Читать онлайн книгу «Невидимая рука. Экономическая мысль вчера и сегодня» автора Ульрих ван Зунтум
Невидимая рука. Экономическая мысль вчера и сегодня
Ульрих ван Зунтум
Финансовый и экономический кризис бросил вызов не только экономике и политике, но и науке. Нужно ли переписывать учебники? Следует ли выкинуть рыночную экономику на свалку? Можно ли было предвидеть и предотвратить кризис? Что не так с текущей экономической политикой? Действительно ли неизбежны безработица, рост государственного долга и повышение налогового бремени? Эта книга не дает готовых ответов. Вместо этого она увлекает читателя в глубины экономической мысли, без математики, но со множеством примеров и исторических баек. Крупные экономические проблемы нашего времени вставали уже перед первыми экономистами. Рассказ об их прозрениях и ошибках рисует живописную картину экономического контекста с точки зрения сегодняшнего дня. Тем самым читатель сможет сформировать собственное мнение даже о финансовом кризисе, который стал далеко не первым в экономической истории. В пятом издании недавние события нашли отражение во многих главах книги, в особенности посвященных деньгам, экономическим циклам и государственному долгу.
В формате a4.pdf сохранен издательский макет книги.
Ульрих ван Зунтум
Невидимая рука. Экономическая мысль вчера и сегодня
Translation from the German language edition: Die unsichtbare Hand
?konomisches Denken gestern und heute by Ulrich van Suntum
Copyright © Springer-Verlag Berlin Heidelberg 2013
This Springer imprint is published by Springer Nature
The registered company is Springer-Verlag GmbH
All Rights Reserved
© Springer-Verlag Derlin Heidelberg 1999, 2005, 2011, 2013
© Мысль, 2017
Предисловие к пятому изданию
Европейский долговой кризис выдвинул экономические темы на первое место в ежедневных новостных лентах. Как можно было его допустить? Не дело ли это рук зловредных спекулянтов, или просто все мы жили не по средствам? Как можно справиться с кризисом и кто должен за него платить? – вот те злободневные вопросы, которые обсуждаются не только в специальной печати, но и в буквальном смысле у рыночных прилавков. Острота кризиса оказалась неожиданной и для науки. Не то чтобы не было предостережений от поспешного создания валютного союза и проведения безбрежной государственной долговой политики. Однако то, что единое европейское пространство уже через десять лет окажется на грани краха, могли представить себе очень немногие.
Еще после предшествующего финансового кризиса пришлось переписать многие учебники по экономике. Общепринятые теории оказались недостаточными, вместо них вновь обрели популярность долгое время забытые теоремы. В том числе такие, как теорема Курта Викселля о расхождении между денежной и естественной ставками процента, теория избыточных инвестиций Фридриха Хайека и даже идея «свободных денег» Сильвио Гезелля, которая в наше время была, в частности, подхвачена Грегори Мэнкью. Оказалось, что и по вопросу государственного долга можно сослаться на богатый опыт прошлого, что и сделали Кармен Рейнхарт и Кеннет Рогофф в их ставшем классическим произведении, вышедшем в свет в 2009 г.
Тем самым в очередной раз было показано, насколько важно изучение истории экономических учений. Ведь масштабные финансовые кризисы случались и раньше, такие как, например, тюльпаномания в Голландии в XIX в. или инфляционное государственное финансирование, организованное Джоном Ло во Франции столетием позже. Банкротства государств также не были редкостью. Вот только память об уроках этих событий каждый раз сохранялась недолго.
Потребность в пятом издании настоящей книги возникла раньше, чем предполагалось. С одной стороны, по причине высокого спроса, что не может не радовать, а с другой – как следствие продолжающихся серьезных потрясений в сфере экономической политики. В предлагаемом новом издании учтены события, связанные с самыми последними многочисленными и разнообразными кризисами, что было, главным образом, сделано, естественно, в главах о деньгах, экономическом цикле и государственном долге. Но и все остальные главы в этой же связи были основательно переработаны и там, где было необходимо, актуализированы.
При подготовке нового издания я в очередной раз имел возможность с пользой для себя учесть многочисленные пожелания и замечания моих читателей. Разумеется, ответственность за все возможные ошибки и неточности лежит только на мне. Буду и в дальнейшем весьма признателен за читательские отзывы и предложения. Быстрее всего вы можете связаться со мной по электронной почте по адресу: ulivs@t-online.de.
Ульрих ван Зунтум Мюнстер, сентябрь 2012 г.
О чем эта книга
Ежедневно мы читаем в газетах об экономических проблемах, таких как высокая безработица или рост государственного долга. По телевизору мы следим за дискуссиями и парламентскими дебатами, в которых идет речь об индексировании заработной платы или об оптимальном налоговом бремени и его правильном распределении. И хотя эти вопросы имеют непосредственное отношение к нашей жизни, знания о фундаментальных экономических закономерностях, которые в конечном счете за ними стоят, распространены пока не очень широко. Это также относится и к парламентариям, лишь немногие из которых имеют экономическое образование. Еще в XIX в. немецкий экономист Иоганн Генрих фон Тюнен сетовал на то, что экономическое развитие страны зачастую определяют люди, которые не имеют ни малейшего представления о проблемах экономики. Сегодня эта проблема скорее стоит еще более остро, чем при жизни Тюнена.
В этой связи следует сказать, что первоначально экономическая теория не была самостоятельной наукой, являясь одной из составных частей <моральной> философии. Первая кафедра «Политической экономии» учреждена только в 1805 г. в колледже открытом Ост-Индской компанией в английском городе Хейлибери. Кафедру возглавил английский священник и ученый, один из наиболее видных представителей классической политической экономии Роберт Мальтус.
Позднее политэкономию часто преподавали вместе с юриспруденцией. Однако со временем обе науки все больше отдалялись друг от друга. Эта касается и других смежных научных дисциплин, таких, например, как политология и наука о государственном управлении. Вероятно, это было неизбежным следствием углубления специализации. Однако экономическая теория, которую иногда называют королевой общественных наук, в своем самостоятельном развитии одновременно все больше утрачивала контакт с народом. Даже люди с экономическим образованием оказываются сегодня не в состоянии понять написанные сложным математическим языком статьи в экономических журналах. В результате оказались забытыми многие из тех важных знаний, которыми раньше владел каждый экономист.
Таким образом, эта книга написана, чтобы изложить наиболее важные экономические взаимосвязи в форме, понятной даже для неспециалиста. Вместе с тем она могла бы также помочь студентам-экономистам вновь обрести способность более широко взглянуть на изучаемую специальную дисциплину, которую они, возможно, утратили, занимаясь множеством частных экономических вопросов. Вместо математических формул читатель найдет на страницах книги только простые графики и много исторических примеров, которые, взятые вместе, должны наглядно показать, что любая теория может быть понята только в историческом контексте ее возникновения и развития. При этом мы столкнемся как с теоремами, которые выглядят очевидными, так и с взаимосвязями, кажущимися парадоксальными, которые сначала трудно будет понять человеку, руководствующемуся только здравым смыслом. И наоборот, мы познакомимся с утверждениями, которые столь же понятны, сколь и ошибочны. В конечном счете искусство экономической теории состоит прежде всего в том, чтобы отличать одно от другого.
Существует ли вообще такое явление, как экономические законы? Ожесточенные споры вокруг этого вопроса разгорелись еще в XIX в. Представители так называемой исторической школы в политэкономии, в первую очередь их духовный вождь Густав фон Шмоллер, решительно его отрицали. По мнению Шмоллера, экономика – это эмпирическая наука, которая в отличие от естественных наук не знает вечно действующих законов.
Противную позицию в этом так называемом споре о методах заняла неоклассическая школа во главе с венским экономистом Карлом Менгером. Менгер и его сторонники полагали, что на самом деле существуют определенные закономерности рынка, которые всегда одерживают верх, несмотря на все попытки его регулирования политическими мерами. Особую остроту спор приобрел в 1883–1884 гг., когда обе стороны обменялись несколькими резкими полемическими статьями. В конечном счете чаша весов стала все больше склоняться в сторону неоклассической позиции. Австрийский экономист Ойген фон Бём-Баверк опубликовал в 1914 г., незадолго до своей смерти, ставшую широко известной работу под заголовком «Власть или экономический закон?», в которой аргументированно показал, что даже очень могущественное государство в конечном счете не в силах игнорировать определенные экономические закономерности. Экономическая история, в особенности крах социалистических экономик в конце ХХ столетия, убедительно подтвердила этот тезис.
Английский экономист-неоклассик Альфред Маршалл однажды сказал: невозможно изложить истину за полпенса. По этой причине и данная книга получилась несколько больше по объему, чем задумывалась. Хотя всей истины она, разумеется, тоже не содержит. Поэтому в конце каждого раздела добавлены ссылки на дополнительную литературу, которая будет особенно полезной для более глубокого самостоятельного изучения. Кроме того, отдельные главы написаны таким образом, чтобы каждую из них можно было прочитать независимо от других. Помимо некоторых коллег и сотрудников я также давал их для пробной читки друзьям и знакомым без экономического образования. Всем им, а также издательству я благодарен за многочисленные советы и критические замечания. При этом само собой разумеется, что все оставшиеся ошибки и недостатки я отношу исключительно на собственный счет.
Особую благодарность я хотел бы выразить своему институтскому преподавателю Хансу Бестерсу, ныне почетному профессору Рурского университета в Бохуме. Он всегда предостерегал меня от того, чтобы полагаться только на математику, когда речь идет об экономических проблемах. В конечном счете он признавал только такие тексты, которые при необходимости можно было объяснить даже самому неискушенному читателю, и это было правильно. Он также направил мой интерес на изучение исторических фактов и взаимосвязей. Без его влияния эта книга никогда не была бы написана.
Ульрих ван Зунтум Мюнстер, январь 1999 г.
Часть 1
Люди и рынки (микроэкономика)
Глава 1
Невидимая рука рынка
1. От меркантилизма к рыночной экономике
Сегодня мы считаем само собой разумеющимся, что можем купить почти все товары, если в состоянии за них заплатить. Если мы хотим съесть на завтрак свежие булочки, то на каждом углу мы найдем булочную, которая предлагает немыслимый ассортимент хлебобулочных изделий. В больших супермаркетах разнообразие товарного предложения просто «убивает». От видеомагнитофонов и ядовитого паука-птицееда там предлагают все, что можно себе только представить. Покупая автомобиль, мы можем сделать выбор из моделей, производимых в самых разных странах и во всех ценовых категориях, от небольшого автомобиля экономкласса до люксового лимузина. Естественно, при этом мы всегда должны помнить о содержимом наших кошельков. В остальном же мы всегда можем рассчитывать на самое широкое предложение интересующих нас товаров.
Так обстоит дело не везде в мире, и в Европе такое положение также существовало не всегда. В коммунистических странах Восточной Европы часто не хватало самых необходимых товаров повседневного спроса, таких как продукты питания, одежда или топливо. Каждый раз, когда в продаже появлялись «люксовые» товары – мясо или высококачественные импортные изделия, в большинстве случаев перед магазинами выстраивались длинные очереди страждущих. Даже те, кто был в состоянии платить за них высокие цены, часто уходили с пустыми руками, поскольку количество товаров было ограничено. Официальные цены были низкими, но они в основном существовали только на бумаге. В действительности товары просто не доходили до прилавка. В лучшем случае их можно было приобрести по блату или на черном рынке.
Германия тоже знала такие времена. Сразу после Второй мировой войны здесь сначала еще не существовало рыночной экономики. Господствовала контролируемая государством система распределения товаров. Масло, хлеб или обувь официально стоили недорого, однако получить их можно было только по продовольственным карточкам или другим талонам. Их продажа по ценам, более высоким, чем установленные государством, считалась спекуляцией и сурово наказывалась. Так власти хотели обеспечить максимально справедливое распределение среди населения ограниченных объемов продукции, производимой в первые послевоенные годы.
Однако низкие цены на товары привели к тому, что никто больше не был заинтересован в их производстве. А тот, кто все же эти товары производил, часто начинал заниматься их накопительством в ожидании лучших времен и более высоких цен. Принудительная система государственного распределения, таким образом, еще больше обостряла проблему товарного дефицита, вместо того чтобы ее облегчать.
Одновременно резко вырос объем бартерных сделок, когда один товар обменивался на другой. В выгодном положении оказались те, кто, например, мог предложить для обмена нейлоновые чулки или американские сигареты, поскольку за эти товары можно было получить практически любые другие. Неплохо чувствовали себя в этой ситуации крестьяне: горожане везли в деревню ковры, обувь и текстиль, чтобы получить за них, например, мешок картошки. Вся система являлась наглядным примером того, к каким последствиям приводит государственное регулирование цен. В то время как производство почти прекратилось и большинство населения практически недоедало, спекулятивная торговля и примитивное меновое хозяйство процветали.
С мороком покончил Людвиг Эрхард (1897–1977), ставший позднее министром экономики. На посту директора так называемой Бизонии (на самом деле – директора Экономического управления Бизонии. – Перев.) 24 июня 1948 г., шесть дней спустя после денежной реформы, он добился отмены регулирования цен. Политическое сопротивление этому решению было велико, и осенью 1948 г. профсоюзы даже объявили всеобщую забастовку. Однако успех мер по либерализации был столь очевиден, что критика вскоре умолкла. Магазины стремительно наполнились товарами, о существовании которых никто даже не подозревал. Одновременно начался рост производства и, соответственно, доходов, так что произведенные товары легко можно было продать.
Несмотря на первоначальные проблемы с обеспечением стабильности уровня цен, прежде всего во время корейского кризиса в середине 1950 г., Эрхард последовательно продолжал проводить курс на либерализацию. Часто беспримерный подъем в Западной Германии того времени называют экономическим чудом. На самом деле это было не чудо, а совершенно логичный результат действия законов рынка.
Первому систематическому описанию этих законов мы обязаны шотландскому экономисту Адаму Смиту (1723–1790). Его главный труд «Исследование о природе и причинах богатства народов» вышел в свет в 1776 г. – в год провозглашения независимости США. Собственно говоря, Смит был моральным философом. Он считается основателем классической политической экономии, которая до него как самостоятельная наука не существовала. Его личность довольно точно отражает образ рассеянного профессора. Утверждают, что на протяжении всей жизни он часто разговаривал сам с собой, а однажды даже появился на людях в домашнем халате. Незадолго до смерти в присутствии друзей он сжег все свои черновики и рукописи, чтобы не оставить потомкам ничего из незаконченных сочинений.
В «Богатстве народов» Смит свел счеты с экономической системой меркантилизма, господствующей экономической доктриной того времени. Эта система, как и позднее социализм, основывалась на жестком регулировании цен, ограничении конкуренции и бесчисленных иных мерах вмешательства государства в экономическую жизнь. Адам Смит противопоставил ей концепцию экономического либерализма, которая в основном строилась на основе признания свободной игры рыночных сил. Его книга действительно ознаменовала исторический закат меркантилизма, она стала в определенном смысле Библией всех экономистов, ориентирующихся на рыночную экономику. На собраниях неолиберального общества «Мон-Пелерен» до сих пор принято носить галстуки с изображением Адама Смита.
Как моральный философ Смит интересовался мотивами людей, побуждающими их к труду и к производству товаров для рынка. Он полагал, что в определенной мере им вполне может быть присуще бескорыстие. Люди – это социальные существа, которые, в принципе, испытывают взаимную симпатию, считал Смит. Однако он был в достаточной степени реалистом, чтобы понимать: вся истина этим не исчерпывается. Большинству людей скорее также свойственна сильная тяга к удобству и удовлетворению собственных интересов. Поэтому нельзя полагаться на то, что товары, требующиеся для народного хозяйства, будут производиться просто на добровольной основе. Для этого необходимы сильные экономические стимулы для отдельных индивидуумов, особенно когда производственный процесс организован в соответствии с принципом разделения труда, так как тот, кто не производит товар для себя, будет рассчитывать, что за свой труд он, по всем правилам, получит определенное вознаграждение.
Поэтому важнейшим стимулом для производства товаров является для Смита доход, который может получить каждый отдельный индивид. Часто цитируемая фраза из его книги 1776 г. звучит так: «Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов». Именно личная выгода, следуя этому высказыванию, и есть та важнейшая движущая сила, необходимая для того, чтобы увеличить благосостояние нации и всех людей, ее составляющих.
В другом месте своей книги Смит описывает этот механизм с помощью знаменитой метафоры о невидимой руке рынка. Не только ремесленник и рабочий, но и капиталист, принимая свои решения, «невидимой рукой направляется к цели, которая совсем и не входила в его намерения». Преследуя личные интересы, они служат интересам всего общества. Напротив, к идее служения общему благу Смит относился скептически: «Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы много хорошего было сделано теми, которые делали вид, что они ведут торговлю ради блага общества».
Это весьма категорическое высказывание, и, возможно, Смит здесь ударился в крайность. Не следует забывать, что эти слова были в первую очередь направлены против меркантилистов, которые отстаивали идеи, противоположные идеям рынка и конкуренции. Сам Смит однажды написал, что ошибочные взгляды в известном смысле похожи на кривой ивовый прут: его сначала надо с силой согнуть в другую сторону, чтобы вновь сделать его прямым.
Действительно, меркантилизм приносил удивительные плоды. В то время одной из важнейших опор системы ограничения конкуренции была цеховая организация производства, которую скорее можно было бы назвать цеховой дезорганизацией. Отнюдь не каждый мог стать, например, булочником, даже если у него для этого были все необходимые задатки. Цеховые уставы содержали жесткие требования к тем, кто хотел получить соответствующую профессию. Так, предписанный срок ученичества составлял во Франции пять лет, а в Англии – целые семь лет. Затем еще пять лет надо было проработать подмастерьем, прежде чем стать мастером и получить право обзавестись собственным делом. Помимо того чтобы не допустить излишней конкуренции, например, в шляпном производстве, никто не мог иметь больше двух учеников. Мастер, нарушивший это правило, должен был заплатить штраф в размере пяти фунтов, из которых половина шла в королевскую казну, половина – доносчику.
Но и это еще не все. Каждый ремесленный цех мог выполнять только совершенно определенные виды работ, и при этом он не должен был перебегать дорогу другим цехам. Смит, среди прочего, сообщает о том, что каретник не имел права делать колеса и был обязан покупать их у колесника. Сходные предписания в Германии сохранились до нашего времени. Тот, кто, например, желает установить у себя новый кухонный гарнитур, должен обратиться к трем разным ремесленникам. Поскольку столяру не разрешено отключать воду, а слесарь-сантехник, в свою очередь, не имеет права производить электротехнические работы. В результате за несколько несложных операций приходится трижды компенсировать мастерам транспортные расходы и выплачивать им почасовую заработную плату. Предполагается, что таким образом обеспечиваются высокое качество работ и безопасность клиента. Однако на практике нередко все сводится к тому, что клиент сам берется за работу или нанимает шабашника, что вряд ли можно назвать нормальным.
Меркантилистский образ мышления все еще до конца не изжит и в других отраслях экономики и сферах предпринимательской деятельности. Немецкий закон против ограничений конкуренции, принятый в 1957 г., провозгласил принцип свободы конкуренции. Однако большая часть его положений посвящена так называемым исключениям, прежде всего на транспорте, в энергетическом хозяйстве и страховании. Только в середине 80-х годов в Германии применительно к этим областям были осуществлены меры по либерализации, причем не столько руководствуясь здравым смыслом, сколько под давлением требований европейского внутреннего рынка.
Во многих странах за рамки действия свободных рыночных сил выведено также сельское хозяйство. В качестве причины называют, главным образом необходимость обеспечить снабжение населения продовольствием в кризисные периоды. Однако по большинству продуктов, на которые распространяются меры регулирования, уровень самообеспеченности Европейского союза превышает 100 %, т. е. они даже экспортируются их на мировой рынок. Поэтому истинная причина ограничения конкуренции, видимо, заключается скорее в финансовых интересах сельхозпроизводителей, которые имеют очень влиятельное политическое лобби.
Одним из особенно наглядных примеров бессмысленных ограничений конкуренции является регулирование автомобильных грузоперевозок на дальние расстояния до его либерализации в 1992 г. В зависимости от характера перевозимых грузов действовали разрешения красного, голубого или желтого цвета. Большим спросом пользовались разрешения, которые выдавались на строго ограниченные в количественном отношении объемы грузов. Если учесть, что на рынке их продавали более чем за 100 000 долл., то можно представить себе размер прибылей, которые были получены за счет клиентов и стали возможными в условиях ограниченной конкуренции.
Официальное обоснование введения системы разрешений (концессий) сводилось к тому, что в противном случае следует опасаться разрушительной конкуренции. Примечательно, что отмена концессий не вызвала никаких разрушительных последствий. Тем не менее в этой сфере все еще действуют положения, экономическая бессмысленность которых повергала бы в изумление даже Адама Смита. Так, например, грузовой автомобиль, транспортирующий лимонад из Гамбурга в Мюнхен, не имеет права на обратном пути перевести в Северную Германию партию баварского пива, во всяком случае если этот грузовик принадлежит лимонадной фабрике. То есть, скорее всего, ему придется вернуться в Гамбург порожняком! Данное положение призвано защитить интересы специализированных автомобильных грузоперевозчиков от конкуренции со стороны автопарка промышленных и торговых предприятий. Более глубокого смысла эта мера не имеет и только приводит к совершенно ненужным экономическим и экологическим издержкам.
2. Монополия и точка Курно
История экономики показала, что государство – это не слишком добросовестный страж конкуренции. Оно часто поддается давлению влиятельных групп заинтересованных лиц и вмешивается в деятельность рынка, оправдывая такое вмешательство якобы ошибками в его функционировании или антисоциальными последствиями, к которым эти ошибки приводят. Действительно, проблемы на рынке возникают. Вряд ли кто-либо согласится, например, разрешить свободную торговлю наркотиками, поскольку зависящий от них человек не является совершеннолетним потребителем. Также невозможно найти серьезного экономиста, который, в частности, стал бы отрицать проблему загрязнения окружающей среды или наличие особенностей рынка медицинских услуг.
Однако все это специальные вопросы, каждый из которых требует тщательного анализа. Мы увидим, что в большинстве этих случаев действительной проблемой является не чрезмерная конкуренция, а ее недостаток, что, бесспорно, требует определенного вмешательства со стороны государства. Но вначале речь должна идти о том, чтобы допустить конкуренцию и обеспечить ее на длительное время там, где она представляется вполне разумной и функциональной.
Смит полагал, что угроза ограничения конкуренции главным образом исходит от политиков, которых он называл «коварными и хитрыми созданиями». Он уже в то время понял, что конкуренция также постоянно несет в себе тенденцию к самоликвидации. Так, он писал, что нет такой встречи торговцев, на которой они не пытались бы договориться между собой о ценах. Очевидно, что такие действия шли вразрез с действием «невидимой руки», которая могла проявить себя только тогда, когда все поставщики товаров на самом деле конкурировали между собой за благорасположение покупателей и тем самым постоянно были вынуждены предлагать добротные товары по выгодным ценам.
Считалось, что в качестве явления, противоположного конкуренции, выступает монополия, когда на рынке действует только один поставщик, например владелец единственного в данной местности источника воды. Можно было бы посчитать, что такой монополист всегда будет требовать за свой товар максимально высокую цену. Смит, видимо, также придерживался этой точки зрения, но она по меньшей мере вводит в заблуждение. Ведь если монополист хотел бы максимально увеличить свою совокупную прибыль, то ему пришлось бы подумать не только о цене на свой товар, но и о том его количестве, которое может быть продано. Оно будет тем меньше, чем более высокую цену за этот товар продавец потребует. То есть должна существовать своего рода средняя цена, которая позволяет монополисту получить максимальную прибыль. Заслуга французского математика и экономиста Огюстена Курно (1801–1877) состоит в том, что он в 1838 г. впервые сумел подвергнуть эту проблему точному анализу. В его честь предложенное им решение было названо точкой Курно. Эта точка показывает, какую цену монополист должен потребовать, если он желает получить максимальную прибыль.
В случае с нашим владельцем источника воды мы в целях упрощения вначале допустим, что он получает воду без сколько-либо существенных собственных издержек. Тогда его прибыль будет самой высокой ровно при той цене, при которой цена и количество продукта будут максимальными. Максимум объема продаж и максимум прибыли в этом простом примере совпадают. Например, владелец источника хотел бы продавать ровно 5 литров воды в день по цене 5 долл. за литр, что принесет ему доход в 25 долл. Увеличение цены до 6 долл. может снизить объем продаж до 4 литров, в то время как при понижении цены до 4 долл. сбыт вырастит до 6 литров. В обоих случаях дневной доход составит всего 24 долл.! То есть очевидно, что наиболее разумным будет сохранить цену на уровне 5 долл. До тех пор пока у монополиста не возникает издержек в связи с добычей воды, при этой цене он будет получать максимально возможную прибыль.
Рис. 1.1. Монополист как единственный поставщик товара может определять цену. Однако максимальный доход он получит не при самой высокой цене на товар, а при какой-то более низкой.
Несколько более сложный случай мы имеем, если у поставщика возникают определенные издержки, скажем 2 долл. на литр воды. Курно смог показать, что тогда максимально выгодная цена будет устойчиво выше, чем при бесплатном производстве. Объем сбыта, следовательно, будет меньше, так что максимальные значения объема производства и прибыли больше не совпадают.
Однако решающее значение имеет то, что монополист в любом случае может потребовать существенно более высокую цену, чем та, которая соответствует его издержкам на единицу продукции. При этом необходимо учитывать, что в этих издержках уже заложена сумма процентов на его капитал, а также надбавка за предпринимательский риск. Определенная нормальная прибыль в этом смысле должна была бы быть обеспечена и в условиях конкуренции, чтобы вообще сделать возможным данное производство в течение длительного времени. Однако монопольная прибыль в целом значительно превосходит уровень этой нормальной прибыли.
Здесь мы сталкиваемся со следующей экономической проблемой: прибыль монополиста очевидно образуется не за счет экономики в целом, она возникает просто за счет потребителей. В условиях свободной конкуренции потребители могли бы подождать, пока на рынке возникнет предложение большего количества товаров по более низкой цене. В экстремальном случае конкуренция до тех пор снижала бы цену, пока она не опустилась до уровня, достаточного только для покрытия производственных издержек в размере (в нашем примере) 2 долл. за литр. Любая более высокая цена означала бы прибыль выше среднего уровня, что привлекло бы на рынок новых поставщиков. Но так как монополист не опасается конкурентов, он может руководствоваться принципом точки Курно. В конкурентных условиях, напротив, потребители нашли бы на рынке большее количество товаров при одновременно более низких ценах.
Глава 2
Конкуренция в теории и на практике
1. От «совершенной конкуренции» к конкуренции динамической
До начала ХХ столетия интенсивность конкуренции определяли прежде всего по числу участников рынка. Считалось неоспоримым, что монополии – это всегда зло и что конкуренция функционирует тем лучше, чем больше товаропроизводителей соперничают за расположение покупателей. Несколько позже в целях подтверждения этого вывода стали предлагать различные математические модели. В том числе была разработана модель так называемой совершенной конкуренции. Эта модель исходит из существования исключительно рационально действующих индивидов, которые на идеальных рынках предлагают и покупают товары. Важное допущение в рамках этой модели состоит в том, что участники рынка способны мгновенно реагировать на любое изменение, так что даже на мгновение не может образоваться прибыль выше нормальной. Большая заслуга в деле математического описания рыночных процессов принадлежит кембриджскому экономисту Альфреду Маршаллу (1842–1924) и его лозаннскому коллеге Леону Вальрасу (1834–1910). Результаты их работы позднее получили название неоклассической модели.
Однако уже спустя немого времени появились сомнения в разумности этот модели. Действительно, математизация экономики позволила лучше понять некоторые взаимосвязи, которые еще оставались непознанными для классиков с их простоватым научным инструментарием. Так, Вальрас смог показать, что при определенных условиях на самом деле на всех рынках может установиться полное равновесие предложения и спроса. Это так называемое общее равновесие помимо всего прочего обладает еще и таким приятным свойством, что предполагает использование всех факторов производства и полное отсутствие расточительства ограниченных ресурсов. Тем самым в известной мере было представлено математическое доказательство теоремы Адама Смита о невидимой руке рынка.
Однако цена полученного доказательства оказалась непомерно высокой. Какое отношение эта модель имела к действительности? Разве в повседневной жизни мы постоянно не сталкиваемся с неравновесным состоянием отдельных рынков, в результате чего, по крайней мере временно, возникают «аномальные» прибыли или убытки? И не является ли рационально действующий homo oeconomicus, все помыслы которого направлены только на увеличение прибыли и получение максимальной выгоды, на самом деле монстром, которому чужды самые элементарные моральные нормы поведения и понимание реальности? То есть казалось, что неоклассическая модель недостаточно пригодна для практического использования. Но где тогда еще можно найти оправдание рыночному хозяйству?
Очевидно, что неоклассическая экономика забила гол в собственные ворота. Место дифференцированного человека Адама Смита неожиданно занял homo oeconomicus, как позже стали называть неприглядный образ полностью рационального и эгоистического индивидуума. Хотя эта искусственная фигура была создана, собственно говоря, только для того, чтобы с экономической точки зрения анализировать определенные формы поведения как бы в лабораторной пробирке. В естественных науках также часто проводят исследования в лабораторных условиях, далеких от реальности, чтобы изучить определенные явления, такие как, например, проявление силы притяжения. Еще Джон Стюарт Милль (1806–1873), в творчестве которого отразились как идеи классической, так и неоклассической экономической теории, использовал этот метод. При этом он, однако, настоятельно подчеркивал недопустимость отождествления homo oeconomicus с реальным человеком. К сожалению, по прошествии времени это важное указание было забыто.
Так данное Смитом реалистическое описание поведения производителей и потребителей в ХХ столетии постепенно уступило место сухому математическому анализу, который, к тому же, не мог понять ни один политик. Хуже того: применяя принципы неоклассической модели, можно было без труда повсеместно находить так называемые провалы рынка, поскольку эта модель служила только целям математического описания определенных фундаментальных взаимосвязей и совершенно не могла точно совпадать с действительностью. Однако на ее основе были сформулированы новые рекомендации для принятия таких мер государственного вмешательства в экономику, против которых столь яростно выступал Адам Смит.
В последующее время экономическая теория прилагала усилия, чтобы вновь представить реальную картину конкуренции. В 1933 г. Джоан Робинсон (1903–1983) и Эдвард Чемберлин (1899–1967) независимо друг от друга разработали модель так называемой несовершенной, или монополистической, конкуренции. В ней на этот раз было учтено, что каждый продавец, как правило, имеет определенный ценовой зазор, даже если у него есть конкуренты. Например, смартфон компании Samsung наделен такими же функциями, что и IPhone фирмы Apple, что даже привело к патентному спору между ними. Тем не менее речь идет не о совершенно идентичных изделиях, во всяком случае с точки зрения потребителей. Клиент также может поручить выполнение какой-то работы более дорогому мастеру, так как ранее уже имел с ним положительный опыт общения. Тем более он не может быть уверен, что более дешевый мастер также качественно выполнит его заказ. По этой причине вполне возможно и даже вероятно, что очень похожие товары и услуги будет торговаться на рынке по разным ценам.
Монополию сегодня также рассматривают под несколько иным углом зрения. Австрийский экономист Йозеф Шумпетер (1883–1950) в своей «Теории экономического развития» (вышла в свет в 1911 г.) указал на то, что, по существу, каждый изобретатель нового продукта сначала становится монополистом. Согласно Шумпетеру, именно в этом и заключается существенный побудительный мотив для того, чтобы в качестве предпринимателя-новатора вообще вывести на рынок новые товары и технологии. Однако со временем начинает появляться все больше подражателей, в результате чего в конкурентной борьбе начальное преимущество в размере получаемой прибыли нивелируется. По Шумпетеру, именно динамическая последовательность инновации и подражания и является истинным смыслом конкуренции. Одновременно в ходе конкуренции новые предприятия и продукты постоянно вытесняют с рынка старые. По этой причине Шумпетер образно называл конкуренцию процессом созидательного разрушения.
Его австрийский коллега Фридрих Хайек (1899–1992) пошел еще дальше. Для него конкуренция также в первую очередь была процедурой открытия, но не только применительно к разработке новых продуктов и производственных технологий. Согласно Хайеку, само многообразие товаров и потребительских запросов, уже существующих на рынке, носит слишком сложный характер, чтобы какое-либо государственное плановое ведомство было в состоянии хотя бы его обозреть. Сегодня потребители хотят, например, есть бифштекс из говядины, завтра они потребуют пиццу, а послезавтра, возможно, блюда китайской кухни или еду, приготовленную из биопродуктов. В отношении других товаров желания потребителей не менее многообразны и изменчивы, что хорошо заметно при смене сезонов в индустрии моды.
Как в условиях этого многообразия государственный плановый орган может знать, какие товары, в каком количестве и в каком месте будут пользоваться спросом? Каким образом оно может обеспечить конкретное удовлетворение этого многоцветья спроса? Только децентрализованное знание сотен тысяч предпринимателей, торговцев и менеджеров, каждый из которых ищет свою выгоду, может решить эту «задачу поиска». Тот, кто когда-либо имел возможность на личном опыте узнать, что такое дефицит снабжения и ограниченность товарного предложения в плановой экономике, не может не согласиться с этой центральной идеей Хайека.
2. Политика конкуренции: Гарвард против Чикаго
Современная интерпретация конкуренции создала ряд проблем для практической политики конкуренции. Очевидно, что интенсивность конкуренции не только зависит от многочисленности поставщиков товаров на рынке. В подтверждение этой мысли приводят, например, аргумент, что конкуренция становится особенно интенсивной, когда на рынке присутствует лишь небольшие число сильных поставщиков; в этом случае говорят также об олигополии. Хорошим примером здесь может служить рынок бензина, на котором представлены несколько крупных нефтяных концернов. Как только, например, Shell снижает цены, за ней немедленно следуют BP, Jet и все остальные компании, чтобы не потерять своих клиентов.
На автомобильном рынке производители также бдительно следят за тем, чтобы, например, вовремя суметь ответить на новую модель конкурента собственной моделью. С другой стороны, на олигополистическом рынке особенно велика опасность образования картелей, препятствующих конкуренции. Поэтому очень многое зависит от конкретной ситуации, в которой олигополия действительно ставит конкуренцию под угрозу.
Таким образом, для оценки интенсивности конкуренции учет только структуры рынка недостаточен. Альтернативное предложение состоит в том, чтобы в качестве критерия оценки конкурентоспособности рынка использовать его результаты. Речь идет о концепции так называемой работающей конкуренции (workable competition). Она разрабатывалась в основном в США усилиями Джона Мориса Кларка (1884–1963). Например, согласно Кларку, допустимость монополии должна зависеть прежде всего от того, готова ли она продавать свои товары по приемлемым ценам.
Однако на практике оказалось чрезвычайно сложно определить, какая цена является приемлемой. Поскольку по естественным причинам на рынке существует недостаток сопоставимых продуктов других производителей, такая цена выводится исключительно на основе анализа издержек монополиста. При этом монополист легко может манипулировать этими издержками, например выплачивая своим служащим высокую заработную плату или предоставляя им роскошные офисные помещения, при этом изображая расходы по этим статьям как совершенно необходимые. Наглядные примеры такого манипулирования в Германии можно отыскать в деятельности энергетических компаний, а также почтового ведомства и управления железными дорогами. В качестве сетевых предприятий энергетические компании можно считать естественными монополиями, поскольку содержать одновременно несколько параллельных линий электропередачи очевидно не имеет смысла. Поэтому они могли бы сколь угодно повышать свои цены, если бы не надзор со стороны государства. Но и при наличии государственного надзора они, в общем, чувствуют себя совсем неплохо. Кстати, среди управляющих и членов наблюдательных советов этих предприятий можно найти многих бывших политиков. Нередко это те же люди, которые на прежней работе отвечали за выдачу разрешений на установление монопольных цен.
Раньше городские службы коммунального хозяйства в Германии обладали так называемой областной монополией, статус которой был гарантирован им по закону. То есть, например, жители города Эссен не имели права покупать электричество у городского предприятия энергоснабжения соседнего Бохума, даже если оно было дешевле. Сегодня такие монопольные права существуют только у коммунальных водохозяйственных предприятий, в то время как рынки электроэнергии и газа были либерализованы в 1998 г.
Даже реальные издержки монополии в большинстве случаев могут быть завышены, поскольку отсутствует благотворное давление конкуренции. Для определения этого эффекта американский экономист Харви Лейбенстейн (1922–1993) ввел понятие так называемой Х-неэффективности. Наряду с завышенной прибылью она является еще одним недостатком монополии. Как же тогда с учетом этих обстоятельств можно определить то, что мы называем приемлемой ценой? Многие так называемые антитрестовские процедуры в США, которые должны были принудить доминирующие на рынке предприятия к разукрупнению, не привели к желаемым результатам, поскольку также не сумели решить проблему конкретного доказывания отрицательного воздействия монополий на рынок.
Гарвардская школа конкурентной политики поэтому предложила наряду со структурой рынка и рыночными результатами учитывать также поведение товаропроизводителя на рынке. Предприятия, занимающие господствующее положение на рынке, владеют почти неисчерпаемым арсеналом средств, дискриминирующих клиентов, поставщиков или конкурентов. Например, какой-либо ведущий производитель компьютеров может начать продавать свои изделия только тем клиентам, которые одновременно готовы приобрести его никуда не годное программное обеспечение. Или производитель напитков будет отпускать свою продукцию только тем супермаркетам, которые одновременно не предлагают конкурирующую продукцию, даже если она больше нравится покупателям. И наконец, существует такая широкая сфера деятельности, как взаимные ценовые сговоры и договоренности с другими картелями, многочисленные примеры которых мы можем наблюдать на олигопольном рынке.
Однако обеспечить контроль антимонопольных ведомств за поведением на рынке на практике оказывается весьма непростым делом. В качестве примера возьмем ситуацию с ценами на бензин на автозаправочных станциях. Если Aral, Shell и BP одновременно повысят цены, это необязательно будет свидетельствовать о картельном сговоре, как сразу же подумало бы большинство клиентов. Антимонопольным ведомствам во многих случаях не удавалось доказать наличие противозаконных ценовых сговоров между ведущими нефтяными концернами, поскольку причиной общего повышения цен на бензин вполне может быть также рост цен на нефть или более высокий курс доллара. Если внимательно анализировать ситуацию на рынке бензина, на самом деле можно установить, что цены на него снижаются, когда снижается курс доллара.
Кроме того, именно в случае совершенной конкуренции следовало бы ожидать, что цены на схожие продукты у всех поставщиков должны постоянно быть одинаковыми! Ведь именно в этом случае ни один из поставщиков не мог бы себе позволить потребовать за свой товар более высокую цену, чем его конкуренты. Рыночная цена установилась бы на таком уровне, чтобы она только-только покрывала нормальные издержки. Единая цена всех поставщиков сама по себе еще ничего не говорит о том, существует конкуренция или нет.
Чикагская школа теории конкуренции сделала из всех перечисленных проблем одни радикальный вывод. Если ни структура рынка, ни результаты рыночной деятельности, ни поведение на рынке не годятся в качестве критериев в целях обеспечения контроля над конкуренцией, то тогда лучше всего будет вообще от него отказаться. Ни антитрестовские законы, ни надзор за доминирующими на рынке предприятиями не будут работать. Вместо них, по мнению представителей чикагской школы, необходимо обеспечить постоянный доступ на рынок новых конкурентов, поскольку любое злоупотребление господствующим положением на рынке имеет своей целью получение сверхприбыли и поэтому само по себе привлечет на рынок других поставщиков.
С этой точки зрения даже монополия, по крайней мере временно, может иметь народнохозяйственную пользу. То есть, если она отражает естественное преимущество в размере получаемой прибыли особенно находчивого предпринимателя, ее сверхприбыль должна быть признана вполне законной, поскольку эта сверхприбыль и является тем стимулом, который постоянно побуждает к поиску новых продуктов и более лучших производственных технологий. Необходимо всего лишь обеспечить, чтобы и другие предприятия смогли принять участие в этом поиске и чтобы они не были на длительное время отсечены от рынка. Поэтому монополия, как заявляют экономисты чикагской школы, в принципе в любой момент должна быть открыта для атаки. Такая так называемая «морфологическая» монополия, по их мнению, не создает проблемы с точки зрения конкурентной политики, поскольку раньше или позже она сама себя упраздняет.
Более ранний пример, иллюстрирующий это положение, дает нам история электрического органа. Электрический орган первоначально оказался на рынке благодаря компании Hammond, которая обладала на него патентом. До настоящего времени продолжают говорить об органах Hammond, хотя электрические органы сегодня производят и другие фирмы. Монопольное положение компании обеспечивало ей высокие прибыли, однако по мере приближения срока окончания патента это положение становилось все более неустойчивым. Электромагнитный способ извлечения звуков, который использовала фирма «Хаммонд», к тому времени в техническом отношении устарел, и неповторимое звучание ее органов стало возможно лучше и лучше воспроизводить с помощь значительно более дешевой электроники. На этом примере видно, что при определенных обстоятельствах монопольное положение какого-либо производителя даже может ускорять технический прогресс. Что касается компании «Хаммонд», то, чувствуя себя под кажущейся защитой своего патента, она просто упустила время и в конечном счете была вытеснена с рынка.
3. Естественные монополии и государственные ограничения доступа на рынок
Реализация концепции чикагской школы привела бы к ликвидации всех законодательных норм, ограничивающих доступ на рынок. Например, это касалось бы частично нелепых предписаний, которые до сегодняшнего дня продолжают сдерживать конкуренцию в ремесленном производстве. Так, домовладельцу разрешено самому – после частичной либерализации в этой сфере – наклеивать грубоволокнистые обои, однако для работы с рисунчатыми обоями ему потребуется обратиться в зарегистрированную фирму с лицензией. До сих пор подобные ограничения в предоставлении услуг, для которых нет никаких разумных оснований, существуют не только применительно к водохозяйственным предприятиям, но и к нотариусам.
Кроме того, пришлось бы позаботиться о том, чтобы устранить таможенные или другие протекционистские меры, дискриминирующие зарубежных конкурентов. И разумеется, само государство также должно было бы отказаться от роли монополиста, как это долгое время было в Германии, например, в случае с почтой и железнодорожным транспортом и как это и сегодня имеет место во многих странах.
В результате теория конкуренции вновь вспомнила о многих из тех выводов, к которым в свое время пришел Адам Смит. Главные представители чикагской школы были также убежденными либералами, в первую очередь Джордж Стиглер (1911–1991), лауреат Нобелевской премии по экономике 1982 г. Действительно, есть много примеров того, как когда-то казавшиеся несокрушимыми монополии были вынуждены сдать свои позиции с приходом на рынок «новичков». Один из таких примером касается успешной конкуренции с IBM компаний Apple и Microsoft, которые поначалу размещались в помещениях размером не больше гаража на два автомобиля. Но и другие гиганты, как General Motors, AEG или Coca Cola, под давлением новых конкурентов в конечном итоге утратили свое господствующее положение на рынке, а то и вовсе были вынуждены с него уйти.
Примеры монополий, которые смогли длительное время сохранять свое влияние, найти значительно сложнее. Если же таковые и есть, то большинство из них относятся к тем случаям, когда само государство ограничивает конкурентам доступ на рынок. В качестве таковых можно назвать спичечную монополию Ивара Крейгера 1926 г. или германскую почтовую монополию, которой вначале владели князья фон Турн-и-Таксис и которая без каких-либо изменений просуществовала вплоть до 1989 г. И по сегодняшний день почта в Германии наделена единоличным правом доставки простых писем.
В отношении почты и железных дорог их монопольное положение долгое время оправдывали ссылками на то, что речь в этих случаях идет о естественных монополиях, которые в принципе не допускают разумной конкуренции. О естественной монополии говорят, когда обслуживание всего рынка с наименьшими издержками может быть обеспечено одним-единственным предприятием. Только представим себе, что на одном маршруте, скажем между Сан-Франциско и Нью-Йорком, друг с другом конкурируют несколько железнодорожных линий. Вероятнее всего, они не будут полностью загружены, что приведет к расточительному использованию избыточных производственных мощностей. В конце концов под давлением конкуренции останется только одна железнодорожная компания, в то время как остальные должны будут уйти с рынка. На основе такого рода рассуждений делали вывод о том, что государству будет более выгодно с самого начала разрешить только одному предприятию выступать в роли перевозчика. На практике в большинстве случаев это выглядело таким образом, что само государства брало на себя обязанности железнодорожного предприятия, чтобы в том числе иметь возможность получать от этой деятельности монопольные прибыли. Так, например, Государственные железные дороги Германии вплоть до начала 1930-х годов приносили государству такую большую прибыль, что за ее счет была выплачена большая часть репараций по итогам Первой мировой войны.
Однако по прошествии времени выяснилось, что этот путь чрезвычайно опасен. Не в последнюю очередь опять-таки по причине технического прогресса. Так, уже достаточно скоро железнодорожному транспорту пришлось вступить в конкурентную борьбу с автомобильным, а еще позже – с авиационным транспортом. В этом случае принято говорить о так называемой замещающей конкуренции, которая может создать большие проблемы и для естественных монополий. Ведь, по сути, почти нет никакой разницы, потеряет ли государственная монополия своих клиентов в пользу конкурирующим с ней железнодорожным предприятием, эксплуатирующим параллельно пролегающую железнодорожную линию, или в результате того, что они пересядут на альтернативные виды транспорта – автомобиль или самолет.
По этой причине Государственные железные дороги Германии становились все более убыточными, а их преемница – Германская федеральная железная дорога превратилась в чисто дотационное предприятие с двузначными миллиардными ежегодными убытками. Однако даже дотации – несмотря на рост конкуренции между другими видами транспорта – не смогли создать сколько-нибудь существенные стимулы развития для федеральных железных дорог, для внедрения на них более эффективных и ориентированных на интересы клиентов методов хозяйствования. Конкуренция при существующих государственных гарантиях компенсации убытков не является реальной конкуренцией.
Когда в конце 80-х годов постепенно к оказанию почтовых услуг стали допускать частные конкурирующие предприятия, немецкие потребители наконец смогли пробрести также мобильные телефоны и другие технические инновационные продукты, которые к тому времени стали обыденным явлением в США. До того времени пределом желания был голубой кнопочный телефон c кнопкой повторного набора номера. Также с большой осторожностью делались шаги, чтобы создать конкурентный рынок в сфере таких почтовых услуг, как доставка писем и бандеролей. Теперь уже государственные монополии должны были подумать о том, как не потерять слишком много клиентов.
Несмотря на все положительные результаты, либерализация естественных монополий, прежде всего в Европе, продолжает сталкиваться с препятствиями политического характера. Необходимо признать также, что существуют некоторые частные технические и экономические проблемы, которые мы не можем рассмотреть здесь каждую в отдельности. При этом в Европе больше доверяют законам и мерам государственного контроля, чем силе конкуренции. Затронутые этими мерами предприятия даже нередко оказываются в выигрыше. Под защитой законодательно разрешенных цен живется в большинстве случаев совсем неплохо, особенно тогда, когда можно избежать неудобной конкуренции. Время от времени они даже бесцеремонно требуют предоставления дотаций, чтобы компенсировать мнимые убытки вследствие законодательного регулирования цен. Так легко образуется настоящее болото бесхозяйственности, коррупции и бюрократизма, которое можно осушить лишь с помощью радикального открытия рынка для новых участников конкурентной борьбы.
Необходимо отметить, что этот рецепт чикагской школы вызывает споры не только среди экономистов. Видимо, вряд ли будет возможно полностью ликвидировать монополии, связанные с эксплуатацией централизованных систем, так что существование соответствующих надзорных органов в сфере ценообразования может оказаться необходимым. Но как велик был бы выигрыш уже от того, если бы антимонопольные ведомства с таким же усердием противодействовали государственным ограничениям конкуренции, с каким они борются против действительных или мнимых злоупотреблений рыночной властью в частном секторе. Однако прежде всего они должны осознать границы собственной способности делать правильные выводы, когда речь идет об определении цен, соответствующих требованиям рынка. Конкурентные цены невозможно ни стимулировать, ни вычислить, в конечном счете их можно определить только в процессе конкуренции.
Глава 3
Цены, издержки и прибыль
1. «Ножницы» Альфреда Маршалла
Почему кожа стоит дорого, а пластмасса дешево? Почему квартплата постоянно растет, а цена лэптопов становится все доступнее? На что ориентируются цены на подержанные автомобили или земельные участки? Этично ли продавать картину за 2 млн долл., если ты приобрел ее всего за 10 000 долл.?
Подобного рода вопросы люди задают себе с тех пор, как существуют меновая торговля и рынки. С них начинается изучение экономической науки. Говорят, что даже из попугая можно сделать хорошего экономиста, если научить его произносить только два слова – предложение и спрос. Хотя тут же можно задать дополнительный вопрос – от чего, в свою очередь, зависят предложение и спрос. Почему, например, не строят больше квартир, хотя существует очевидная большая потребность в дополнительном жилье? Почему автомобилестроительная промышленность не производит автомобили на солнечных батареях, хотя многие люди проявляют к ним интерес? И почему, с другой стороны, например, в Европе, производят столь много масла, что его нельзя продать и излишки даже приходится уничтожать?
Многие люди полагают, что причиной всему – происки темных сил. Широко распространено, например, мнение, что цены «устанавливают» предприниматели и что от потребителей в этом отношении ничего не зависит. Иногда даже утверждают, что предприниматели сознательно придерживают более качественные и доступные по цене продукты, чтобы самим не уронить цены. А если спрос на какой-то продукт увеличивается, то они используют это только для повышения цен, вместо того чтобы еще больше нарастить производство этого продукта. Такие утверждения, возможно, даже имеют под собой определенные основания, когда речь идет об отдельных монополистах. Однако в условиях господства конкуренции эти взаимосвязи необходимо оценивать несколько иначе.
Экономисты классической школы XIX столетия полагали, что в этом случае цена какого-либо блага в течение продолжительного времени должна всегда соответствовать издержкам на его производство, так как ее повышение вскоре привело бы к тому, что на рынке появились новые производители и цена на это благо соответственно снизилась. И напротив: при цене ниже издержек на единицу товара его длительное производство было бы нерентабельным, и потому оно было бы прекращено. При этом необходимо учитывать, что издержки на единицу товара всегда должны включать в себя определенную долю прибыли. Собственный капитал, используемый производителем, должен приносить, по крайней мере, процентный доход в размере среднего в его стране, а если помимо того предприниматель еще и сам работает на своем предприятии, то и, естественно, его вознаграждение за труд, так называемую заработную плату предпринимателя. Все иные «дополнительные прибыли», с точки зрения классиков, со временем ликвидируются в ходе конкуренции.
Спрос, согласно этой теории, в лучшем случае оказывает только краткосрочное воздействие на цены товаров. Так, например, в периоды увеличения числа погребений по причине эпидемий или войн происходил рост цен на черную ткань. То есть имеющееся предложение нельзя было соответствующим образом расширить за короткое время, что и порождало повышенный спрос. В случае длительного повышения спроса производство ткани было бы увеличено на соответствующую величину, так что цены, следуя классической точки зрения в конечном счете вновь должны были уменьшиться до размера издержек на единицу продукции.
Рис. 3.1. Классики полагали, что цена товара независимо от спроса всегда соответствует величине издержек (а). Только в отношении благ, имеющихся в ограниченном количестве, таких как земля, рост спроса также вызывает рост цены (б).
Правда, из этого правила было одно исключение, а именно блага, имеющиеся в ограниченном количестве. Самым важным примером этих так называемых редких благ является земля. Поскольку предложение земли невозможно расширить за счет дополнительного производства, растущий спрос на нее, очевидно, будет вызывать постоянное повышение цены, не увеличивая при этом предложение. Английский экономист Давид Рикардо (1772–1823), сам землевладелец и, вероятно, лучший теоретик классической политэкономии, видел в этом угрозу экономическому росту. Увеличение цены на землю, по его мнению, должно вызывать постоянное увеличение доли так называемой земельной ренты в общественном продукте, в результате чего непрерывно уменьшается размер предпринимательской прибыли и производственных инвестиций. Этот закон понижения нормы прибыли, однако, не получил подтверждения, прежде всего по той причине, что хотя земля является благом, имеющимся в ограниченном количестве, тем не менее технический прогресс позволяет постоянно увеличивать ее продуктивность. Поэтому в определенном смысле рост производительности предприятий всегда происходил более быстрыми темпами, чем увеличение земельной ренты.
Несмотря на это, и сегодня нередко можно слышать утверждения, что применительно к благам, имеющимся в ограниченном количестве, таким как земля, рынок не работает. Верно, что рост спроса на такие блага объективно приводит к непрерывному росту цен. Также и поэтому в большинстве стран арендная плата за жилые дома и квартиры растет быстрее, чем цены на большинство других товаров. Из этого факта нельзя, однако, делать вывод о провале рынка, напротив: именно рост рыночных цен предупреждает о продолжающемся сокращении земельных ресурсов, выполняя важную функцию обеспечения их наиболее производительного использования.
Такова была точка зрения большинства экономистов классической школы, которые применяли одновременно две разные теории цены: в случае обычных благ рост спроса вызывает увеличение производства товаров, при этом цена каждого из них в течение длительного времени остается неизменной и точно соответствует производственным издержкам. В случае не увеличиваемых благ, таких как земля или редкие произведения искусства, рост спроса, напротив, увеличивает только цену, поскольку предложение такого рода товаров не может быть расширено. Другие случаи, кроме этих двух крайних, классическая теория не предусматривала.
Как это часто бывает, истина и здесь находится где-то посередине, поскольку для большинства товаров издержки на единицу продукции вовсе не являются постоянной величиной, как полагали классики. Она в гораздо большей мере зависит от объема производства! А этот последний, в свою очередь, зависит от спроса на соответствующее благо. Поэтому предложение и спрос совместно участвуют в определении итоговой цены блага.
Рис. 3.2. Согласно Альфреду Маршаллу (1842–1924), предложение и спрос смыкаются подобно лезвиям ножниц и, таким образом, совместно определяют равновесные цену и объем производства.
Экономист кембриджской школы Альфред Маршалл однажды следующим образом выразил эту мысль: при образовании цены предложение и спрос смыкаются подобно двум лезвиям ножниц.
Графическое изображение теоремы «ножниц» Маршалла соответствует диаграмме цена – количество, в которой пользующееся спросом количество товара представлено в виде возрастающей функции цены, а предлагаемое количество товара – в виде убывающей функции. Точка пересечения двух кривых определяет равновесную цену. В данном случае предлагаемое количество товара равно количеству товара, на который предъявляется спрос, так что в результате все товары будут распроданы.
2. Закон массового производства и пределы его действия
Иллюстрируемое возрастающей кривой предложения представление о том, что с увеличением производимого количества товара издержки на единицу продукции растут, на первый взгляд может показаться странным. Ведь на самом деле при росте объема производства, как правило, его можно организовать с меньшими затратами! Разве нет впечатляющих примеров, подтверждающих эту взаимосвязь, таких как, например, внедрение Генри Фордом конвейера в автомобильной промышленности? То есть, казалось бы, кривая предложения на графике Маршалла должна была бы идти вниз, а не вверх.
Действительно, в этих часто приводимых аргументах есть доля истины. С увеличением количества производимых товаров появляется возможность использовать машины и оборудование, которые при меньшем объеме продаж были бы нерентабельными. Издержки, связанные с этим оборудованием, при росте объема продаж распределяются между большим количеством единиц товара, вследствие чего издержки на единицу продукции становятся тем меньше, чем больше товаров производится. Об этом законе массового производства особенно много писал американский экономист Джо Бэйн (1912–1991).
Однако преувеличивать значение этого закона не следует, поскольку при росте объема производства начинают проявляться другие экономические закономерности, действующие в прямо противоположном направлении. К ним в первую очередь относится закон убывающей отдачи, который одним из первых экономистов описал немецкий помещик Иоганн Генрих фон Тюнен (1783–1850). Для большей наглядности он использовал пример сбора урожая картофеля. Поначалу работа идет бойко, так как в первую очередь естественно выкапывают самые крупные картофелины, которые после взрыхления почвы оказываются на поверхности. Однако чем больше картофеля хотят собрать, тем тяжелее и продолжительнее становится труд, а следовательно, тем больше возрастают издержки. Самые мелкие картофелины, которые можно было бы выкопать, только приложив немалые усилия, возможно, так и останутся в земле, поскольку затраты на их сбор впоследствии нельзя будет окупить за счет дополнительной выручки от продажи. Но это как раз и означает, что издержки на килограмм картофеля с увеличением размера урожая имеют тенденцию к возрастанию.
Эта закономерность действует и в промышленном производстве. С увеличением производства постепенно возникнет нехватка обслуживающих его квалифицированных рабочих. Также возрастут транспортные расходы, так как полуфабрикаты придется привозить из все более отдаленных мест и одновременно поставлять готовые изделия клиентам, проживающим вдалеке от основного производства, чтобы обеспечить сбыт больших объемов продукции. В какой-то момент времени придется создавать филиалы предприятия на других территориях, что в действительности сведет на нет все преимущества массового производства.
К сказанному необходимо добавить еще один важный фактор, ограничивающий преимущества крупных предприятий по сравнению с мелкими компаниями, а именно рост издержек бюрократизации. Если средние и малые предприниматели почти без чьей-либо помощи могут контролировать работу своих предприятий, крупным компаниям для этого требуются многочисленные управленческие подразделения. В результате крупные компании не только утрачивают способность гибко реагировать на постоянно меняющиеся условия рынка, но и несут непропорционально большие издержки, которые по мере роста предприятия только растут, поскольку, как показывает опыт, управленческие подразделения начинают жить своей жизнью и в конечном счете зацикливаться на управлении самими собой. Особенно наглядно эту тенденцию можно наблюдать в государственных бюрократических структурах, где подчас для получения каждого необходимого для работы карандаша приходится заполнять формуляр-требование с многочисленными вопросами. Даже в наши дни немецкий чиновник обязан, например, при использовании собственного автомобиля в служебных целях тщательно вписывать в многостраничный формуляр самые разные данные о нем, включая рабочий объем двигателя.
Английский социолог Норкот Паркинсон, иронизируя, утверждал, что, согласно математической формуле, бюрократические затраты будут продолжать расти даже тогда, когда собственно производство уже начало сокращаться или полностью остановилось. Этот закон Паркинсона, разумеется, всего лишь преувеличение. Однако он все же показывает, почему мелкие и средние предприятия имеют возможность выпускать более дешевую продукцию, чем крупные компании.
Такое ограничение преимущества крупных производителей под воздействием массового производства также важно и с точки зрения конкуренции. Так как в противном случае надо было бы опасаться, что по завершению конкурентного процесса отбора на рынке осталось бы одно-единственное предприятие-монополист в качестве единственного поставщика товаров. К счастью, подобная тенденция концентрации на большинстве рынках отсутствует.
К тому же сегодня большинство продуктов очень сильно дифференцировано с точки зрения качества и технических характеристик. Так, например, существует бесчисленное количество различных малолитражных автомобилей, которые уже только по чисто технологическим причинам невозможно произвести на одном конвейере. Еще большее разнообразие продуктов мы наблюдаем, например, в индустрии моды. Поэтому в конкуренции даже там, где преимущества массового производства носят наиболее очевидный характер, тем не менее на рынке существуют ниши и для мелких производителей.
3. Закон убывающей отдачи Тюрго и рента производителя Маршалла
Если объединить законы преимущества массового производства и убывающей отдачи, то тогда для основной массы товаров при увеличении объема производства мы получим U-образную кривую издержек на единицу продукции. Вначале издержки на единицу продукции действительно снижаются, но затем с определенного момента они вновь начинают расти. В этом суть закона убывающей отдачи, который в основных чертах сформулировал экономист доклассической эпохи Жак Тюрго (1727–1781). Закон говорит о том, что размер отдельного предприятия ограничен, поскольку каждое предприятие может расширить производство лишь настолько, насколько цена производимого им продукта покрывает издержки последней единицы произведенного товара (так называемые предельные издержки). Это правило было открыто еще Иоганном фон Тюненом – одним из создателей теории предельной производительности, которая и сегодня не потеряла актуальности.
Разумеется, не все предприятия способны работать с одинаковой эффективностью. У одних издержки выше, у других ниже средних. Наименее эффективные предприятия в конечном счете уйдут с рынка. Таким образом, рыночная цена точно соответствует производственным издержкам того последнего производителя, который еще может удержаться на рынке. Его также называют предельным производителем. Все другие производители на рынке, которые производят товар с меньшими издержками, чем предельный производитель, получают дополнительную прибыль сверх нормального процентного дохода на свой капитал. Альфред Маршалл в этой связи говорил о ренте производителя, хотя это выражение немного сбивает с толку: ведь дополнительная прибыль является не «рентой» в привычном смысле, а вознаграждением за то, что соответствующий предприниматель производит продукты с меньшими издержками, чем предельный производитель.
Рис. 3.3. Издержки на единицу продукции отдельного производителя согласно закону убывающей доходности имеют вид U-образной кривой (левое изображение). Для «предельного производителя» D на своем минимуме они еще покрываются за счет рыночных цен; производитель Е, напротив, должен покинуть рынок (правое изображение).
Если, однако, спрос на один из товаров увеличивается, все присутствующие на рынке производители сначала расширят собственное производство. Однако, как это следует из показанных взаимосвязей, такое расширение только приведет к росту издержек. Тем самым вновь получат шанс принять участие в конкуренции также и ранее неконкурентоспособные предприятия. В результате при росте спроса рыночная цена на соответствующий товар увеличится.
Если, однако, одновременно технический прогресс сумеет наделить всех производителей способностью использовать всё более экономичные производственные технологии, то тогда даже при росте спроса будет возможно снижение цен. Особенно наглядно это проявляется в электронной промышленности. Сегодня мы можем покупать лэптопы, навигаторы и смартфоны по ценам, которые раньше просили за самый простой карманный калькулятор. С течением времени благодаря техническому прогрессу большинство товаров становится все дешевле относительно наших доходов. Тем не менее в краткосрочной перспективе их цена все-таки возрастает, если увеличивается спрос. Этот факт может подтвердить каждый, кто когда-либо приобретал на черном рынке билеты на концерт или футбольный матч, вызывавший ажиотажный интерес.
4. Торговая наценка и спекуляция
Большинство товаров поступает от производителя к конечному потребителю не напрямую. Как правило, до этого они проходят через руки одного или нескольких продавцов, каждый из которых делает свою накидку на цену, по которой он сам приобрел соответствующий товар. Если, например, мы продали свой подержанный автомобиль торговцу автомашинами, то уже на следующий день мы можем обнаружить, что тот выставил его на продажу по гораздо более высокой цене, чем та, которую он заплатил нам при покупке. Есть для такого рода торговых наценок экономического обоснование или же речь идет не более чем о прозаическом желании увеличить собственную прибыль?
Этот вопрос имеет долгую традицию в экономических дискуссиях. Торговцы не пользовались любовью уже в Древней Греции. Считалось, что они обогащаются за счет покупателей, не добавляя при этом продаваемым товарам никакой дополнительной ценности. Поэтому среди всех профессий их репутация была одной из самых плохих. Не случайно Гермес одновременно был богом воров и богом торговли. Средневековая Католическая церковь была не столь категорична в своей оценке. Хотя и с ее точки зрения торговец в лучшем случае не был грешником, но она никогда не рассматривали его как богоугодного человека.
Даже экономисты классической школы XIX столетия относились к торговле как к непроизводительному занятию. Хотя они уже признавали необходимость доставки произведенных товаров посредством торговли к месту их потребления, но, как, например, Адам Смит, не видели в этом вклада в общественный продукт. Для Адама Смита торговля наряду с другими услугами являлась частью общественного потребления, она принимала участие в организации потребления товаров, которые имелись в ограниченном количестве, но не в их производстве.
При ближайшем рассмотрении такой подход вряд ли можно назвать обоснованным. Почему, например, добычу угля из недр земли следует считать вкладом в общественный продукт, а его доставку до конечного потребителя не следует? Или скажем иначе: если торговля не является частью производительной деятельности, то почему тогда она вообще существует и почему люди платят за ее услуги?
Очевидно, что во многих случаях потребителю более выгодно получать необходимые ему товары посредством профессионально организованной торговли, вместо того чтобы самому забирать их у производителя. Несмотря на существование интернета, достаточно рискованно и утомительно пытаться купить подходящий подержанный автомобиль, изучая многочисленные предложения людей, желающих продать свой, вместо того чтобы обратиться к профессиональному торговцу. Наценка, которую забирает за эту услугу торговля, является не чем иным, как платой за эти преимущества. Кроме того, у продавца возникают при этом издержки, связанные с тем, что он предоставляет соответствующие гарантии и сервис. Сегодня услуги торговли засчитываются в состав добавленной стоимости, создаваемой народным хозяйством, что совершенно естественно.
Иначе обстоит дело с прибылью, возникающей из чисто спекулятивных сделок. Спекулянт не участвует ни в транспортировке товаров, ни в их распределении между потребителями. Он всего лишь покупает по низкой цене запасы, например сырой нефти или других видов легко хранимого сырья, чтобы спустя какое-то время продать их по более высокой цене. Можно ли с экономической точки зрения оправдать такие спекулятивные прибыли?
В этом вопросе мнения среди экономистов расходятся. Очевидно, было бы упрощением рассматривать спекулятивные прибыли в принципе только как удобную и недобросовестную возможность обогащения для состоятельных капиталистов. Ведь, как бы там ни было, и спекулянт идет на риск, если цены изменятся не так, как он того ожидал. К тому же при определенных условиях он уменьшает риски других участников рынка, например потребителей.
Предположим, что в урожайный год спекулянт покупает много пшеницы. Это порождает тенденцию роста цен и приводит к ограничению потребления. Предположим далее, что на следующий год ураганы и град уничтожили урожай. Теперь для спекулянта настало время продавать свои запасы по высокой цене. Тем самым он не допускает возникновения голода! Во всяком случае, цена на пшеницу выросла бы еще больше, если бы осмотрительный спекулянт не создал соответствующие запасы зерна, которые он теперь может выбросить на рынок.
Это положительный пример. Однако может случиться, что деятельность спекулянта вызывает дестабилизацию рынка. Например, спекулятивная скупка пшеницы может привести к повышению цены, которое, в свою очередь, побудит других спекулянтов также воспользоваться выгодным моментом. В результате цена вырастет еще больше без каких-либо на то экономических оснований. И только когда цены достигнут уровня, при котором первые спекулянты окажутся ни с чем, ценовой маятник может опять резко качнуться в обратную сторону.
В этом смысле особенно сильное дестабилизирующее воздействие оказывает спекуляция на фондовой бирже. Международный финансовый кризис, разразившийся в 2007 г., отчетливо продемонстрировал связанные с этим опасности. Кризис был вызван прежде всего неверной, слишком мягкой денежно-кредитной политикой <центральных банков> в предшествующие ему годы. Только на этой питательной почве, созданной избыточными деньгами и искусственно заниженными процентными ставками, могли появиться опасные ценовые пузыри. Лопнув, они нанесли урон всей мировой экономике. Об этих взаимосвязях нам еще предстоит поговорить позже. Спекулянты несут немалую долю вины за возникновение кризиса, поскольку именно стадный инстинкт спекулянтов был одной из причин возникновения на финансовых рынках этих ценовых пузырей. Поэтому важная задача государства или его надзорных ведомств состоит в том, чтобы по возможности не допускать такого экстремального развития ситуации.
Сказанное отнюдь не означает, что следует не допускать, а тем более запрещать любые виды спекуляции на финансовых ранках, так как и на них спекулянт часто берет на себя риски других участников рынка. Представим себе, например, такое предприятие, как «Фольксваген», которое продает автомобили в США. Поскольку товары в США оплачивают не в евро, а в долларах, их продажа связана с курсовыми рисками. «Фольксваген» может их избежать, если ожидаемую долларовую выручку он уже заранее переведет в евро. Однако эти так называемые фьючерские сделки возможны только тогда, когда на рынке есть кто-то, кто будет готов купить доллары. Этим «кто-то» может быть спекулянт, который, принимая участие в такой сделке, возможно, рассчитывает на рост курса доллара. Для «Фольксвагена» выгода заключается в том, что он может рассчитывать на гарантированную выручку в евро, что также важно с точки зрения сохранения рабочих мест на предприятиях концерна.
В заключение следует отметить, что роль и место спекуляции являются предметом спора, который до конца не разрешен теоретической экономической наукой, поскольку важное значение в их оценке имеет фактор конкретного рынка и конкретных сопутствующих обстоятельств. Например, в случае рынка ценных бумаг не в последнюю очередь экономическая политика государства решает вопрос о том, может ли на нем в принципе возникнуть почва для дестабилизирующей спекуляции, а также о том, до каких пределов она может развиться. Эту проблему нам еще предстоит рассмотреть в связи с объяснением валютных курсов.
5. Справедливые цены и меры государственного вмешательства
Мы констатировали, что цены формируются в результате взаимодействия спроса и предложения и что в конечном счете они соответствуют издержкам наименее эффективного производителя.
Это разумно и с общеэкономической точки зрения, поскольку издержки предельного производителя одновременно являются теми издержками, которые народное хозяйство в целом вынуждено нести на каждую дополнительную единицу соответствующего товара. Если не учитывать некоторые специфические случаи, о которых мы еще поговорим позже, рыночные цены, возникающие в ходе конкуренции, таким образом, отражают относительную редкость соответствующих благ.
Но являются ли рыночные цены справедливыми? Представим себе, что во время отпуска бедный уличный торговец предлагает нам купить за небольшие деньги деревянные фигурки Будды. Должны ли мы, богатые европейцы, заплатить ему за товар более высокую цену, чем ту рыночную, которая не слишком обременит наш кошелек? И что произойдет, если конкуренции больше не будет? Разумеется, в экстренном случае мы заплатим врачу любую сумму, если он будет тем единственным, кто сможет излечить нас от смертельно опасной болезни. Но имеет ли он право воспользоваться этой ситуацией? Другими словами, можно ли определить справедливые цены и следует ли при необходимости обеспечить их вопреки действию рыночных сил?
Начнем с вопроса о справедливой цене. Экономисты раннего Средневековья, большинство из которых были монахами или высокопоставленными священниками, называли ее justum pretium. Многие из них рассматривали рыночную цену в принципе как справедливую. Так как рыночная цена выравнивает предложение и спрос, то тем самым, по их мнению, она уже имеет естественное оправдание. При этом временные благоприятные рыночные условия, не говоря уже о чрезвычайных ситуациях, не должны были использоваться производителями для повышения цены. В качестве приемлемой считалась такая цена, которая позволяла производителям компенсировать затраты труда и собственные расходы производителя на приобретение сырья и полуфабрикатов. Максима «laboram et expenses» (труд и расходы) определяла содержание всей средневековой литературы по этой проблеме. При этом также предполагалось, что соответствующее вознаграждение может быть по своему размеру весьма различно – в зависимости от того, о ком шла речь. Действовал принцип: каждый должен жить в соответствии со своим положением. То есть князь или епископ должны были получить больший доход, чем простой сельский рабочий, для того, чтобы они могли финансировать принятый для их социального класса уровень жизни.
Вопрос о справедливой цене возникал главным образом в тех случаях, когда рыночная цена отсутствовала или когда она входила в очевидное противоречие с производственными издержками. Это касалось в первую очередь «редких товаров», в отношении которых в более позднее время экономисты классической школы были вынуждены даже разработать специальную теорию цены. Какую цену следовало уплатить, например, за древний рукописный манускрипт, который на рынке был предложен, возможно, в единственном экземпляре?
При решении этой проблемы Церковь исходила из признания права продавца определять стоимость своего товара. Если рукопись была ему дорога, поскольку, например, досталась ему от бабушки, то это обстоятельство должно было учитываться в цене рукописи. И наоборот, если продавец низко оценивал стоимость этой рукописи, так как знал о ее скрытых изъянах или у него она была в нескольких экземплярах, то тогда он имел право продать ее по более низкой цене. Однако в реальных условиях рынка придерживаться этих этических принципов было непросто. Гарантией их соблюдения, помимо собственной совести продавца, была только исповедь.
Наши современные представления о справедливой цене не сильно отличаются от представлений Средневековья. В большинстве стран даже существуют законы, которые соответствующим образом ограничивают свободное согласование цены. Например, продавец не имеет права умышленно умалчивать о скрытых дефектах, к примеру, подержанного автомобиля. Но и покупатель не должен использовать незнание или бедственное положение продавца для того, чтобы чрезмерно снижать цену. Подобные договоры государство может объявлять противоречащими этическим нормам и тем самым ничтожными, что в принципе следует считать правильным.
Сложнее дело обстоит тогда, когда вмешательство в рыночное ценообразование используют в качестве инструмента социальной политики. Предположим, например, что государство устанавливает своим решением максимально допустимый размер арендной платы за квадратный метр, чтобы снизить стоимость проживания или не допустить взвинчивания арендной платы. Если максимальная ставка арендной платы будет ниже рыночной – а лишь тогда такая мера будет иметь смысл, – это неизбежно приведет к увеличению спроса выше уровня предложения, поскольку при низких ценах спрос возрастает при одновременном сокращении предложения. В результате возникнет искусственно созданный дефицит жилья!
Чтобы цены не росли, необходимо будет предоставлять ограниченное количество квартир нуждающимся каким-либо иным образом, например по определенным социальным критериям, через личные связи или черный рынок. То, что в конечном счете распределение жилья станет более справедливым, чем при свободных ценах, вызывает серьезные сомнения, учитывая богатый опыт в связи с такого рода распределительными системами. Высокие рыночные цены, на первый взгляд, могут показаться несправедливыми, однако они не допускают, чтобы на рынке отдельные нуждающиеся по личным причинам были дискриминированы или, наоборот, поставлены в привилегированное положение. Поэтому тому, кто хочет обеспечить доступным жильем людей с небольшим достатком, будет лучше платить им государственные дотации по арендной плате, чем вмешиваться в процессы рыночного ценообразования.
Рис. 3.4. Если государство устанавливает нижний порог цены (минимальную цену), который превышает уровень равновесной цены, возникает избыточное предложение (левое изображение). При установлении государственного потолка цен (органичении максимальных цен), напротив, предложение отстает от спроса (правое изображение).
Не лучше оценивается и практика фиксирования государством минимальных цен. Этот инструмент, например, используется на европейском аграрном рынке, чтобы с помощью минимальных цен на масло и свинину обеспечить сельскохозяйственным производителям достаточные доходы. Так как гарантированные государством цены выше рыночных, они приводят к искусственно вызванному избыточному предложению соответствующих продуктов питания. Очевидно, что более высокие цены оказываются не особо выгодными для сельхозпроизводителей, если они не могут реализовать свою продукцию. Поэтому Европейский союз вынужден скупать избыточную продукцию и затем уничтожать ее или по демпинговым ценам продавать за рубеж. Это не только явная экономическая бессмыслица, но она к тому же стоит немало денег, из которых только незначительная часть действительно оборачивается дополнительным доходом сельхозпроизводителей.
И в этом случае лучше было бы напрямую заняться доходами аграриев, вместо того чтобы манипулировать рыночными ценами. Так, им можно было бы представить налоговые льготы или напрямую выплачивать различного рода пособия, что частично и делается. Следует ли вообще оказывать сельхозпроизводителям финансовую помощь, это другой вопрос, к рассмотрению которого мы вернемся еще раз в связи с внешнеэкономическими отношениями государства. Но если такая помощь оказывается, то тогда, по крайней мере, это следует делать напрямую, а не через установленные государством минимальных цены на сельскохозяйственную продукцию.
Герберт Гирш (1921–2010), многолетний президент Института мирового хозяйства в городе Киль, однажды пояснил различие между этими двумя путями на примере таксиста. Предположим, что мы хотим сделать таксисту что-то приятное. Должны ли мы в этих целях попросить его сделать еще один круг возле вашего дома, чтобы увеличить стоимость проезда? Очевидно, это не имело бы смысла, потому что большая часть дополнительного вознаграждения не досталась бы водителю, поскольку ушла бы на оплату бензина и на амортизацию автомобиля.
Лучше просто увеличить чаевые. Таксист больше бы выиграл от этого, даже если бы размер чаевых оказался меньше размера дополнительной оплаты за еще один объезд дома. Таким образом, обе стороны рынка оказываются в выгоде от того, что хороший поступок они совершили именно таким образом, а не иным. Напротив, искусственно завышенные рыночные цены приносят производителям относительно мало пользы и только побуждают их к производству избыточной продукции, бессмысленной с народнохозяйственно точки зрения.
Глава 4
Полезность и истинная ценность благ
1. Классический парадокс ценности и законы Госсена
До сих пор мы исходили из того, казалось бы, очевидного предположения, что рыночная цена отражает стоимостную оценку какого-либо блага потребителем. В известном смысле это действительно верно. Никто не стал бы покупать, например, спортивный автомобиль типа «Порше», если бы он не стоил своих денег. И если булочка из цельного зерна в кондитерской за углом кажется нам слишком дорогой, то мы покупаем ее в другой кондитерской или вместо булочки едим обычный хлеб. По крайней мере, в условиях конкуренции можно, следовательно, на самом деле узнать ценность товара по его рыночной цене.
В действительности, однако, не все так просто, как кажется. В конечном счете не каждый может позволить себе приобрести «Порше». Но значит ли это, что этот автомобиль для бедных имеет другую ценность, чем для богатых? А что касается булочки, то мы, вероятно, заплатили бы за нее любую цену, если в противном случае нам пришлось умереть от голода. В саксонском городке Шнееберг еще и сегодня можно посмотреть на так называемый «дом за два батона хлеба», который, как утверждают, в голод 1771 г. был продан за целых два хлеба. Итак, какова же истинная ценность вещей? Является ли их рыночная цена всего лишь случайным результатом меняющегося соотношения предложения и спроса?
В течение нескольких столетий экономисты ломали себе голову над этой проблемой. В Средние века проводили различие между потребительной ценностью и меновой ценностью блага. Потребительская стоимость обозначала его действительную полезность, а меновая ценность соответствовала рыночной цене. В обычной ситуации они должны были более или менее совпадать. Ведь никто не отдал бы много денег в уплату за бесполезную вещь. Однако в этом правиле существовали важные исключения.
Одним из исключений был так называемый классический парадокс ценности. Адам Смит удивлялся тому, что цена жизненно необходимой воды была невелика, в то время как алмазы торговались по гораздо более высокой цене. Как можно было согласовать этот факт с потребительной ценность обоих благ? Если утверждение о том, что в отличие от воды, алмазы, по сути, не приносят никакой реальной пользы, верно, то тогда один килограмм алмазов должен был бы стоить значительно дешевле, чем один литр воды. Однако уже в то время это было не так.
Классики для себя решили этот вопрос, определив алмазы и благородные металлы как редкие блага, в отношении которых должны действовать особые законы. Оставалось только выяснить, почему эти редкие блага вообще пользуются спросом, при этом иногда даже в тех случаях, когда цены на них достигают заоблачных высот.
Этот классический парадокс ценности удалось полностью разрешить только неоклассикам в рамках развития субъективной теории ценности. Историческое развитие этой теории шло достаточно извилистым путем. Важные работы, посвященные этой проблеме, были опубликованы независимо друг от друга в 1871 г. англичанином Стенли Джевонсом (1835–1882) и в 1874 г. экономистом из Лозанны Леоном Вальрасом (1834–1910). В ходе спора об авторстве, разгоревшегося между двумя учеными, Джевонс пришел к выводу, что на самом деле слава первооткрывателя принадлежит третьему экономисту – немцу Герману Генриху Госсену (1810–1858), который разработал основополагающие положения этой теории двумя десятилетиями ранее. В его честь эти положения были названы законами Госсена.
Юрист по образованию, Госсен проявлял большую склонность к занятиям математикой. После неудачной попытки разбогатеть на страховании от града и падежа крупного рогатого скота он занялся теоретической экономикой. Его книга, вышедшая в 1854 г., была, однако, написана таким сложным языком, что поначалу никого не заинтересовала. Только благодаря случаю, спустя годы после его смерти, о ней узнал один из коллег Джевонса. Джевонс не колеблясь признал приоритет Госсена, вслед за ним это сделал и Вальрас.
Госсен называл свою работу теорией чувства удовольствия и неудовольствия человека. В то время его математический подход к рассмотрению проблемы был еще весьма непривычен для экономической науки. Госсен так гордился своим достижением, что даже сравнивал его с законами движения планет Коперника. Джевонс, будучи человеком честолюбивым, в свою очередь, разработал «дифференциальное уравнение наслаждений и страданий». В отличие от Госсена он гораздо лучше сумел изложить свои мысли в понятной для читателя форме. Вместе с Вальрасом и венским экономистом Карлом Менгером (1840–1921) ему принадлежит заслуга в том, что он ввел законы Госсена в научный оборот, последовательно встраивая их в систему теоретической экономии.
В чем же состоит содержание этих законов и почему до сегодняшнего дня их рассматривают в качестве решения загадки ценности и цены? Первая основополагающая мысль Госсена заключалась в том, что полезность какого-либо блага не является для человека абсолютной величиной. Прежде всего она зависит от того, сколькими единицами соответствующего блага человек уже обладает. Например, первый литр воды в течение дня имеет неоценимую стоимость, поскольку этой водой мы можем утолить нашу жажду. Тот, кто располагает большим количеством воды, чем один литр, напротив, последовательно использует ее для удовлетворения все менее неотложных потребностей. Он использует воду для умывания, для приготовления пищи и для уборки помещения и, наконец, для чистого удовольствия заполнит ею свой плавательный бассейн. Однако на рынке может существовать только единственная цена одного литра воды, независимо от того, в каких целях ее применяют. Согласно Госсену, эта цена всегда соответствует ценности последнего разумного, с нашей точки зрения, использования соответствующего блага. Если бы цена была выше, то нам пришлось бы отказаться от его использования в этих целях, т. е., например, от купания в бассейне. И напротив, при более низкой цене мы бы применяли воду в еще менее важных целях, скажем, для устройства декоративного пруда. В экономической теории говорят, что в конечном счете цена воды соответствует ее предельной полезности. Очевидно, предельная полезность воды уменьшается тем больше, чем большее количество воды находится в нашем распоряжении. В этом суть первого закона Госсена. Следует обратить внимание на сходство этого закона с законом убывающей отдачи Тюнена, с которым мы ознакомились в предыдущей главе.
Количество Рис. 4.1. Герман Генрих Госсен (1810–1858) решил классический парадокс ценности: алмазы стоят больше воды, так как они более редко встречаются и поэтому имеют для любой более высокую «предельную полезность».
Сам Госсен полагал, что предельную полезность можно каким-то образом измерить в абсолютных величинах, – например, в наше время это могли бы быть евро или доллары, поскольку та сумма денег, которую некто готов заплатить за алмаз, не в последнюю очередь зависит от его дохода. Доходы людей, как известно, весьма различны. По этой причине не существует единого масштаба полезности. Более того, даже каждый отдельный человек может определить полезность для него какого-то блага только в сравнении с полезностью другого блага. Так что не все здесь зависит от денег. Ведь ценность денег, в свою очередь, можно определить только в зависимости от тех благ, которые за них можно купить!
Далее Госсен задался вопросом о том, в каком соотношении люди используют свои ограниченные по величине доходы для покупки различных благ. Представим себе в этих целях покупателя с низким доходом в размере, не превышающем 1000 долл. в месяц. Для простоты предположим, что он может сделать выбор между двумя благами – между водой и хлебом. Оба блага жизненно необходимы, т. е. он нуждается в них обоих. Совершенно неясно, однако, в каких количествах он будет их потреблять.
В этом случае будет необходимо воспользоваться вторым законом Госсена. Этот закон учитывает как цены обоих благ, так и индивидуальные потребности нашего потребителя с небольшим доходом. Предположим, что один литр воды стоит в два раза больше, чем один фунт хлеба. Допустим, например, что вода стоит 10 долл., а хлеб 5 долл. Тогда, согласно второму закону Госсена, наш потребитель разделит свой доход в 1000 долл. таким образом, чтобы последний из купленных им литров воды принес ему в два раза больше пользы, чем последний купленный фунт хлеба. Или иначе: при оптимальном использовании дохода соотношение предельных полезностей двух благ для каждого потребителя должно точно отражать соотношение их рыночных цен.
Что это дает нам для экономического анализа? Абстрагируемся на секунду от денег и представим себе, что люди непосредственно обмениваются своими благами. То есть сапожник меняет свои башмаки на рынке на хлеб и верхнюю мужскую одежду, пекарь приобретает обувь и рубашки в обмен на свои булочки и т. д. Законы Госсена, во-первых, показывают, что такой обмен для всех его участников будет выгоден. Все участники оказываются в выигрыше, хотя в ходе обмена не было создано ни одного дополнительного блага! Так как в начале обмена у сапожника было много обуви, но, возможно, ни одного пиджака, предельная полезность этого пиджака оказалась для него значительно выше, чем предельная полезность пары обуви. Для портного все обстоит в точности наоборот, и поэтому оба они выиграли в результате взаимного обмена своих благ. Широко распространенный взгляд, согласно которому торговля всегда обеспечивает выгоду одного участника сделки за счет проигрыша другого, таким образом, неверен. Торговля – это не игра с нулевой суммой, она выгодна всем ее участникам.
2. Оптимум по Парето и распределение дохода
Из законов Госсена следует, что люди будут обмениваться товарами и услугами до тех пор, пока все участники обмена остаются в выигрыше. Поэтому свободная торговля является важной предпосылкой достижения так называемого оптимума Парето. Оптимум по Парето определяется как состояние экономики, в котором при данных обстоятельствах никакие изменения не смогут обеспечить дополнительное приращение полезности. Разумеется, всегда существует возможность обогащения одних людей за счет других. Однако все возможности получить взаимную выгоду в меновой торговле полностью исчерпываются в оптимуме Парето. Поэтому также говорят, что в таком оптимуме никто не может улучшить своего положения без того, чтобы одновременно не ухудшилось положение кого-то другого.
Эта теоретическая конструкция связана с Вильфредо Парето (1848–1923). Он родился в Париже в купеческой семье из Генуи. Его родители, с восторгом воспринявшие революцию 1848 г. в Германии, назвали мальчика в честь Фрица Вильфреда. Это имя после возвращения семьи в Италию трансформировалось в Вильфредо Фредерико. Парето сменил Леона Вальраса на профессора экономики в Лозанне. Лозаннская неоклассическая экономическая школа ориентировалась на использование математических методов и, в частности, занималась исследованием вопроса о том, как можно измерить благосостояние в масштабах всей экономики. В наши дни это направление экономической науки называют экономикой благосостояния. Парето, как один из основателей этого направления, пришел к неожиданному результату, который и в настоящее время почти не подвергается сомнению, а именно: попытка измерить благосостояние в масштабах всей экономики страны суммой полезностей, которые получают ее граждане, в конечном счете обречена на неудачу уже по чисто теоретическим соображениям.
Идеи Парето были направлены против господствующей тогда теории утилитаристов, к которым наряду с Фрэнсисом Хатчесоном (1694–1746), одним из учителей Адама Смита, также принадлежали Иеремия Бентам (1748–1832) и Джон Стюарт Милль. Утилитаристы определяли благосостояние в масштабах всей экономики как «наибольшое счастье наибольшего числа <людей>», подразумевая под этим сумму всех отдельных полезностей. Но такое простое сложение Парето считал совершенно невозможным, так как полагал, что любая форма агрегирования, например перемножение всех отдельных полезностей, неизбежно обречена на неудачу из-за возникающих при этом проблем с измерением.
Нередко, например, приходится сталкиваться с утверждением, что богач получает большую полезность, чем бедняк, так как может потратить больше денег. Действительно, в отношении отдельного человека вполне можно предположить, что получаемая им полезность увеличивается по мере возрастания его дохода, хотя даже на основании данных науки о счастье в этом никак нельзя быть полностью уверенным. Однако совсем другое дело, когда пытаются сопоставить полезность, получаемую бедняком, с полезностью, которую получает богач, и на этой основе вывести сальдо. Здесь трудности начинаются уже с определения единицы сравнения сопоставляемых величин.
Примерно такая же проблема возникает при сравнении спортивных показателей. Можно ли назвать достижение спринтера, пробегающего стометровую дистанцию за 10 секунд, более высоким, чем результат прыгуна в высоту, преодолевшего планку на уровне 2,4 метра? Такое сравнение вряд ли возможно, потому что для него отсутствует единая шкала измерений. Точно так же обстоит дело при сравнении полезности, получаемой двумя разными людьми. Никто, например, не в состоянии с научной точностью сказать, что полезность билета в театр для бедняка больше, чем для состоятельного человека. При распределении жизненно важных благ, таких как хлеб и вода, ответ на этот вопрос представляется более легким. Но даже в этом случае решение в пользу того или иного блага содержит оценочное суждение, и поэтому, с чисто научной точки зрения, его по-настоящему невозможно обосновать.
Анализируя эти проблемы, Парето сделал радикальный вывод: об увеличении благосостояния экономики в целом можно говорить только тогда, когда уровень благосостояния всех граждан не изменился в худшую сторону, но при этом как минимум у одного индивидуума произошло увеличение получаемой им полезности. Если даже у 99 индивидуумов ситуации улучшалась и только у одного сделалась хуже, сделать однозначные выводы относительно благосостояния всей экономики не представляется возможным. Поэтому, согласно Парето, следует ограничиться более скромной целью и не стремиться к ситуацию, в которой ни один индивидуум не может оказаться в лучшем положении без того, чтобы одновременно у кого-то другого дела пошли хуже. То есть речь идет о равновесном обмене Госсена.
Равновесный обмен, как его понимал Госсен, является необходимым, но отнюдь не достаточным условием такого оптимума по Парето. Для его достижения должны быть созданы некоторые другие предпосылки, которые касаются производственной составляющей экономики. Ведь в реальности дело идет не просто об обуви, рубашках и булочках, которые участвуют только в торговых сделках. Все эти товары сначала должны быть произведены. Но так как наши производственные возможности в целом ограниченны, мы вновь оказываемся перед необходимостью выбора. Мы должны решить, какие товары и в каких количества мы хотим производить, и сколько труда и капитала мы готовы израсходовать на их производство.
Может возникнуть впечатление, что прежде всего будут производиться блага, который пользуются особенно сильным спросом. Здесь необходимо вспомнить о том, что производственные издержки на отдельные товары могут быть большими или меньшими. Мы тем самым подошли к следующему условию оптимума по Парето. В конечном счете и в этом случае речь идет об относительном сопоставлении. Предположим, например, что пошив одного костюма требует вдвое больших затрат, чем изготовление одной пары обуви. Чтобы сшить один дополнительный костюм, экономика, следовательно, должна отказаться от производства двух пар обуви. Очевидно, что в этой ситуации костюмы будут шить то тех пор, пока за каждый из них можно будет получить по крайней мере двойную цену одной пары обуви. В этой связи говорят также об альтернативных издержках производства товара, которые в нашем примере составляют две пары обуви за один костюм.
Наше второе условие оптимума по Парето заключается, таким образом, в том, что при равновесном производстве альтернативные издержки двух товаров должны точно соответствовать их ценовому соотношению. В противном случае за счет соответствующей реорганизации производства было бы возможно еще больше увеличить благосостояние в масштабах всей экономики, как его понимал Парето, т. е. оптимальная структура товаров еще не была бы достигнута.
Именно такой результат в целом и обеспечивает конкуренция! Мы уже видели, что при этом цены товаров отражают их относительные производственные издержки. Это условие оптимума по Парето будет нарушено только в условиях монополии или других нарушений конкуренции. По этой причине наличие свободных рынков, в том числе в производственной сфере, составляет важную предпосылку того, чтобы редкие факторы производства были использованы с максимальной эффективностью.
«Максимальная эффективность» может быть и в этом случае обеспечена только при условии соответствующего распределения доходов. Последнее также участвует в определении тех потребностей, которые на рынке вызовут наибольший покупательный спрос, и тем самым количества тех продуктов, которые должны быть в этих целях произведены. Соответственно, изменение в распределении доходов ведет и к изменению оптимальной структуры производства.
Однако это замечание никак не противоречит идее оптимума по Парето и его выводам, касающимся организации управления по возможности всеми рынками посредством цен, соответствующих предельным издержкам, включая предельные альтернативные издержки, так как при сбоях в системе распределения доходов следует не ликвидировать свободу рынков, а вносить коррективы в ее работу. Пока существует конкуренция между производителями, это будет самой надежной гарантией того, что каждый сможет извлекать из своих доходов максимальную пользу. Именно это – не больше и не меньше – подразумевают экономисты, когда требуют наличия конкурентных рыночных цен по возможности на всех рынках.
3. Суверенитет потребителей и мериторные блага
До сих пор мы молчаливо исходили из того, что отдельный потребитель сам лучше всего знает, какой товар ему нужен. Этот принцип потребительского суверенитета имеет долгую традицию в экономике, хотя он отнюдь не бесспорен. Даже либеральные экономисты вряд ли признают, что по крайней мере в отношении к несовершеннолетним, наркозависимым и душевнобольным людям как потребителям должны применяться определенные ограничительные меры. Тем не менее это исключение из правил, которое не затрагивает поставленную проблему по существу. Главный вопрос формулируется следующим образом: должно ли предложение благ следовать за, возможно, безумными пожеланиями потребителей или же существуют серьезные причины для корректирующего вмешательства государства в этой сфере?
Некоторые экономисты придерживаются той точки зрения, что действительно существуют блага, применительно к которым государство должно, используя меры более или менее мягкого давления, стимулировать потребление. В качестве конкретных примеров называют, в частности, услуги культурного и медицинского характера, полезность которых недооценивается гражданами. И напротив, следует противодействовать потреблению других нежелательных товаров, как, например, сигареты или алкоголь. В первом случае говорят о мериторных благах, во втором случае – об антимериторных. В научный оборот эти понятия ввел экономист Ричард Масгрейв (1910–2007), родившийся в немецком городе Кёнигсштайн и впоследствии эмигрировавший в США.
Масгрейв называл и другие причины для вмешательства государства в рыночные процессы, прежде всего в определенных случаях неэффективности рыночного механизма. Этой проблемой мы займемся в следующей главе. Что касается мериторных благ, то речь здесь идет не о сбоях в функционировании рынка, а о принципиальном сомнении в способности людей правильно оценивать полезность благ, которые они хотели бы приобрести.
Если посмотреть, на какие вещи некоторые люди тратят свои деньги, то действительно невозможно не поддаться этому чувству. Кому на самом деле может понадобиться набор из двадцати четырех ножей благородной стали, кроме как, возможно, повару или серийному убийце? Сегодня даже дети тянутся к дорогим игрушкам и другим фирменным товарам. И разве нами в определенной степени не манипулируют с помощью рекламы, которая внушает нам потребности, которых у нас нет? Еще в 1960-х годах общество потребления подверглось резкой критике, которая играет определенную роль в современных дискуссиях об альтернативных моделях благосостояния. При этом часто указывают на то, что в таких бюджетных учреждениях, как детские сады или школы нередко не хватает самого необходимого. Неужели законы рынка ввели нас в заблуждение? Может, нам необходимо совсем иначе определять истинную ценность благ, чем на основе критерия предложения и спроса?
В 1970-х годах началась разработка так называемых социальных индикаторов. Сегодня во многих странах даже существуют учрежденные государством комиссии, которые призваны подготовить индикаторы благосостояния, альтернативные чисто материальному потреблению. Прежде всего они должны быть использованы применительно к таким предоставляемым государствам благам, как здравоохранение, образование и культура, а также к качеству окружающей среды и жилью. Действительно, начиная с 1960-х годов во многих странах доля государственных благ в общественном продукте заметно выросла. Происходило постоянное расширение сети социальных учреждений. Финансирование этих мер осуществлялось преимущественно за счет налогов и других обязательных отчислений. В этой связи, однако, возникли две проблемы. Во-первых, переориентация потребительского поведения удалась в весьма узких границах. То есть чем больше становился объем благ, предоставляемых государством в сфере образования и здравоохранения, тем меньшую готовность использовать в этих целях свои доходы проявляли сами граждане. Стало нормой покупать медикаменты и школьные учебники за счет государства, жить в дотируемых государством квартирах и использовать общественные блага, такие, как библиотеки или плавательные бассейны, по цене значительно ниже действительных издержек на их содержание. Свои же собственные деньги люди предпочитают, как и прежде, расходовать на совершенно иные покупки, включая сигареты и алкоголь.
Вторая проблема касается финансирования благ, предоставляемых государством. Поскольку они предоставляются гражданами значительно ниже себестоимости или даже по нулевой цене, потребность в них стала почти безграничной. В результате, как это ни парадоксально, ощущение недостаточного обеспечения этими товарами скорее еще больше усилилось, что опять-таки побуждает государство предпринимать дополнительные меры финансирования. По этой причине в послевоенное время почти во всех промышленно развитых странах постоянно росли налоги и другие сборы. А так как этих денег все равно не хватало для удовлетворения ожиданий от государства, в довершение ко всему был накоплен почти неуправляемый государственный долг. Это показывает, что замена рынка в значительной мере политически мотивированным предложением благ не является эффективным решением. Государство оказывается один на один с почти нерешаемыми проблемами финансирования, лицом к лицу с неудовлетворенными гражданами.
Либеральные экономисты всегда скептически, если не отрицательно, относились к концепции мериторных благ, руководствуясь при этом принципиальными соображениями. Ведь, собственно говоря, кто определяет, какие блага полезны, а какие вредны для людей? В конечном счете политики, которые тем самым объявляют недееспособными тех самых граждан, которые их избрали. С либеральной точки зрения, чтобы поставить под сомнение суверенитет потребителей, требуются совершенно особые причины. Этими причинами, в той мере, в какой у них есть теоретическое обоснование, мы займемся в следующей главе.
В какой мере конкретный человек в состоянии отличать реальные потребности от бессмысленных денежных трат, в конечном счете зависит от его личного решения и даже от его характера. Об этом же писал еще Джон Стюарт Милль, последний представитель в плеяде великих экономистов классической школы. По его мнению, предосудительно не само богатство, а его расходование на предметы поверхностной роскоши, вместо, например, помощи бедным.
Глава 5
Когда рынок дает сбои
1. Государство как ночной сторож?
Экономистов часто упрекают в том, что источник всеобщего благополучия мира они видят только в рынке и конкуренции. В политических дискуссиях к ним нередко относятся как к оторванным от реального мира теоретикам, обитающим в башне из слоновой кости академической науки. Считают, что их вера в рынок зиждется на идеях «турбокапитализма», которые нельзя принять уже только по причинам социального характера. Кроме того, как полагают, рынок с чисто экономической точки зрения не всегда приводит к разумным результатам, и поэтому его необходимо корректировать с помощью политический мер воздействия.
С такого рода обвинениями сталкивались еще классики теоретической экономики в XIX в. Им ставили в упрек то, что они высказывались в пользу экономической политики laissez faire, понятие, которое было предложено экономистом-физиократом Жаком Тюрго (1727–1781). Laissez faire просто означает, что не следует вмешиваться в естественный ход вещей. В более позднее время в этом же смысле стали употреблять понятие «манчестерский капитализм», – в конце XIX в. город Манчестер был центром английского движения за свободу торговли. В наше время также говорят о «рыночных радикалах», тем самым в понятийном отношении причисляя либеральных экономистов и политиков к беззлобным экстремистам.
Социалист Фердинанд Лассаль (1825–1864) придумал для экономики, управляемой главным образом рыночными силами, понятие «государство как ночной сторож», которое охотно используют и в наши дни. Лассаль был видным политическим деятелем рабочего движения, который в 1863 г. основал Всеобщий германский рабочий союз, организацию-предшественницу Социал-демократической партии Германии. Он погиб на дуэли с мужем своей возлюбленной в возрасте 39 лет.
Читая труды экономистов классической школы, нельзя не видеть, что они отнюдь не ограничивали роль государства обязанностями «ночного сторожа». Хотя и верно, что как физиократы, так и классики доверяли силам рынка, во всяком случае, гораздо сильнее, чем политике, однако уже Адам Смит понял: существуют определенные задачи по поддержанию внутренней и внешней безопасности, которые может выполнить только государство. К этим задачам он относил прежде всего предоставление инфраструктуры, например транспортных путей и уличного освещения. А Джона Стюарта Милля даже считали тайным социалистом. Он был не только одним из руководителей движения за права женщин, но и, например, ратовал за введение радикального налога на наследство. Хотя в то же время он выступил против прогрессивного подоходного налога, считая его «мягкой формой грабежа».
Сегодня различают три большие сферы, в которых государство несет особую экономическую ответственность. Такое различение было предложено еще Ричардом Масгрейвом, который видел важные задачи государства, во-первых, в стабилизации экономического цикла, во-вторых, в корректировке распределения доходов и, в-третьих, в обеспечении эффективного размещения ресурсов. Под этим словом понимают принятие решений об использовании ограниченных факторов производства и о видах и количествах благ, которые должно производить народное хозяйство. По сути дела, речь при этом идет о проблеме, которую должен был бы решать рынок. Однако Масгрейв отмечал ряд случаев, в которых государство и в этом вопросе должно оказывать направляющее влияние.
При этом он проводит принципиальное различие между личными, мериторными и общественными благами. Только на чисто личные блага, такие, как одежда, автомобили и т. д., должно целиком и полностью распространяться действие законов предложения и спроса. Напротив, применительно к мериторным благам государству следует активно использовать свои возможности, имея в виду их предоставление. Поскольку спрос хозяйствующих субъектов на эти блага вследствие не всегда разумного поведения людей может быть или слишком маленьким, или очень большим, государство, согласно Масгрейву, должно создавать положительные или отрицательные стимулы, например предоставляя субвенции спортивным союзам и облагая повышенными налогами сигареты. Эта патерналистская идея вновь активно обсуждается сегодня в ходе дискуссии об «истинном» содержании благосостояния и счастья. Либеральные экономисты при этом чувствуют определенный дискомфорт, особенно когда им приходится судить о разумных и неразумных потребительских желаниях.
2. Естественные коллективные блага
Иначе обстоит дело в случае с общественными благами, которые следовало бы лучше назвать естественными коллективными благами. Здесь речь идет не о дееспособности граждан и не о в первую очередь вопросах распределения, как можно было бы подумать. Поскольку естественные коллективные блага – это такие блага, которые по определенным причинам рынок не предоставляет в достаточном количестве, хотя люди и желают их приобрести. Согласно Масгрейву, для такого провала рынка имеются главным образом две причины.
Первая причина заключается в отсутствии соперничества в потреблении определенных видов благ. Хрестоматийным примером, иллюстрирующим эту ситуацию, является дорога или мост. После того как мост построен, было бы желательно, чтобы им воспользовалось как можно больше людей, поскольку это не связано со сколько-либо значительными издержками. В использовании моста господин Майер не соперничает с госпожой Шульце, в отличие от, например, ситуации с яблоком, которое может быть съедено только одним из них. Поэтому, как пишет Масгрейв, никому не следует мешать путем повышения цены как можно чаще пользоваться мостом.
В условиях конкуренции, однако, частный владелец моста может увеличить размер сбора за его пользованием, чтобы возместить издержки на его строительство. Эта мера приведет к тому, что многие откажутся от дальнейшего использования моста. Поэтому частное финансирование строительства моста, согласно Масгрейву, вызовет неразумное с народнохозяйственной точки зрения недоиспользование его возможностей. Было бы лучше профинансировать мост за счет налоговых средств и затем предоставить его в бесплатное пользование граждан.
В принципе этот аргумент применим ко всем благам, производство которых связано с так называемыми постоянными издержками и использование которых каждым последующим потребителем, соответственно, почти не приводит к возникновению дополнительных издержек. Здесь мы вновь сталкиваемся с проблемой естественных монополий. Наряду с дорогами и мостами к таким монополиям относятся, например, плотины, железные дороги и телефонные сети, а также канализация, полиция и национальная оборона. «Естественными» эти монополии являются потому, что все их издержки почти не зависят от числа пользователей, так что с каждым дополнительным пользователем издержки на единицу продукции у них уменьшаются. Как мы уже видели, при такой динамике издержек теоретически на рынке в конце концов останется только один производитель, т. е. монополист. В действительности большинство этих благ предлагают само государство или находящиеся под государственным патронажем монополистические предприятия.
Следует с известной осторожностью относиться при этом к аргументу отсутствия соперничества в сфере потребления. Если, например, наш мост окажется столь востребованным, что на нем возникают заторы, то тогда этот аргумент будет не вполне корректен. С тем чтобы ограничить спрос на использование моста с учетом его пропускной способности, в этом случае по общим экономическим соображениям будет разумно ввести плату за его использование. Если спрос столь велик, что сумма этих сборов будет достаточна даже для покрытия постоянных издержек, то тогда можно и нужно будет передать его финансирование в частные руки. Это положение верно также и по отношению к железнодорожному транспорту и системе электро- и водоснабжения, работающих на пределе своих возможностей. Здесь следует отметить, что предоставляемые этими предприятиями продукты, например электричество и вода, вполне отвечают всем признакам потребительского соперничества. В то же время этот принцип неприменим к мощностям самих сетей. Поэтому во многих странах государство предоставляет только распределительные сети (или, по крайней мере, участвует в контроле над ними), которые затем могут эксплуатироваться энергетическими, водяными и телефонными компаниями.
Таким образом, высокая доля постоянных издержек сама по себе не является достаточным основанием в пользу предоставления какого-либо блага за счет государства. В противном случае могли бы не существовать, например, частые теннисные залы или площадки для гольфа, чьи издержки в основном не зависят от количества их пользователей. Хотя, с технической точки зрения, ввести платные входные билеты в теннисный зал проще, чем обеспечить оплату за пользование дорогой. В этой связи также говорят, что величина транзакционных издержек рыночного финансирования в этих двух случаях различна. Собственно говоря, различие между частными и общественными благами можно даже главным образом свести к различию в транзакционных издержках.
В этой же связи в дискуссиях последнего времени, посвященных проблеме недостаточного соперничества в потребительской сфере, заговорили о так называемых клубных благах. Идеальное финансирование таких благ, как правило, заключается во взимании двухсоставного тарифа. Под этим понимают разделение цены блага на постоянный основной взнос и на сбор, величина которого зависит от количества посещений. Например, акционерное общество Немецкие железные дороги предлагает железнодорожную карту, которая дает право на скидку при поездке по всем направлениям. За более высокую цену можно даже приобрести годичную карту на бесплатный проезд в зоне обслуживания компании. Таким образом, покрываются постоянные издержки, но при этом потребителю не мешают использовать свободные мощности предприятия. Там, где такие решения возможны, проблема отсутствия соперничества в сфере потребления, как она была сформулирована Масгрейвом, в виде аргумента против предоставления соответствующих благ негосударственными компаниями отсутствует.
3. Непримениость принципа исключаемости
Рассмотрим теперь вторую возможную причину существования естественных коллективных благ, а именно неприменимость принципа исключаемости. Эта проблема часто возникает одновременно с недостаточным соперничеством в сфере потребления, хотя и имеет принципиально иной характер. Важнейший пример неприменимости принципа исключаемости мы можем почерпнуть из сферы окружающей среды.
В качестве такого примера возьмем лес. Лес приносит владельцу определенную пользу, в частности в форме дохода от продажи древесины. Однако в то же время лес выполняет важную экологическую функцию: он является «домом» для редких зверей и способствует образованию жизненно необходимого кислорода в воздухе. К сожалению, за выполнение этих функций рынок не предусматривает денежного вознаграждения. Каждый может свободно дышать лесным воздухом, не платя за это ничего владельцу леса. Никто не может быть лишен права пользования хорошим воздухом вследствие недостаточной платежеспособности – так говорят по этому поводу. В этом состоит принципиальное отличие коллективного блага «хороший воздух» от таких, например, чисто личных благ, как пряник или джинсы. Вследствие этого блага, в отношении которых принцип исключаемости не действует, на рынке, как правило, предлагаются в небольших количествах или даже вообще не предлагаются.
В качестве другого примера возьмем плотину. Как и в нашем примере с мостом, мы имеем здесь дело с отсутствием соперничества в потребительской сфере, но также с проблемой неприменимости принципа исключаемости. Все жители, которых плотина защищает от наводнения, заинтересованы в ее сооружении. Но в отличие от моста невозможно исключить граждан, которые не хотят участвовать в оплате издержек по строительству плотины, из числа людей, которые будут пользоваться ее защитой. Поэтому в данной ситуации невозможно обеспечить финансирование строительства за счет уплаты соответствующих сборов. Раньше эту проблему пытались решить таким образом, что каждый человек, получающий выгоду от плотины, должен был в принудительном порядке участвовать в ее строительстве. В случае отказа он должен был переехать на другое место жительства. «Тот, кто не хочет строить дамбу, должен уехать» – так гласило одно из положений фризского закона о строительстве дамб. В наши дни плотины, национальная оборона, полиция и другие блага, на которые не распространяется действие принципа исключаемости, финансируются из бюджетных средств. Другими словами, здесь речь идет на самом деле об общественных благах «по праву рождения», предоставление которых не может быть вменено в обязанность рынку.
4. Внешние эффекты и проблема окружающей среды
Вернемся еще раз к проблеме окружающей среды. Она заключается не только в том, что имеется слишком мало стимулов для того, чтобы, например, с помощью лесохозяйственных мероприятий активно улучшать экологию. Главная проблема – это многочисленные выбросы, которые загрязняют окружающую среду и даже создают реальную угрозу ее полного разрушения. Общественное мнение, как правило, обвиняет в загрязнении воздуха и воды бессовестных предпринимателей с их ненасытной жаждой наживы. Однако экономическая теория провалов рынка экономике показывает, что корни проблемы следует искать гораздо глубже. На это указывает также тот факт, что в бывших социалистических экономиках окружающая среда испытывала не меньшее негативное воздействие, чем в капиталистических экономиках Запада.
Общая проблема в обеих экономических системах заключается в том, что при эксплуатации окружающей среды, в отличие от эксплуатации частных ресурсов, например при добыче угля или железной руды, не существует автоматически действующего принципа исключаемости. Не конкретный виновник загрязнения покрывает издержки своего поведения, а все общество. По этой причине у каждого есть стимул пользоваться природными ресурсами за счет общества. Это утверждение справедливо как для капиталистов, ориентированных на получение прибыли, так и для руководителя социалистического предприятия, который, таким образом, может с меньшими издержками выполнять производственные задания. Такое положение дел также вполне устраивает и рядового обывателя, который, например, выбрасывает свой мусор на дикую свалку, вместо того чтобы утилизировать его в соответствии с экологическими требованиями. Речь здесь поэтому идет об общей проблеме социального иждивенчества, которая мало связано с конкретным экономическим строем.
Возможные решения этой проблемы можно наилучшим образом проанализировать с привлечением понятия внешних эффектов. Под ними подразумеваются общехозяйственные издержки или доходы, которые возникают не у виновников загрязнения окружающей среды, а у третьих лиц. В двух первых примерах мы имели дело с положительными внешними эффектами: владелец леса и строители плотины выполняют полезную для общества работу, которая не будет оплачена по рыночной цене. В результате в чисто рыночных условиях возникнет тенденция к уменьшению посадки лесов и возведению плотин в необходимых количествах, что было бы нежелательно.
Напротив, загрязнение окружающей среды – это пример отрицательных внешних эффектов (экстерналий). То есть речь идет о ситуации, в которой виновный хозяйствующий субъект не несет финансовой ответственности за причиненный им ущерб. По этой причине экологически вредные действия в целом носят более обширный характер, чем это имело бы место в противном случае.
Каким же образом следовало бы подойти к решению этой проблемы? На первый взгляд, казалось бы, что необходимо просто запретить любые виды загрязнения внешней среды, обеспечив строгий контроль над соблюдением запретительных мер и введя высокие штрафы за их нарушение. Однако это привело бы к прекращению любой хозяйственной деятельности. Невозможно, например, производить и эксплуатировать автомобили, исключая даже самые минимальные экологические загрязнения. Это верно и по отношению к железной дороге, как и к почти всем другим продуктам, необходимым нам в повседневной жизни. Так, парикмахеру для мытья и сушки волос клиентов требуются электричество и вода, более того, его клиенты должны воспользоваться более или менее экологически вредными транспортными средствами, чтобы добраться до него. То есть в реальности речь может идти только о том, чтобы загрязнение окружающей среды, связанное с хозяйственной деятельностью, не выходило за приемлемые рамки.
Предположим, что эти рамки каким-то образом количественно определены и зафиксированы законодательными нормами. Теперь будет необходимо решить, кто, как сильно и в каких целях наносит вред окружающей среде. При этом должны быть соблюдены два условия: во-первых, общий объем загрязнения не должен превышать установленные пределы, и во-вторых, необходимо как можно рациональнее распределить «права на загрязнение» между отдельными виновниками.
У убежденного борца за чистоту окружающей среды понятие «права на загрязнение» возможно вызовет шок. Тем не менее любая экологическая политика неизбежно должна осуществлять распределение таких прав, хотя этот факт далеко не всегда лежит на поверхности. Однако тот, кто выносит строгие запреты или большие штрафы, тем самым действительно распределяет права на загрязнение окружающей среды, степень которого определяется соответствующими показателями. То есть речь может идти только о том, чтобы организовать такое распределение наиболее рациональным образом. Что же под этим подразумевается?
Сначала необходимо уяснить, что в данном случае имеется в виду размещение редкого блага. Например, если выбросы в атмосферу углекислого газа ограничены 100 тыс. т в год, то тогда эти 100 тыс. т практически приобретают качество ограниченного производственного фактора. Их можно использовать при эксплуатации автомобилей, для производства обуви или отопления квартир. В этом случае углекислый газ ничем не отличается от других редких благ, таких как сталь, капитал или рабочая сила, в отношении которых мы также должны принимать решение о наиболее целесообразном использовании. Соответственно из признания этого факта можно сделать вывод о том, что при использовании углекислого газа можно применить такой же механизм, посредством которого определяется использование всех других благ, а именно – рынок и конкуренция.
Наиболее последовательное развитие этой идеи связано с именем чикагского экономиста Гарольда Демсеца (род. в 1930 г.). Он полагал возможным оформить права на загрязнение в виде соответствующих сертификатов, которые можно было бы продавать покупателям, предлагающим за них самую высокую цену. Этот механизм применяется сегодня в ЕС в отношении к выбросу в атмосферу углекислого газа, хотя он и предусматривает многочисленные исключения. В нашем примере, следовательно, было бы необходимо напечатать сертификаты с указанием на то, что их владельцам разрешена эмиссия углекислого газа в размере одной тонны в год. Тот, кто захотел бы выбросить в атмосферу 100 т, должен был бы приобрести 100 таких сертификатов, или прав на эмиссию. При этом должна быть обеспечена постоянная возможность их обращения на свободном рынке, так как в этой возможности и состоит их главное преимущество по сравнению со всякого рода запретами и предписаниями.
Если предприятие внедряет новое энергосберегающее оборудование и благодаря этому уменьшает первоначально разрешенное количество выбрасываемого углекислого газа, оно получает возможность продать часть прав на эмиссию, ставших ненужными, другому предприятию или частному торговцу. Цена сертификата определяется при этом рыночным спросом и предложением – как и в отношении любого другого ограниченного блага.
Такой искусственно созданный экологический рынок восстанавливает в силу принцип исключаемости и тем самым ликвидирует провал рынка, поскольку теперь только тот имеет право осуществлять выбросы вредных веществ, кто сначала приобрел соответствующий сертификат. Одновременно эти сертификаты автоматически оказываются там, где потребность в них особенно велика, так как каждое предприятие-загрязнитель имеет право выбора или приобрести сертификат или уменьшить выброс вредных веществ за счет проведения необходимых мероприятий. Если стоимость таких мероприятий относительно невысока, предприятие не захочет покупать сертификат, поскольку это обойдется ему дороже. И наоборот, тот, у кого недостаточно возможностей сократить эмиссию вредных веществ, должен будет приобрести соответствующее количество прав на эмиссию. В результате желаемое сокращение выбросов вредных веществ как тенденция проявит себя там, где его издержки и недополученная прибыль будут наименьшими. Очевидно, что в общеэкономическом смысле такое решение проблемы представвляется весьма разумным.
Помимо этого торгуемые права на эмиссию вредных веществ создают сильные стимулы для постоянного поиска новых возможностей уменьшения загрязнения окружающей среды, поскольку с каждым новым успехом на этом пути снижается потребность в соответствующих сертификатах. Такой подход представляется особенно привлекательным еще и по той причине, что он реализуется без какого-либо давления со стороны государства. Не государство должно придумывать меры снижения нагрузки на окружающую среду, чтобы затем предписывать их выполнение предприятиям, а сама экономика делает эту работу вполне добровольно, поскольку тем самым она может сокращать производственные издержки! Сегодня уже многие «зеленые» политики осознали, что этот путь позволяет использовать силы рынка, вместо того чтобы с помощью бюрократических директив воспрепятствовать их проявлению.
Как часто бывает, и здесь дьявол кроется в мелочах. Так, одна из проблем заключается в том, что многие вредные вещества по-настоящему оказывают негативное воздействие на окружающую среду лишь локально. Это, в частности, относится к шумовому загрязнению, а также в определенной степени к загрязнению атмосферы и водоемов. В данном случае содержание сертификатов было бы необходимо определить в зависимости от конкретного региона, что, однако, значительно усложняет механизм их использования. Кроме того, разумеется, необходимо обеспечить контроль над тем, чтобы никто не выбрасывал больше загрязняющих веществ, чем это предусмотрено в его сертификатах. Затраты на реализацию соответствующих мер, если речь идет о подвижных источниках эмиссии вредных веществ, таких как, например, автомобили, будут вероятно слишком велики. Хотя в этом случае можно было бы просто обязать автозаправочные станции приобретать права на выбросы вредных веществ, включая соответствующие расходы в цену бензина.
Механизм использования прав на выбросы углекислого газа в ЕС до настоящего времени работал достаточно успешно. Собственно говоря, его следовало бы ввести в действие во всех странах мира, поскольку охрана климата превратилась в глобальную проблему. В противном случае предприятия, осуществляющие производство в странах ЕС, будут поставлены в неравные условия конкуренции с компаниями в других регионах, поскольку они вынуждены покрывать все издержки, связанные с охраной окружающей среды. Именно по этой причине существуют многочисленные исключения, освобождающие от обязанности приобретать права на выбросы вредных веществ, что очевидно противоречит заложенной в них изначально идее. В то же время не в пользу сертификатов говорит тот факт, что их цена после выпуска довольно быстро снизилась. Хотя он одновременно свидетельствует и о том, что предприятия, осуществляющие технологические меры по сокращению выбросов углекислого газа в атмосферу, добились в этой области значительных результатов, и их спрос на права на выбросы уменьшился. Самое главное заключается, однако, в том, что при использовании и этого механизма в любом случае сохраняются законодательно установленные нормативы выброса вредных веществ независимо от того, как дороги или дешевы соответствующие сертификаты.
Одной из альтернатив данному механизму является взимание сборов за загрязнение окружающей среды, которые были предложены английским экономистом Артуром Пигу (1877–1959) еще в 1912 г. Налогом Пигу могло бы, например, облагаться использование отдельных энергоносителей в зависимости от того, какой вред они наносят окружающей природе. Если речь идет об углекислом газе, то тогда это могло бы быть вполне разумным решением, поскольку в этом случае нагрузка на окружающую среду почти полностью будет зависеть от того, какие энергоносители и в каких количествах применяются при производстве энергии. При этом изменение величины налога должно было бы постоянно происходить таким образом, чтобы объем выбросов вредных веществ не превышал допустимых значений. Несмотря на то что вследствие неравномерности экономического роста применение такого механизма было бы связано с определенными проблемами, он позволяет надеяться, что выбросы вредных веществ могут быть по крайней мере хоть как-то поставлены под контроль.
Существуют, однако, такие виды загрязнения окружающей среды, применительно к которым данный механизм не работает. К ним, например, относится шумовое загрязнение, вызванное работой газонокосилок. Вряд ли мы сочтем приемлемой ситуацию, в которой наш сосед в воскресный день имеет право нарушать наш заслуженный покой только потому, что он уплатил за это право соответствующий сбор. И уж тем более это относится к выбросу канцерогенных веществ или других субстанций, наносящих непосредственный вред нашему здоровью. В таких случаях никак нельзя обойтись без применения норм законодательства об общественном порядке, т. е. просто законодательного запрета этих выбросов или ограничения их до приемлемого уровня.
5. Справедливы ли сборы за загрязнение окружающей среды?
Рассмотрим теперь одно из принципиальных возражений против рыночного решения проблемы охраны окружающей среды. Так, широкое распространение получило утверждение о том, что выпуск сертификатов на право загрязнения окружающей среды или взимание экологического налога несправедливы, поскольку только крупные концерны и состоятельные люди могут позволить себе загрязнять природу, в то время как простые граждане должны ограничить себя в этом праве. На первый взгляд этот аргумент кажется убедительным, однако он может быть с таким же успехом использован против любого проявления рыночных цен. Следуя этой логике, было бы необходимо вывести из-под влияния механизма рынка также другие ограниченные блага, таких, как бензин, вода или хлеб, и организовать их распределение государством.
Опыт, не в последнюю очередь бывших социалистических экономик, показывает, однако, к чему приводят подобные меры, – их неизбежными следствиями были бы неэффективность, расточительство и коррупция, политическая борьба за ограниченные природные ресурсы, которая могла бы легко привести к возникновению системы подавления меньшинств. Как только государство начинает предписывать, сколько бензина, горячей воды или топлива имеет права потребить в течение года каждый гражданин, можно утверждать – произвол и перманентные социально-политические раздоры уже запрограммированы. Поэтому было бы экономической и политической ошибкой смешивать решения, связанные с размещением имеющихся ресурсов экономики, с вопросами распределения <доходов>. Регулирование использования благ будет более эффективным и менее конфликтным, если оно происходит посредством механизма предложения и спроса. Вопросы распределения должны решаться там, где они возникают, т. е. при образовании доходов и их налогообложении.
К сказанному следует добавить, что было бы нереалистично ожидать концентрации всех прав на выбросы только в руках немногих крупных предпринимателей при их полной недоступности для мелкого бизнеса и частных граждан. Даже благополучная в финансовом отношении компания будет приобретать дорогостоящие ресурсы и права только в том объеме, в котором они ей действительно нужны и от которых она не может отказаться за счет, например, улучшения производственных технологий. Нет оснований предполагать, что небольшие фирмы и отдельные граждане будут в этом вопросе в принципе ущемлены в своих правах. Анонимный рынок по определению одинаково относится ко всем его участникам со стороны спроса в отличие от государства, которое может на самом деле руководствоваться в решении этих вопросов весьма неадекватными соображениями.
6. Добровольные соглашения: теорема Коуза
Точка зрения, согласно которой внешние эффекты требуют соответствующих корректирующих мер государства, широко распространена в экономической науке. Однако она не является совершенно бесспорной. Одна известная теорема экономической теории утверждает, что при определенных обстоятельствах возникающие проблемы можно также решить на основе чисто личных соглашений. Названная теорема связана с именем американца Рональда Коуза (1910–2013), который за свои научные исследования в 1991 г. был удостоен Нобелевской премии.
Свою основополагающую идею Коуз разъяснил на примере скотовода, который пасет своих коров на лугу соседа. Очевидно, что мы имеем дело c отрицательными внешними эффектами (экстерналиями), поскольку коровы поедают траву на чужом поле, и их владелец ничего за это не платит. Однако можно взглянуть на данную ситуацию с другой стороны: если согласно действующему закону каждый имеет право свободного прохода через луг, принадлежащий частному владельцу, то тогда владелец луга создает положительные внешние эффекты на пользу всего общества. Хотя в этом случае он будет не в состоянии содержать его в надлежащем порядке, не получая за это никакого вознаграждения, что также является проблемой.
При этом, согласно Коузу, неважно, в чьей собственности находится луг; в любом случае обе участвующие стороны заинтересованы в том, чтобы добровольно договориться о размере платежей за его использование, которые трансформировали бы изначально внешний эффект во внутренний. Главное, чтобы при этом был однозначно решен вопрос об отношениях собственности.
Предположим вначале, что луг и все права пользования им принадлежат соседу скотовода. Тогда скотовод заинтересован в том, чтобы выкупить у соседа права на луг. По этой причине, говорит Коуз, обе стороны вступают в переговоры, чтобы согласовать соответствующую цену за луг.
Представим теперь, что скотовод имеет право на выпас своих коров в любом удобном для этих целей месте. В таком случае уже владелец луга будет заинтересован побудить скотовода рачительно использовать луг. То есть он предложит скотоводу деньги или другую компенсацию за то, чтобы тот ограничил количество коров, пасущихся на лугу.
Будут ли эти переговоры успешными, не зависит, согласно Коузу, от того, имеем ли мы дело с первой или второй ситуацией. Если выгода скотовода больше, чем убытки владельца луга, то тогда в конечном итоге его коровы будут пастись на лугу соседа. Если же убытки превышают выгоду, то тогда скотоводу придется искать другое пастбище для своего стада. Другими словами, переговоры в любом случае приведут к оптимальному результату, независимо от того, каким образом распределены права собственности, но они должны быть в принципе распределены предельно однозначно!
В теоретическом отношении теорема Коуза выглядит весьма элегантно, однако ее практическое применение связано с некоторыми трудностями, который видел и сам Коуз. Так, например, жители домов, прилегающих к электростанции, теоретически могли бы объединиться, чтобы, дав ее владельцу отступного, побудить его перенести электростанцию на другое место. Тем не менее весьма сомнительно, что такое совместное решение будет согласовано на практике, так как в случае успеха все жители окажутся в выгоде от этого мероприятия, независимо от того, участвовали они в сборе отступной суммы или нет. Мы вновь сталкиваемся здесь с проблемой безбилетника, в силу которой частное финансирование общественного блага «территория, свободная от электростанции» едва ли может быть осуществлено. Поэтому добровольные соглашения в таком случае, вероятно, не приведут к положительным результатам, даже если все жители стремятся к одной и той же цели и могли бы в принципе собрать достаточную сумму отступного.
В примере Коуза с коровами и лугом эта проблема не присутствует, так как в нем есть только один «вредитель» и один потерпевший. Однако такая ситуация встречается крайне редко. Кроме того, даже в этом идеальном случае следует учитывать, что хотя оба варианта распределения прав собственности и приводят к идентичным результатам в части размещения ресурсов, они вызывают совершенно разное распределение доходов. Поскольку если луг принадлежит соседу скотовода, то он в итоге оказывается в более выигрышном положении, чем в ситуации, в которой, наоборот, он был бы вынужден подкупать скотовода. Такая асимметрия в результатах воздействия распределения в случае практического применения теоремы Коуза может вызвать существенные политические проблемы.
7. Окружающая среда и политика
Подведем краткие итоги наших предшествующих рассуждений. В благоприятных случаях теорема Коуза, возможно, приведет к тому, что добровольные соглашения дадут удовлетворительные результаты в решении проблемы внешних эффектов. Однако не следует на это полагаться. Если согласие между «вредителем» и пострадавшим не будет достигнуто, то тогда потребуется вмешательство государства. Такое вмешательство будет разумным, если государство создаст для этого соответствующие рыночные механизмы, например в виде сертификатов или налогов в пользу сохранения окружающей среды. Если же такие механизмы не сработают, то тогда, как бы этого ни хотелось, будет необходимо прибегнуть к соответствующим законодательным мерам.
Сегодня в пользу рыночных решений проблемы окружающей среды высказываются даже партии зеленых, хотя изначально они с большей симпатией относились к директивным запретам и предписаниям. Среди причин такого переосмысления также, видимо, можно назвать возможность дополнительного привлечения в бюджет значительных средств за счет экологических налогов. В той мере, в какой при этом дело идет о целевых отчислениях, эти средства будут преимущественно использованы на цели охраны окружающей среды. И напротив, налоги, даже если их введение главным образом мотивировано соображениями экологии, в соответствии с так называемым бюджетным принципом универсальности по определению не являются целевыми сборами.
Также нет оснований для того, чтобы средства, полученные за счет экологических сборов, были затем вновь использованы в интересах улучшения охраны окружающей природы. Их функция состоит в том, чтобы обеспечить расходование ограниченных природных ресурсов, таких как чистый воздух или чистая вода, в терпимых пределах. Однако эту функцию они выполняют независимо от того, как конкретно происходит их распределение. Разумеется, эти денежные поступления могут быть также потрачены, например, на создание природного парка. Но объем мероприятий несравним с объемом средств, поступающих в бюджет за счет экологических налогов. И потом, зачем ставить размер природного парка в зависимость от финансовых поступлений из какого-либо определенного источника?
При определенных условиях вполне разумной мерой было бы введение экологических налогов с одновременным снижением других налогов, чтобы не слишком увеличивать налоговое бремя на экономику и граждан. В этом случае поступления в казну вообще не увеличатся, и вопрос об их целевом использовании отпадает.
Никак не оправданным представляется использование экологических налогов для регулирования потребления в политических целях, за исключением тех случаев, когда такой подход оправдан непосредственно задачами охраны окружающей среды. Если, например, экологические соображения диктуют повышения цены на бензин, то тогда такая мера должна быть распространена на все остальные виды использования минерального топлива, а также на все остальные энергоносители в зависимости от степени их участия в загрязнении окружающей природы. Нет ни экологических, ни экономических соображений в пользу того, чтобы, например, повышать цену на бензин и одновременно дотировать цены на уголь, как это в течение длительного времени имело место в Германии. Экологические налоги только тогда выполняют свою функцию, когда они взимаются последовательно и без каких-либо политических резонов.
Помимо этого необходимо постоянно держать в уме возможные альтернативные меры. Так, было бы не очень разумно вводить налог на парниковые газы только в одной-единственной стране. В ответ на такую меру соответствующие промышленные предприятия могут перенести производство за рубеж и оттуда продолжать загрязнять атмосферу. Страна, которая в этом случае выступит в роли «застрельщика», только понесет убытки за счет сокращения рабочих мест и нисколько не приблизится к поставленной цели уменьшения нагрузки на окружающую среду.
Здесь мы в очередной раз сталкиваемся с проблемой безбилетника, но уже на международном уровне. Для каждой отдельной страны представляется более рациональным пропустить вперед другие страны в деле охраны климата. Таким образом, можно получить определенные выгоды, не участвуя при этом в расходах на соответствующие мероприятия. Эту проблему можно решить только на основе международных соглашений. В идеальном случае опять-таки можно было бы выдавать отдельным странам сертификаты на право выброса в атмосферу определенных количеств углекислого газа. Тогда в соответствии с этими сертификатами правительства должны будут ограничить вредные выбросы в своих странах.
Следует учитывать, что первоначальный выпуск таких международных сертификатов создаст немалые проблемы при их распределении. Если эти сертификаты будут продаваться с аукциона, то тогда, возможно, более бедные страны почувствуют себя заранее обделенными. Также нельзя организовать такое распределение исключительно в зависимости от размера населения страны, так как с таким принципом вряд ли согласятся промышленно развитые страны. Найти справедливое решение проблемы распределения квот будет не просто. Тем не менее необходимо сделать все возможное, чтобы в этом вопросе прийти к согласию на международном уровне. Даже не вполне удовлетворительное распределение сертификатов было бы в любом случае лучшим решением, чем дальнейшее загрязнение окружающей среды в международной конкурентной борьбе.
Глава 6
Справедливая заработная плата и право на труд
1. Тюнен и его формула естественного уровня заработной платы
Вряд ли можно найти другой экономический вопрос, который вызывал бы столько споров, как вопрос о справедливой заработной плате. На протяжении столетий экономисты ломали себе голову над этой проблемой, предлагая зачастую совершенно различные ее решения. Одним из заслуживающих внимания подходов является формула «естественного уровня заработной платы» Иоганна фон Тюнена, как он сам ее назвал. До наших дней Тюнен по праву считается одним из величайших экономистов в истории политической экономии, который, в частности, внес большой вклад в развитие теории капитала и размещения производительных сил. Он так гордился своей формулой, что даже завещал выгравировать ее на своем надгробном камне. И сегодня ее можно прочитать на могиле экономиста перед церковью небольшого городка Белиц. При этом многие экономисты считали, что именно кладбище является наиболее достойным местом для ее сохранения.
Свою формулу заработной платы Тюнен открыл на основе одной интересной теоретической модели, которая сильно перекликается с более поздними идеями крупного теоретика капитала Ойгена Бём-Баверка (1851–1914). Он исходил из того, что рабочие в принципе в любое время имеют возможность сами стать капиталистами. Для этого им только необходимо образовать группу и совместно использовать свои сбережения для того, чтобы приобрети машины и материалы, использовать которые будут затем другие рабочие, которых они позднее наймут на условиях повременной оплаты.
При этом, согласно Тюнену, возникал конфликт целей, имея в виду оптимальный размер заработной платы. Высокая заработная плата, с одной стороны, привела бы к тому, что рабочие были бы в состоянии создать значительные накопления и поэтому относительно легко собрать необходимый капитал. При этом, однако, было бы также необходимо распределить будущую прибыль между относительно небольшим числом «рабочих-капиталистов». С другой стороны, высокая заработная плата обернулась бы позднее более высокими издержками при оплате труда наемных рабочих, что привело бы к постепенному уменьшению общего объема прибыли.
Тюнен попытался определить оптимальный размер заработной платы, при котором рабочий-капиталист мог бы получить максимальный процент на вложенный капитал. Его знаменитая надгробная формула гласит, что эта заработная плата должно точно соответствовать среднему геометрическому двух величин – среднему продукту на одного рабочего, с одной стороны, и минимальному прожиточному уровню – с другой. Первая величина, очевидно, выражает максимально высокую мыслимую заработную плату, вторая – максимально низкий мыслимый прожиточный уровень, что в целом придает формуле, в известной степени, интуитивный характер.
Рис. 6.1. Иоганн Генрих фон Тюнен так гордился своей формулой, что даже завещал выгравировать ее на своем надгробном камне. И сегодня ее можно прочитать на могиле экономиста перед церковью небольшого городка Белиц в Восточной Германии.
Помимо этого Тюнен показывает, что при таком уровне заработной платы наемные рабочие также не получат дополнительных выгод, поскольку норма прибыли рабочих-капиталистов будет в точности соответствовать той повсеместно действующей процентной ставке, на которую могут рассчитывать наемные рабочие, размещая свои накопления на банковских вкладах. Поэтому неудивительно, что Тюнен считал, что он открыл «естественный уровень» заработной платы.
Предпосылки для построения его модели были отобраны без их увязки с реальностью и по этой причине не были убедительными. Прежде всего, именно в эпоху Тюнена не могло не вызвать сомнения само его предположение о том, что рабочие вообще будут в состоянии создавать значительные сбережения. Тюнен также вполне понимал это. Однако он верил в то, что эту проблему можно решить с помощью мер, направленных на содействие накоплению капитала.
На своем показательном сельскохозяйственном предприятии в Мекленбурге он на самом деле ввел систему пенсионного страхования для всех рабочих, которая существовала еще долгие годы после его смерти и благодаря которой Тюнен и сегодня пользуется большим уважением, в том числе и как политик-практик в сфере социальных отношений.
2. Теория трудовой стоимости Карла Маркса
Если Тюнен в ходе свих исследований мог наблюдать главным образом сельскохозяйственное производство, то Карл Маркс (1818–1883) был современником Промышленной революции. Сын адвоката из Трира, он изучал философию в Берлине и наряду с увлечением наукой активно включился в политическую деятельность. Его систематическая журналистская работа стала причиной его вынужденной эмиграции. В Брюсселе для лондонского Союза коммунистов он сформулировал основные положения знаменитого «Манифеста Коммунистической партии» 1848 г. В этом документе было выдвинуто требование отмены частной собственности на средства производства и права на наследство. В будущем предлагалось организовать централизованное управление производством, связанное с введением принудительной трудовой повинности для всех граждан.
Позднее Маркс вместе с семьей переехал на постоянное жительство в Лондон, где жил в чрезвычайно стесненных материальных условиях, зарабатывая на жизнь написанием газетных статей. В Лондоне был создан его главный научный труд «Капитал», первый из трех томов которого вышел в свет в 1867 г. Идейную, но главным образом также материальную поддержку Маркс нашел у своего друга Фридриха Энгельса (1820–1895), текстильного фабриканта из Вупперталя. Их дружба была настолько прочной, что Энгельс даже принял на себя права отцовства по отношению к внебрачному сыну Маркса – тайна, которую Энгельс раскрыл только незадолго до своей кончины.
Маркс полностью отверг капиталистическую экономическую систему. В то же время он не считал себя сторонником популярных в то время учений так называемых утопических социалистов. Его цель состояла в обосновании «научного социализма». При этом он отталкивался от идей экономистов классической школы, особенно Давида Рикардо, у которого он перенял теорию трудовой стоимости. Согласно теории трудовой стоимости все блага обмениваются в соответствии с количеством затраченного на их производства труда. Это утверждал еще Адам Смит, однако только применительно к примитивным хозяйственным формам деятельности. Так, например, по Адаму Смиту, за шкурку бобра на рынке можно было бы получить вдвое больше, чем за шкуру оленя, если для поимки бобра потребовалось бы вдвое больше времени, чем на охоту за оленем. При этом никто не стал бы охотиться на бобра, если бы потраченное на это время не было компенсировано ему соответствующим вознаграждением.
Маркс же утверждал, что теорию трудовой стоимости в принципе можно применить и к анализу такой более развитой формы хозяйственной деятельности, как капитализм. При этом он развил эту теорию дальше, создав свое ставшее знаменитым учение о прибавочной стоимости. Согласно этой теории в долгосрочной перспективе за каждое благо можно выручить только такую цену, которая соответствует издержкам на его воспроизводство. Маркс назвал эту цену меновой стоимостью блага. Этот принцип, как он полагал, также действует и в отношении такого блага, как труд. Из этого следует, что рабочие будут получать за свой труд только такую заработную плату, которая обеспечивает не более чем их прожиточный минимум! Поскольку прожиточный уровень соответствует именно тому количеству блага, которое необходимо для воспроизводства рабочей силы.
Однако, согласно Марксу, рабочая сила является совершенно особым благом, поскольку она в состоянии производить большее количество благ, чем то, которое потребно для ее воспроизводства. Эту дополнительную потребительскую стоимость, созданную трудом сверх его меновой стоимости, он назвал прибавочной стоимостью. Но эту прибавочную стоимость присваивают себе капиталисты. Доля прибавочной стоимости в цене любого товара, по Марксу, одинакова, так что в конечном счете все товары обмениваются в соответствии с затраченным на их производство трудом.
Маркс попытался пояснить эту несколько сложную для восприятия идею на примере с рабочим временем. При жизни Маркса рабочий день, как правило, продолжался десять часов. Маркс в этой связи говорит о том, что из этих десяти часов только шесть часов необходимы для того, чтобы обеспечить прожиточный минимум рабочего, т. е. создать то количество благ, которое потребно для удовлетворения его минимальных жизненных потребностей. Остальные четыре часа – это прибавочное рабочее время, в течение которого образуется прибавочная стоимость. По Марксу, капиталисты постоянно стремятся к увеличению этой прибавочной стоимости. Добиться этого они могут или за счет удлинения рабочего времени (абсолютная прибавочная стоимость), или путем повышения производительности труда в пересчете на один час рабочего времени, например используя машинное оборудование (относительная прибавочная стоимость). И в том и в другом случае рабочие от этого ничего не выигрывают.
Маркс полагал, что в конце концов капиталистическая экономическая система рухнет под грузом этого противоречия между потребительской и меновой стоимостью рабочей силы. По его мнению, растущая капиталовооруженность на единицу рабочей силы при одновременном постоянном сокращении спроса на товары неизбежно должна привести к возникновению циклических кризисов перепроизводства и появлению тенденции снижения нормы прибыли, в результате чего наступит крах всей системы. Наступит день, когда пролетариат присвоит себе собственность на средства производства. В возникшей после этого коммунистической системе частная собственность на средства производства будет отменена, в результате чего прибавочная стоимость окажется в распоряжении самих рабочих, что вполне справедливо.
Вся аргументация Маркса в конечном счете сводилась к тому, чтобы отказать прибыли в праве на существование. Так как машины создаются руками рабочих, рабочие, согласно Марксу, должны получать весь произведенный доход в полном объеме. Главную теоретическую ошибку этой системы аргументации позднее вскрыл Ойген Бём-Баверк, а до него ее также увиден Тюнен: для производства машин требуется не только труд, но и временный отказ от потребления для накопления необходимого капитала. В этом положении заключается, собственно говоря, обоснование необходимости процентного дохода, который позднее получает вкладчик или капиталист. Без процентного дохода не было бы сбережений, т. е. не было бы ни капитала, ни беспрецедентного роста на его основе общественного продукта, который и создает возможность для повышения заработной платы.
3. Проблема социализма
Маркс и Энгельс весьма осторожно высказывались о том, как в деталях должна функционировать коммунистическая экономическая система. Так же как и утопические социалисты, они полагали, что в ее рамках будет обеспечена одинаковая высокая заработная плата для всех независимо от конкретного вклада в производство каждого отдельного работника. В этой связи, однако, сразу же возникает вопрос о том, как в этих условиях можно поддерживать высокий уровень трудовой морали. Есть и другая проблема, а именно: что будет, если, например, относительно много людей захотят работать портными, при этом достаточного спроса на их продукцию не будет? И наоборот, легко может случиться, что спрос на хлеб не будет удовлетворен по причине недостатка в желающих работать пекарями или хлеборобами.
При капитализме такие проблемы разрешила бы «невидимая рука» конкуренции Адама Смита: цены на хлеб просто бы выросли, а цены на одежду упали – если имеет место перенасыщение рынка. Такая ситуация, в свою очередь, создает стимулы, чтобы овладеть профессией пекаря, а не портного, которые действуют до тех пор, пока на рынке не произойдет выравнивания спроса и предложения. В условиях капитализма также никто не может позволить себе не работать, поскольку тогда у него не будет никакого дохода. Поэтому в этой системе, в отличие от социализма, нет необходимости в принудительном труде.
Социалистические авторы видели эти проблемы. Большинство их социальных проектов содержали попытку решить их на основе централизованного планирования производства товаров и использования трудовых ресурсов. Однако реализация такого подхода означала отказ от свободы выбора рабочего места, отказ от потребительского суверенитета. В рамках планового хозяйства потребности отдельного человека больше не определяют, что и в каких количествах должно быть произведено, – это является прерогативой государственных плановых органов. Государство отвечает также за распределение товаров или доходов (если в стране вообще еще существует денежное хозяйство).
Очевидно, что такая ситуация не могла не привести к возникновению совершенно новых проблем. Каким образом можно сохранить такую систему чиновничьего произвола, кумовства и перманентно ущербного планирования без учета действительных потребностей? Как иначе можно обеспечить образование капитала, если только не на основе принудительного накопления, правила которого определяются государственными директивами? Каким образом государство должно перераспределять капитал в целях его наиболее производительного использования в отсутствии настоящих рыночных цен, которые могли бы дать ответ на этот вопрос? Крах «реального социализма» в Восточной Европе не в последнюю очередь был обусловлен именно этими проблемами.
Небольшой, но очень наглядный пример привел автору этих строк его институтский преподаватель Ханс Бестерс. Он рассказывал о своей поездке на международную научную конференцию в Польшу в 80-е годы. Так вот, ему бросилось в глаза, что даже в здании конгресс-центра, в котором при широком участии западных ученых проходила эта конференция, не хватало обычной туалетной бумаги. В туалетной комнате пять сотрудниц центра были постоянно заняты тем, что выдавали перед туалетными кабинками каждому участнику по два ее листочка. В том числе и таким образом в стране обеспечивалась полная занятость, хотя было бы разумнее использовать труд этих женщин для производства туалетной бумаги, а не для ее рационирования.
Весьма оригинальный способ решения проблемы координации централизованно управляемой экономики предложил утопический социалист Шарль Фурье (1772–1837). Он исходил из представления о том, что людям свойственны разные склонности и способности: одни тщеславны, другие ленивы, у кого-то большие задатки стать художником, а кто-то склонен посвятить себя решению социальных вопросов. Фурье выделил 810 человеческих характеров. В рамках его утопического экономического строя всех людей предполагалось объединить в жилищных и производственных ячейках таким образом, чтобы каждый мог реализовать свои специфические способности. Как считал Фурье, при этом были бы удовлетворены все потребности. Например, дети могли бы участвовать в вывозе мусора, так как они охотно играют в грязи.
Производственные коммуны – Фурье назвал их «фаланстерами», по его расчетам, должны были состоять из 1800 человек, что позволило бы учесть все существующие склонности характера и потребности. Труд тем самым стал бы источником радости, а на место капиталистического управления производством через цены и прибыль пришел бы свободный обмен благами (включая свободную любовь). Похожую идеалистическую точку зрения отстаивал в более позднее время английский хлопковый фабрикант Роберт Оуэн (1771–1858). Его социальные реформы, который он осуществил на своей фабрике в шотландском поселке Нью-Ланарк, вначале даже обернулись предпринимательским успехом. Так, в частности, он ввел регулярные школьные занятия для детей своих рабочих, которым он платил относительно высокую заработную плату. Однако его попытка реализовать свои общественно-политические идеи с большим размахом в образцовой коммуне в Америке оказалась провальной. В коммуне собрались многочисленные неудачники и бездельники, которые быстро поставили крест на проекте «Новая гармония».
Неудачи этих социальных проектов объясняют, почему даже Фридрих Энгельс кратко охарактеризовал представления утопических социалистов как «забавные фантазии». Организовать таким способом можно было бы разве что муравьиное государство, но не человеческое общество со всеми его разнообразными потребностями, привязанностями и пороками. Убедительного ответа на вопрос о том, как можно успешно обеспечить управление производством товаров и использованием трудовых ресурсов в коммунистическом обществе Маркс и Энгельс, однако, предоставить не смогли.
4. Кривая Парето
В рыночной экономике заработная плата в принципе образуется на основе закона предложения и спроса. Если, например, относительно большое число женщин захотят стать медсестрами, то, как правило, размер оплаты этого вида труда будет уменьшаться, в отличие от ситуации, когда на рынке имеет место нехватка работниц этой профессии. Это правило в целом действует и применительно ко всем другим специальностям. Разумеется, такая ситуация выгодна тем, кто обладает какими-то редкими способностями или талантами. Так, например, поп-звезды или профессиональные футболисты могут зарабатывать миллионы, в то время как медицинские работники по уходу за престарелыми гражданами или шахтеры по сравнению с ними получают значительно меньше.
Согласно законам статистики можно было бы предположить, что распределение различных способностей среди граждан, составляющих население страны, примерно соответствует тому, что мы называем нормальным распределением. Под этим понимается колоколообразная кривая на графике распределения, на которой ось х показывает величину соответствующего дохода, а ось у – количество людей с соответствующим доходом. Такое нормальное распределение можно, например, получить, если бросить два игральных кубика и затем подсчитать полученную сумму очков. Если достаточно часто проделывать эту операцию, то тогда наиболее часто повторяющейся суммой будет 7. Другие возможные результаты будут выпадать тем реже, чем больше они отклоняются в большую или меньшую сторону от 7 очков. Наиболее редким результатом будет сумма 2 или 12 очков. Это происходит потому, что они возможны только при одной комбинации числа очков (1 плюс 1 или 6 плюс 6), в то время как сумму в 7 очков может, например, дать комбинация 6 плюс 1 очко, или 2 плюс 5, или 3 плюс 4 очка.
Какое отношение все это имеет к распределению доходов? Можно представить себе, что доход одного человека зависит от нескольких факторов, например от того, насколько он умен и прилежен. Оценим эти факторы на шкале от 1 до 6 и предположим, что каждая из этих величин встречается одинаково часто. В этом случае из сложения обоих факторов мы опять-таки получим нормальное распределение дохода со средним и наиболее часто встречающимся уровнем дохода в 7 единиц. При этом показатель крайней бедности будет так же редок, как и показатель чрезмерного богатства.
Рис. 6.2. При выбрасывании двух игральных кубиков мы получаем сумму очков, характеризующих нормальное распределение (а). Согласно Вильфредо Парето (1848–1923), распределение личных доходов в рыночной экономике, напротив, имеет правостороннюю асимметрию (б).
Однако еще в 1896 г. экономист из Лозанны Вильфредо Парето открыл, что распределения доходов в действительности происходит не в соответствии с законом нормального распределения. Для целого ряда стран он показал, что кривая распределения доходов практически всегда имеет правостороннюю асимметрию и не симметрична относительно медианы, что характерно для нормального распределения. В экономическом смысле это означает, что в плане доходов основная масса людей находится в относительно схожей ситуации. Однако относительная разница в доходах между богатыми людьми и людьми со средним достатком значительно больше, чем между людьми со средним достатком и бедняками.
Предпринимались многочисленные попытки объяснить этот феномен. Так, указывали на то, что государственные социальные пособия для малоимущих препятствуют снижению их доходов ниже определенного уровня. То есть, в известном смысле, можно говорить о смещении медианной точки на кривой распределения доходов слева направо. Однако есть и чисто экономические объяснения этой асимметрии. Представим себе, например, что применительно к увеличению дохода два наших фактора «ум» и «прилежание» дают не суммирующий, а мультипликативный эффект. Тогда мы получим такое распределение доходов, которое будет почти соответствовать закону распределения доходов Парето. К аналогичному результату приведет учет при объяснении феномена распределения доходов и таких дополнительных факторов, как образование, готовность идти на риск или бережливость. То есть нет необходимости искать темные силы, чтобы объяснить неравенство доходов в свободном обществе.
5. Минимальная заработная плата и границы максимальной
Мы констатируем, что в рыночной экономике имеет место очень большой разрыв между бедными и богатыми, хотя при этом существует относительно немного богатых и относительно много людей среднего достатка. Отметим, что в этом отношении ситуация в реальном социализме была аналогичной. Там на вершине пирамиды благосостояния находились прежде всего политики, деятели искусства, верные партийной линии, и спортсмены, получавшие поддержку со стороны государства по престижным соображениям.
Разумеется, особые достижения должны быть соответствующим образом вознаграждены, однако наши чувства подсказывают нам, что чрезмерный разрыв в доходах несправедлив. Еще греческий философ Платон (428–347 гг. до н. э.) полагал, что эти различия должны иметь определенные пределы. Согласно Платону, никто, даже самый лучший, не должен получать заработок, превышающий заработок другого рода более чем вчетверо. В рыночной экономике таких пределов нет. Поэтому зададимся вопросом об имеющихся здесь альтернативах и их последствиях.
Можно было бы, например, представить себе, что заработная плата менеджеров будет законодательно ограничена, скажем, следуя совету Платона, четырехкратным размером средней заработной платы рабочего. Каковы были бы результаты такого законодательного регулирования? Пока предприятия ведут между собой конкурентную борьбу, они будут горячо заинтересованы в привлечении на свою сторону самых лучших управленцев – не в последнюю очередь в интересах рабочих, которые заняты на их предприятиях, поскольку талантливый менеджер способен вывести даже убыточное предприятие в зону прибыли и тем самым сохранить рабочие места, в то время как менее удачливый управленец, возможно, только ускорит наступление банкротства фирмы. По этой причине при определенных обстоятельствах будут предприниматься попытки обойти законодательные предписания, например путем бесплатного предоставления служебных вилл и т. д. Тем самым рынок одержит верх, даже за счет некоторых нарушений закона.
Если государству удастся предотвратить такие правонарушения, ему придется каким-то образом не допустить отъезд наиболее способных специалистов за границу. Это относится не только к менеджерам, предпринимателям и врачам, но и к высококлассным спортсменам и всемирно известным деятелям искусства. К более мягким формам, призванным сдерживать отток высокообразованных граждан за рубеж, относятся ограничения на вывоз капитала и налоговые претензии, действующие в течение многих лет в случае эмиграции. Аргументы в пользу таких мер всегда легко отыскать, – в конце концов, соответствующие граждане часто получали свое образование на деньги налогоплательщиков и заработали свои состояния внутри страны. Однако здесь можно сразу увидеть, к чему, в конце концов, может привести такого рода практика. Ведь и Берлинская стена не в последнюю очередь выполняла функцию недопущения отъезда из тогдашней ГДР ценных рабочих кадров и оттока валюты, хотя официально ее и называли антифашистским защитным валом.
Рассмотрим теперь противоположный случай – законодательно установленную минимальную заработную плату. Она существует во многих странах, в том числе введена во многих отраслях в Германии, хотя и различается по размеру. В качестве обоснования этой меры называют защиту от бедности, а также борьбу с «конкуренцией со странами с дешевой рабочей силой». Нередко такая мера инициируется самими работодателями, чтобы обезопасить себя от конкурентов с более низкими производственными издержками.
Какое влияние оказывает минимальная заработная плата? Рассмотрим это на примере медсестры, который хорошо знаком автору, так как он женат на представительнице этой профессии. Согласно широко распространенному мнению, медсестры получают слишком низкую заработную плату, несмотря на то что выполняют тяжелую и ответственную работу. Предположим, что государство устанавливает для этой категории работников соответствующую минимальную заработную плату. Если она ниже рыночной минимальной заработной платы, то очевидно, что такая мера не даст никаких результатов. Если же выше ее уровня, то спрос больниц на услуги медицинских сестер по причине возросших издержек снизится. Помимо этого вследствие улучшения оплаты труда число тех, кто хотел бы получить эту профессию, скорее увеличится. Все это вместе взятое будет означать усиление риска того, что медсестры останутся без рабочего места, поскольку, как и на товарных рынках, равновесие на рынке труда между предложением и спросом может быть восстановлено только через механизм рыночного образования заработной платы.
Те, кто сохранят свое рабочее место, несомненно, окажутся в выигрыше от законодательного фиксирования минимальной заработной платы. Те же, кто не смогут получить работу или, более того, даже потеряют имеющуюся, останутся в проигрыше. Разумеется, государство могло бы более щедро финансировать здравоохранение. Но тогда через налоги и взносы в кассы медицинского страхования издержки такого дополнительного финансирования в конечном счете придется нести частному сектору экономики. Кроме того, эти меры нереализуемы, когда речь идет о негосударственных секторах производства. Если только в них не будут направлены соответствующие субсидии. Очевидно, что в этом случае опять-таки государство будет определять набор производимых товаров. Тот, кто получит большие субсидии, будет в состоянии платить высокую заработную плату и увеличивать производство, в то время как отрасли, оставшиеся без государственной поддержки, должны будут нести издержки, связанные с осуществлением подобных мероприятий. Место предложения и спроса займет государственный произвол. В конечном итоге уже никто не будет знать, какова действительная стоимость товаров и услуг, поскольку регламентирование государством ставок заработной платы неизбежно означает регламентирование государством цен. В результате в конце пути мы опять столкнемся с теми же проблемами, которые в конечном счете оказались гибельными для социалистических народных экономик.
Тот, кто хотел бы воспользоваться преимуществами рыночной экономики, должен, согласен он с этим или нет, смириться с тем, что возникающее в его рамках распределение доходов часто противоречит нашим представлениям о справедливости. Хотя так же часто повинен в этом не сам принцип конкуренции и гарантированной ответственности, а его игнорирование. Так, во время недавнего финансового кризиса выяснилось, что многие менеджеры и «бонусные банкиры» заработали миллионы, ничего не сделав для этого и избежав наказания за свои ошибки. Такое поведение было подвергнуто справедливой критике. При этом оно несовместимо с принципами ордолиберализма, которые лежат в основе немецкой рыночной экономики и с которыми мы ознакомимся ниже.
В любом случае в рыночной экономике абсолютный размер доходов, в том числе «маленького человека», как правило, ощутимо выше, чем в экономических системах с более сильно выраженными эгалитаристскими чертами. Поскольку даже сама по себе перспектива получения более высокого дохода высвобождает экономические силы, которые в конечном счете приносят пользу всем гражданам. Без такой перспективы не было бы ни Альфреда Круппа, ни Билла Гейтса. Они, как и многие другие предприниматели, стали очень богатыми людьми, но при этом на своих предприятиях создали тысячи новых рабочих мест.
Не вызывает сомнения, что в обществе без материальных стимулов к эффективному труду не может существовать и соответствующая мотивация у самих наемных работников. Даже в социалистической экономике не удалось обойтись без нечто подобного, например в виде привилегий для высококлассных спортсменов и партийных функционеров. Несмотря на это, эти экономики значительно раньше столкнулись бы с большими трудностями, если бы и в них не существовали «черные» и «серые» рынки, которые функционировали согласно чисто капиталистическим принципам.
Отметим, что есть значительно более действенное средство против неоправданно высоких доходов, чем государственные ограничения, а именно сама конкуренция. Если не говорить о наследствах, выигрышах в лотерею и т. д., то в общем и целом имеется только один способ обеспечить благосостояние – это собственный труд. Конечно, государство располагает определенными инструментами в виде подоходного налога и социальной политики для того, чтобы подкорректировать чрезмерные перекосы в распределении доходов. Однако не стоит ими злоупотреблять, о чем мы еще поговорим ниже.
Ко всему сказанному добавим одну скорее философскую мысль: можно ли вообще измерять человеческое счастье только величиной дохода? Кто-то, возможно, вообще не желает быть богатым, поскольку для него важнее другие жизненные цели. Так, еще Адам Смит писал о том, что значительная часть жалованья университетского профессора выражена не в деньгах, а в виде общественного признания, – суждение, с которым и сегодня охотно соглашается университетское руководство, определяя величину профессорских окладов.
Не следует делать ошибку, сводя вопрос о счастье и справедливости только к величине дохода. Свобода от государственной опеки и угнетающих поборов, несомненно, также является его составной частью.
6. Производительность и уровень заработной платы
В экономической науке не прекращаются попытки вывести формулу определения правильного уровня заработной платы. Если раньше речь главным образом шла о «справедливом» распределении произведенного дохода между капиталом и трудом, то сегодня в центре внимания оказалась проблема занятости: при каком уровне заработной платы можно рассчитывать на то, что все ищущие работу на самом деле ее получат?
Величину равновесной заработной платы можно точно рассчитать только в мире теоретических моделей. В реальной жизни для этого, однако, нет необходимой информации. Условия производства слишком многообразны, как и чрезвычайно различны они в разных отраслях, чтобы в этом вопросе можно было прийти к простой формуле. Очевидно одно: предприятия, как правило, тем больше увеличивают спрос на рабочую силу, чем ниже уровень заработной платы. Поэтому умеренность в политике заработной платы является важным, но отнюдь не единственным достаточным условием полной занятости.
Что в этом контексте означает «умеренность»? Еще в своем первом ежегодном докладе 1964 г. немецкий экспертный совет сформулировал в этих целях одно практическое правило, которое основывается на концепции политики заработной платы, ориентированной на рост производительности. Предположим, например, что выход продукции на одного занятого работника за счет технического прогресса и лучшей капиталовооруженности рабочих мест в течение года увеличился на 3 %. Тогда, по мнению экспертного совета, возможно ежегодное увеличение ставки заработной платы также на 3 %. Такой подход выглядит понятным и убедительным, поэтому не стоит удивляться, что он получил достаточно широкое распространение.
К сожалению, в действительности эта взаимосвязь имеет несколько более сложный характер, чем кажется на первый взгляд. Сам экспертный совет предостерег от слишком прямолинейного применения его формулы определения ставки заработной платы.
Однако это предостережение вскоре было забыто. Прежде всего, в более позднее время отказались учитывать, что это правило может быть применено только в экономике с полной занятостью. Если, напротив, в стране имеется безработица, то тогда, строго говоря, заработная плата вообще не должна возрастать, во всяком случае, возможно, не более чем на величину инфляции, поскольку ее повышение сверх этого уровня приведет к удорожанию рабочей силы для предприятий и поэтому сократит шансы безработных на получение нового рабочего места.
При неполной занятости достижения технического прогресса и вновь образованный капитал должны быть, собственно говоря, использованы в первую очередь для того, чтобы создать новые рабочие места, вместо того чтобы обеспечить повышение заработной платы для уже занятых работников. Однако это вряд ли произойдет, если трудовые издержки будут продолжать расти и тем самым предприятия будут вынуждены осуществлять последующие мероприятия по рационализации производства.
Рис. 6.3. За счет технического прогресса или образования нового капитала повышается производительность труда работников. Это повышение можно использовать или для выплаты более высокой заработной платы работникам, или для создания новых рабочих мест при прежней ставке заработной платы.
Возможны также промежуточные решения.
Помимо этого при измерении прироста производительности труда существует еще одна специфическая проблема. Производительность труда, которая лежит в основе формулы экспертного совета, является неоднозначным понятием. Формально оно соответствует выходу продукции, разделенному на число занятых работников. Пока их число в знаменателе остается постоянным, рост производительности труда однозначно свидетельствует о повышении эффективности труда каждого работника. В этом случае представляется приемлемым провести соответствующее повышение заработной платы, во всяком случае в условиях полной занятости.
Совершенно иначе обстоит дело, если число занятых работников в знаменателе уменьшается. Тем самым чисто арифметически также происходит рост производительности труда, однако, очевидно, не за счет увеличения эффективности труда каждого отдельного работника. По этой причине обусловленный таким образом так называемый фиктивный прирост производительности не оправдывает повышение заработной платы, напротив: сокращение числа занятых позволяет скорее сделать вывод о том, что имеет место завышение ставок заработной платы.
Экспертный совет также попытался просчитать оба эти случая, однако без особого успеха. Вместо попыток на этой основе установить рыночный уровень заработной платы совет должен был бы вспомнить, что он является выражением величины предельных издержек и, следовательно, с учетом всего предшествующего опыта в конечном счете может быть определен только на рынке. По этим соображениям политика заработной платы должна действовать тем осторожнее, чем хуже складывается ситуации на рынке труда. Эмпирический опыт в практических всех промышленно развитых странах показывает, что именно таким путем можно скорее всего восстановить уровень полной занятости.
Глава 7. Тайна капитала и ссудного процента
1. Ссудный процент и запрет на его взимание
Большинство людей должны много трудиться, чтобы получить доход, на который они могут жить. У кого нет состояния, тот может предложить на рынке только свою рабочую силу. Даже прибыль в значительной мере также отражает персональный трудовой вклад предпринимателя. Во всяком случае, это относится к частнопрактикующим врачам, адвокатам или провизорам, а также к собственникам мелких предприятий.
В то же время есть люди, которые живут за счет того, что отдают свои деньги в рост. Они владеют акциями или ценными бумагами с твердым процентом или просто размещают деньги на вкладе в банке, который затем ссужает их уже по своему усмотрению. Речь при этом необязательно идет о богатых людях. В том числе и мелкие предприниматели за счет такого вложения денег нередко обеспечивают себе пенсию по старости. Как бы там ни было, мы имеем здесь дело с возникновением дохода без видимого соответствующего трудового вклада. Сюда же относится также та часть прибыли предприятия, образование которой нельзя объяснить личной трудовой деятельностью его владельца. В этом случае мы имеем дело с начислением процентов на капитал, который он инвестировал в свое производство.
К взиманию ссудного процента во все времена относились с большим неодобрением. Наряду с деньгами как таковыми ссудный процент, видимо, наиболее характерное явление для капитализма. Такое отношение сохраняется даже несмотря на то, что ссудный процент был распространен и в социалистических обществах, хотя там он не всегда выступал столь открыто.
Ссудный процент вызывал подозрение еще у древнегреческих философов. И Платон, и его ученик Аристотель (384–322 гг. до н. э.) высказывались в пользу всеобщего запрета ссудного процента. Ссуживание денег и ростовщичество были для них равнозначными понятиями, причем независимо от того, под какой процент заимодавец ссужал деньги. Аристотель включал взимание процента в состав так называемой хрематистики, под которой он понимал нечистоплотную в моральном отношении хозяйственную деятельность, поскольку она была нацелена исключительно на зарабатывание денег. Безупречную, с точки зрения морали, хозяйственную деятельность Аристотель называл экономикой, под которой он понимал деятельность, направленную в первую очередь на удовлетворение потребности в благах.
Свое отношение к ссудному проценту Аристотель аргументировал примерно следующим образом. Так же как посеянное зерно приносит доход в виде урожая, процент на первый взгляд выступает как доход от использования денег. С точки зрения отдельного человека здесь почти нет разницы. Напротив, с общехозяйственной точки зрения процент не более чем иллюзия. Если посеянное зерно в силу естественной производительности земли действительно приносит дополнительных доход, то количество денег за счет процента на самом деле не увеличивается. Единственно, кто так не считает, это сам заимодавец. В общеэкономическом же отношении его процентный доход полностью уравновешивается затратами по выплате процента должника. По этой причине, как полагал Аристотель, взимание процента противоестественно и должно быть запрещено.
Католическая церковь также долгое время выступала за так называемый канонический запрет ссудного процента. Аргументы в оправдание этой меры были разработаны в основном схоластиками раннего Средневековья, среди них в первую очередь епископом Августином (354–430), крещеным язычником, преподававшим риторику в Карфагене. После обращения в христианскую веру он в своих трудах попытался связать учение Платона с библейским посланием. В буквальном переводе «схоластик» означает «педагог». Докторами схоластики, как их тогда называли, были преимущественно монахи, профессора и исповедники. Естественно, что в этом качестве они имели большое влияние на формирование моральных ценностных представлений окружающих людей. Наиболее выдающимися представителями схоластики были монах-доминиканец Альберт Великий (1193–1280) и его ученик Фома Аквинский (1225–1274). Оба они позднее были причислены к святыми. Фома Аквинский был также талантливым экономистом. Он хорошо ориентировался в экономических проблемах своего времени и наряду с верой прославлял в качестве высшей добродетели труд. В его представлении труд не только служил обеспечению личного материального достатка и поддержке бедных, но и противодействовал лености и порокам. До настоящего времени Католическая церковь продолжает всемерно распространять эту точку зрения на место и роль труда.
Очевидно, что процентный доход, на получение которого не требовалось никаких трудовых затрат, никак не вписывался в это учение. Схоластики, находившиеся под сильным влиянием идей Аристотеля, восприняли и его идею запрета ссудного процента, хотя их аргументы на этот счет были несколько иными, свидетельствуя о значительно большем понимании истинной природы процента.
Схоластики поняли, что процент, собственно говоря, не является ценой денег, о чем свидетельствовали поверхностные наблюдения. Ведь деньги не продавались и лишь ссужались на определенное время. По этой причине процент, по сути, выступал в качестве цены за время, в течение которого кредитор не мог ими распоряжаться. Однако время принадлежит Богу. А если это так, то продавая время за процент, люди тем самым нарушали установленный божественный порядок.
Эта весьма последовательная аргументация типична для схоластического мышления, в котором строгая логика уживалась с чисто метафизическими доводами, которые в своем большинстве были заимствованы из Библии. В течение нескольких столетий шли ожесточенные споры о том, является ли кровь местом нахождения души, сколько ангелов могут уместиться на кончике иглы или возможно ли доказать существования Бога. Например, так называемое онтологическое доказательство существования Бога Ансельм Кентерберийский сформулировал следующим образом: Бог по общему признанию является тем самым большим, больше которого ничего нельзя себя представить. Поэтому необходимым образом он также должен существовать, поскольку если бы он не существовал, то это было бы, несомненно, его большим недостатком. Но обладая таким недостатком, он, очевидно, не мог бы быть самым большим.
Существование Бога в данном случае в конечном счете выводится из самого существования понятия Бога. Иммануил Кант посмеялся над этим видом логики, приведя пример со 100 талерами. Их тоже можно представить себе без всякого труда, но это отнюдь не должно означать, что они у тебя уже имеются. Тем не менее, чтобы спасти честь схоластиков, необходимо отметить, что среди них были и более прозорливые люди. Например, Уильям Оккам (1300–1350) считал, что можно или верить в Бога или не верить; однако с доказательствами это не имеет ничего общего. За эти взгляды он был отлучен от церкви. Умер Оккам, вероятно, от чумы.
К здравомыслящим схоластикам, несомненно, также относился Фома Аквинский. Так, он, в частности, пришел к выводу о том, что в том числе и сдача в аренду дома в конечном счете приносит доход, схожий с процентным доходом. Не случайно в Германии до сегодняшнего дня арендную плату также называют «арендным процентом». Такой доход, по мнению Фомы Аквинского, вполне оправдан, поскольку имеет отношению к износу здания. Напротив, ссуживание денег не вызывает их износа, так что чистый денежный процент не имеет оправдания.
Чем больше Фома Аквинский занимался реальными экономическоми процессами, тем больше исключений ему приходилось делать из базового правила запрета на выплату ссудного процента. В результате таких исключений накопилось столь много, что Аквинский был вынужден признать: это правило применимо только к процентам по чисто потребительским кредитам и к однозначно ростовщическим процентам. Так, например, он высказался за компенсацию заимодавцу его рисков финансовых потерь, которую он приравнял к компенсации за упущенную прибыль, которую кредитор мог бы получить при ином использовании ссужаемых денег. Тем самым взгляды Фомы Аквинского в этом вопросе почти совпадали с современным взглядом на эту проблему. Современная экономическая наука, однако, интересуется не столько аргументами в пользу морального оправдания ссудного процента, сколько прежде всего объяснениями того, что она наблюдает в этой связи на рынках.
И в наше время Католическая церковь все еще настороженно относится к нетрудовому доходу, полученному за счет ссудного процента, хотя Папа Пий VIII (1761–1830) без каких-либо подробных мотивировок отменил запрет на ссудный процент в 1830 г. Однако сборник церковных законов 1917 г. все еще содержал требование умеренности во взимании процента. Только после 1983 г. из него было изъяты положения, которые однозначно можно было увязать с ссудным процентом.
Другие религии также испытывают определенные сложности в восприятии ссудного процента как нормального явления хозяйственной жизни. Так, Мартин Лютер (1483–1546) высказывался за полный запрет ссудного процента, в исламе к нему относятся также неоднозначно. Хотя и здесь предпринимаются попытки следовать духу времени, прибегая к самым изощренным методам. Так, например, в исламе не запрещено, если заимодавец участвует в прибыли предприятия, которому он ссудил свои деньги. Однако при непредвзятом подходе становится очевидным, что дело здесь идет не более чем о неявном взимании процентов на ссуженный капитал.
2. Кому принадлежит доход на капитал?
Обратимся теперь к чисто экономическому анализу феномена процента. Как получается, что здесь явно возникает доход, при этом в отсутствие, на первый взгляд, материальных результатов производительного использования, например земли или трудовых ресурсов? По-иному можно также спросить: что, собственно говоря, производит непосредственно сам капитал?
Наиболее простой ответ можно было бы свести к утверждению о том, что капитал увеличивает производительность труда, что возможно только в том случае, если рабочие оснащены соответствующим оборудованием. То есть экскаваторщик перемещает больший объем грунта в час, чем такой же человек с лопатой в руках, а тем более работник вообще без каких-либо инструментов. Такое объяснение представляется, однако, недостаточным по двум соображениям.
Первая проблема состоит в том, что ведь и машины когда-то были изготовлены при участии рабочей силы. Разве тогда рабочие не должны входить в число тех, кому принадлежит доход, полученный с помощью этих машин? Этой точки зрения придерживались прежде всего марксисты. Для Маркса и его сторонников машины были не чем иным, как сгустком труда. Они только накапливают в себе человеческий труд, чтобы затем при их использовании в производстве как бы небольшими порциями возвращать его обратно. То есть такой подход исключал рассмотрение машин в качестве самостоятельного производственного фактора.
Но даже если признать, что процент на самом деле отражает определенным образом производительную деятельность капитала, не привело бы это с неизбежностью в долгосрочном плане к уменьшению его величины до нуля? Предположим, что действительно возможно с помощью капитала получать доход, который не обусловлен никакими производительными результатами. Тогда должен, очевидно, найтись кто-то, кто будет заинтересован в образовании как можно большего капитала до тех пор, пока не возникнет его избыток. Вследствие этого величина процента должна была бы опять уменьшиться и в конечном счете сократиться до нуля.
Впервые систематическому исследованию эти проблемы подверг австрийский экономист Ойген Бём-Баверк (1851–1914). В равной мере он был и экономистом-теоретиком, и политиком. Несколько раз он занимал пост министра финансов Австрии. Несмотря на то что он в полном смысле слова был буржуазным экономистом и входил в число основателей неоклассического направления в экономической науке, он пользовался большим уважением даже среди своих противников. Его учениками были не только такие известные либеральные экономисты, как Йозеф Шумпетер и Людвиг фон Мизес, но и экономисты со скорее социалистическими взглядами – Рудольф Гильфердинг и Эмиль Ледерер.
Бём-Баверк в первую очередь задался вопросом о том, почему люди вообще требуют процент за то, что ссужают свои деньги. Почему бы им просто не удовлетвориться тем, чтобы позднее вернуть данную взаймы сумму в том же размере и без потери изначальной ценности? Отвечая на него, Бём-Баверк назвал три причины.
Первая причина заключается, по его мнению, в том, что в течение трудовой деятельности человека доход в целом увеличивается. Будучи студентом или учеником мастера на производстве, как правило, можно прожить на достаточно скромные деньги. При этом, по крайней мере, можно надеяться на то, что со временем личный доход существенно подрастет. Поэтому 100 долл. для молодого человека, только-только начавшего свою профессиональную карьеру, это очень большие деньги, хотя по прошествии времени он, возможно, будет смеяться, вспоминая эту сумму. Если это так, почему тогда люди не проявляют желания сегодня ссудить эти 100 долл., чтобы получить точно такую же сумму позднее, когда эти деньги будут играть для них гораздо менее значительную роль. Чтобы тем не менее побудить их делать накопления, необходимо показать им перспективу в виде процентного дохода на ссуженную сумму.
Вторую причину для существования ссудного процента Бём-Баверк видел в систематической недооценке будущих потребностей, которые присущи большинству людей. Мы должны хорошо понимать, что в старости нам потребуются денежные средства, и обеспечить их за счет своевременно накопленных сбережений. В молодые годы завершение профессиональной деятельности представляется, однако, событием далеко будущего, и никто не знает, доживет ли он вообще до пенсионного возраста. Рассуждая таким образом, люди, согласно Бём-Баверку, демонстрируют склонность недооценивать свои будущие потребности. И по этой причине они требуют выплаты процента, если им придется отказаться от сегодняшнего потребления в пользу будущего.
Споры о том, насколько состоятельны эти две причины Бём-Баверка, продолжались очень долго. В дискуссиях в основном обсуждался вопрос о том, в какой степени эти причины согласуются с рациональным поведением людей и будут ли эти причины иметь место в условиях экономического спада. Ведь если доходы в целом будут сокращаться, то тогда, очевидно, даже без процента возникнет сильный стимул откладывать деньги на будущее сегодня, пока дела еще идут хорошо. Можно было бы даже показать, что в этом случае теоретически процент мог бы стать отрицательным. Однако на практике подобное едва ли возможно, по крайней мере пока существует возможность накапливать сбережения в стабильной по стоимости валюте. В этом случае очевидно нет никакого смысла вкладывать свой капитал под отрицательный процент, как показал американский лауреат Нобелевской премии Пол Самуэльсон (1915–2009) в известной работе 1958 г. В этом случае также говорят о нулевой процентной ставке, которую по необходимости устанавливают центральные банки в целях противодействия рецессии с помощью дешевых денег. Однако все это имеет отношение к совершенно другой истории, о которой мы поговорим чуть ниже.
3. Третья причина Бём-Баверка
Вначале Бём-Баверк описал только причины для сбережений. Оставалось лишь выяснить, кому нужен созданный в процессе сбережения денежный капитал и почему за его использование уплачивается процент. Попытки дать ответ на эти вопросы можно обнаружить уже у более ранних авторов, например у Нассау Сениора (1790–1864) в его так называемой теории воздержания. Однако Бём-Баверк самым решительным образом дистанцировался от всех прежних теоретических наработок, будучи вообще склонным к тому, чтобы резко отрицательно высказываться по поводу всех теорий процента, созданных до него. Исключение Бём-Баверк сделал лишь для Иоганна фон Тюнена, к научному творчеству которого он относился с огромным уважением.
По-настоящему прорывной вклад Бём-Баверка в теорию процента связан с его третьей причиной. Эта работа сделала его основателем австрийской теории капитала. Бём-Баверк использовал аргумент марксистов, согласно которому машины являются не чем иным, как выражением ранее затраченного труда. Эту мысль он сформулировал следующим образом: работа по изготовлению машин производится в ходе окольного процесса производства. Такой окольный производственный путь отнюдь не бесполезен, напротив, он в высшей степени полезен. Ведь если сначала использовать ограниченную рабочую силу, например, для создания одного ткацкого станка, тогда на более позднем этапе с его помощью можно произвести значительно больше ткани. Чем продолжительнее выбранный окольный путь производства, тем в итоге более производительным будет труд. То есть с точки зрения предприятий процент является зеркальным отражением дополнительной производительности этих окольных путей производства.
Рис. 7.1. Еще Давид Рикардо (1772–1823) пришел к выводу, что труд двух людей в течение одного дня (а), стоит меньше, чем труд одного человека в течение двух дней (б), поскольку он занимает больше времени.
Величина ставки процента выводилась из соединения трех причин. Движение по окольным производственным путям, очевидно, требовало затрат капитала. Поскольку сначала необходимо авансировать заработную плату рабочих, которые, например, изготовляют ткацкий станок. То есть издержки возникают раньше, чем доход. Чтобы перекрыть этот временной разрыв, экономике требуются соответствующие сбережения. Уже представители классической школы видели эту взаимосвязь: они говорили о так называемом фонде заработной платы, необходимом для авансирования заработной платы. Бём-Баверк называл его фондом средств к существованию. В наиболее простом виде применительно к сельскохозяйственному производству его можно представить как определенный запас продуктов, за счет которого обеспечивают питание рабочих, занятых на полевых работах, до того времени, когда созреет новый урожай.
В более развитой экономике фонд средств существования состоит, с одной стороны – из уже готовых потребительских благ, а с другой стороны, из производственных зданий, машин и инструментов, с помощью которых могут быть изготовлены новые инвестиционные и потребительские товары. Бём-Баверк говорил о продуктах различной степени готовности, которые он сравнивал с годичными кольцами дерева. Очевидно, однако, что для создания и поддержания фонда средств к существованию необходимо выплачивать процент владельцам соответствующих полуфабрикатов и производственного оборудования, что следует из первых двух причин, в то время как третья причина обеспечивает, чтобы такой процент на самом деле мог бы возникнуть в ходе хозяйственной деятельности.
Если бы Бём-Баверк ограничился этими общими рассуждениями, его теория процента вряд ли могла вызвать какие-либо возражения. Она совершенно ясно доказывала, что процент никоим образом не является ценой денег. Его также нельзя было рассматривать только в качестве не поступившего в срок дохода от использования «сгустка» общественного труда. Процент – это прежде всего цена времени. Или точнее: он вознаграждает нас за временный отказ от потребления в пользу более позднего и, соответственно, более высокого дохода. Поэтому этот «австрийский» вариант теории капитала также называют «темпоральной» теорией капитала. Она, вне всякого сомнения, дает наиболее обоснованное объяснение процента из всех, которые нам сегодня известны.
4. Парадоксы теории капитала
К сожалению, как только мы начинаем в этом вопросе углубляться в детали, возникают определенные трудности. Главным образом они связаны с проблемой измеримости фонда средств к существованию, которая почти не поддается решению даже на теоретическом уровне, так как фонд состоит из множества капитальных благ с разным временем изготовления. Некоторые из них будут готовы, возможно, уже через год, для изготовления других может потребоваться два, три или даже более лет до того момента, когда их можно будет использовать для производства потребительских благ. Еще Давид Рикардо указывал на то, что если одно и то же капитальное благо два человека изготавливают за один год, а один человек за два года, то это не одно и то же. Поскольку для авансирования необходимой для выполнения этой работы заработной платы во втором случае потребуется больше капитала, чем в первом!
Это можно легко уяснить, если вспомнить сложные проценты. При процентной ставке 10 % 200 долл., помещенных на вклад в банке, принесут через год доход в размере 20 долл. В то же время 100 долл., размещенные под тот же процент на два года, включая начисление процентов на проценты, обеспечат процентный доход в размере 21 долл. Во втором случае размер реально связанного капитала больше, чем в первом. Другими словами, при определении размера фонда средств к существованию нельзя просто умножать вложенные в него суммы на количество лет, в течение которых они будут находиться в его составе. Куда важнее, как выглядит временная структура использования капитала по отдельным конкретным позициям. При этом самое неприятное состоит в следующем: чтобы сравнить между собой различные позиции использования капитала, структурированного во времени, а тем более иметь возможность складывать их друг с другом, необходимо опять-таки знать процентную ставку! Однако ее сначала еще надо вывести на основании теории Бём-Баверка. Тем самым она, как представляется, содержит некий порочный круг.
Бём-Баверк до конца своей жизни не хотел признать, что у его теории есть слабые места. Но его аргументы и вспомогательные конструкции оказались несостоятельными. Чтобы избежать проблемы различных временных периодов связывания капитала для отдельных капитальных благ, он опирался на понятие среднего периода производства. Также в большинстве случаев он оставлял без внимания сложные проценты. Но все это были не более чем искусственные приемы, которые никак не могли помочь решить саму проблему, суть которой заключается главным образом в невозможности агрегирования конкретных направлений использования капитала с различной временной структурой. До сегодняшнего дня это остается одной из больших проблем теории капитала.
У нас нет возможности продолжить здесь обсуждение этих вопросов. В этом обсуждении принимали участие лучшие экономисты своего времени. Назовем только некоторых из них: Иоганн фон Тюнен и Бём-Баверк в XIX в., Кнут Викселль, Фридрих фон Хайек и Ирвинг Фишер в первой половине XX в. и, наконец, в самое последнее время Пол Самуэльсон и Джек Хиршлейфер. Несмотря на это так и не удалось разработать действительно удовлетворительную теорию капитала и процента: она все еще ждет своего Нобелевского лауреата, который завершит ее развитие.
Дискуссия по вопросам теории капитала достигла апогея в 60-е годы в ходе кембриджских дебатов. Английский экономист Джоан Робинсон и некоторые другие поставили под сомнение один из принципов экономической теории, который дотоле считался неопровержимым. Речь шла об утверждении, что при растущей ставке процента размер капитала, используемого на одного рабочего, уменьшается. С одной стороны, это положение казалось вполне разумным даже c точки зрения здравого смысла, поскольку если капитал становится дороже, то его используют более экономно. С другой стороны, как можно было это утверждать, если даже не существовало однозначного толкования понятия самого капитала!
В ходе дискуссии были представлены изощренные контраргументы, в которых было использовано понятие переключения (reswitching). Как правило, при этом представляют себе две альтернативные технологии, которые можно по выбору использовать для производства какого-то блага. При умелом подборе аргумента можно было представить дело таким образом, что одна из технологий – в отличие от другой – является рентабельной как при очень низкой, так и при очень высокой процентной ставке. При этом вторая технология, в свою очередь, оказывалась более предпочтительной при средних показателях процентной ставки. Эти примеры, однако, нельзя было согласовать с общепринятым тезисом, согласно которому выбор технологии является рутинной функцией процентной ставки, как это всегда утверждали неоклассики.
Рис. 7.2. Согласно парадоксу переключения, из двух производственных технологий более капиталоемкая (II) доминирует над второй технологией (I) как при более низких, так и при более высоких процентных ставках.
В ходе последующих дискуссий были выявлены и другие проблемы теории капитала, связанные, как казалось, с бесчисленным количеством странных и парадоксальных эффектов. Экономисты чувствовали себя как Алиса в стране чудес, и многие из них в конечном итоге, испытав чувство отвращения, обратились к более благодарным научным занятиям. Кроме того, обсуждаемые проблемы носили преимущественно теоретический характер: например, такое явление, как «переключение» на практике, никто никогда не наблюдал. Очевидно, теории Бём-Баверка и других неоклассиков по крайней мере достаточно хорошо описывали экономические процессы, связанные с процентом и капиталом, чтобы и дальше служить основой для работы.
Кому этот факт кажется тривиальным, можно указать на то, что и в других научных дисциплинах дело нередко обстоит аналогичным образом. Из теории относительности Альберта Эйнштейна, например, следует, что нельзя просто так складывать скорости. Так, свет звезды, несущейся навстречу нам со скоростью света, приближался бы к нам не с удвоенной, а с одинарной световой скоростью. Однако для относительно медленных скоростей, с которыми мы передвигаемся в повседневной жизни, это не имеет никакого значения. В случае лобового столкновения с другим автомобилем мы можем спокойно исходить из того, что наши автомобили врежутся друг в друга с их суммарной скоростью.
Какое отношение это имеет к проблеме процента? Значение кембриджских дебатов по поводу теории капитала для экономической теории многие экономисты оценивают не более высоко, чем значение теории относительности для дорожного движения. Во всяком случае, проблемы дефиниций и измерений применительно к капиталу и проценту на капитал не дали повода усомниться в принципиальной правильности «темпоральной» теории капитала.
5. Естественная ставка процента и денежно-кредитная политика
Обратимся теперь к последнему вопросу в этой связи, который имеет гораздо большее значение для понимания процента. Мы уже видели, что и деньги при этом также играют определенную роль. Широко распространена точка зрения, согласно которой центральный банк может по своему усмотрению более или менее понижать уровень процентной ставки, просто увеличивая денежную массу в экономике. Действительно, во время последнего финансового и долгового кризиса эта мера активно использовалась как в США, так и в Японии, а также в Великобритании и других странах ЕС. Если проблема решается так легко, то зачем тогда вообще нужны сбережения? По крайней мере, длительное снижение процентной ставки за счет простого печатанья новых денег, очевидно, не слишком согласуется с неоклассическим положением о том, что капитал может быть образован только за счет отказа от потребления, т. е. путем сбережений. В данном случае мы имеем дело со старым дискуссионным вопросом, является ли процент действительно реальным феноменом, или феноменом, находящимся под воздействием монетарной политики.
Чтобы ответить на этот вопрос, вначале необходимо провести важное различение, которое мы до сих пор почти не упоминали. Внимательный читатель не мог не отметить, что в этой главе время от времени говорится о капитале, а затем речь вновь заходит о деньгах. Ни одно ли это и то же? И если нет, какое отношение одно имеет к другому?
С точки зрения отдельного предприятия на этот вопрос есть скорый ответ. Деньги является лишь особенным видом капитала, а именно капитала в его наиболее ликвидной форме. Его можно легко преобразовать в другие формы, например, купив станок или фабрику. В этих случаях говорят о реальном капитале вместо денежного капитала.
С общеэкономической точки зрения деньги, однако, не являются капиталом, поскольку их нельзя съесть или произвести из них другие блага. Деньги – это сначала только напечатанная бумага, а поскольку они также существуют в виде банковских вкладов и расчетных счетов, то даже и не всегда бумага. Они важны как счетная единица, как средство платежа и объект вложения капитала для каждого отдельного человека, что является тремя существенными функциями денег. Однако в отличие от нормальных благ никто не должен отказываться от потребления, если количество денег будет увеличено. Кроме типографских издержек, которыми можно пренебречь, не потребуется никаких народнохозяйственных ресурсов, чтобы напечатать деньги в любых количествах.
Особенно бросается в глаза отсутствие какой-либо ценности денег с общеэкономической точки зрения при переходе к общей европейской валюте, евро. Та же самая купюра в 1000 немецких марок, до обмена столь востребованная, после окончательного введения в 2002 г. евро неожиданно потеряла свое прежнее значение, представляя отныне определенную ценность разве что для нумизматов. Разумеется, ее можно было обменять на соответствующую сумму в евро. Но это означало не более чем образование многотонной массы старых немецких банкнот в хранилищах европейского центрального банка. Поскольку они практически не имели никакой ценности, их можно было просто уничтожить или, что частично и происходило, переработать в строительные материалы. Деньги являются ограниченным благом только с частной точки зрения.
Это кажущееся противоречие между точкой зрения отдельного человека и общеэкономической перспективой порождает ряд проблем. Ведь понятно, что центральному банку не дано право вводить в обращение действительно любые количества денег, поскольку тогда ограниченная масса денег постепенно станет неограниченной и тем самым они утратит свою функцию. По этой же причине банк не может по своему усмотрению снижать процентную ставку, так как это раньше или позже приведет к безудержной инфляции. Уже самый первый большой эксперимент с введением бумажных денег во Франции, поставленный Джоном Ло в начале XVIII в., окончился полной неудачей. Гиперинфляция в Германии в 1923 г. также имела своей причиной неконтролируемое использование денежного печатного станка. В результате 1 триллион рейхсмарок стоил всего один доллар!
В современной экономике деньги, разумеется, не просто имеются, а они сначала должны быть введены в обращение центральным банком. Это, как правило, происходит таким образом, что центральный банк ссужает частным банкам деньги в обмен на ценные бумаги или напрямую покупает ценные бумаги на рынке капитала. До тех пор пока таким образом в обращение поступает только такое количество денег, которое – при существующем уровне цен – требуется для экономики, нет необходимости в изменении процентной ставки и уровня цен. В этом случае говорят также о нейтральном денежном предложении.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/ulrih-van-zuntum/nevidimaya-ruka-ekonomicheskaya-mysl-vchera-i-segodnya-50708139/chitat-onlayn/) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Ульрих ван Зунтум
Финансовый и экономический кризис бросил вызов не только экономике и политике, но и науке. Нужно ли переписывать учебники? Следует ли выкинуть рыночную экономику на свалку? Можно ли было предвидеть и предотвратить кризис? Что не так с текущей экономической политикой? Действительно ли неизбежны безработица, рост государственного долга и повышение налогового бремени? Эта книга не дает готовых ответов. Вместо этого она увлекает читателя в глубины экономической мысли, без математики, но со множеством примеров и исторических баек. Крупные экономические проблемы нашего времени вставали уже перед первыми экономистами. Рассказ об их прозрениях и ошибках рисует живописную картину экономического контекста с точки зрения сегодняшнего дня. Тем самым читатель сможет сформировать собственное мнение даже о финансовом кризисе, который стал далеко не первым в экономической истории. В пятом издании недавние события нашли отражение во многих главах книги, в особенности посвященных деньгам, экономическим циклам и государственному долгу.
В формате a4.pdf сохранен издательский макет книги.
Ульрих ван Зунтум
Невидимая рука. Экономическая мысль вчера и сегодня
Translation from the German language edition: Die unsichtbare Hand
?konomisches Denken gestern und heute by Ulrich van Suntum
Copyright © Springer-Verlag Berlin Heidelberg 2013
This Springer imprint is published by Springer Nature
The registered company is Springer-Verlag GmbH
All Rights Reserved
© Springer-Verlag Derlin Heidelberg 1999, 2005, 2011, 2013
© Мысль, 2017
Предисловие к пятому изданию
Европейский долговой кризис выдвинул экономические темы на первое место в ежедневных новостных лентах. Как можно было его допустить? Не дело ли это рук зловредных спекулянтов, или просто все мы жили не по средствам? Как можно справиться с кризисом и кто должен за него платить? – вот те злободневные вопросы, которые обсуждаются не только в специальной печати, но и в буквальном смысле у рыночных прилавков. Острота кризиса оказалась неожиданной и для науки. Не то чтобы не было предостережений от поспешного создания валютного союза и проведения безбрежной государственной долговой политики. Однако то, что единое европейское пространство уже через десять лет окажется на грани краха, могли представить себе очень немногие.
Еще после предшествующего финансового кризиса пришлось переписать многие учебники по экономике. Общепринятые теории оказались недостаточными, вместо них вновь обрели популярность долгое время забытые теоремы. В том числе такие, как теорема Курта Викселля о расхождении между денежной и естественной ставками процента, теория избыточных инвестиций Фридриха Хайека и даже идея «свободных денег» Сильвио Гезелля, которая в наше время была, в частности, подхвачена Грегори Мэнкью. Оказалось, что и по вопросу государственного долга можно сослаться на богатый опыт прошлого, что и сделали Кармен Рейнхарт и Кеннет Рогофф в их ставшем классическим произведении, вышедшем в свет в 2009 г.
Тем самым в очередной раз было показано, насколько важно изучение истории экономических учений. Ведь масштабные финансовые кризисы случались и раньше, такие как, например, тюльпаномания в Голландии в XIX в. или инфляционное государственное финансирование, организованное Джоном Ло во Франции столетием позже. Банкротства государств также не были редкостью. Вот только память об уроках этих событий каждый раз сохранялась недолго.
Потребность в пятом издании настоящей книги возникла раньше, чем предполагалось. С одной стороны, по причине высокого спроса, что не может не радовать, а с другой – как следствие продолжающихся серьезных потрясений в сфере экономической политики. В предлагаемом новом издании учтены события, связанные с самыми последними многочисленными и разнообразными кризисами, что было, главным образом, сделано, естественно, в главах о деньгах, экономическом цикле и государственном долге. Но и все остальные главы в этой же связи были основательно переработаны и там, где было необходимо, актуализированы.
При подготовке нового издания я в очередной раз имел возможность с пользой для себя учесть многочисленные пожелания и замечания моих читателей. Разумеется, ответственность за все возможные ошибки и неточности лежит только на мне. Буду и в дальнейшем весьма признателен за читательские отзывы и предложения. Быстрее всего вы можете связаться со мной по электронной почте по адресу: ulivs@t-online.de.
Ульрих ван Зунтум Мюнстер, сентябрь 2012 г.
О чем эта книга
Ежедневно мы читаем в газетах об экономических проблемах, таких как высокая безработица или рост государственного долга. По телевизору мы следим за дискуссиями и парламентскими дебатами, в которых идет речь об индексировании заработной платы или об оптимальном налоговом бремени и его правильном распределении. И хотя эти вопросы имеют непосредственное отношение к нашей жизни, знания о фундаментальных экономических закономерностях, которые в конечном счете за ними стоят, распространены пока не очень широко. Это также относится и к парламентариям, лишь немногие из которых имеют экономическое образование. Еще в XIX в. немецкий экономист Иоганн Генрих фон Тюнен сетовал на то, что экономическое развитие страны зачастую определяют люди, которые не имеют ни малейшего представления о проблемах экономики. Сегодня эта проблема скорее стоит еще более остро, чем при жизни Тюнена.
В этой связи следует сказать, что первоначально экономическая теория не была самостоятельной наукой, являясь одной из составных частей <моральной> философии. Первая кафедра «Политической экономии» учреждена только в 1805 г. в колледже открытом Ост-Индской компанией в английском городе Хейлибери. Кафедру возглавил английский священник и ученый, один из наиболее видных представителей классической политической экономии Роберт Мальтус.
Позднее политэкономию часто преподавали вместе с юриспруденцией. Однако со временем обе науки все больше отдалялись друг от друга. Эта касается и других смежных научных дисциплин, таких, например, как политология и наука о государственном управлении. Вероятно, это было неизбежным следствием углубления специализации. Однако экономическая теория, которую иногда называют королевой общественных наук, в своем самостоятельном развитии одновременно все больше утрачивала контакт с народом. Даже люди с экономическим образованием оказываются сегодня не в состоянии понять написанные сложным математическим языком статьи в экономических журналах. В результате оказались забытыми многие из тех важных знаний, которыми раньше владел каждый экономист.
Таким образом, эта книга написана, чтобы изложить наиболее важные экономические взаимосвязи в форме, понятной даже для неспециалиста. Вместе с тем она могла бы также помочь студентам-экономистам вновь обрести способность более широко взглянуть на изучаемую специальную дисциплину, которую они, возможно, утратили, занимаясь множеством частных экономических вопросов. Вместо математических формул читатель найдет на страницах книги только простые графики и много исторических примеров, которые, взятые вместе, должны наглядно показать, что любая теория может быть понята только в историческом контексте ее возникновения и развития. При этом мы столкнемся как с теоремами, которые выглядят очевидными, так и с взаимосвязями, кажущимися парадоксальными, которые сначала трудно будет понять человеку, руководствующемуся только здравым смыслом. И наоборот, мы познакомимся с утверждениями, которые столь же понятны, сколь и ошибочны. В конечном счете искусство экономической теории состоит прежде всего в том, чтобы отличать одно от другого.
Существует ли вообще такое явление, как экономические законы? Ожесточенные споры вокруг этого вопроса разгорелись еще в XIX в. Представители так называемой исторической школы в политэкономии, в первую очередь их духовный вождь Густав фон Шмоллер, решительно его отрицали. По мнению Шмоллера, экономика – это эмпирическая наука, которая в отличие от естественных наук не знает вечно действующих законов.
Противную позицию в этом так называемом споре о методах заняла неоклассическая школа во главе с венским экономистом Карлом Менгером. Менгер и его сторонники полагали, что на самом деле существуют определенные закономерности рынка, которые всегда одерживают верх, несмотря на все попытки его регулирования политическими мерами. Особую остроту спор приобрел в 1883–1884 гг., когда обе стороны обменялись несколькими резкими полемическими статьями. В конечном счете чаша весов стала все больше склоняться в сторону неоклассической позиции. Австрийский экономист Ойген фон Бём-Баверк опубликовал в 1914 г., незадолго до своей смерти, ставшую широко известной работу под заголовком «Власть или экономический закон?», в которой аргументированно показал, что даже очень могущественное государство в конечном счете не в силах игнорировать определенные экономические закономерности. Экономическая история, в особенности крах социалистических экономик в конце ХХ столетия, убедительно подтвердила этот тезис.
Английский экономист-неоклассик Альфред Маршалл однажды сказал: невозможно изложить истину за полпенса. По этой причине и данная книга получилась несколько больше по объему, чем задумывалась. Хотя всей истины она, разумеется, тоже не содержит. Поэтому в конце каждого раздела добавлены ссылки на дополнительную литературу, которая будет особенно полезной для более глубокого самостоятельного изучения. Кроме того, отдельные главы написаны таким образом, чтобы каждую из них можно было прочитать независимо от других. Помимо некоторых коллег и сотрудников я также давал их для пробной читки друзьям и знакомым без экономического образования. Всем им, а также издательству я благодарен за многочисленные советы и критические замечания. При этом само собой разумеется, что все оставшиеся ошибки и недостатки я отношу исключительно на собственный счет.
Особую благодарность я хотел бы выразить своему институтскому преподавателю Хансу Бестерсу, ныне почетному профессору Рурского университета в Бохуме. Он всегда предостерегал меня от того, чтобы полагаться только на математику, когда речь идет об экономических проблемах. В конечном счете он признавал только такие тексты, которые при необходимости можно было объяснить даже самому неискушенному читателю, и это было правильно. Он также направил мой интерес на изучение исторических фактов и взаимосвязей. Без его влияния эта книга никогда не была бы написана.
Ульрих ван Зунтум Мюнстер, январь 1999 г.
Часть 1
Люди и рынки (микроэкономика)
Глава 1
Невидимая рука рынка
1. От меркантилизма к рыночной экономике
Сегодня мы считаем само собой разумеющимся, что можем купить почти все товары, если в состоянии за них заплатить. Если мы хотим съесть на завтрак свежие булочки, то на каждом углу мы найдем булочную, которая предлагает немыслимый ассортимент хлебобулочных изделий. В больших супермаркетах разнообразие товарного предложения просто «убивает». От видеомагнитофонов и ядовитого паука-птицееда там предлагают все, что можно себе только представить. Покупая автомобиль, мы можем сделать выбор из моделей, производимых в самых разных странах и во всех ценовых категориях, от небольшого автомобиля экономкласса до люксового лимузина. Естественно, при этом мы всегда должны помнить о содержимом наших кошельков. В остальном же мы всегда можем рассчитывать на самое широкое предложение интересующих нас товаров.
Так обстоит дело не везде в мире, и в Европе такое положение также существовало не всегда. В коммунистических странах Восточной Европы часто не хватало самых необходимых товаров повседневного спроса, таких как продукты питания, одежда или топливо. Каждый раз, когда в продаже появлялись «люксовые» товары – мясо или высококачественные импортные изделия, в большинстве случаев перед магазинами выстраивались длинные очереди страждущих. Даже те, кто был в состоянии платить за них высокие цены, часто уходили с пустыми руками, поскольку количество товаров было ограничено. Официальные цены были низкими, но они в основном существовали только на бумаге. В действительности товары просто не доходили до прилавка. В лучшем случае их можно было приобрести по блату или на черном рынке.
Германия тоже знала такие времена. Сразу после Второй мировой войны здесь сначала еще не существовало рыночной экономики. Господствовала контролируемая государством система распределения товаров. Масло, хлеб или обувь официально стоили недорого, однако получить их можно было только по продовольственным карточкам или другим талонам. Их продажа по ценам, более высоким, чем установленные государством, считалась спекуляцией и сурово наказывалась. Так власти хотели обеспечить максимально справедливое распределение среди населения ограниченных объемов продукции, производимой в первые послевоенные годы.
Однако низкие цены на товары привели к тому, что никто больше не был заинтересован в их производстве. А тот, кто все же эти товары производил, часто начинал заниматься их накопительством в ожидании лучших времен и более высоких цен. Принудительная система государственного распределения, таким образом, еще больше обостряла проблему товарного дефицита, вместо того чтобы ее облегчать.
Одновременно резко вырос объем бартерных сделок, когда один товар обменивался на другой. В выгодном положении оказались те, кто, например, мог предложить для обмена нейлоновые чулки или американские сигареты, поскольку за эти товары можно было получить практически любые другие. Неплохо чувствовали себя в этой ситуации крестьяне: горожане везли в деревню ковры, обувь и текстиль, чтобы получить за них, например, мешок картошки. Вся система являлась наглядным примером того, к каким последствиям приводит государственное регулирование цен. В то время как производство почти прекратилось и большинство населения практически недоедало, спекулятивная торговля и примитивное меновое хозяйство процветали.
С мороком покончил Людвиг Эрхард (1897–1977), ставший позднее министром экономики. На посту директора так называемой Бизонии (на самом деле – директора Экономического управления Бизонии. – Перев.) 24 июня 1948 г., шесть дней спустя после денежной реформы, он добился отмены регулирования цен. Политическое сопротивление этому решению было велико, и осенью 1948 г. профсоюзы даже объявили всеобщую забастовку. Однако успех мер по либерализации был столь очевиден, что критика вскоре умолкла. Магазины стремительно наполнились товарами, о существовании которых никто даже не подозревал. Одновременно начался рост производства и, соответственно, доходов, так что произведенные товары легко можно было продать.
Несмотря на первоначальные проблемы с обеспечением стабильности уровня цен, прежде всего во время корейского кризиса в середине 1950 г., Эрхард последовательно продолжал проводить курс на либерализацию. Часто беспримерный подъем в Западной Германии того времени называют экономическим чудом. На самом деле это было не чудо, а совершенно логичный результат действия законов рынка.
Первому систематическому описанию этих законов мы обязаны шотландскому экономисту Адаму Смиту (1723–1790). Его главный труд «Исследование о природе и причинах богатства народов» вышел в свет в 1776 г. – в год провозглашения независимости США. Собственно говоря, Смит был моральным философом. Он считается основателем классической политической экономии, которая до него как самостоятельная наука не существовала. Его личность довольно точно отражает образ рассеянного профессора. Утверждают, что на протяжении всей жизни он часто разговаривал сам с собой, а однажды даже появился на людях в домашнем халате. Незадолго до смерти в присутствии друзей он сжег все свои черновики и рукописи, чтобы не оставить потомкам ничего из незаконченных сочинений.
В «Богатстве народов» Смит свел счеты с экономической системой меркантилизма, господствующей экономической доктриной того времени. Эта система, как и позднее социализм, основывалась на жестком регулировании цен, ограничении конкуренции и бесчисленных иных мерах вмешательства государства в экономическую жизнь. Адам Смит противопоставил ей концепцию экономического либерализма, которая в основном строилась на основе признания свободной игры рыночных сил. Его книга действительно ознаменовала исторический закат меркантилизма, она стала в определенном смысле Библией всех экономистов, ориентирующихся на рыночную экономику. На собраниях неолиберального общества «Мон-Пелерен» до сих пор принято носить галстуки с изображением Адама Смита.
Как моральный философ Смит интересовался мотивами людей, побуждающими их к труду и к производству товаров для рынка. Он полагал, что в определенной мере им вполне может быть присуще бескорыстие. Люди – это социальные существа, которые, в принципе, испытывают взаимную симпатию, считал Смит. Однако он был в достаточной степени реалистом, чтобы понимать: вся истина этим не исчерпывается. Большинству людей скорее также свойственна сильная тяга к удобству и удовлетворению собственных интересов. Поэтому нельзя полагаться на то, что товары, требующиеся для народного хозяйства, будут производиться просто на добровольной основе. Для этого необходимы сильные экономические стимулы для отдельных индивидуумов, особенно когда производственный процесс организован в соответствии с принципом разделения труда, так как тот, кто не производит товар для себя, будет рассчитывать, что за свой труд он, по всем правилам, получит определенное вознаграждение.
Поэтому важнейшим стимулом для производства товаров является для Смита доход, который может получить каждый отдельный индивид. Часто цитируемая фраза из его книги 1776 г. звучит так: «Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов». Именно личная выгода, следуя этому высказыванию, и есть та важнейшая движущая сила, необходимая для того, чтобы увеличить благосостояние нации и всех людей, ее составляющих.
В другом месте своей книги Смит описывает этот механизм с помощью знаменитой метафоры о невидимой руке рынка. Не только ремесленник и рабочий, но и капиталист, принимая свои решения, «невидимой рукой направляется к цели, которая совсем и не входила в его намерения». Преследуя личные интересы, они служат интересам всего общества. Напротив, к идее служения общему благу Смит относился скептически: «Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы много хорошего было сделано теми, которые делали вид, что они ведут торговлю ради блага общества».
Это весьма категорическое высказывание, и, возможно, Смит здесь ударился в крайность. Не следует забывать, что эти слова были в первую очередь направлены против меркантилистов, которые отстаивали идеи, противоположные идеям рынка и конкуренции. Сам Смит однажды написал, что ошибочные взгляды в известном смысле похожи на кривой ивовый прут: его сначала надо с силой согнуть в другую сторону, чтобы вновь сделать его прямым.
Действительно, меркантилизм приносил удивительные плоды. В то время одной из важнейших опор системы ограничения конкуренции была цеховая организация производства, которую скорее можно было бы назвать цеховой дезорганизацией. Отнюдь не каждый мог стать, например, булочником, даже если у него для этого были все необходимые задатки. Цеховые уставы содержали жесткие требования к тем, кто хотел получить соответствующую профессию. Так, предписанный срок ученичества составлял во Франции пять лет, а в Англии – целые семь лет. Затем еще пять лет надо было проработать подмастерьем, прежде чем стать мастером и получить право обзавестись собственным делом. Помимо того чтобы не допустить излишней конкуренции, например, в шляпном производстве, никто не мог иметь больше двух учеников. Мастер, нарушивший это правило, должен был заплатить штраф в размере пяти фунтов, из которых половина шла в королевскую казну, половина – доносчику.
Но и это еще не все. Каждый ремесленный цех мог выполнять только совершенно определенные виды работ, и при этом он не должен был перебегать дорогу другим цехам. Смит, среди прочего, сообщает о том, что каретник не имел права делать колеса и был обязан покупать их у колесника. Сходные предписания в Германии сохранились до нашего времени. Тот, кто, например, желает установить у себя новый кухонный гарнитур, должен обратиться к трем разным ремесленникам. Поскольку столяру не разрешено отключать воду, а слесарь-сантехник, в свою очередь, не имеет права производить электротехнические работы. В результате за несколько несложных операций приходится трижды компенсировать мастерам транспортные расходы и выплачивать им почасовую заработную плату. Предполагается, что таким образом обеспечиваются высокое качество работ и безопасность клиента. Однако на практике нередко все сводится к тому, что клиент сам берется за работу или нанимает шабашника, что вряд ли можно назвать нормальным.
Меркантилистский образ мышления все еще до конца не изжит и в других отраслях экономики и сферах предпринимательской деятельности. Немецкий закон против ограничений конкуренции, принятый в 1957 г., провозгласил принцип свободы конкуренции. Однако большая часть его положений посвящена так называемым исключениям, прежде всего на транспорте, в энергетическом хозяйстве и страховании. Только в середине 80-х годов в Германии применительно к этим областям были осуществлены меры по либерализации, причем не столько руководствуясь здравым смыслом, сколько под давлением требований европейского внутреннего рынка.
Во многих странах за рамки действия свободных рыночных сил выведено также сельское хозяйство. В качестве причины называют, главным образом необходимость обеспечить снабжение населения продовольствием в кризисные периоды. Однако по большинству продуктов, на которые распространяются меры регулирования, уровень самообеспеченности Европейского союза превышает 100 %, т. е. они даже экспортируются их на мировой рынок. Поэтому истинная причина ограничения конкуренции, видимо, заключается скорее в финансовых интересах сельхозпроизводителей, которые имеют очень влиятельное политическое лобби.
Одним из особенно наглядных примеров бессмысленных ограничений конкуренции является регулирование автомобильных грузоперевозок на дальние расстояния до его либерализации в 1992 г. В зависимости от характера перевозимых грузов действовали разрешения красного, голубого или желтого цвета. Большим спросом пользовались разрешения, которые выдавались на строго ограниченные в количественном отношении объемы грузов. Если учесть, что на рынке их продавали более чем за 100 000 долл., то можно представить себе размер прибылей, которые были получены за счет клиентов и стали возможными в условиях ограниченной конкуренции.
Официальное обоснование введения системы разрешений (концессий) сводилось к тому, что в противном случае следует опасаться разрушительной конкуренции. Примечательно, что отмена концессий не вызвала никаких разрушительных последствий. Тем не менее в этой сфере все еще действуют положения, экономическая бессмысленность которых повергала бы в изумление даже Адама Смита. Так, например, грузовой автомобиль, транспортирующий лимонад из Гамбурга в Мюнхен, не имеет права на обратном пути перевести в Северную Германию партию баварского пива, во всяком случае если этот грузовик принадлежит лимонадной фабрике. То есть, скорее всего, ему придется вернуться в Гамбург порожняком! Данное положение призвано защитить интересы специализированных автомобильных грузоперевозчиков от конкуренции со стороны автопарка промышленных и торговых предприятий. Более глубокого смысла эта мера не имеет и только приводит к совершенно ненужным экономическим и экологическим издержкам.
2. Монополия и точка Курно
История экономики показала, что государство – это не слишком добросовестный страж конкуренции. Оно часто поддается давлению влиятельных групп заинтересованных лиц и вмешивается в деятельность рынка, оправдывая такое вмешательство якобы ошибками в его функционировании или антисоциальными последствиями, к которым эти ошибки приводят. Действительно, проблемы на рынке возникают. Вряд ли кто-либо согласится, например, разрешить свободную торговлю наркотиками, поскольку зависящий от них человек не является совершеннолетним потребителем. Также невозможно найти серьезного экономиста, который, в частности, стал бы отрицать проблему загрязнения окружающей среды или наличие особенностей рынка медицинских услуг.
Однако все это специальные вопросы, каждый из которых требует тщательного анализа. Мы увидим, что в большинстве этих случаев действительной проблемой является не чрезмерная конкуренция, а ее недостаток, что, бесспорно, требует определенного вмешательства со стороны государства. Но вначале речь должна идти о том, чтобы допустить конкуренцию и обеспечить ее на длительное время там, где она представляется вполне разумной и функциональной.
Смит полагал, что угроза ограничения конкуренции главным образом исходит от политиков, которых он называл «коварными и хитрыми созданиями». Он уже в то время понял, что конкуренция также постоянно несет в себе тенденцию к самоликвидации. Так, он писал, что нет такой встречи торговцев, на которой они не пытались бы договориться между собой о ценах. Очевидно, что такие действия шли вразрез с действием «невидимой руки», которая могла проявить себя только тогда, когда все поставщики товаров на самом деле конкурировали между собой за благорасположение покупателей и тем самым постоянно были вынуждены предлагать добротные товары по выгодным ценам.
Считалось, что в качестве явления, противоположного конкуренции, выступает монополия, когда на рынке действует только один поставщик, например владелец единственного в данной местности источника воды. Можно было бы посчитать, что такой монополист всегда будет требовать за свой товар максимально высокую цену. Смит, видимо, также придерживался этой точки зрения, но она по меньшей мере вводит в заблуждение. Ведь если монополист хотел бы максимально увеличить свою совокупную прибыль, то ему пришлось бы подумать не только о цене на свой товар, но и о том его количестве, которое может быть продано. Оно будет тем меньше, чем более высокую цену за этот товар продавец потребует. То есть должна существовать своего рода средняя цена, которая позволяет монополисту получить максимальную прибыль. Заслуга французского математика и экономиста Огюстена Курно (1801–1877) состоит в том, что он в 1838 г. впервые сумел подвергнуть эту проблему точному анализу. В его честь предложенное им решение было названо точкой Курно. Эта точка показывает, какую цену монополист должен потребовать, если он желает получить максимальную прибыль.
В случае с нашим владельцем источника воды мы в целях упрощения вначале допустим, что он получает воду без сколько-либо существенных собственных издержек. Тогда его прибыль будет самой высокой ровно при той цене, при которой цена и количество продукта будут максимальными. Максимум объема продаж и максимум прибыли в этом простом примере совпадают. Например, владелец источника хотел бы продавать ровно 5 литров воды в день по цене 5 долл. за литр, что принесет ему доход в 25 долл. Увеличение цены до 6 долл. может снизить объем продаж до 4 литров, в то время как при понижении цены до 4 долл. сбыт вырастит до 6 литров. В обоих случаях дневной доход составит всего 24 долл.! То есть очевидно, что наиболее разумным будет сохранить цену на уровне 5 долл. До тех пор пока у монополиста не возникает издержек в связи с добычей воды, при этой цене он будет получать максимально возможную прибыль.
Рис. 1.1. Монополист как единственный поставщик товара может определять цену. Однако максимальный доход он получит не при самой высокой цене на товар, а при какой-то более низкой.
Несколько более сложный случай мы имеем, если у поставщика возникают определенные издержки, скажем 2 долл. на литр воды. Курно смог показать, что тогда максимально выгодная цена будет устойчиво выше, чем при бесплатном производстве. Объем сбыта, следовательно, будет меньше, так что максимальные значения объема производства и прибыли больше не совпадают.
Однако решающее значение имеет то, что монополист в любом случае может потребовать существенно более высокую цену, чем та, которая соответствует его издержкам на единицу продукции. При этом необходимо учитывать, что в этих издержках уже заложена сумма процентов на его капитал, а также надбавка за предпринимательский риск. Определенная нормальная прибыль в этом смысле должна была бы быть обеспечена и в условиях конкуренции, чтобы вообще сделать возможным данное производство в течение длительного времени. Однако монопольная прибыль в целом значительно превосходит уровень этой нормальной прибыли.
Здесь мы сталкиваемся со следующей экономической проблемой: прибыль монополиста очевидно образуется не за счет экономики в целом, она возникает просто за счет потребителей. В условиях свободной конкуренции потребители могли бы подождать, пока на рынке возникнет предложение большего количества товаров по более низкой цене. В экстремальном случае конкуренция до тех пор снижала бы цену, пока она не опустилась до уровня, достаточного только для покрытия производственных издержек в размере (в нашем примере) 2 долл. за литр. Любая более высокая цена означала бы прибыль выше среднего уровня, что привлекло бы на рынок новых поставщиков. Но так как монополист не опасается конкурентов, он может руководствоваться принципом точки Курно. В конкурентных условиях, напротив, потребители нашли бы на рынке большее количество товаров при одновременно более низких ценах.
Глава 2
Конкуренция в теории и на практике
1. От «совершенной конкуренции» к конкуренции динамической
До начала ХХ столетия интенсивность конкуренции определяли прежде всего по числу участников рынка. Считалось неоспоримым, что монополии – это всегда зло и что конкуренция функционирует тем лучше, чем больше товаропроизводителей соперничают за расположение покупателей. Несколько позже в целях подтверждения этого вывода стали предлагать различные математические модели. В том числе была разработана модель так называемой совершенной конкуренции. Эта модель исходит из существования исключительно рационально действующих индивидов, которые на идеальных рынках предлагают и покупают товары. Важное допущение в рамках этой модели состоит в том, что участники рынка способны мгновенно реагировать на любое изменение, так что даже на мгновение не может образоваться прибыль выше нормальной. Большая заслуга в деле математического описания рыночных процессов принадлежит кембриджскому экономисту Альфреду Маршаллу (1842–1924) и его лозаннскому коллеге Леону Вальрасу (1834–1910). Результаты их работы позднее получили название неоклассической модели.
Однако уже спустя немого времени появились сомнения в разумности этот модели. Действительно, математизация экономики позволила лучше понять некоторые взаимосвязи, которые еще оставались непознанными для классиков с их простоватым научным инструментарием. Так, Вальрас смог показать, что при определенных условиях на самом деле на всех рынках может установиться полное равновесие предложения и спроса. Это так называемое общее равновесие помимо всего прочего обладает еще и таким приятным свойством, что предполагает использование всех факторов производства и полное отсутствие расточительства ограниченных ресурсов. Тем самым в известной мере было представлено математическое доказательство теоремы Адама Смита о невидимой руке рынка.
Однако цена полученного доказательства оказалась непомерно высокой. Какое отношение эта модель имела к действительности? Разве в повседневной жизни мы постоянно не сталкиваемся с неравновесным состоянием отдельных рынков, в результате чего, по крайней мере временно, возникают «аномальные» прибыли или убытки? И не является ли рационально действующий homo oeconomicus, все помыслы которого направлены только на увеличение прибыли и получение максимальной выгоды, на самом деле монстром, которому чужды самые элементарные моральные нормы поведения и понимание реальности? То есть казалось, что неоклассическая модель недостаточно пригодна для практического использования. Но где тогда еще можно найти оправдание рыночному хозяйству?
Очевидно, что неоклассическая экономика забила гол в собственные ворота. Место дифференцированного человека Адама Смита неожиданно занял homo oeconomicus, как позже стали называть неприглядный образ полностью рационального и эгоистического индивидуума. Хотя эта искусственная фигура была создана, собственно говоря, только для того, чтобы с экономической точки зрения анализировать определенные формы поведения как бы в лабораторной пробирке. В естественных науках также часто проводят исследования в лабораторных условиях, далеких от реальности, чтобы изучить определенные явления, такие как, например, проявление силы притяжения. Еще Джон Стюарт Милль (1806–1873), в творчестве которого отразились как идеи классической, так и неоклассической экономической теории, использовал этот метод. При этом он, однако, настоятельно подчеркивал недопустимость отождествления homo oeconomicus с реальным человеком. К сожалению, по прошествии времени это важное указание было забыто.
Так данное Смитом реалистическое описание поведения производителей и потребителей в ХХ столетии постепенно уступило место сухому математическому анализу, который, к тому же, не мог понять ни один политик. Хуже того: применяя принципы неоклассической модели, можно было без труда повсеместно находить так называемые провалы рынка, поскольку эта модель служила только целям математического описания определенных фундаментальных взаимосвязей и совершенно не могла точно совпадать с действительностью. Однако на ее основе были сформулированы новые рекомендации для принятия таких мер государственного вмешательства в экономику, против которых столь яростно выступал Адам Смит.
В последующее время экономическая теория прилагала усилия, чтобы вновь представить реальную картину конкуренции. В 1933 г. Джоан Робинсон (1903–1983) и Эдвард Чемберлин (1899–1967) независимо друг от друга разработали модель так называемой несовершенной, или монополистической, конкуренции. В ней на этот раз было учтено, что каждый продавец, как правило, имеет определенный ценовой зазор, даже если у него есть конкуренты. Например, смартфон компании Samsung наделен такими же функциями, что и IPhone фирмы Apple, что даже привело к патентному спору между ними. Тем не менее речь идет не о совершенно идентичных изделиях, во всяком случае с точки зрения потребителей. Клиент также может поручить выполнение какой-то работы более дорогому мастеру, так как ранее уже имел с ним положительный опыт общения. Тем более он не может быть уверен, что более дешевый мастер также качественно выполнит его заказ. По этой причине вполне возможно и даже вероятно, что очень похожие товары и услуги будет торговаться на рынке по разным ценам.
Монополию сегодня также рассматривают под несколько иным углом зрения. Австрийский экономист Йозеф Шумпетер (1883–1950) в своей «Теории экономического развития» (вышла в свет в 1911 г.) указал на то, что, по существу, каждый изобретатель нового продукта сначала становится монополистом. Согласно Шумпетеру, именно в этом и заключается существенный побудительный мотив для того, чтобы в качестве предпринимателя-новатора вообще вывести на рынок новые товары и технологии. Однако со временем начинает появляться все больше подражателей, в результате чего в конкурентной борьбе начальное преимущество в размере получаемой прибыли нивелируется. По Шумпетеру, именно динамическая последовательность инновации и подражания и является истинным смыслом конкуренции. Одновременно в ходе конкуренции новые предприятия и продукты постоянно вытесняют с рынка старые. По этой причине Шумпетер образно называл конкуренцию процессом созидательного разрушения.
Его австрийский коллега Фридрих Хайек (1899–1992) пошел еще дальше. Для него конкуренция также в первую очередь была процедурой открытия, но не только применительно к разработке новых продуктов и производственных технологий. Согласно Хайеку, само многообразие товаров и потребительских запросов, уже существующих на рынке, носит слишком сложный характер, чтобы какое-либо государственное плановое ведомство было в состоянии хотя бы его обозреть. Сегодня потребители хотят, например, есть бифштекс из говядины, завтра они потребуют пиццу, а послезавтра, возможно, блюда китайской кухни или еду, приготовленную из биопродуктов. В отношении других товаров желания потребителей не менее многообразны и изменчивы, что хорошо заметно при смене сезонов в индустрии моды.
Как в условиях этого многообразия государственный плановый орган может знать, какие товары, в каком количестве и в каком месте будут пользоваться спросом? Каким образом оно может обеспечить конкретное удовлетворение этого многоцветья спроса? Только децентрализованное знание сотен тысяч предпринимателей, торговцев и менеджеров, каждый из которых ищет свою выгоду, может решить эту «задачу поиска». Тот, кто когда-либо имел возможность на личном опыте узнать, что такое дефицит снабжения и ограниченность товарного предложения в плановой экономике, не может не согласиться с этой центральной идеей Хайека.
2. Политика конкуренции: Гарвард против Чикаго
Современная интерпретация конкуренции создала ряд проблем для практической политики конкуренции. Очевидно, что интенсивность конкуренции не только зависит от многочисленности поставщиков товаров на рынке. В подтверждение этой мысли приводят, например, аргумент, что конкуренция становится особенно интенсивной, когда на рынке присутствует лишь небольшие число сильных поставщиков; в этом случае говорят также об олигополии. Хорошим примером здесь может служить рынок бензина, на котором представлены несколько крупных нефтяных концернов. Как только, например, Shell снижает цены, за ней немедленно следуют BP, Jet и все остальные компании, чтобы не потерять своих клиентов.
На автомобильном рынке производители также бдительно следят за тем, чтобы, например, вовремя суметь ответить на новую модель конкурента собственной моделью. С другой стороны, на олигополистическом рынке особенно велика опасность образования картелей, препятствующих конкуренции. Поэтому очень многое зависит от конкретной ситуации, в которой олигополия действительно ставит конкуренцию под угрозу.
Таким образом, для оценки интенсивности конкуренции учет только структуры рынка недостаточен. Альтернативное предложение состоит в том, чтобы в качестве критерия оценки конкурентоспособности рынка использовать его результаты. Речь идет о концепции так называемой работающей конкуренции (workable competition). Она разрабатывалась в основном в США усилиями Джона Мориса Кларка (1884–1963). Например, согласно Кларку, допустимость монополии должна зависеть прежде всего от того, готова ли она продавать свои товары по приемлемым ценам.
Однако на практике оказалось чрезвычайно сложно определить, какая цена является приемлемой. Поскольку по естественным причинам на рынке существует недостаток сопоставимых продуктов других производителей, такая цена выводится исключительно на основе анализа издержек монополиста. При этом монополист легко может манипулировать этими издержками, например выплачивая своим служащим высокую заработную плату или предоставляя им роскошные офисные помещения, при этом изображая расходы по этим статьям как совершенно необходимые. Наглядные примеры такого манипулирования в Германии можно отыскать в деятельности энергетических компаний, а также почтового ведомства и управления железными дорогами. В качестве сетевых предприятий энергетические компании можно считать естественными монополиями, поскольку содержать одновременно несколько параллельных линий электропередачи очевидно не имеет смысла. Поэтому они могли бы сколь угодно повышать свои цены, если бы не надзор со стороны государства. Но и при наличии государственного надзора они, в общем, чувствуют себя совсем неплохо. Кстати, среди управляющих и членов наблюдательных советов этих предприятий можно найти многих бывших политиков. Нередко это те же люди, которые на прежней работе отвечали за выдачу разрешений на установление монопольных цен.
Раньше городские службы коммунального хозяйства в Германии обладали так называемой областной монополией, статус которой был гарантирован им по закону. То есть, например, жители города Эссен не имели права покупать электричество у городского предприятия энергоснабжения соседнего Бохума, даже если оно было дешевле. Сегодня такие монопольные права существуют только у коммунальных водохозяйственных предприятий, в то время как рынки электроэнергии и газа были либерализованы в 1998 г.
Даже реальные издержки монополии в большинстве случаев могут быть завышены, поскольку отсутствует благотворное давление конкуренции. Для определения этого эффекта американский экономист Харви Лейбенстейн (1922–1993) ввел понятие так называемой Х-неэффективности. Наряду с завышенной прибылью она является еще одним недостатком монополии. Как же тогда с учетом этих обстоятельств можно определить то, что мы называем приемлемой ценой? Многие так называемые антитрестовские процедуры в США, которые должны были принудить доминирующие на рынке предприятия к разукрупнению, не привели к желаемым результатам, поскольку также не сумели решить проблему конкретного доказывания отрицательного воздействия монополий на рынок.
Гарвардская школа конкурентной политики поэтому предложила наряду со структурой рынка и рыночными результатами учитывать также поведение товаропроизводителя на рынке. Предприятия, занимающие господствующее положение на рынке, владеют почти неисчерпаемым арсеналом средств, дискриминирующих клиентов, поставщиков или конкурентов. Например, какой-либо ведущий производитель компьютеров может начать продавать свои изделия только тем клиентам, которые одновременно готовы приобрести его никуда не годное программное обеспечение. Или производитель напитков будет отпускать свою продукцию только тем супермаркетам, которые одновременно не предлагают конкурирующую продукцию, даже если она больше нравится покупателям. И наконец, существует такая широкая сфера деятельности, как взаимные ценовые сговоры и договоренности с другими картелями, многочисленные примеры которых мы можем наблюдать на олигопольном рынке.
Однако обеспечить контроль антимонопольных ведомств за поведением на рынке на практике оказывается весьма непростым делом. В качестве примера возьмем ситуацию с ценами на бензин на автозаправочных станциях. Если Aral, Shell и BP одновременно повысят цены, это необязательно будет свидетельствовать о картельном сговоре, как сразу же подумало бы большинство клиентов. Антимонопольным ведомствам во многих случаях не удавалось доказать наличие противозаконных ценовых сговоров между ведущими нефтяными концернами, поскольку причиной общего повышения цен на бензин вполне может быть также рост цен на нефть или более высокий курс доллара. Если внимательно анализировать ситуацию на рынке бензина, на самом деле можно установить, что цены на него снижаются, когда снижается курс доллара.
Кроме того, именно в случае совершенной конкуренции следовало бы ожидать, что цены на схожие продукты у всех поставщиков должны постоянно быть одинаковыми! Ведь именно в этом случае ни один из поставщиков не мог бы себе позволить потребовать за свой товар более высокую цену, чем его конкуренты. Рыночная цена установилась бы на таком уровне, чтобы она только-только покрывала нормальные издержки. Единая цена всех поставщиков сама по себе еще ничего не говорит о том, существует конкуренция или нет.
Чикагская школа теории конкуренции сделала из всех перечисленных проблем одни радикальный вывод. Если ни структура рынка, ни результаты рыночной деятельности, ни поведение на рынке не годятся в качестве критериев в целях обеспечения контроля над конкуренцией, то тогда лучше всего будет вообще от него отказаться. Ни антитрестовские законы, ни надзор за доминирующими на рынке предприятиями не будут работать. Вместо них, по мнению представителей чикагской школы, необходимо обеспечить постоянный доступ на рынок новых конкурентов, поскольку любое злоупотребление господствующим положением на рынке имеет своей целью получение сверхприбыли и поэтому само по себе привлечет на рынок других поставщиков.
С этой точки зрения даже монополия, по крайней мере временно, может иметь народнохозяйственную пользу. То есть, если она отражает естественное преимущество в размере получаемой прибыли особенно находчивого предпринимателя, ее сверхприбыль должна быть признана вполне законной, поскольку эта сверхприбыль и является тем стимулом, который постоянно побуждает к поиску новых продуктов и более лучших производственных технологий. Необходимо всего лишь обеспечить, чтобы и другие предприятия смогли принять участие в этом поиске и чтобы они не были на длительное время отсечены от рынка. Поэтому монополия, как заявляют экономисты чикагской школы, в принципе в любой момент должна быть открыта для атаки. Такая так называемая «морфологическая» монополия, по их мнению, не создает проблемы с точки зрения конкурентной политики, поскольку раньше или позже она сама себя упраздняет.
Более ранний пример, иллюстрирующий это положение, дает нам история электрического органа. Электрический орган первоначально оказался на рынке благодаря компании Hammond, которая обладала на него патентом. До настоящего времени продолжают говорить об органах Hammond, хотя электрические органы сегодня производят и другие фирмы. Монопольное положение компании обеспечивало ей высокие прибыли, однако по мере приближения срока окончания патента это положение становилось все более неустойчивым. Электромагнитный способ извлечения звуков, который использовала фирма «Хаммонд», к тому времени в техническом отношении устарел, и неповторимое звучание ее органов стало возможно лучше и лучше воспроизводить с помощь значительно более дешевой электроники. На этом примере видно, что при определенных обстоятельствах монопольное положение какого-либо производителя даже может ускорять технический прогресс. Что касается компании «Хаммонд», то, чувствуя себя под кажущейся защитой своего патента, она просто упустила время и в конечном счете была вытеснена с рынка.
3. Естественные монополии и государственные ограничения доступа на рынок
Реализация концепции чикагской школы привела бы к ликвидации всех законодательных норм, ограничивающих доступ на рынок. Например, это касалось бы частично нелепых предписаний, которые до сегодняшнего дня продолжают сдерживать конкуренцию в ремесленном производстве. Так, домовладельцу разрешено самому – после частичной либерализации в этой сфере – наклеивать грубоволокнистые обои, однако для работы с рисунчатыми обоями ему потребуется обратиться в зарегистрированную фирму с лицензией. До сих пор подобные ограничения в предоставлении услуг, для которых нет никаких разумных оснований, существуют не только применительно к водохозяйственным предприятиям, но и к нотариусам.
Кроме того, пришлось бы позаботиться о том, чтобы устранить таможенные или другие протекционистские меры, дискриминирующие зарубежных конкурентов. И разумеется, само государство также должно было бы отказаться от роли монополиста, как это долгое время было в Германии, например, в случае с почтой и железнодорожным транспортом и как это и сегодня имеет место во многих странах.
В результате теория конкуренции вновь вспомнила о многих из тех выводов, к которым в свое время пришел Адам Смит. Главные представители чикагской школы были также убежденными либералами, в первую очередь Джордж Стиглер (1911–1991), лауреат Нобелевской премии по экономике 1982 г. Действительно, есть много примеров того, как когда-то казавшиеся несокрушимыми монополии были вынуждены сдать свои позиции с приходом на рынок «новичков». Один из таких примером касается успешной конкуренции с IBM компаний Apple и Microsoft, которые поначалу размещались в помещениях размером не больше гаража на два автомобиля. Но и другие гиганты, как General Motors, AEG или Coca Cola, под давлением новых конкурентов в конечном итоге утратили свое господствующее положение на рынке, а то и вовсе были вынуждены с него уйти.
Примеры монополий, которые смогли длительное время сохранять свое влияние, найти значительно сложнее. Если же таковые и есть, то большинство из них относятся к тем случаям, когда само государство ограничивает конкурентам доступ на рынок. В качестве таковых можно назвать спичечную монополию Ивара Крейгера 1926 г. или германскую почтовую монополию, которой вначале владели князья фон Турн-и-Таксис и которая без каких-либо изменений просуществовала вплоть до 1989 г. И по сегодняшний день почта в Германии наделена единоличным правом доставки простых писем.
В отношении почты и железных дорог их монопольное положение долгое время оправдывали ссылками на то, что речь в этих случаях идет о естественных монополиях, которые в принципе не допускают разумной конкуренции. О естественной монополии говорят, когда обслуживание всего рынка с наименьшими издержками может быть обеспечено одним-единственным предприятием. Только представим себе, что на одном маршруте, скажем между Сан-Франциско и Нью-Йорком, друг с другом конкурируют несколько железнодорожных линий. Вероятнее всего, они не будут полностью загружены, что приведет к расточительному использованию избыточных производственных мощностей. В конце концов под давлением конкуренции останется только одна железнодорожная компания, в то время как остальные должны будут уйти с рынка. На основе такого рода рассуждений делали вывод о том, что государству будет более выгодно с самого начала разрешить только одному предприятию выступать в роли перевозчика. На практике в большинстве случаев это выглядело таким образом, что само государства брало на себя обязанности железнодорожного предприятия, чтобы в том числе иметь возможность получать от этой деятельности монопольные прибыли. Так, например, Государственные железные дороги Германии вплоть до начала 1930-х годов приносили государству такую большую прибыль, что за ее счет была выплачена большая часть репараций по итогам Первой мировой войны.
Однако по прошествии времени выяснилось, что этот путь чрезвычайно опасен. Не в последнюю очередь опять-таки по причине технического прогресса. Так, уже достаточно скоро железнодорожному транспорту пришлось вступить в конкурентную борьбу с автомобильным, а еще позже – с авиационным транспортом. В этом случае принято говорить о так называемой замещающей конкуренции, которая может создать большие проблемы и для естественных монополий. Ведь, по сути, почти нет никакой разницы, потеряет ли государственная монополия своих клиентов в пользу конкурирующим с ней железнодорожным предприятием, эксплуатирующим параллельно пролегающую железнодорожную линию, или в результате того, что они пересядут на альтернативные виды транспорта – автомобиль или самолет.
По этой причине Государственные железные дороги Германии становились все более убыточными, а их преемница – Германская федеральная железная дорога превратилась в чисто дотационное предприятие с двузначными миллиардными ежегодными убытками. Однако даже дотации – несмотря на рост конкуренции между другими видами транспорта – не смогли создать сколько-нибудь существенные стимулы развития для федеральных железных дорог, для внедрения на них более эффективных и ориентированных на интересы клиентов методов хозяйствования. Конкуренция при существующих государственных гарантиях компенсации убытков не является реальной конкуренцией.
Когда в конце 80-х годов постепенно к оказанию почтовых услуг стали допускать частные конкурирующие предприятия, немецкие потребители наконец смогли пробрести также мобильные телефоны и другие технические инновационные продукты, которые к тому времени стали обыденным явлением в США. До того времени пределом желания был голубой кнопочный телефон c кнопкой повторного набора номера. Также с большой осторожностью делались шаги, чтобы создать конкурентный рынок в сфере таких почтовых услуг, как доставка писем и бандеролей. Теперь уже государственные монополии должны были подумать о том, как не потерять слишком много клиентов.
Несмотря на все положительные результаты, либерализация естественных монополий, прежде всего в Европе, продолжает сталкиваться с препятствиями политического характера. Необходимо признать также, что существуют некоторые частные технические и экономические проблемы, которые мы не можем рассмотреть здесь каждую в отдельности. При этом в Европе больше доверяют законам и мерам государственного контроля, чем силе конкуренции. Затронутые этими мерами предприятия даже нередко оказываются в выигрыше. Под защитой законодательно разрешенных цен живется в большинстве случаев совсем неплохо, особенно тогда, когда можно избежать неудобной конкуренции. Время от времени они даже бесцеремонно требуют предоставления дотаций, чтобы компенсировать мнимые убытки вследствие законодательного регулирования цен. Так легко образуется настоящее болото бесхозяйственности, коррупции и бюрократизма, которое можно осушить лишь с помощью радикального открытия рынка для новых участников конкурентной борьбы.
Необходимо отметить, что этот рецепт чикагской школы вызывает споры не только среди экономистов. Видимо, вряд ли будет возможно полностью ликвидировать монополии, связанные с эксплуатацией централизованных систем, так что существование соответствующих надзорных органов в сфере ценообразования может оказаться необходимым. Но как велик был бы выигрыш уже от того, если бы антимонопольные ведомства с таким же усердием противодействовали государственным ограничениям конкуренции, с каким они борются против действительных или мнимых злоупотреблений рыночной властью в частном секторе. Однако прежде всего они должны осознать границы собственной способности делать правильные выводы, когда речь идет об определении цен, соответствующих требованиям рынка. Конкурентные цены невозможно ни стимулировать, ни вычислить, в конечном счете их можно определить только в процессе конкуренции.
Глава 3
Цены, издержки и прибыль
1. «Ножницы» Альфреда Маршалла
Почему кожа стоит дорого, а пластмасса дешево? Почему квартплата постоянно растет, а цена лэптопов становится все доступнее? На что ориентируются цены на подержанные автомобили или земельные участки? Этично ли продавать картину за 2 млн долл., если ты приобрел ее всего за 10 000 долл.?
Подобного рода вопросы люди задают себе с тех пор, как существуют меновая торговля и рынки. С них начинается изучение экономической науки. Говорят, что даже из попугая можно сделать хорошего экономиста, если научить его произносить только два слова – предложение и спрос. Хотя тут же можно задать дополнительный вопрос – от чего, в свою очередь, зависят предложение и спрос. Почему, например, не строят больше квартир, хотя существует очевидная большая потребность в дополнительном жилье? Почему автомобилестроительная промышленность не производит автомобили на солнечных батареях, хотя многие люди проявляют к ним интерес? И почему, с другой стороны, например, в Европе, производят столь много масла, что его нельзя продать и излишки даже приходится уничтожать?
Многие люди полагают, что причиной всему – происки темных сил. Широко распространено, например, мнение, что цены «устанавливают» предприниматели и что от потребителей в этом отношении ничего не зависит. Иногда даже утверждают, что предприниматели сознательно придерживают более качественные и доступные по цене продукты, чтобы самим не уронить цены. А если спрос на какой-то продукт увеличивается, то они используют это только для повышения цен, вместо того чтобы еще больше нарастить производство этого продукта. Такие утверждения, возможно, даже имеют под собой определенные основания, когда речь идет об отдельных монополистах. Однако в условиях господства конкуренции эти взаимосвязи необходимо оценивать несколько иначе.
Экономисты классической школы XIX столетия полагали, что в этом случае цена какого-либо блага в течение продолжительного времени должна всегда соответствовать издержкам на его производство, так как ее повышение вскоре привело бы к тому, что на рынке появились новые производители и цена на это благо соответственно снизилась. И напротив: при цене ниже издержек на единицу товара его длительное производство было бы нерентабельным, и потому оно было бы прекращено. При этом необходимо учитывать, что издержки на единицу товара всегда должны включать в себя определенную долю прибыли. Собственный капитал, используемый производителем, должен приносить, по крайней мере, процентный доход в размере среднего в его стране, а если помимо того предприниматель еще и сам работает на своем предприятии, то и, естественно, его вознаграждение за труд, так называемую заработную плату предпринимателя. Все иные «дополнительные прибыли», с точки зрения классиков, со временем ликвидируются в ходе конкуренции.
Спрос, согласно этой теории, в лучшем случае оказывает только краткосрочное воздействие на цены товаров. Так, например, в периоды увеличения числа погребений по причине эпидемий или войн происходил рост цен на черную ткань. То есть имеющееся предложение нельзя было соответствующим образом расширить за короткое время, что и порождало повышенный спрос. В случае длительного повышения спроса производство ткани было бы увеличено на соответствующую величину, так что цены, следуя классической точки зрения в конечном счете вновь должны были уменьшиться до размера издержек на единицу продукции.
Рис. 3.1. Классики полагали, что цена товара независимо от спроса всегда соответствует величине издержек (а). Только в отношении благ, имеющихся в ограниченном количестве, таких как земля, рост спроса также вызывает рост цены (б).
Правда, из этого правила было одно исключение, а именно блага, имеющиеся в ограниченном количестве. Самым важным примером этих так называемых редких благ является земля. Поскольку предложение земли невозможно расширить за счет дополнительного производства, растущий спрос на нее, очевидно, будет вызывать постоянное повышение цены, не увеличивая при этом предложение. Английский экономист Давид Рикардо (1772–1823), сам землевладелец и, вероятно, лучший теоретик классической политэкономии, видел в этом угрозу экономическому росту. Увеличение цены на землю, по его мнению, должно вызывать постоянное увеличение доли так называемой земельной ренты в общественном продукте, в результате чего непрерывно уменьшается размер предпринимательской прибыли и производственных инвестиций. Этот закон понижения нормы прибыли, однако, не получил подтверждения, прежде всего по той причине, что хотя земля является благом, имеющимся в ограниченном количестве, тем не менее технический прогресс позволяет постоянно увеличивать ее продуктивность. Поэтому в определенном смысле рост производительности предприятий всегда происходил более быстрыми темпами, чем увеличение земельной ренты.
Несмотря на это, и сегодня нередко можно слышать утверждения, что применительно к благам, имеющимся в ограниченном количестве, таким как земля, рынок не работает. Верно, что рост спроса на такие блага объективно приводит к непрерывному росту цен. Также и поэтому в большинстве стран арендная плата за жилые дома и квартиры растет быстрее, чем цены на большинство других товаров. Из этого факта нельзя, однако, делать вывод о провале рынка, напротив: именно рост рыночных цен предупреждает о продолжающемся сокращении земельных ресурсов, выполняя важную функцию обеспечения их наиболее производительного использования.
Такова была точка зрения большинства экономистов классической школы, которые применяли одновременно две разные теории цены: в случае обычных благ рост спроса вызывает увеличение производства товаров, при этом цена каждого из них в течение длительного времени остается неизменной и точно соответствует производственным издержкам. В случае не увеличиваемых благ, таких как земля или редкие произведения искусства, рост спроса, напротив, увеличивает только цену, поскольку предложение такого рода товаров не может быть расширено. Другие случаи, кроме этих двух крайних, классическая теория не предусматривала.
Как это часто бывает, истина и здесь находится где-то посередине, поскольку для большинства товаров издержки на единицу продукции вовсе не являются постоянной величиной, как полагали классики. Она в гораздо большей мере зависит от объема производства! А этот последний, в свою очередь, зависит от спроса на соответствующее благо. Поэтому предложение и спрос совместно участвуют в определении итоговой цены блага.
Рис. 3.2. Согласно Альфреду Маршаллу (1842–1924), предложение и спрос смыкаются подобно лезвиям ножниц и, таким образом, совместно определяют равновесные цену и объем производства.
Экономист кембриджской школы Альфред Маршалл однажды следующим образом выразил эту мысль: при образовании цены предложение и спрос смыкаются подобно двум лезвиям ножниц.
Графическое изображение теоремы «ножниц» Маршалла соответствует диаграмме цена – количество, в которой пользующееся спросом количество товара представлено в виде возрастающей функции цены, а предлагаемое количество товара – в виде убывающей функции. Точка пересечения двух кривых определяет равновесную цену. В данном случае предлагаемое количество товара равно количеству товара, на который предъявляется спрос, так что в результате все товары будут распроданы.
2. Закон массового производства и пределы его действия
Иллюстрируемое возрастающей кривой предложения представление о том, что с увеличением производимого количества товара издержки на единицу продукции растут, на первый взгляд может показаться странным. Ведь на самом деле при росте объема производства, как правило, его можно организовать с меньшими затратами! Разве нет впечатляющих примеров, подтверждающих эту взаимосвязь, таких как, например, внедрение Генри Фордом конвейера в автомобильной промышленности? То есть, казалось бы, кривая предложения на графике Маршалла должна была бы идти вниз, а не вверх.
Действительно, в этих часто приводимых аргументах есть доля истины. С увеличением количества производимых товаров появляется возможность использовать машины и оборудование, которые при меньшем объеме продаж были бы нерентабельными. Издержки, связанные с этим оборудованием, при росте объема продаж распределяются между большим количеством единиц товара, вследствие чего издержки на единицу продукции становятся тем меньше, чем больше товаров производится. Об этом законе массового производства особенно много писал американский экономист Джо Бэйн (1912–1991).
Однако преувеличивать значение этого закона не следует, поскольку при росте объема производства начинают проявляться другие экономические закономерности, действующие в прямо противоположном направлении. К ним в первую очередь относится закон убывающей отдачи, который одним из первых экономистов описал немецкий помещик Иоганн Генрих фон Тюнен (1783–1850). Для большей наглядности он использовал пример сбора урожая картофеля. Поначалу работа идет бойко, так как в первую очередь естественно выкапывают самые крупные картофелины, которые после взрыхления почвы оказываются на поверхности. Однако чем больше картофеля хотят собрать, тем тяжелее и продолжительнее становится труд, а следовательно, тем больше возрастают издержки. Самые мелкие картофелины, которые можно было бы выкопать, только приложив немалые усилия, возможно, так и останутся в земле, поскольку затраты на их сбор впоследствии нельзя будет окупить за счет дополнительной выручки от продажи. Но это как раз и означает, что издержки на килограмм картофеля с увеличением размера урожая имеют тенденцию к возрастанию.
Эта закономерность действует и в промышленном производстве. С увеличением производства постепенно возникнет нехватка обслуживающих его квалифицированных рабочих. Также возрастут транспортные расходы, так как полуфабрикаты придется привозить из все более отдаленных мест и одновременно поставлять готовые изделия клиентам, проживающим вдалеке от основного производства, чтобы обеспечить сбыт больших объемов продукции. В какой-то момент времени придется создавать филиалы предприятия на других территориях, что в действительности сведет на нет все преимущества массового производства.
К сказанному необходимо добавить еще один важный фактор, ограничивающий преимущества крупных предприятий по сравнению с мелкими компаниями, а именно рост издержек бюрократизации. Если средние и малые предприниматели почти без чьей-либо помощи могут контролировать работу своих предприятий, крупным компаниям для этого требуются многочисленные управленческие подразделения. В результате крупные компании не только утрачивают способность гибко реагировать на постоянно меняющиеся условия рынка, но и несут непропорционально большие издержки, которые по мере роста предприятия только растут, поскольку, как показывает опыт, управленческие подразделения начинают жить своей жизнью и в конечном счете зацикливаться на управлении самими собой. Особенно наглядно эту тенденцию можно наблюдать в государственных бюрократических структурах, где подчас для получения каждого необходимого для работы карандаша приходится заполнять формуляр-требование с многочисленными вопросами. Даже в наши дни немецкий чиновник обязан, например, при использовании собственного автомобиля в служебных целях тщательно вписывать в многостраничный формуляр самые разные данные о нем, включая рабочий объем двигателя.
Английский социолог Норкот Паркинсон, иронизируя, утверждал, что, согласно математической формуле, бюрократические затраты будут продолжать расти даже тогда, когда собственно производство уже начало сокращаться или полностью остановилось. Этот закон Паркинсона, разумеется, всего лишь преувеличение. Однако он все же показывает, почему мелкие и средние предприятия имеют возможность выпускать более дешевую продукцию, чем крупные компании.
Такое ограничение преимущества крупных производителей под воздействием массового производства также важно и с точки зрения конкуренции. Так как в противном случае надо было бы опасаться, что по завершению конкурентного процесса отбора на рынке осталось бы одно-единственное предприятие-монополист в качестве единственного поставщика товаров. К счастью, подобная тенденция концентрации на большинстве рынках отсутствует.
К тому же сегодня большинство продуктов очень сильно дифференцировано с точки зрения качества и технических характеристик. Так, например, существует бесчисленное количество различных малолитражных автомобилей, которые уже только по чисто технологическим причинам невозможно произвести на одном конвейере. Еще большее разнообразие продуктов мы наблюдаем, например, в индустрии моды. Поэтому в конкуренции даже там, где преимущества массового производства носят наиболее очевидный характер, тем не менее на рынке существуют ниши и для мелких производителей.
3. Закон убывающей отдачи Тюрго и рента производителя Маршалла
Если объединить законы преимущества массового производства и убывающей отдачи, то тогда для основной массы товаров при увеличении объема производства мы получим U-образную кривую издержек на единицу продукции. Вначале издержки на единицу продукции действительно снижаются, но затем с определенного момента они вновь начинают расти. В этом суть закона убывающей отдачи, который в основных чертах сформулировал экономист доклассической эпохи Жак Тюрго (1727–1781). Закон говорит о том, что размер отдельного предприятия ограничен, поскольку каждое предприятие может расширить производство лишь настолько, насколько цена производимого им продукта покрывает издержки последней единицы произведенного товара (так называемые предельные издержки). Это правило было открыто еще Иоганном фон Тюненом – одним из создателей теории предельной производительности, которая и сегодня не потеряла актуальности.
Разумеется, не все предприятия способны работать с одинаковой эффективностью. У одних издержки выше, у других ниже средних. Наименее эффективные предприятия в конечном счете уйдут с рынка. Таким образом, рыночная цена точно соответствует производственным издержкам того последнего производителя, который еще может удержаться на рынке. Его также называют предельным производителем. Все другие производители на рынке, которые производят товар с меньшими издержками, чем предельный производитель, получают дополнительную прибыль сверх нормального процентного дохода на свой капитал. Альфред Маршалл в этой связи говорил о ренте производителя, хотя это выражение немного сбивает с толку: ведь дополнительная прибыль является не «рентой» в привычном смысле, а вознаграждением за то, что соответствующий предприниматель производит продукты с меньшими издержками, чем предельный производитель.
Рис. 3.3. Издержки на единицу продукции отдельного производителя согласно закону убывающей доходности имеют вид U-образной кривой (левое изображение). Для «предельного производителя» D на своем минимуме они еще покрываются за счет рыночных цен; производитель Е, напротив, должен покинуть рынок (правое изображение).
Если, однако, спрос на один из товаров увеличивается, все присутствующие на рынке производители сначала расширят собственное производство. Однако, как это следует из показанных взаимосвязей, такое расширение только приведет к росту издержек. Тем самым вновь получат шанс принять участие в конкуренции также и ранее неконкурентоспособные предприятия. В результате при росте спроса рыночная цена на соответствующий товар увеличится.
Если, однако, одновременно технический прогресс сумеет наделить всех производителей способностью использовать всё более экономичные производственные технологии, то тогда даже при росте спроса будет возможно снижение цен. Особенно наглядно это проявляется в электронной промышленности. Сегодня мы можем покупать лэптопы, навигаторы и смартфоны по ценам, которые раньше просили за самый простой карманный калькулятор. С течением времени благодаря техническому прогрессу большинство товаров становится все дешевле относительно наших доходов. Тем не менее в краткосрочной перспективе их цена все-таки возрастает, если увеличивается спрос. Этот факт может подтвердить каждый, кто когда-либо приобретал на черном рынке билеты на концерт или футбольный матч, вызывавший ажиотажный интерес.
4. Торговая наценка и спекуляция
Большинство товаров поступает от производителя к конечному потребителю не напрямую. Как правило, до этого они проходят через руки одного или нескольких продавцов, каждый из которых делает свою накидку на цену, по которой он сам приобрел соответствующий товар. Если, например, мы продали свой подержанный автомобиль торговцу автомашинами, то уже на следующий день мы можем обнаружить, что тот выставил его на продажу по гораздо более высокой цене, чем та, которую он заплатил нам при покупке. Есть для такого рода торговых наценок экономического обоснование или же речь идет не более чем о прозаическом желании увеличить собственную прибыль?
Этот вопрос имеет долгую традицию в экономических дискуссиях. Торговцы не пользовались любовью уже в Древней Греции. Считалось, что они обогащаются за счет покупателей, не добавляя при этом продаваемым товарам никакой дополнительной ценности. Поэтому среди всех профессий их репутация была одной из самых плохих. Не случайно Гермес одновременно был богом воров и богом торговли. Средневековая Католическая церковь была не столь категорична в своей оценке. Хотя и с ее точки зрения торговец в лучшем случае не был грешником, но она никогда не рассматривали его как богоугодного человека.
Даже экономисты классической школы XIX столетия относились к торговле как к непроизводительному занятию. Хотя они уже признавали необходимость доставки произведенных товаров посредством торговли к месту их потребления, но, как, например, Адам Смит, не видели в этом вклада в общественный продукт. Для Адама Смита торговля наряду с другими услугами являлась частью общественного потребления, она принимала участие в организации потребления товаров, которые имелись в ограниченном количестве, но не в их производстве.
При ближайшем рассмотрении такой подход вряд ли можно назвать обоснованным. Почему, например, добычу угля из недр земли следует считать вкладом в общественный продукт, а его доставку до конечного потребителя не следует? Или скажем иначе: если торговля не является частью производительной деятельности, то почему тогда она вообще существует и почему люди платят за ее услуги?
Очевидно, что во многих случаях потребителю более выгодно получать необходимые ему товары посредством профессионально организованной торговли, вместо того чтобы самому забирать их у производителя. Несмотря на существование интернета, достаточно рискованно и утомительно пытаться купить подходящий подержанный автомобиль, изучая многочисленные предложения людей, желающих продать свой, вместо того чтобы обратиться к профессиональному торговцу. Наценка, которую забирает за эту услугу торговля, является не чем иным, как платой за эти преимущества. Кроме того, у продавца возникают при этом издержки, связанные с тем, что он предоставляет соответствующие гарантии и сервис. Сегодня услуги торговли засчитываются в состав добавленной стоимости, создаваемой народным хозяйством, что совершенно естественно.
Иначе обстоит дело с прибылью, возникающей из чисто спекулятивных сделок. Спекулянт не участвует ни в транспортировке товаров, ни в их распределении между потребителями. Он всего лишь покупает по низкой цене запасы, например сырой нефти или других видов легко хранимого сырья, чтобы спустя какое-то время продать их по более высокой цене. Можно ли с экономической точки зрения оправдать такие спекулятивные прибыли?
В этом вопросе мнения среди экономистов расходятся. Очевидно, было бы упрощением рассматривать спекулятивные прибыли в принципе только как удобную и недобросовестную возможность обогащения для состоятельных капиталистов. Ведь, как бы там ни было, и спекулянт идет на риск, если цены изменятся не так, как он того ожидал. К тому же при определенных условиях он уменьшает риски других участников рынка, например потребителей.
Предположим, что в урожайный год спекулянт покупает много пшеницы. Это порождает тенденцию роста цен и приводит к ограничению потребления. Предположим далее, что на следующий год ураганы и град уничтожили урожай. Теперь для спекулянта настало время продавать свои запасы по высокой цене. Тем самым он не допускает возникновения голода! Во всяком случае, цена на пшеницу выросла бы еще больше, если бы осмотрительный спекулянт не создал соответствующие запасы зерна, которые он теперь может выбросить на рынок.
Это положительный пример. Однако может случиться, что деятельность спекулянта вызывает дестабилизацию рынка. Например, спекулятивная скупка пшеницы может привести к повышению цены, которое, в свою очередь, побудит других спекулянтов также воспользоваться выгодным моментом. В результате цена вырастет еще больше без каких-либо на то экономических оснований. И только когда цены достигнут уровня, при котором первые спекулянты окажутся ни с чем, ценовой маятник может опять резко качнуться в обратную сторону.
В этом смысле особенно сильное дестабилизирующее воздействие оказывает спекуляция на фондовой бирже. Международный финансовый кризис, разразившийся в 2007 г., отчетливо продемонстрировал связанные с этим опасности. Кризис был вызван прежде всего неверной, слишком мягкой денежно-кредитной политикой <центральных банков> в предшествующие ему годы. Только на этой питательной почве, созданной избыточными деньгами и искусственно заниженными процентными ставками, могли появиться опасные ценовые пузыри. Лопнув, они нанесли урон всей мировой экономике. Об этих взаимосвязях нам еще предстоит поговорить позже. Спекулянты несут немалую долю вины за возникновение кризиса, поскольку именно стадный инстинкт спекулянтов был одной из причин возникновения на финансовых рынках этих ценовых пузырей. Поэтому важная задача государства или его надзорных ведомств состоит в том, чтобы по возможности не допускать такого экстремального развития ситуации.
Сказанное отнюдь не означает, что следует не допускать, а тем более запрещать любые виды спекуляции на финансовых ранках, так как и на них спекулянт часто берет на себя риски других участников рынка. Представим себе, например, такое предприятие, как «Фольксваген», которое продает автомобили в США. Поскольку товары в США оплачивают не в евро, а в долларах, их продажа связана с курсовыми рисками. «Фольксваген» может их избежать, если ожидаемую долларовую выручку он уже заранее переведет в евро. Однако эти так называемые фьючерские сделки возможны только тогда, когда на рынке есть кто-то, кто будет готов купить доллары. Этим «кто-то» может быть спекулянт, который, принимая участие в такой сделке, возможно, рассчитывает на рост курса доллара. Для «Фольксвагена» выгода заключается в том, что он может рассчитывать на гарантированную выручку в евро, что также важно с точки зрения сохранения рабочих мест на предприятиях концерна.
В заключение следует отметить, что роль и место спекуляции являются предметом спора, который до конца не разрешен теоретической экономической наукой, поскольку важное значение в их оценке имеет фактор конкретного рынка и конкретных сопутствующих обстоятельств. Например, в случае рынка ценных бумаг не в последнюю очередь экономическая политика государства решает вопрос о том, может ли на нем в принципе возникнуть почва для дестабилизирующей спекуляции, а также о том, до каких пределов она может развиться. Эту проблему нам еще предстоит рассмотреть в связи с объяснением валютных курсов.
5. Справедливые цены и меры государственного вмешательства
Мы констатировали, что цены формируются в результате взаимодействия спроса и предложения и что в конечном счете они соответствуют издержкам наименее эффективного производителя.
Это разумно и с общеэкономической точки зрения, поскольку издержки предельного производителя одновременно являются теми издержками, которые народное хозяйство в целом вынуждено нести на каждую дополнительную единицу соответствующего товара. Если не учитывать некоторые специфические случаи, о которых мы еще поговорим позже, рыночные цены, возникающие в ходе конкуренции, таким образом, отражают относительную редкость соответствующих благ.
Но являются ли рыночные цены справедливыми? Представим себе, что во время отпуска бедный уличный торговец предлагает нам купить за небольшие деньги деревянные фигурки Будды. Должны ли мы, богатые европейцы, заплатить ему за товар более высокую цену, чем ту рыночную, которая не слишком обременит наш кошелек? И что произойдет, если конкуренции больше не будет? Разумеется, в экстренном случае мы заплатим врачу любую сумму, если он будет тем единственным, кто сможет излечить нас от смертельно опасной болезни. Но имеет ли он право воспользоваться этой ситуацией? Другими словами, можно ли определить справедливые цены и следует ли при необходимости обеспечить их вопреки действию рыночных сил?
Начнем с вопроса о справедливой цене. Экономисты раннего Средневековья, большинство из которых были монахами или высокопоставленными священниками, называли ее justum pretium. Многие из них рассматривали рыночную цену в принципе как справедливую. Так как рыночная цена выравнивает предложение и спрос, то тем самым, по их мнению, она уже имеет естественное оправдание. При этом временные благоприятные рыночные условия, не говоря уже о чрезвычайных ситуациях, не должны были использоваться производителями для повышения цены. В качестве приемлемой считалась такая цена, которая позволяла производителям компенсировать затраты труда и собственные расходы производителя на приобретение сырья и полуфабрикатов. Максима «laboram et expenses» (труд и расходы) определяла содержание всей средневековой литературы по этой проблеме. При этом также предполагалось, что соответствующее вознаграждение может быть по своему размеру весьма различно – в зависимости от того, о ком шла речь. Действовал принцип: каждый должен жить в соответствии со своим положением. То есть князь или епископ должны были получить больший доход, чем простой сельский рабочий, для того, чтобы они могли финансировать принятый для их социального класса уровень жизни.
Вопрос о справедливой цене возникал главным образом в тех случаях, когда рыночная цена отсутствовала или когда она входила в очевидное противоречие с производственными издержками. Это касалось в первую очередь «редких товаров», в отношении которых в более позднее время экономисты классической школы были вынуждены даже разработать специальную теорию цены. Какую цену следовало уплатить, например, за древний рукописный манускрипт, который на рынке был предложен, возможно, в единственном экземпляре?
При решении этой проблемы Церковь исходила из признания права продавца определять стоимость своего товара. Если рукопись была ему дорога, поскольку, например, досталась ему от бабушки, то это обстоятельство должно было учитываться в цене рукописи. И наоборот, если продавец низко оценивал стоимость этой рукописи, так как знал о ее скрытых изъянах или у него она была в нескольких экземплярах, то тогда он имел право продать ее по более низкой цене. Однако в реальных условиях рынка придерживаться этих этических принципов было непросто. Гарантией их соблюдения, помимо собственной совести продавца, была только исповедь.
Наши современные представления о справедливой цене не сильно отличаются от представлений Средневековья. В большинстве стран даже существуют законы, которые соответствующим образом ограничивают свободное согласование цены. Например, продавец не имеет права умышленно умалчивать о скрытых дефектах, к примеру, подержанного автомобиля. Но и покупатель не должен использовать незнание или бедственное положение продавца для того, чтобы чрезмерно снижать цену. Подобные договоры государство может объявлять противоречащими этическим нормам и тем самым ничтожными, что в принципе следует считать правильным.
Сложнее дело обстоит тогда, когда вмешательство в рыночное ценообразование используют в качестве инструмента социальной политики. Предположим, например, что государство устанавливает своим решением максимально допустимый размер арендной платы за квадратный метр, чтобы снизить стоимость проживания или не допустить взвинчивания арендной платы. Если максимальная ставка арендной платы будет ниже рыночной – а лишь тогда такая мера будет иметь смысл, – это неизбежно приведет к увеличению спроса выше уровня предложения, поскольку при низких ценах спрос возрастает при одновременном сокращении предложения. В результате возникнет искусственно созданный дефицит жилья!
Чтобы цены не росли, необходимо будет предоставлять ограниченное количество квартир нуждающимся каким-либо иным образом, например по определенным социальным критериям, через личные связи или черный рынок. То, что в конечном счете распределение жилья станет более справедливым, чем при свободных ценах, вызывает серьезные сомнения, учитывая богатый опыт в связи с такого рода распределительными системами. Высокие рыночные цены, на первый взгляд, могут показаться несправедливыми, однако они не допускают, чтобы на рынке отдельные нуждающиеся по личным причинам были дискриминированы или, наоборот, поставлены в привилегированное положение. Поэтому тому, кто хочет обеспечить доступным жильем людей с небольшим достатком, будет лучше платить им государственные дотации по арендной плате, чем вмешиваться в процессы рыночного ценообразования.
Рис. 3.4. Если государство устанавливает нижний порог цены (минимальную цену), который превышает уровень равновесной цены, возникает избыточное предложение (левое изображение). При установлении государственного потолка цен (органичении максимальных цен), напротив, предложение отстает от спроса (правое изображение).
Не лучше оценивается и практика фиксирования государством минимальных цен. Этот инструмент, например, используется на европейском аграрном рынке, чтобы с помощью минимальных цен на масло и свинину обеспечить сельскохозяйственным производителям достаточные доходы. Так как гарантированные государством цены выше рыночных, они приводят к искусственно вызванному избыточному предложению соответствующих продуктов питания. Очевидно, что более высокие цены оказываются не особо выгодными для сельхозпроизводителей, если они не могут реализовать свою продукцию. Поэтому Европейский союз вынужден скупать избыточную продукцию и затем уничтожать ее или по демпинговым ценам продавать за рубеж. Это не только явная экономическая бессмыслица, но она к тому же стоит немало денег, из которых только незначительная часть действительно оборачивается дополнительным доходом сельхозпроизводителей.
И в этом случае лучше было бы напрямую заняться доходами аграриев, вместо того чтобы манипулировать рыночными ценами. Так, им можно было бы представить налоговые льготы или напрямую выплачивать различного рода пособия, что частично и делается. Следует ли вообще оказывать сельхозпроизводителям финансовую помощь, это другой вопрос, к рассмотрению которого мы вернемся еще раз в связи с внешнеэкономическими отношениями государства. Но если такая помощь оказывается, то тогда, по крайней мере, это следует делать напрямую, а не через установленные государством минимальных цены на сельскохозяйственную продукцию.
Герберт Гирш (1921–2010), многолетний президент Института мирового хозяйства в городе Киль, однажды пояснил различие между этими двумя путями на примере таксиста. Предположим, что мы хотим сделать таксисту что-то приятное. Должны ли мы в этих целях попросить его сделать еще один круг возле вашего дома, чтобы увеличить стоимость проезда? Очевидно, это не имело бы смысла, потому что большая часть дополнительного вознаграждения не досталась бы водителю, поскольку ушла бы на оплату бензина и на амортизацию автомобиля.
Лучше просто увеличить чаевые. Таксист больше бы выиграл от этого, даже если бы размер чаевых оказался меньше размера дополнительной оплаты за еще один объезд дома. Таким образом, обе стороны рынка оказываются в выгоде от того, что хороший поступок они совершили именно таким образом, а не иным. Напротив, искусственно завышенные рыночные цены приносят производителям относительно мало пользы и только побуждают их к производству избыточной продукции, бессмысленной с народнохозяйственно точки зрения.
Глава 4
Полезность и истинная ценность благ
1. Классический парадокс ценности и законы Госсена
До сих пор мы исходили из того, казалось бы, очевидного предположения, что рыночная цена отражает стоимостную оценку какого-либо блага потребителем. В известном смысле это действительно верно. Никто не стал бы покупать, например, спортивный автомобиль типа «Порше», если бы он не стоил своих денег. И если булочка из цельного зерна в кондитерской за углом кажется нам слишком дорогой, то мы покупаем ее в другой кондитерской или вместо булочки едим обычный хлеб. По крайней мере, в условиях конкуренции можно, следовательно, на самом деле узнать ценность товара по его рыночной цене.
В действительности, однако, не все так просто, как кажется. В конечном счете не каждый может позволить себе приобрести «Порше». Но значит ли это, что этот автомобиль для бедных имеет другую ценность, чем для богатых? А что касается булочки, то мы, вероятно, заплатили бы за нее любую цену, если в противном случае нам пришлось умереть от голода. В саксонском городке Шнееберг еще и сегодня можно посмотреть на так называемый «дом за два батона хлеба», который, как утверждают, в голод 1771 г. был продан за целых два хлеба. Итак, какова же истинная ценность вещей? Является ли их рыночная цена всего лишь случайным результатом меняющегося соотношения предложения и спроса?
В течение нескольких столетий экономисты ломали себе голову над этой проблемой. В Средние века проводили различие между потребительной ценностью и меновой ценностью блага. Потребительская стоимость обозначала его действительную полезность, а меновая ценность соответствовала рыночной цене. В обычной ситуации они должны были более или менее совпадать. Ведь никто не отдал бы много денег в уплату за бесполезную вещь. Однако в этом правиле существовали важные исключения.
Одним из исключений был так называемый классический парадокс ценности. Адам Смит удивлялся тому, что цена жизненно необходимой воды была невелика, в то время как алмазы торговались по гораздо более высокой цене. Как можно было согласовать этот факт с потребительной ценность обоих благ? Если утверждение о том, что в отличие от воды, алмазы, по сути, не приносят никакой реальной пользы, верно, то тогда один килограмм алмазов должен был бы стоить значительно дешевле, чем один литр воды. Однако уже в то время это было не так.
Классики для себя решили этот вопрос, определив алмазы и благородные металлы как редкие блага, в отношении которых должны действовать особые законы. Оставалось только выяснить, почему эти редкие блага вообще пользуются спросом, при этом иногда даже в тех случаях, когда цены на них достигают заоблачных высот.
Этот классический парадокс ценности удалось полностью разрешить только неоклассикам в рамках развития субъективной теории ценности. Историческое развитие этой теории шло достаточно извилистым путем. Важные работы, посвященные этой проблеме, были опубликованы независимо друг от друга в 1871 г. англичанином Стенли Джевонсом (1835–1882) и в 1874 г. экономистом из Лозанны Леоном Вальрасом (1834–1910). В ходе спора об авторстве, разгоревшегося между двумя учеными, Джевонс пришел к выводу, что на самом деле слава первооткрывателя принадлежит третьему экономисту – немцу Герману Генриху Госсену (1810–1858), который разработал основополагающие положения этой теории двумя десятилетиями ранее. В его честь эти положения были названы законами Госсена.
Юрист по образованию, Госсен проявлял большую склонность к занятиям математикой. После неудачной попытки разбогатеть на страховании от града и падежа крупного рогатого скота он занялся теоретической экономикой. Его книга, вышедшая в 1854 г., была, однако, написана таким сложным языком, что поначалу никого не заинтересовала. Только благодаря случаю, спустя годы после его смерти, о ней узнал один из коллег Джевонса. Джевонс не колеблясь признал приоритет Госсена, вслед за ним это сделал и Вальрас.
Госсен называл свою работу теорией чувства удовольствия и неудовольствия человека. В то время его математический подход к рассмотрению проблемы был еще весьма непривычен для экономической науки. Госсен так гордился своим достижением, что даже сравнивал его с законами движения планет Коперника. Джевонс, будучи человеком честолюбивым, в свою очередь, разработал «дифференциальное уравнение наслаждений и страданий». В отличие от Госсена он гораздо лучше сумел изложить свои мысли в понятной для читателя форме. Вместе с Вальрасом и венским экономистом Карлом Менгером (1840–1921) ему принадлежит заслуга в том, что он ввел законы Госсена в научный оборот, последовательно встраивая их в систему теоретической экономии.
В чем же состоит содержание этих законов и почему до сегодняшнего дня их рассматривают в качестве решения загадки ценности и цены? Первая основополагающая мысль Госсена заключалась в том, что полезность какого-либо блага не является для человека абсолютной величиной. Прежде всего она зависит от того, сколькими единицами соответствующего блага человек уже обладает. Например, первый литр воды в течение дня имеет неоценимую стоимость, поскольку этой водой мы можем утолить нашу жажду. Тот, кто располагает большим количеством воды, чем один литр, напротив, последовательно использует ее для удовлетворения все менее неотложных потребностей. Он использует воду для умывания, для приготовления пищи и для уборки помещения и, наконец, для чистого удовольствия заполнит ею свой плавательный бассейн. Однако на рынке может существовать только единственная цена одного литра воды, независимо от того, в каких целях ее применяют. Согласно Госсену, эта цена всегда соответствует ценности последнего разумного, с нашей точки зрения, использования соответствующего блага. Если бы цена была выше, то нам пришлось бы отказаться от его использования в этих целях, т. е., например, от купания в бассейне. И напротив, при более низкой цене мы бы применяли воду в еще менее важных целях, скажем, для устройства декоративного пруда. В экономической теории говорят, что в конечном счете цена воды соответствует ее предельной полезности. Очевидно, предельная полезность воды уменьшается тем больше, чем большее количество воды находится в нашем распоряжении. В этом суть первого закона Госсена. Следует обратить внимание на сходство этого закона с законом убывающей отдачи Тюнена, с которым мы ознакомились в предыдущей главе.
Количество Рис. 4.1. Герман Генрих Госсен (1810–1858) решил классический парадокс ценности: алмазы стоят больше воды, так как они более редко встречаются и поэтому имеют для любой более высокую «предельную полезность».
Сам Госсен полагал, что предельную полезность можно каким-то образом измерить в абсолютных величинах, – например, в наше время это могли бы быть евро или доллары, поскольку та сумма денег, которую некто готов заплатить за алмаз, не в последнюю очередь зависит от его дохода. Доходы людей, как известно, весьма различны. По этой причине не существует единого масштаба полезности. Более того, даже каждый отдельный человек может определить полезность для него какого-то блага только в сравнении с полезностью другого блага. Так что не все здесь зависит от денег. Ведь ценность денег, в свою очередь, можно определить только в зависимости от тех благ, которые за них можно купить!
Далее Госсен задался вопросом о том, в каком соотношении люди используют свои ограниченные по величине доходы для покупки различных благ. Представим себе в этих целях покупателя с низким доходом в размере, не превышающем 1000 долл. в месяц. Для простоты предположим, что он может сделать выбор между двумя благами – между водой и хлебом. Оба блага жизненно необходимы, т. е. он нуждается в них обоих. Совершенно неясно, однако, в каких количествах он будет их потреблять.
В этом случае будет необходимо воспользоваться вторым законом Госсена. Этот закон учитывает как цены обоих благ, так и индивидуальные потребности нашего потребителя с небольшим доходом. Предположим, что один литр воды стоит в два раза больше, чем один фунт хлеба. Допустим, например, что вода стоит 10 долл., а хлеб 5 долл. Тогда, согласно второму закону Госсена, наш потребитель разделит свой доход в 1000 долл. таким образом, чтобы последний из купленных им литров воды принес ему в два раза больше пользы, чем последний купленный фунт хлеба. Или иначе: при оптимальном использовании дохода соотношение предельных полезностей двух благ для каждого потребителя должно точно отражать соотношение их рыночных цен.
Что это дает нам для экономического анализа? Абстрагируемся на секунду от денег и представим себе, что люди непосредственно обмениваются своими благами. То есть сапожник меняет свои башмаки на рынке на хлеб и верхнюю мужскую одежду, пекарь приобретает обувь и рубашки в обмен на свои булочки и т. д. Законы Госсена, во-первых, показывают, что такой обмен для всех его участников будет выгоден. Все участники оказываются в выигрыше, хотя в ходе обмена не было создано ни одного дополнительного блага! Так как в начале обмена у сапожника было много обуви, но, возможно, ни одного пиджака, предельная полезность этого пиджака оказалась для него значительно выше, чем предельная полезность пары обуви. Для портного все обстоит в точности наоборот, и поэтому оба они выиграли в результате взаимного обмена своих благ. Широко распространенный взгляд, согласно которому торговля всегда обеспечивает выгоду одного участника сделки за счет проигрыша другого, таким образом, неверен. Торговля – это не игра с нулевой суммой, она выгодна всем ее участникам.
2. Оптимум по Парето и распределение дохода
Из законов Госсена следует, что люди будут обмениваться товарами и услугами до тех пор, пока все участники обмена остаются в выигрыше. Поэтому свободная торговля является важной предпосылкой достижения так называемого оптимума Парето. Оптимум по Парето определяется как состояние экономики, в котором при данных обстоятельствах никакие изменения не смогут обеспечить дополнительное приращение полезности. Разумеется, всегда существует возможность обогащения одних людей за счет других. Однако все возможности получить взаимную выгоду в меновой торговле полностью исчерпываются в оптимуме Парето. Поэтому также говорят, что в таком оптимуме никто не может улучшить своего положения без того, чтобы одновременно не ухудшилось положение кого-то другого.
Эта теоретическая конструкция связана с Вильфредо Парето (1848–1923). Он родился в Париже в купеческой семье из Генуи. Его родители, с восторгом воспринявшие революцию 1848 г. в Германии, назвали мальчика в честь Фрица Вильфреда. Это имя после возвращения семьи в Италию трансформировалось в Вильфредо Фредерико. Парето сменил Леона Вальраса на профессора экономики в Лозанне. Лозаннская неоклассическая экономическая школа ориентировалась на использование математических методов и, в частности, занималась исследованием вопроса о том, как можно измерить благосостояние в масштабах всей экономики. В наши дни это направление экономической науки называют экономикой благосостояния. Парето, как один из основателей этого направления, пришел к неожиданному результату, который и в настоящее время почти не подвергается сомнению, а именно: попытка измерить благосостояние в масштабах всей экономики страны суммой полезностей, которые получают ее граждане, в конечном счете обречена на неудачу уже по чисто теоретическим соображениям.
Идеи Парето были направлены против господствующей тогда теории утилитаристов, к которым наряду с Фрэнсисом Хатчесоном (1694–1746), одним из учителей Адама Смита, также принадлежали Иеремия Бентам (1748–1832) и Джон Стюарт Милль. Утилитаристы определяли благосостояние в масштабах всей экономики как «наибольшое счастье наибольшего числа <людей>», подразумевая под этим сумму всех отдельных полезностей. Но такое простое сложение Парето считал совершенно невозможным, так как полагал, что любая форма агрегирования, например перемножение всех отдельных полезностей, неизбежно обречена на неудачу из-за возникающих при этом проблем с измерением.
Нередко, например, приходится сталкиваться с утверждением, что богач получает большую полезность, чем бедняк, так как может потратить больше денег. Действительно, в отношении отдельного человека вполне можно предположить, что получаемая им полезность увеличивается по мере возрастания его дохода, хотя даже на основании данных науки о счастье в этом никак нельзя быть полностью уверенным. Однако совсем другое дело, когда пытаются сопоставить полезность, получаемую бедняком, с полезностью, которую получает богач, и на этой основе вывести сальдо. Здесь трудности начинаются уже с определения единицы сравнения сопоставляемых величин.
Примерно такая же проблема возникает при сравнении спортивных показателей. Можно ли назвать достижение спринтера, пробегающего стометровую дистанцию за 10 секунд, более высоким, чем результат прыгуна в высоту, преодолевшего планку на уровне 2,4 метра? Такое сравнение вряд ли возможно, потому что для него отсутствует единая шкала измерений. Точно так же обстоит дело при сравнении полезности, получаемой двумя разными людьми. Никто, например, не в состоянии с научной точностью сказать, что полезность билета в театр для бедняка больше, чем для состоятельного человека. При распределении жизненно важных благ, таких как хлеб и вода, ответ на этот вопрос представляется более легким. Но даже в этом случае решение в пользу того или иного блага содержит оценочное суждение, и поэтому, с чисто научной точки зрения, его по-настоящему невозможно обосновать.
Анализируя эти проблемы, Парето сделал радикальный вывод: об увеличении благосостояния экономики в целом можно говорить только тогда, когда уровень благосостояния всех граждан не изменился в худшую сторону, но при этом как минимум у одного индивидуума произошло увеличение получаемой им полезности. Если даже у 99 индивидуумов ситуации улучшалась и только у одного сделалась хуже, сделать однозначные выводы относительно благосостояния всей экономики не представляется возможным. Поэтому, согласно Парето, следует ограничиться более скромной целью и не стремиться к ситуацию, в которой ни один индивидуум не может оказаться в лучшем положении без того, чтобы одновременно у кого-то другого дела пошли хуже. То есть речь идет о равновесном обмене Госсена.
Равновесный обмен, как его понимал Госсен, является необходимым, но отнюдь не достаточным условием такого оптимума по Парето. Для его достижения должны быть созданы некоторые другие предпосылки, которые касаются производственной составляющей экономики. Ведь в реальности дело идет не просто об обуви, рубашках и булочках, которые участвуют только в торговых сделках. Все эти товары сначала должны быть произведены. Но так как наши производственные возможности в целом ограниченны, мы вновь оказываемся перед необходимостью выбора. Мы должны решить, какие товары и в каких количества мы хотим производить, и сколько труда и капитала мы готовы израсходовать на их производство.
Может возникнуть впечатление, что прежде всего будут производиться блага, который пользуются особенно сильным спросом. Здесь необходимо вспомнить о том, что производственные издержки на отдельные товары могут быть большими или меньшими. Мы тем самым подошли к следующему условию оптимума по Парето. В конечном счете и в этом случае речь идет об относительном сопоставлении. Предположим, например, что пошив одного костюма требует вдвое больших затрат, чем изготовление одной пары обуви. Чтобы сшить один дополнительный костюм, экономика, следовательно, должна отказаться от производства двух пар обуви. Очевидно, что в этой ситуации костюмы будут шить то тех пор, пока за каждый из них можно будет получить по крайней мере двойную цену одной пары обуви. В этой связи говорят также об альтернативных издержках производства товара, которые в нашем примере составляют две пары обуви за один костюм.
Наше второе условие оптимума по Парето заключается, таким образом, в том, что при равновесном производстве альтернативные издержки двух товаров должны точно соответствовать их ценовому соотношению. В противном случае за счет соответствующей реорганизации производства было бы возможно еще больше увеличить благосостояние в масштабах всей экономики, как его понимал Парето, т. е. оптимальная структура товаров еще не была бы достигнута.
Именно такой результат в целом и обеспечивает конкуренция! Мы уже видели, что при этом цены товаров отражают их относительные производственные издержки. Это условие оптимума по Парето будет нарушено только в условиях монополии или других нарушений конкуренции. По этой причине наличие свободных рынков, в том числе в производственной сфере, составляет важную предпосылку того, чтобы редкие факторы производства были использованы с максимальной эффективностью.
«Максимальная эффективность» может быть и в этом случае обеспечена только при условии соответствующего распределения доходов. Последнее также участвует в определении тех потребностей, которые на рынке вызовут наибольший покупательный спрос, и тем самым количества тех продуктов, которые должны быть в этих целях произведены. Соответственно, изменение в распределении доходов ведет и к изменению оптимальной структуры производства.
Однако это замечание никак не противоречит идее оптимума по Парето и его выводам, касающимся организации управления по возможности всеми рынками посредством цен, соответствующих предельным издержкам, включая предельные альтернативные издержки, так как при сбоях в системе распределения доходов следует не ликвидировать свободу рынков, а вносить коррективы в ее работу. Пока существует конкуренция между производителями, это будет самой надежной гарантией того, что каждый сможет извлекать из своих доходов максимальную пользу. Именно это – не больше и не меньше – подразумевают экономисты, когда требуют наличия конкурентных рыночных цен по возможности на всех рынках.
3. Суверенитет потребителей и мериторные блага
До сих пор мы молчаливо исходили из того, что отдельный потребитель сам лучше всего знает, какой товар ему нужен. Этот принцип потребительского суверенитета имеет долгую традицию в экономике, хотя он отнюдь не бесспорен. Даже либеральные экономисты вряд ли признают, что по крайней мере в отношении к несовершеннолетним, наркозависимым и душевнобольным людям как потребителям должны применяться определенные ограничительные меры. Тем не менее это исключение из правил, которое не затрагивает поставленную проблему по существу. Главный вопрос формулируется следующим образом: должно ли предложение благ следовать за, возможно, безумными пожеланиями потребителей или же существуют серьезные причины для корректирующего вмешательства государства в этой сфере?
Некоторые экономисты придерживаются той точки зрения, что действительно существуют блага, применительно к которым государство должно, используя меры более или менее мягкого давления, стимулировать потребление. В качестве конкретных примеров называют, в частности, услуги культурного и медицинского характера, полезность которых недооценивается гражданами. И напротив, следует противодействовать потреблению других нежелательных товаров, как, например, сигареты или алкоголь. В первом случае говорят о мериторных благах, во втором случае – об антимериторных. В научный оборот эти понятия ввел экономист Ричард Масгрейв (1910–2007), родившийся в немецком городе Кёнигсштайн и впоследствии эмигрировавший в США.
Масгрейв называл и другие причины для вмешательства государства в рыночные процессы, прежде всего в определенных случаях неэффективности рыночного механизма. Этой проблемой мы займемся в следующей главе. Что касается мериторных благ, то речь здесь идет не о сбоях в функционировании рынка, а о принципиальном сомнении в способности людей правильно оценивать полезность благ, которые они хотели бы приобрести.
Если посмотреть, на какие вещи некоторые люди тратят свои деньги, то действительно невозможно не поддаться этому чувству. Кому на самом деле может понадобиться набор из двадцати четырех ножей благородной стали, кроме как, возможно, повару или серийному убийце? Сегодня даже дети тянутся к дорогим игрушкам и другим фирменным товарам. И разве нами в определенной степени не манипулируют с помощью рекламы, которая внушает нам потребности, которых у нас нет? Еще в 1960-х годах общество потребления подверглось резкой критике, которая играет определенную роль в современных дискуссиях об альтернативных моделях благосостояния. При этом часто указывают на то, что в таких бюджетных учреждениях, как детские сады или школы нередко не хватает самого необходимого. Неужели законы рынка ввели нас в заблуждение? Может, нам необходимо совсем иначе определять истинную ценность благ, чем на основе критерия предложения и спроса?
В 1970-х годах началась разработка так называемых социальных индикаторов. Сегодня во многих странах даже существуют учрежденные государством комиссии, которые призваны подготовить индикаторы благосостояния, альтернативные чисто материальному потреблению. Прежде всего они должны быть использованы применительно к таким предоставляемым государствам благам, как здравоохранение, образование и культура, а также к качеству окружающей среды и жилью. Действительно, начиная с 1960-х годов во многих странах доля государственных благ в общественном продукте заметно выросла. Происходило постоянное расширение сети социальных учреждений. Финансирование этих мер осуществлялось преимущественно за счет налогов и других обязательных отчислений. В этой связи, однако, возникли две проблемы. Во-первых, переориентация потребительского поведения удалась в весьма узких границах. То есть чем больше становился объем благ, предоставляемых государством в сфере образования и здравоохранения, тем меньшую готовность использовать в этих целях свои доходы проявляли сами граждане. Стало нормой покупать медикаменты и школьные учебники за счет государства, жить в дотируемых государством квартирах и использовать общественные блага, такие, как библиотеки или плавательные бассейны, по цене значительно ниже действительных издержек на их содержание. Свои же собственные деньги люди предпочитают, как и прежде, расходовать на совершенно иные покупки, включая сигареты и алкоголь.
Вторая проблема касается финансирования благ, предоставляемых государством. Поскольку они предоставляются гражданами значительно ниже себестоимости или даже по нулевой цене, потребность в них стала почти безграничной. В результате, как это ни парадоксально, ощущение недостаточного обеспечения этими товарами скорее еще больше усилилось, что опять-таки побуждает государство предпринимать дополнительные меры финансирования. По этой причине в послевоенное время почти во всех промышленно развитых странах постоянно росли налоги и другие сборы. А так как этих денег все равно не хватало для удовлетворения ожиданий от государства, в довершение ко всему был накоплен почти неуправляемый государственный долг. Это показывает, что замена рынка в значительной мере политически мотивированным предложением благ не является эффективным решением. Государство оказывается один на один с почти нерешаемыми проблемами финансирования, лицом к лицу с неудовлетворенными гражданами.
Либеральные экономисты всегда скептически, если не отрицательно, относились к концепции мериторных благ, руководствуясь при этом принципиальными соображениями. Ведь, собственно говоря, кто определяет, какие блага полезны, а какие вредны для людей? В конечном счете политики, которые тем самым объявляют недееспособными тех самых граждан, которые их избрали. С либеральной точки зрения, чтобы поставить под сомнение суверенитет потребителей, требуются совершенно особые причины. Этими причинами, в той мере, в какой у них есть теоретическое обоснование, мы займемся в следующей главе.
В какой мере конкретный человек в состоянии отличать реальные потребности от бессмысленных денежных трат, в конечном счете зависит от его личного решения и даже от его характера. Об этом же писал еще Джон Стюарт Милль, последний представитель в плеяде великих экономистов классической школы. По его мнению, предосудительно не само богатство, а его расходование на предметы поверхностной роскоши, вместо, например, помощи бедным.
Глава 5
Когда рынок дает сбои
1. Государство как ночной сторож?
Экономистов часто упрекают в том, что источник всеобщего благополучия мира они видят только в рынке и конкуренции. В политических дискуссиях к ним нередко относятся как к оторванным от реального мира теоретикам, обитающим в башне из слоновой кости академической науки. Считают, что их вера в рынок зиждется на идеях «турбокапитализма», которые нельзя принять уже только по причинам социального характера. Кроме того, как полагают, рынок с чисто экономической точки зрения не всегда приводит к разумным результатам, и поэтому его необходимо корректировать с помощью политический мер воздействия.
С такого рода обвинениями сталкивались еще классики теоретической экономики в XIX в. Им ставили в упрек то, что они высказывались в пользу экономической политики laissez faire, понятие, которое было предложено экономистом-физиократом Жаком Тюрго (1727–1781). Laissez faire просто означает, что не следует вмешиваться в естественный ход вещей. В более позднее время в этом же смысле стали употреблять понятие «манчестерский капитализм», – в конце XIX в. город Манчестер был центром английского движения за свободу торговли. В наше время также говорят о «рыночных радикалах», тем самым в понятийном отношении причисляя либеральных экономистов и политиков к беззлобным экстремистам.
Социалист Фердинанд Лассаль (1825–1864) придумал для экономики, управляемой главным образом рыночными силами, понятие «государство как ночной сторож», которое охотно используют и в наши дни. Лассаль был видным политическим деятелем рабочего движения, который в 1863 г. основал Всеобщий германский рабочий союз, организацию-предшественницу Социал-демократической партии Германии. Он погиб на дуэли с мужем своей возлюбленной в возрасте 39 лет.
Читая труды экономистов классической школы, нельзя не видеть, что они отнюдь не ограничивали роль государства обязанностями «ночного сторожа». Хотя и верно, что как физиократы, так и классики доверяли силам рынка, во всяком случае, гораздо сильнее, чем политике, однако уже Адам Смит понял: существуют определенные задачи по поддержанию внутренней и внешней безопасности, которые может выполнить только государство. К этим задачам он относил прежде всего предоставление инфраструктуры, например транспортных путей и уличного освещения. А Джона Стюарта Милля даже считали тайным социалистом. Он был не только одним из руководителей движения за права женщин, но и, например, ратовал за введение радикального налога на наследство. Хотя в то же время он выступил против прогрессивного подоходного налога, считая его «мягкой формой грабежа».
Сегодня различают три большие сферы, в которых государство несет особую экономическую ответственность. Такое различение было предложено еще Ричардом Масгрейвом, который видел важные задачи государства, во-первых, в стабилизации экономического цикла, во-вторых, в корректировке распределения доходов и, в-третьих, в обеспечении эффективного размещения ресурсов. Под этим словом понимают принятие решений об использовании ограниченных факторов производства и о видах и количествах благ, которые должно производить народное хозяйство. По сути дела, речь при этом идет о проблеме, которую должен был бы решать рынок. Однако Масгрейв отмечал ряд случаев, в которых государство и в этом вопросе должно оказывать направляющее влияние.
При этом он проводит принципиальное различие между личными, мериторными и общественными благами. Только на чисто личные блага, такие, как одежда, автомобили и т. д., должно целиком и полностью распространяться действие законов предложения и спроса. Напротив, применительно к мериторным благам государству следует активно использовать свои возможности, имея в виду их предоставление. Поскольку спрос хозяйствующих субъектов на эти блага вследствие не всегда разумного поведения людей может быть или слишком маленьким, или очень большим, государство, согласно Масгрейву, должно создавать положительные или отрицательные стимулы, например предоставляя субвенции спортивным союзам и облагая повышенными налогами сигареты. Эта патерналистская идея вновь активно обсуждается сегодня в ходе дискуссии об «истинном» содержании благосостояния и счастья. Либеральные экономисты при этом чувствуют определенный дискомфорт, особенно когда им приходится судить о разумных и неразумных потребительских желаниях.
2. Естественные коллективные блага
Иначе обстоит дело в случае с общественными благами, которые следовало бы лучше назвать естественными коллективными благами. Здесь речь идет не о дееспособности граждан и не о в первую очередь вопросах распределения, как можно было бы подумать. Поскольку естественные коллективные блага – это такие блага, которые по определенным причинам рынок не предоставляет в достаточном количестве, хотя люди и желают их приобрести. Согласно Масгрейву, для такого провала рынка имеются главным образом две причины.
Первая причина заключается в отсутствии соперничества в потреблении определенных видов благ. Хрестоматийным примером, иллюстрирующим эту ситуацию, является дорога или мост. После того как мост построен, было бы желательно, чтобы им воспользовалось как можно больше людей, поскольку это не связано со сколько-либо значительными издержками. В использовании моста господин Майер не соперничает с госпожой Шульце, в отличие от, например, ситуации с яблоком, которое может быть съедено только одним из них. Поэтому, как пишет Масгрейв, никому не следует мешать путем повышения цены как можно чаще пользоваться мостом.
В условиях конкуренции, однако, частный владелец моста может увеличить размер сбора за его пользованием, чтобы возместить издержки на его строительство. Эта мера приведет к тому, что многие откажутся от дальнейшего использования моста. Поэтому частное финансирование строительства моста, согласно Масгрейву, вызовет неразумное с народнохозяйственной точки зрения недоиспользование его возможностей. Было бы лучше профинансировать мост за счет налоговых средств и затем предоставить его в бесплатное пользование граждан.
В принципе этот аргумент применим ко всем благам, производство которых связано с так называемыми постоянными издержками и использование которых каждым последующим потребителем, соответственно, почти не приводит к возникновению дополнительных издержек. Здесь мы вновь сталкиваемся с проблемой естественных монополий. Наряду с дорогами и мостами к таким монополиям относятся, например, плотины, железные дороги и телефонные сети, а также канализация, полиция и национальная оборона. «Естественными» эти монополии являются потому, что все их издержки почти не зависят от числа пользователей, так что с каждым дополнительным пользователем издержки на единицу продукции у них уменьшаются. Как мы уже видели, при такой динамике издержек теоретически на рынке в конце концов останется только один производитель, т. е. монополист. В действительности большинство этих благ предлагают само государство или находящиеся под государственным патронажем монополистические предприятия.
Следует с известной осторожностью относиться при этом к аргументу отсутствия соперничества в сфере потребления. Если, например, наш мост окажется столь востребованным, что на нем возникают заторы, то тогда этот аргумент будет не вполне корректен. С тем чтобы ограничить спрос на использование моста с учетом его пропускной способности, в этом случае по общим экономическим соображениям будет разумно ввести плату за его использование. Если спрос столь велик, что сумма этих сборов будет достаточна даже для покрытия постоянных издержек, то тогда можно и нужно будет передать его финансирование в частные руки. Это положение верно также и по отношению к железнодорожному транспорту и системе электро- и водоснабжения, работающих на пределе своих возможностей. Здесь следует отметить, что предоставляемые этими предприятиями продукты, например электричество и вода, вполне отвечают всем признакам потребительского соперничества. В то же время этот принцип неприменим к мощностям самих сетей. Поэтому во многих странах государство предоставляет только распределительные сети (или, по крайней мере, участвует в контроле над ними), которые затем могут эксплуатироваться энергетическими, водяными и телефонными компаниями.
Таким образом, высокая доля постоянных издержек сама по себе не является достаточным основанием в пользу предоставления какого-либо блага за счет государства. В противном случае могли бы не существовать, например, частые теннисные залы или площадки для гольфа, чьи издержки в основном не зависят от количества их пользователей. Хотя, с технической точки зрения, ввести платные входные билеты в теннисный зал проще, чем обеспечить оплату за пользование дорогой. В этой связи также говорят, что величина транзакционных издержек рыночного финансирования в этих двух случаях различна. Собственно говоря, различие между частными и общественными благами можно даже главным образом свести к различию в транзакционных издержках.
В этой же связи в дискуссиях последнего времени, посвященных проблеме недостаточного соперничества в потребительской сфере, заговорили о так называемых клубных благах. Идеальное финансирование таких благ, как правило, заключается во взимании двухсоставного тарифа. Под этим понимают разделение цены блага на постоянный основной взнос и на сбор, величина которого зависит от количества посещений. Например, акционерное общество Немецкие железные дороги предлагает железнодорожную карту, которая дает право на скидку при поездке по всем направлениям. За более высокую цену можно даже приобрести годичную карту на бесплатный проезд в зоне обслуживания компании. Таким образом, покрываются постоянные издержки, но при этом потребителю не мешают использовать свободные мощности предприятия. Там, где такие решения возможны, проблема отсутствия соперничества в сфере потребления, как она была сформулирована Масгрейвом, в виде аргумента против предоставления соответствующих благ негосударственными компаниями отсутствует.
3. Непримениость принципа исключаемости
Рассмотрим теперь вторую возможную причину существования естественных коллективных благ, а именно неприменимость принципа исключаемости. Эта проблема часто возникает одновременно с недостаточным соперничеством в сфере потребления, хотя и имеет принципиально иной характер. Важнейший пример неприменимости принципа исключаемости мы можем почерпнуть из сферы окружающей среды.
В качестве такого примера возьмем лес. Лес приносит владельцу определенную пользу, в частности в форме дохода от продажи древесины. Однако в то же время лес выполняет важную экологическую функцию: он является «домом» для редких зверей и способствует образованию жизненно необходимого кислорода в воздухе. К сожалению, за выполнение этих функций рынок не предусматривает денежного вознаграждения. Каждый может свободно дышать лесным воздухом, не платя за это ничего владельцу леса. Никто не может быть лишен права пользования хорошим воздухом вследствие недостаточной платежеспособности – так говорят по этому поводу. В этом состоит принципиальное отличие коллективного блага «хороший воздух» от таких, например, чисто личных благ, как пряник или джинсы. Вследствие этого блага, в отношении которых принцип исключаемости не действует, на рынке, как правило, предлагаются в небольших количествах или даже вообще не предлагаются.
В качестве другого примера возьмем плотину. Как и в нашем примере с мостом, мы имеем здесь дело с отсутствием соперничества в потребительской сфере, но также с проблемой неприменимости принципа исключаемости. Все жители, которых плотина защищает от наводнения, заинтересованы в ее сооружении. Но в отличие от моста невозможно исключить граждан, которые не хотят участвовать в оплате издержек по строительству плотины, из числа людей, которые будут пользоваться ее защитой. Поэтому в данной ситуации невозможно обеспечить финансирование строительства за счет уплаты соответствующих сборов. Раньше эту проблему пытались решить таким образом, что каждый человек, получающий выгоду от плотины, должен был в принудительном порядке участвовать в ее строительстве. В случае отказа он должен был переехать на другое место жительства. «Тот, кто не хочет строить дамбу, должен уехать» – так гласило одно из положений фризского закона о строительстве дамб. В наши дни плотины, национальная оборона, полиция и другие блага, на которые не распространяется действие принципа исключаемости, финансируются из бюджетных средств. Другими словами, здесь речь идет на самом деле об общественных благах «по праву рождения», предоставление которых не может быть вменено в обязанность рынку.
4. Внешние эффекты и проблема окружающей среды
Вернемся еще раз к проблеме окружающей среды. Она заключается не только в том, что имеется слишком мало стимулов для того, чтобы, например, с помощью лесохозяйственных мероприятий активно улучшать экологию. Главная проблема – это многочисленные выбросы, которые загрязняют окружающую среду и даже создают реальную угрозу ее полного разрушения. Общественное мнение, как правило, обвиняет в загрязнении воздуха и воды бессовестных предпринимателей с их ненасытной жаждой наживы. Однако экономическая теория провалов рынка экономике показывает, что корни проблемы следует искать гораздо глубже. На это указывает также тот факт, что в бывших социалистических экономиках окружающая среда испытывала не меньшее негативное воздействие, чем в капиталистических экономиках Запада.
Общая проблема в обеих экономических системах заключается в том, что при эксплуатации окружающей среды, в отличие от эксплуатации частных ресурсов, например при добыче угля или железной руды, не существует автоматически действующего принципа исключаемости. Не конкретный виновник загрязнения покрывает издержки своего поведения, а все общество. По этой причине у каждого есть стимул пользоваться природными ресурсами за счет общества. Это утверждение справедливо как для капиталистов, ориентированных на получение прибыли, так и для руководителя социалистического предприятия, который, таким образом, может с меньшими издержками выполнять производственные задания. Такое положение дел также вполне устраивает и рядового обывателя, который, например, выбрасывает свой мусор на дикую свалку, вместо того чтобы утилизировать его в соответствии с экологическими требованиями. Речь здесь поэтому идет об общей проблеме социального иждивенчества, которая мало связано с конкретным экономическим строем.
Возможные решения этой проблемы можно наилучшим образом проанализировать с привлечением понятия внешних эффектов. Под ними подразумеваются общехозяйственные издержки или доходы, которые возникают не у виновников загрязнения окружающей среды, а у третьих лиц. В двух первых примерах мы имели дело с положительными внешними эффектами: владелец леса и строители плотины выполняют полезную для общества работу, которая не будет оплачена по рыночной цене. В результате в чисто рыночных условиях возникнет тенденция к уменьшению посадки лесов и возведению плотин в необходимых количествах, что было бы нежелательно.
Напротив, загрязнение окружающей среды – это пример отрицательных внешних эффектов (экстерналий). То есть речь идет о ситуации, в которой виновный хозяйствующий субъект не несет финансовой ответственности за причиненный им ущерб. По этой причине экологически вредные действия в целом носят более обширный характер, чем это имело бы место в противном случае.
Каким же образом следовало бы подойти к решению этой проблемы? На первый взгляд, казалось бы, что необходимо просто запретить любые виды загрязнения внешней среды, обеспечив строгий контроль над соблюдением запретительных мер и введя высокие штрафы за их нарушение. Однако это привело бы к прекращению любой хозяйственной деятельности. Невозможно, например, производить и эксплуатировать автомобили, исключая даже самые минимальные экологические загрязнения. Это верно и по отношению к железной дороге, как и к почти всем другим продуктам, необходимым нам в повседневной жизни. Так, парикмахеру для мытья и сушки волос клиентов требуются электричество и вода, более того, его клиенты должны воспользоваться более или менее экологически вредными транспортными средствами, чтобы добраться до него. То есть в реальности речь может идти только о том, чтобы загрязнение окружающей среды, связанное с хозяйственной деятельностью, не выходило за приемлемые рамки.
Предположим, что эти рамки каким-то образом количественно определены и зафиксированы законодательными нормами. Теперь будет необходимо решить, кто, как сильно и в каких целях наносит вред окружающей среде. При этом должны быть соблюдены два условия: во-первых, общий объем загрязнения не должен превышать установленные пределы, и во-вторых, необходимо как можно рациональнее распределить «права на загрязнение» между отдельными виновниками.
У убежденного борца за чистоту окружающей среды понятие «права на загрязнение» возможно вызовет шок. Тем не менее любая экологическая политика неизбежно должна осуществлять распределение таких прав, хотя этот факт далеко не всегда лежит на поверхности. Однако тот, кто выносит строгие запреты или большие штрафы, тем самым действительно распределяет права на загрязнение окружающей среды, степень которого определяется соответствующими показателями. То есть речь может идти только о том, чтобы организовать такое распределение наиболее рациональным образом. Что же под этим подразумевается?
Сначала необходимо уяснить, что в данном случае имеется в виду размещение редкого блага. Например, если выбросы в атмосферу углекислого газа ограничены 100 тыс. т в год, то тогда эти 100 тыс. т практически приобретают качество ограниченного производственного фактора. Их можно использовать при эксплуатации автомобилей, для производства обуви или отопления квартир. В этом случае углекислый газ ничем не отличается от других редких благ, таких как сталь, капитал или рабочая сила, в отношении которых мы также должны принимать решение о наиболее целесообразном использовании. Соответственно из признания этого факта можно сделать вывод о том, что при использовании углекислого газа можно применить такой же механизм, посредством которого определяется использование всех других благ, а именно – рынок и конкуренция.
Наиболее последовательное развитие этой идеи связано с именем чикагского экономиста Гарольда Демсеца (род. в 1930 г.). Он полагал возможным оформить права на загрязнение в виде соответствующих сертификатов, которые можно было бы продавать покупателям, предлагающим за них самую высокую цену. Этот механизм применяется сегодня в ЕС в отношении к выбросу в атмосферу углекислого газа, хотя он и предусматривает многочисленные исключения. В нашем примере, следовательно, было бы необходимо напечатать сертификаты с указанием на то, что их владельцам разрешена эмиссия углекислого газа в размере одной тонны в год. Тот, кто захотел бы выбросить в атмосферу 100 т, должен был бы приобрести 100 таких сертификатов, или прав на эмиссию. При этом должна быть обеспечена постоянная возможность их обращения на свободном рынке, так как в этой возможности и состоит их главное преимущество по сравнению со всякого рода запретами и предписаниями.
Если предприятие внедряет новое энергосберегающее оборудование и благодаря этому уменьшает первоначально разрешенное количество выбрасываемого углекислого газа, оно получает возможность продать часть прав на эмиссию, ставших ненужными, другому предприятию или частному торговцу. Цена сертификата определяется при этом рыночным спросом и предложением – как и в отношении любого другого ограниченного блага.
Такой искусственно созданный экологический рынок восстанавливает в силу принцип исключаемости и тем самым ликвидирует провал рынка, поскольку теперь только тот имеет право осуществлять выбросы вредных веществ, кто сначала приобрел соответствующий сертификат. Одновременно эти сертификаты автоматически оказываются там, где потребность в них особенно велика, так как каждое предприятие-загрязнитель имеет право выбора или приобрести сертификат или уменьшить выброс вредных веществ за счет проведения необходимых мероприятий. Если стоимость таких мероприятий относительно невысока, предприятие не захочет покупать сертификат, поскольку это обойдется ему дороже. И наоборот, тот, у кого недостаточно возможностей сократить эмиссию вредных веществ, должен будет приобрести соответствующее количество прав на эмиссию. В результате желаемое сокращение выбросов вредных веществ как тенденция проявит себя там, где его издержки и недополученная прибыль будут наименьшими. Очевидно, что в общеэкономическом смысле такое решение проблемы представвляется весьма разумным.
Помимо этого торгуемые права на эмиссию вредных веществ создают сильные стимулы для постоянного поиска новых возможностей уменьшения загрязнения окружающей среды, поскольку с каждым новым успехом на этом пути снижается потребность в соответствующих сертификатах. Такой подход представляется особенно привлекательным еще и по той причине, что он реализуется без какого-либо давления со стороны государства. Не государство должно придумывать меры снижения нагрузки на окружающую среду, чтобы затем предписывать их выполнение предприятиям, а сама экономика делает эту работу вполне добровольно, поскольку тем самым она может сокращать производственные издержки! Сегодня уже многие «зеленые» политики осознали, что этот путь позволяет использовать силы рынка, вместо того чтобы с помощью бюрократических директив воспрепятствовать их проявлению.
Как часто бывает, и здесь дьявол кроется в мелочах. Так, одна из проблем заключается в том, что многие вредные вещества по-настоящему оказывают негативное воздействие на окружающую среду лишь локально. Это, в частности, относится к шумовому загрязнению, а также в определенной степени к загрязнению атмосферы и водоемов. В данном случае содержание сертификатов было бы необходимо определить в зависимости от конкретного региона, что, однако, значительно усложняет механизм их использования. Кроме того, разумеется, необходимо обеспечить контроль над тем, чтобы никто не выбрасывал больше загрязняющих веществ, чем это предусмотрено в его сертификатах. Затраты на реализацию соответствующих мер, если речь идет о подвижных источниках эмиссии вредных веществ, таких как, например, автомобили, будут вероятно слишком велики. Хотя в этом случае можно было бы просто обязать автозаправочные станции приобретать права на выбросы вредных веществ, включая соответствующие расходы в цену бензина.
Механизм использования прав на выбросы углекислого газа в ЕС до настоящего времени работал достаточно успешно. Собственно говоря, его следовало бы ввести в действие во всех странах мира, поскольку охрана климата превратилась в глобальную проблему. В противном случае предприятия, осуществляющие производство в странах ЕС, будут поставлены в неравные условия конкуренции с компаниями в других регионах, поскольку они вынуждены покрывать все издержки, связанные с охраной окружающей среды. Именно по этой причине существуют многочисленные исключения, освобождающие от обязанности приобретать права на выбросы вредных веществ, что очевидно противоречит заложенной в них изначально идее. В то же время не в пользу сертификатов говорит тот факт, что их цена после выпуска довольно быстро снизилась. Хотя он одновременно свидетельствует и о том, что предприятия, осуществляющие технологические меры по сокращению выбросов углекислого газа в атмосферу, добились в этой области значительных результатов, и их спрос на права на выбросы уменьшился. Самое главное заключается, однако, в том, что при использовании и этого механизма в любом случае сохраняются законодательно установленные нормативы выброса вредных веществ независимо от того, как дороги или дешевы соответствующие сертификаты.
Одной из альтернатив данному механизму является взимание сборов за загрязнение окружающей среды, которые были предложены английским экономистом Артуром Пигу (1877–1959) еще в 1912 г. Налогом Пигу могло бы, например, облагаться использование отдельных энергоносителей в зависимости от того, какой вред они наносят окружающей природе. Если речь идет об углекислом газе, то тогда это могло бы быть вполне разумным решением, поскольку в этом случае нагрузка на окружающую среду почти полностью будет зависеть от того, какие энергоносители и в каких количествах применяются при производстве энергии. При этом изменение величины налога должно было бы постоянно происходить таким образом, чтобы объем выбросов вредных веществ не превышал допустимых значений. Несмотря на то что вследствие неравномерности экономического роста применение такого механизма было бы связано с определенными проблемами, он позволяет надеяться, что выбросы вредных веществ могут быть по крайней мере хоть как-то поставлены под контроль.
Существуют, однако, такие виды загрязнения окружающей среды, применительно к которым данный механизм не работает. К ним, например, относится шумовое загрязнение, вызванное работой газонокосилок. Вряд ли мы сочтем приемлемой ситуацию, в которой наш сосед в воскресный день имеет право нарушать наш заслуженный покой только потому, что он уплатил за это право соответствующий сбор. И уж тем более это относится к выбросу канцерогенных веществ или других субстанций, наносящих непосредственный вред нашему здоровью. В таких случаях никак нельзя обойтись без применения норм законодательства об общественном порядке, т. е. просто законодательного запрета этих выбросов или ограничения их до приемлемого уровня.
5. Справедливы ли сборы за загрязнение окружающей среды?
Рассмотрим теперь одно из принципиальных возражений против рыночного решения проблемы охраны окружающей среды. Так, широкое распространение получило утверждение о том, что выпуск сертификатов на право загрязнения окружающей среды или взимание экологического налога несправедливы, поскольку только крупные концерны и состоятельные люди могут позволить себе загрязнять природу, в то время как простые граждане должны ограничить себя в этом праве. На первый взгляд этот аргумент кажется убедительным, однако он может быть с таким же успехом использован против любого проявления рыночных цен. Следуя этой логике, было бы необходимо вывести из-под влияния механизма рынка также другие ограниченные блага, таких, как бензин, вода или хлеб, и организовать их распределение государством.
Опыт, не в последнюю очередь бывших социалистических экономик, показывает, однако, к чему приводят подобные меры, – их неизбежными следствиями были бы неэффективность, расточительство и коррупция, политическая борьба за ограниченные природные ресурсы, которая могла бы легко привести к возникновению системы подавления меньшинств. Как только государство начинает предписывать, сколько бензина, горячей воды или топлива имеет права потребить в течение года каждый гражданин, можно утверждать – произвол и перманентные социально-политические раздоры уже запрограммированы. Поэтому было бы экономической и политической ошибкой смешивать решения, связанные с размещением имеющихся ресурсов экономики, с вопросами распределения <доходов>. Регулирование использования благ будет более эффективным и менее конфликтным, если оно происходит посредством механизма предложения и спроса. Вопросы распределения должны решаться там, где они возникают, т. е. при образовании доходов и их налогообложении.
К сказанному следует добавить, что было бы нереалистично ожидать концентрации всех прав на выбросы только в руках немногих крупных предпринимателей при их полной недоступности для мелкого бизнеса и частных граждан. Даже благополучная в финансовом отношении компания будет приобретать дорогостоящие ресурсы и права только в том объеме, в котором они ей действительно нужны и от которых она не может отказаться за счет, например, улучшения производственных технологий. Нет оснований предполагать, что небольшие фирмы и отдельные граждане будут в этом вопросе в принципе ущемлены в своих правах. Анонимный рынок по определению одинаково относится ко всем его участникам со стороны спроса в отличие от государства, которое может на самом деле руководствоваться в решении этих вопросов весьма неадекватными соображениями.
6. Добровольные соглашения: теорема Коуза
Точка зрения, согласно которой внешние эффекты требуют соответствующих корректирующих мер государства, широко распространена в экономической науке. Однако она не является совершенно бесспорной. Одна известная теорема экономической теории утверждает, что при определенных обстоятельствах возникающие проблемы можно также решить на основе чисто личных соглашений. Названная теорема связана с именем американца Рональда Коуза (1910–2013), который за свои научные исследования в 1991 г. был удостоен Нобелевской премии.
Свою основополагающую идею Коуз разъяснил на примере скотовода, который пасет своих коров на лугу соседа. Очевидно, что мы имеем дело c отрицательными внешними эффектами (экстерналиями), поскольку коровы поедают траву на чужом поле, и их владелец ничего за это не платит. Однако можно взглянуть на данную ситуацию с другой стороны: если согласно действующему закону каждый имеет право свободного прохода через луг, принадлежащий частному владельцу, то тогда владелец луга создает положительные внешние эффекты на пользу всего общества. Хотя в этом случае он будет не в состоянии содержать его в надлежащем порядке, не получая за это никакого вознаграждения, что также является проблемой.
При этом, согласно Коузу, неважно, в чьей собственности находится луг; в любом случае обе участвующие стороны заинтересованы в том, чтобы добровольно договориться о размере платежей за его использование, которые трансформировали бы изначально внешний эффект во внутренний. Главное, чтобы при этом был однозначно решен вопрос об отношениях собственности.
Предположим вначале, что луг и все права пользования им принадлежат соседу скотовода. Тогда скотовод заинтересован в том, чтобы выкупить у соседа права на луг. По этой причине, говорит Коуз, обе стороны вступают в переговоры, чтобы согласовать соответствующую цену за луг.
Представим теперь, что скотовод имеет право на выпас своих коров в любом удобном для этих целей месте. В таком случае уже владелец луга будет заинтересован побудить скотовода рачительно использовать луг. То есть он предложит скотоводу деньги или другую компенсацию за то, чтобы тот ограничил количество коров, пасущихся на лугу.
Будут ли эти переговоры успешными, не зависит, согласно Коузу, от того, имеем ли мы дело с первой или второй ситуацией. Если выгода скотовода больше, чем убытки владельца луга, то тогда в конечном итоге его коровы будут пастись на лугу соседа. Если же убытки превышают выгоду, то тогда скотоводу придется искать другое пастбище для своего стада. Другими словами, переговоры в любом случае приведут к оптимальному результату, независимо от того, каким образом распределены права собственности, но они должны быть в принципе распределены предельно однозначно!
В теоретическом отношении теорема Коуза выглядит весьма элегантно, однако ее практическое применение связано с некоторыми трудностями, который видел и сам Коуз. Так, например, жители домов, прилегающих к электростанции, теоретически могли бы объединиться, чтобы, дав ее владельцу отступного, побудить его перенести электростанцию на другое место. Тем не менее весьма сомнительно, что такое совместное решение будет согласовано на практике, так как в случае успеха все жители окажутся в выгоде от этого мероприятия, независимо от того, участвовали они в сборе отступной суммы или нет. Мы вновь сталкиваемся здесь с проблемой безбилетника, в силу которой частное финансирование общественного блага «территория, свободная от электростанции» едва ли может быть осуществлено. Поэтому добровольные соглашения в таком случае, вероятно, не приведут к положительным результатам, даже если все жители стремятся к одной и той же цели и могли бы в принципе собрать достаточную сумму отступного.
В примере Коуза с коровами и лугом эта проблема не присутствует, так как в нем есть только один «вредитель» и один потерпевший. Однако такая ситуация встречается крайне редко. Кроме того, даже в этом идеальном случае следует учитывать, что хотя оба варианта распределения прав собственности и приводят к идентичным результатам в части размещения ресурсов, они вызывают совершенно разное распределение доходов. Поскольку если луг принадлежит соседу скотовода, то он в итоге оказывается в более выигрышном положении, чем в ситуации, в которой, наоборот, он был бы вынужден подкупать скотовода. Такая асимметрия в результатах воздействия распределения в случае практического применения теоремы Коуза может вызвать существенные политические проблемы.
7. Окружающая среда и политика
Подведем краткие итоги наших предшествующих рассуждений. В благоприятных случаях теорема Коуза, возможно, приведет к тому, что добровольные соглашения дадут удовлетворительные результаты в решении проблемы внешних эффектов. Однако не следует на это полагаться. Если согласие между «вредителем» и пострадавшим не будет достигнуто, то тогда потребуется вмешательство государства. Такое вмешательство будет разумным, если государство создаст для этого соответствующие рыночные механизмы, например в виде сертификатов или налогов в пользу сохранения окружающей среды. Если же такие механизмы не сработают, то тогда, как бы этого ни хотелось, будет необходимо прибегнуть к соответствующим законодательным мерам.
Сегодня в пользу рыночных решений проблемы окружающей среды высказываются даже партии зеленых, хотя изначально они с большей симпатией относились к директивным запретам и предписаниям. Среди причин такого переосмысления также, видимо, можно назвать возможность дополнительного привлечения в бюджет значительных средств за счет экологических налогов. В той мере, в какой при этом дело идет о целевых отчислениях, эти средства будут преимущественно использованы на цели охраны окружающей среды. И напротив, налоги, даже если их введение главным образом мотивировано соображениями экологии, в соответствии с так называемым бюджетным принципом универсальности по определению не являются целевыми сборами.
Также нет оснований для того, чтобы средства, полученные за счет экологических сборов, были затем вновь использованы в интересах улучшения охраны окружающей природы. Их функция состоит в том, чтобы обеспечить расходование ограниченных природных ресурсов, таких как чистый воздух или чистая вода, в терпимых пределах. Однако эту функцию они выполняют независимо от того, как конкретно происходит их распределение. Разумеется, эти денежные поступления могут быть также потрачены, например, на создание природного парка. Но объем мероприятий несравним с объемом средств, поступающих в бюджет за счет экологических налогов. И потом, зачем ставить размер природного парка в зависимость от финансовых поступлений из какого-либо определенного источника?
При определенных условиях вполне разумной мерой было бы введение экологических налогов с одновременным снижением других налогов, чтобы не слишком увеличивать налоговое бремя на экономику и граждан. В этом случае поступления в казну вообще не увеличатся, и вопрос об их целевом использовании отпадает.
Никак не оправданным представляется использование экологических налогов для регулирования потребления в политических целях, за исключением тех случаев, когда такой подход оправдан непосредственно задачами охраны окружающей среды. Если, например, экологические соображения диктуют повышения цены на бензин, то тогда такая мера должна быть распространена на все остальные виды использования минерального топлива, а также на все остальные энергоносители в зависимости от степени их участия в загрязнении окружающей природы. Нет ни экологических, ни экономических соображений в пользу того, чтобы, например, повышать цену на бензин и одновременно дотировать цены на уголь, как это в течение длительного времени имело место в Германии. Экологические налоги только тогда выполняют свою функцию, когда они взимаются последовательно и без каких-либо политических резонов.
Помимо этого необходимо постоянно держать в уме возможные альтернативные меры. Так, было бы не очень разумно вводить налог на парниковые газы только в одной-единственной стране. В ответ на такую меру соответствующие промышленные предприятия могут перенести производство за рубеж и оттуда продолжать загрязнять атмосферу. Страна, которая в этом случае выступит в роли «застрельщика», только понесет убытки за счет сокращения рабочих мест и нисколько не приблизится к поставленной цели уменьшения нагрузки на окружающую среду.
Здесь мы в очередной раз сталкиваемся с проблемой безбилетника, но уже на международном уровне. Для каждой отдельной страны представляется более рациональным пропустить вперед другие страны в деле охраны климата. Таким образом, можно получить определенные выгоды, не участвуя при этом в расходах на соответствующие мероприятия. Эту проблему можно решить только на основе международных соглашений. В идеальном случае опять-таки можно было бы выдавать отдельным странам сертификаты на право выброса в атмосферу определенных количеств углекислого газа. Тогда в соответствии с этими сертификатами правительства должны будут ограничить вредные выбросы в своих странах.
Следует учитывать, что первоначальный выпуск таких международных сертификатов создаст немалые проблемы при их распределении. Если эти сертификаты будут продаваться с аукциона, то тогда, возможно, более бедные страны почувствуют себя заранее обделенными. Также нельзя организовать такое распределение исключительно в зависимости от размера населения страны, так как с таким принципом вряд ли согласятся промышленно развитые страны. Найти справедливое решение проблемы распределения квот будет не просто. Тем не менее необходимо сделать все возможное, чтобы в этом вопросе прийти к согласию на международном уровне. Даже не вполне удовлетворительное распределение сертификатов было бы в любом случае лучшим решением, чем дальнейшее загрязнение окружающей среды в международной конкурентной борьбе.
Глава 6
Справедливая заработная плата и право на труд
1. Тюнен и его формула естественного уровня заработной платы
Вряд ли можно найти другой экономический вопрос, который вызывал бы столько споров, как вопрос о справедливой заработной плате. На протяжении столетий экономисты ломали себе голову над этой проблемой, предлагая зачастую совершенно различные ее решения. Одним из заслуживающих внимания подходов является формула «естественного уровня заработной платы» Иоганна фон Тюнена, как он сам ее назвал. До наших дней Тюнен по праву считается одним из величайших экономистов в истории политической экономии, который, в частности, внес большой вклад в развитие теории капитала и размещения производительных сил. Он так гордился своей формулой, что даже завещал выгравировать ее на своем надгробном камне. И сегодня ее можно прочитать на могиле экономиста перед церковью небольшого городка Белиц. При этом многие экономисты считали, что именно кладбище является наиболее достойным местом для ее сохранения.
Свою формулу заработной платы Тюнен открыл на основе одной интересной теоретической модели, которая сильно перекликается с более поздними идеями крупного теоретика капитала Ойгена Бём-Баверка (1851–1914). Он исходил из того, что рабочие в принципе в любое время имеют возможность сами стать капиталистами. Для этого им только необходимо образовать группу и совместно использовать свои сбережения для того, чтобы приобрети машины и материалы, использовать которые будут затем другие рабочие, которых они позднее наймут на условиях повременной оплаты.
При этом, согласно Тюнену, возникал конфликт целей, имея в виду оптимальный размер заработной платы. Высокая заработная плата, с одной стороны, привела бы к тому, что рабочие были бы в состоянии создать значительные накопления и поэтому относительно легко собрать необходимый капитал. При этом, однако, было бы также необходимо распределить будущую прибыль между относительно небольшим числом «рабочих-капиталистов». С другой стороны, высокая заработная плата обернулась бы позднее более высокими издержками при оплате труда наемных рабочих, что привело бы к постепенному уменьшению общего объема прибыли.
Тюнен попытался определить оптимальный размер заработной платы, при котором рабочий-капиталист мог бы получить максимальный процент на вложенный капитал. Его знаменитая надгробная формула гласит, что эта заработная плата должно точно соответствовать среднему геометрическому двух величин – среднему продукту на одного рабочего, с одной стороны, и минимальному прожиточному уровню – с другой. Первая величина, очевидно, выражает максимально высокую мыслимую заработную плату, вторая – максимально низкий мыслимый прожиточный уровень, что в целом придает формуле, в известной степени, интуитивный характер.
Рис. 6.1. Иоганн Генрих фон Тюнен так гордился своей формулой, что даже завещал выгравировать ее на своем надгробном камне. И сегодня ее можно прочитать на могиле экономиста перед церковью небольшого городка Белиц в Восточной Германии.
Помимо этого Тюнен показывает, что при таком уровне заработной платы наемные рабочие также не получат дополнительных выгод, поскольку норма прибыли рабочих-капиталистов будет в точности соответствовать той повсеместно действующей процентной ставке, на которую могут рассчитывать наемные рабочие, размещая свои накопления на банковских вкладах. Поэтому неудивительно, что Тюнен считал, что он открыл «естественный уровень» заработной платы.
Предпосылки для построения его модели были отобраны без их увязки с реальностью и по этой причине не были убедительными. Прежде всего, именно в эпоху Тюнена не могло не вызвать сомнения само его предположение о том, что рабочие вообще будут в состоянии создавать значительные сбережения. Тюнен также вполне понимал это. Однако он верил в то, что эту проблему можно решить с помощью мер, направленных на содействие накоплению капитала.
На своем показательном сельскохозяйственном предприятии в Мекленбурге он на самом деле ввел систему пенсионного страхования для всех рабочих, которая существовала еще долгие годы после его смерти и благодаря которой Тюнен и сегодня пользуется большим уважением, в том числе и как политик-практик в сфере социальных отношений.
2. Теория трудовой стоимости Карла Маркса
Если Тюнен в ходе свих исследований мог наблюдать главным образом сельскохозяйственное производство, то Карл Маркс (1818–1883) был современником Промышленной революции. Сын адвоката из Трира, он изучал философию в Берлине и наряду с увлечением наукой активно включился в политическую деятельность. Его систематическая журналистская работа стала причиной его вынужденной эмиграции. В Брюсселе для лондонского Союза коммунистов он сформулировал основные положения знаменитого «Манифеста Коммунистической партии» 1848 г. В этом документе было выдвинуто требование отмены частной собственности на средства производства и права на наследство. В будущем предлагалось организовать централизованное управление производством, связанное с введением принудительной трудовой повинности для всех граждан.
Позднее Маркс вместе с семьей переехал на постоянное жительство в Лондон, где жил в чрезвычайно стесненных материальных условиях, зарабатывая на жизнь написанием газетных статей. В Лондоне был создан его главный научный труд «Капитал», первый из трех томов которого вышел в свет в 1867 г. Идейную, но главным образом также материальную поддержку Маркс нашел у своего друга Фридриха Энгельса (1820–1895), текстильного фабриканта из Вупперталя. Их дружба была настолько прочной, что Энгельс даже принял на себя права отцовства по отношению к внебрачному сыну Маркса – тайна, которую Энгельс раскрыл только незадолго до своей кончины.
Маркс полностью отверг капиталистическую экономическую систему. В то же время он не считал себя сторонником популярных в то время учений так называемых утопических социалистов. Его цель состояла в обосновании «научного социализма». При этом он отталкивался от идей экономистов классической школы, особенно Давида Рикардо, у которого он перенял теорию трудовой стоимости. Согласно теории трудовой стоимости все блага обмениваются в соответствии с количеством затраченного на их производства труда. Это утверждал еще Адам Смит, однако только применительно к примитивным хозяйственным формам деятельности. Так, например, по Адаму Смиту, за шкурку бобра на рынке можно было бы получить вдвое больше, чем за шкуру оленя, если для поимки бобра потребовалось бы вдвое больше времени, чем на охоту за оленем. При этом никто не стал бы охотиться на бобра, если бы потраченное на это время не было компенсировано ему соответствующим вознаграждением.
Маркс же утверждал, что теорию трудовой стоимости в принципе можно применить и к анализу такой более развитой формы хозяйственной деятельности, как капитализм. При этом он развил эту теорию дальше, создав свое ставшее знаменитым учение о прибавочной стоимости. Согласно этой теории в долгосрочной перспективе за каждое благо можно выручить только такую цену, которая соответствует издержкам на его воспроизводство. Маркс назвал эту цену меновой стоимостью блага. Этот принцип, как он полагал, также действует и в отношении такого блага, как труд. Из этого следует, что рабочие будут получать за свой труд только такую заработную плату, которая обеспечивает не более чем их прожиточный минимум! Поскольку прожиточный уровень соответствует именно тому количеству блага, которое необходимо для воспроизводства рабочей силы.
Однако, согласно Марксу, рабочая сила является совершенно особым благом, поскольку она в состоянии производить большее количество благ, чем то, которое потребно для ее воспроизводства. Эту дополнительную потребительскую стоимость, созданную трудом сверх его меновой стоимости, он назвал прибавочной стоимостью. Но эту прибавочную стоимость присваивают себе капиталисты. Доля прибавочной стоимости в цене любого товара, по Марксу, одинакова, так что в конечном счете все товары обмениваются в соответствии с затраченным на их производство трудом.
Маркс попытался пояснить эту несколько сложную для восприятия идею на примере с рабочим временем. При жизни Маркса рабочий день, как правило, продолжался десять часов. Маркс в этой связи говорит о том, что из этих десяти часов только шесть часов необходимы для того, чтобы обеспечить прожиточный минимум рабочего, т. е. создать то количество благ, которое потребно для удовлетворения его минимальных жизненных потребностей. Остальные четыре часа – это прибавочное рабочее время, в течение которого образуется прибавочная стоимость. По Марксу, капиталисты постоянно стремятся к увеличению этой прибавочной стоимости. Добиться этого они могут или за счет удлинения рабочего времени (абсолютная прибавочная стоимость), или путем повышения производительности труда в пересчете на один час рабочего времени, например используя машинное оборудование (относительная прибавочная стоимость). И в том и в другом случае рабочие от этого ничего не выигрывают.
Маркс полагал, что в конце концов капиталистическая экономическая система рухнет под грузом этого противоречия между потребительской и меновой стоимостью рабочей силы. По его мнению, растущая капиталовооруженность на единицу рабочей силы при одновременном постоянном сокращении спроса на товары неизбежно должна привести к возникновению циклических кризисов перепроизводства и появлению тенденции снижения нормы прибыли, в результате чего наступит крах всей системы. Наступит день, когда пролетариат присвоит себе собственность на средства производства. В возникшей после этого коммунистической системе частная собственность на средства производства будет отменена, в результате чего прибавочная стоимость окажется в распоряжении самих рабочих, что вполне справедливо.
Вся аргументация Маркса в конечном счете сводилась к тому, чтобы отказать прибыли в праве на существование. Так как машины создаются руками рабочих, рабочие, согласно Марксу, должны получать весь произведенный доход в полном объеме. Главную теоретическую ошибку этой системы аргументации позднее вскрыл Ойген Бём-Баверк, а до него ее также увиден Тюнен: для производства машин требуется не только труд, но и временный отказ от потребления для накопления необходимого капитала. В этом положении заключается, собственно говоря, обоснование необходимости процентного дохода, который позднее получает вкладчик или капиталист. Без процентного дохода не было бы сбережений, т. е. не было бы ни капитала, ни беспрецедентного роста на его основе общественного продукта, который и создает возможность для повышения заработной платы.
3. Проблема социализма
Маркс и Энгельс весьма осторожно высказывались о том, как в деталях должна функционировать коммунистическая экономическая система. Так же как и утопические социалисты, они полагали, что в ее рамках будет обеспечена одинаковая высокая заработная плата для всех независимо от конкретного вклада в производство каждого отдельного работника. В этой связи, однако, сразу же возникает вопрос о том, как в этих условиях можно поддерживать высокий уровень трудовой морали. Есть и другая проблема, а именно: что будет, если, например, относительно много людей захотят работать портными, при этом достаточного спроса на их продукцию не будет? И наоборот, легко может случиться, что спрос на хлеб не будет удовлетворен по причине недостатка в желающих работать пекарями или хлеборобами.
При капитализме такие проблемы разрешила бы «невидимая рука» конкуренции Адама Смита: цены на хлеб просто бы выросли, а цены на одежду упали – если имеет место перенасыщение рынка. Такая ситуация, в свою очередь, создает стимулы, чтобы овладеть профессией пекаря, а не портного, которые действуют до тех пор, пока на рынке не произойдет выравнивания спроса и предложения. В условиях капитализма также никто не может позволить себе не работать, поскольку тогда у него не будет никакого дохода. Поэтому в этой системе, в отличие от социализма, нет необходимости в принудительном труде.
Социалистические авторы видели эти проблемы. Большинство их социальных проектов содержали попытку решить их на основе централизованного планирования производства товаров и использования трудовых ресурсов. Однако реализация такого подхода означала отказ от свободы выбора рабочего места, отказ от потребительского суверенитета. В рамках планового хозяйства потребности отдельного человека больше не определяют, что и в каких количествах должно быть произведено, – это является прерогативой государственных плановых органов. Государство отвечает также за распределение товаров или доходов (если в стране вообще еще существует денежное хозяйство).
Очевидно, что такая ситуация не могла не привести к возникновению совершенно новых проблем. Каким образом можно сохранить такую систему чиновничьего произвола, кумовства и перманентно ущербного планирования без учета действительных потребностей? Как иначе можно обеспечить образование капитала, если только не на основе принудительного накопления, правила которого определяются государственными директивами? Каким образом государство должно перераспределять капитал в целях его наиболее производительного использования в отсутствии настоящих рыночных цен, которые могли бы дать ответ на этот вопрос? Крах «реального социализма» в Восточной Европе не в последнюю очередь был обусловлен именно этими проблемами.
Небольшой, но очень наглядный пример привел автору этих строк его институтский преподаватель Ханс Бестерс. Он рассказывал о своей поездке на международную научную конференцию в Польшу в 80-е годы. Так вот, ему бросилось в глаза, что даже в здании конгресс-центра, в котором при широком участии западных ученых проходила эта конференция, не хватало обычной туалетной бумаги. В туалетной комнате пять сотрудниц центра были постоянно заняты тем, что выдавали перед туалетными кабинками каждому участнику по два ее листочка. В том числе и таким образом в стране обеспечивалась полная занятость, хотя было бы разумнее использовать труд этих женщин для производства туалетной бумаги, а не для ее рационирования.
Весьма оригинальный способ решения проблемы координации централизованно управляемой экономики предложил утопический социалист Шарль Фурье (1772–1837). Он исходил из представления о том, что людям свойственны разные склонности и способности: одни тщеславны, другие ленивы, у кого-то большие задатки стать художником, а кто-то склонен посвятить себя решению социальных вопросов. Фурье выделил 810 человеческих характеров. В рамках его утопического экономического строя всех людей предполагалось объединить в жилищных и производственных ячейках таким образом, чтобы каждый мог реализовать свои специфические способности. Как считал Фурье, при этом были бы удовлетворены все потребности. Например, дети могли бы участвовать в вывозе мусора, так как они охотно играют в грязи.
Производственные коммуны – Фурье назвал их «фаланстерами», по его расчетам, должны были состоять из 1800 человек, что позволило бы учесть все существующие склонности характера и потребности. Труд тем самым стал бы источником радости, а на место капиталистического управления производством через цены и прибыль пришел бы свободный обмен благами (включая свободную любовь). Похожую идеалистическую точку зрения отстаивал в более позднее время английский хлопковый фабрикант Роберт Оуэн (1771–1858). Его социальные реформы, который он осуществил на своей фабрике в шотландском поселке Нью-Ланарк, вначале даже обернулись предпринимательским успехом. Так, в частности, он ввел регулярные школьные занятия для детей своих рабочих, которым он платил относительно высокую заработную плату. Однако его попытка реализовать свои общественно-политические идеи с большим размахом в образцовой коммуне в Америке оказалась провальной. В коммуне собрались многочисленные неудачники и бездельники, которые быстро поставили крест на проекте «Новая гармония».
Неудачи этих социальных проектов объясняют, почему даже Фридрих Энгельс кратко охарактеризовал представления утопических социалистов как «забавные фантазии». Организовать таким способом можно было бы разве что муравьиное государство, но не человеческое общество со всеми его разнообразными потребностями, привязанностями и пороками. Убедительного ответа на вопрос о том, как можно успешно обеспечить управление производством товаров и использованием трудовых ресурсов в коммунистическом обществе Маркс и Энгельс, однако, предоставить не смогли.
4. Кривая Парето
В рыночной экономике заработная плата в принципе образуется на основе закона предложения и спроса. Если, например, относительно большое число женщин захотят стать медсестрами, то, как правило, размер оплаты этого вида труда будет уменьшаться, в отличие от ситуации, когда на рынке имеет место нехватка работниц этой профессии. Это правило в целом действует и применительно ко всем другим специальностям. Разумеется, такая ситуация выгодна тем, кто обладает какими-то редкими способностями или талантами. Так, например, поп-звезды или профессиональные футболисты могут зарабатывать миллионы, в то время как медицинские работники по уходу за престарелыми гражданами или шахтеры по сравнению с ними получают значительно меньше.
Согласно законам статистики можно было бы предположить, что распределение различных способностей среди граждан, составляющих население страны, примерно соответствует тому, что мы называем нормальным распределением. Под этим понимается колоколообразная кривая на графике распределения, на которой ось х показывает величину соответствующего дохода, а ось у – количество людей с соответствующим доходом. Такое нормальное распределение можно, например, получить, если бросить два игральных кубика и затем подсчитать полученную сумму очков. Если достаточно часто проделывать эту операцию, то тогда наиболее часто повторяющейся суммой будет 7. Другие возможные результаты будут выпадать тем реже, чем больше они отклоняются в большую или меньшую сторону от 7 очков. Наиболее редким результатом будет сумма 2 или 12 очков. Это происходит потому, что они возможны только при одной комбинации числа очков (1 плюс 1 или 6 плюс 6), в то время как сумму в 7 очков может, например, дать комбинация 6 плюс 1 очко, или 2 плюс 5, или 3 плюс 4 очка.
Какое отношение все это имеет к распределению доходов? Можно представить себе, что доход одного человека зависит от нескольких факторов, например от того, насколько он умен и прилежен. Оценим эти факторы на шкале от 1 до 6 и предположим, что каждая из этих величин встречается одинаково часто. В этом случае из сложения обоих факторов мы опять-таки получим нормальное распределение дохода со средним и наиболее часто встречающимся уровнем дохода в 7 единиц. При этом показатель крайней бедности будет так же редок, как и показатель чрезмерного богатства.
Рис. 6.2. При выбрасывании двух игральных кубиков мы получаем сумму очков, характеризующих нормальное распределение (а). Согласно Вильфредо Парето (1848–1923), распределение личных доходов в рыночной экономике, напротив, имеет правостороннюю асимметрию (б).
Однако еще в 1896 г. экономист из Лозанны Вильфредо Парето открыл, что распределения доходов в действительности происходит не в соответствии с законом нормального распределения. Для целого ряда стран он показал, что кривая распределения доходов практически всегда имеет правостороннюю асимметрию и не симметрична относительно медианы, что характерно для нормального распределения. В экономическом смысле это означает, что в плане доходов основная масса людей находится в относительно схожей ситуации. Однако относительная разница в доходах между богатыми людьми и людьми со средним достатком значительно больше, чем между людьми со средним достатком и бедняками.
Предпринимались многочисленные попытки объяснить этот феномен. Так, указывали на то, что государственные социальные пособия для малоимущих препятствуют снижению их доходов ниже определенного уровня. То есть, в известном смысле, можно говорить о смещении медианной точки на кривой распределения доходов слева направо. Однако есть и чисто экономические объяснения этой асимметрии. Представим себе, например, что применительно к увеличению дохода два наших фактора «ум» и «прилежание» дают не суммирующий, а мультипликативный эффект. Тогда мы получим такое распределение доходов, которое будет почти соответствовать закону распределения доходов Парето. К аналогичному результату приведет учет при объяснении феномена распределения доходов и таких дополнительных факторов, как образование, готовность идти на риск или бережливость. То есть нет необходимости искать темные силы, чтобы объяснить неравенство доходов в свободном обществе.
5. Минимальная заработная плата и границы максимальной
Мы констатируем, что в рыночной экономике имеет место очень большой разрыв между бедными и богатыми, хотя при этом существует относительно немного богатых и относительно много людей среднего достатка. Отметим, что в этом отношении ситуация в реальном социализме была аналогичной. Там на вершине пирамиды благосостояния находились прежде всего политики, деятели искусства, верные партийной линии, и спортсмены, получавшие поддержку со стороны государства по престижным соображениям.
Разумеется, особые достижения должны быть соответствующим образом вознаграждены, однако наши чувства подсказывают нам, что чрезмерный разрыв в доходах несправедлив. Еще греческий философ Платон (428–347 гг. до н. э.) полагал, что эти различия должны иметь определенные пределы. Согласно Платону, никто, даже самый лучший, не должен получать заработок, превышающий заработок другого рода более чем вчетверо. В рыночной экономике таких пределов нет. Поэтому зададимся вопросом об имеющихся здесь альтернативах и их последствиях.
Можно было бы, например, представить себе, что заработная плата менеджеров будет законодательно ограничена, скажем, следуя совету Платона, четырехкратным размером средней заработной платы рабочего. Каковы были бы результаты такого законодательного регулирования? Пока предприятия ведут между собой конкурентную борьбу, они будут горячо заинтересованы в привлечении на свою сторону самых лучших управленцев – не в последнюю очередь в интересах рабочих, которые заняты на их предприятиях, поскольку талантливый менеджер способен вывести даже убыточное предприятие в зону прибыли и тем самым сохранить рабочие места, в то время как менее удачливый управленец, возможно, только ускорит наступление банкротства фирмы. По этой причине при определенных обстоятельствах будут предприниматься попытки обойти законодательные предписания, например путем бесплатного предоставления служебных вилл и т. д. Тем самым рынок одержит верх, даже за счет некоторых нарушений закона.
Если государству удастся предотвратить такие правонарушения, ему придется каким-то образом не допустить отъезд наиболее способных специалистов за границу. Это относится не только к менеджерам, предпринимателям и врачам, но и к высококлассным спортсменам и всемирно известным деятелям искусства. К более мягким формам, призванным сдерживать отток высокообразованных граждан за рубеж, относятся ограничения на вывоз капитала и налоговые претензии, действующие в течение многих лет в случае эмиграции. Аргументы в пользу таких мер всегда легко отыскать, – в конце концов, соответствующие граждане часто получали свое образование на деньги налогоплательщиков и заработали свои состояния внутри страны. Однако здесь можно сразу увидеть, к чему, в конце концов, может привести такого рода практика. Ведь и Берлинская стена не в последнюю очередь выполняла функцию недопущения отъезда из тогдашней ГДР ценных рабочих кадров и оттока валюты, хотя официально ее и называли антифашистским защитным валом.
Рассмотрим теперь противоположный случай – законодательно установленную минимальную заработную плату. Она существует во многих странах, в том числе введена во многих отраслях в Германии, хотя и различается по размеру. В качестве обоснования этой меры называют защиту от бедности, а также борьбу с «конкуренцией со странами с дешевой рабочей силой». Нередко такая мера инициируется самими работодателями, чтобы обезопасить себя от конкурентов с более низкими производственными издержками.
Какое влияние оказывает минимальная заработная плата? Рассмотрим это на примере медсестры, который хорошо знаком автору, так как он женат на представительнице этой профессии. Согласно широко распространенному мнению, медсестры получают слишком низкую заработную плату, несмотря на то что выполняют тяжелую и ответственную работу. Предположим, что государство устанавливает для этой категории работников соответствующую минимальную заработную плату. Если она ниже рыночной минимальной заработной платы, то очевидно, что такая мера не даст никаких результатов. Если же выше ее уровня, то спрос больниц на услуги медицинских сестер по причине возросших издержек снизится. Помимо этого вследствие улучшения оплаты труда число тех, кто хотел бы получить эту профессию, скорее увеличится. Все это вместе взятое будет означать усиление риска того, что медсестры останутся без рабочего места, поскольку, как и на товарных рынках, равновесие на рынке труда между предложением и спросом может быть восстановлено только через механизм рыночного образования заработной платы.
Те, кто сохранят свое рабочее место, несомненно, окажутся в выигрыше от законодательного фиксирования минимальной заработной платы. Те же, кто не смогут получить работу или, более того, даже потеряют имеющуюся, останутся в проигрыше. Разумеется, государство могло бы более щедро финансировать здравоохранение. Но тогда через налоги и взносы в кассы медицинского страхования издержки такого дополнительного финансирования в конечном счете придется нести частному сектору экономики. Кроме того, эти меры нереализуемы, когда речь идет о негосударственных секторах производства. Если только в них не будут направлены соответствующие субсидии. Очевидно, что в этом случае опять-таки государство будет определять набор производимых товаров. Тот, кто получит большие субсидии, будет в состоянии платить высокую заработную плату и увеличивать производство, в то время как отрасли, оставшиеся без государственной поддержки, должны будут нести издержки, связанные с осуществлением подобных мероприятий. Место предложения и спроса займет государственный произвол. В конечном итоге уже никто не будет знать, какова действительная стоимость товаров и услуг, поскольку регламентирование государством ставок заработной платы неизбежно означает регламентирование государством цен. В результате в конце пути мы опять столкнемся с теми же проблемами, которые в конечном счете оказались гибельными для социалистических народных экономик.
Тот, кто хотел бы воспользоваться преимуществами рыночной экономики, должен, согласен он с этим или нет, смириться с тем, что возникающее в его рамках распределение доходов часто противоречит нашим представлениям о справедливости. Хотя так же часто повинен в этом не сам принцип конкуренции и гарантированной ответственности, а его игнорирование. Так, во время недавнего финансового кризиса выяснилось, что многие менеджеры и «бонусные банкиры» заработали миллионы, ничего не сделав для этого и избежав наказания за свои ошибки. Такое поведение было подвергнуто справедливой критике. При этом оно несовместимо с принципами ордолиберализма, которые лежат в основе немецкой рыночной экономики и с которыми мы ознакомимся ниже.
В любом случае в рыночной экономике абсолютный размер доходов, в том числе «маленького человека», как правило, ощутимо выше, чем в экономических системах с более сильно выраженными эгалитаристскими чертами. Поскольку даже сама по себе перспектива получения более высокого дохода высвобождает экономические силы, которые в конечном счете приносят пользу всем гражданам. Без такой перспективы не было бы ни Альфреда Круппа, ни Билла Гейтса. Они, как и многие другие предприниматели, стали очень богатыми людьми, но при этом на своих предприятиях создали тысячи новых рабочих мест.
Не вызывает сомнения, что в обществе без материальных стимулов к эффективному труду не может существовать и соответствующая мотивация у самих наемных работников. Даже в социалистической экономике не удалось обойтись без нечто подобного, например в виде привилегий для высококлассных спортсменов и партийных функционеров. Несмотря на это, эти экономики значительно раньше столкнулись бы с большими трудностями, если бы и в них не существовали «черные» и «серые» рынки, которые функционировали согласно чисто капиталистическим принципам.
Отметим, что есть значительно более действенное средство против неоправданно высоких доходов, чем государственные ограничения, а именно сама конкуренция. Если не говорить о наследствах, выигрышах в лотерею и т. д., то в общем и целом имеется только один способ обеспечить благосостояние – это собственный труд. Конечно, государство располагает определенными инструментами в виде подоходного налога и социальной политики для того, чтобы подкорректировать чрезмерные перекосы в распределении доходов. Однако не стоит ими злоупотреблять, о чем мы еще поговорим ниже.
Ко всему сказанному добавим одну скорее философскую мысль: можно ли вообще измерять человеческое счастье только величиной дохода? Кто-то, возможно, вообще не желает быть богатым, поскольку для него важнее другие жизненные цели. Так, еще Адам Смит писал о том, что значительная часть жалованья университетского профессора выражена не в деньгах, а в виде общественного признания, – суждение, с которым и сегодня охотно соглашается университетское руководство, определяя величину профессорских окладов.
Не следует делать ошибку, сводя вопрос о счастье и справедливости только к величине дохода. Свобода от государственной опеки и угнетающих поборов, несомненно, также является его составной частью.
6. Производительность и уровень заработной платы
В экономической науке не прекращаются попытки вывести формулу определения правильного уровня заработной платы. Если раньше речь главным образом шла о «справедливом» распределении произведенного дохода между капиталом и трудом, то сегодня в центре внимания оказалась проблема занятости: при каком уровне заработной платы можно рассчитывать на то, что все ищущие работу на самом деле ее получат?
Величину равновесной заработной платы можно точно рассчитать только в мире теоретических моделей. В реальной жизни для этого, однако, нет необходимой информации. Условия производства слишком многообразны, как и чрезвычайно различны они в разных отраслях, чтобы в этом вопросе можно было прийти к простой формуле. Очевидно одно: предприятия, как правило, тем больше увеличивают спрос на рабочую силу, чем ниже уровень заработной платы. Поэтому умеренность в политике заработной платы является важным, но отнюдь не единственным достаточным условием полной занятости.
Что в этом контексте означает «умеренность»? Еще в своем первом ежегодном докладе 1964 г. немецкий экспертный совет сформулировал в этих целях одно практическое правило, которое основывается на концепции политики заработной платы, ориентированной на рост производительности. Предположим, например, что выход продукции на одного занятого работника за счет технического прогресса и лучшей капиталовооруженности рабочих мест в течение года увеличился на 3 %. Тогда, по мнению экспертного совета, возможно ежегодное увеличение ставки заработной платы также на 3 %. Такой подход выглядит понятным и убедительным, поэтому не стоит удивляться, что он получил достаточно широкое распространение.
К сожалению, в действительности эта взаимосвязь имеет несколько более сложный характер, чем кажется на первый взгляд. Сам экспертный совет предостерег от слишком прямолинейного применения его формулы определения ставки заработной платы.
Однако это предостережение вскоре было забыто. Прежде всего, в более позднее время отказались учитывать, что это правило может быть применено только в экономике с полной занятостью. Если, напротив, в стране имеется безработица, то тогда, строго говоря, заработная плата вообще не должна возрастать, во всяком случае, возможно, не более чем на величину инфляции, поскольку ее повышение сверх этого уровня приведет к удорожанию рабочей силы для предприятий и поэтому сократит шансы безработных на получение нового рабочего места.
При неполной занятости достижения технического прогресса и вновь образованный капитал должны быть, собственно говоря, использованы в первую очередь для того, чтобы создать новые рабочие места, вместо того чтобы обеспечить повышение заработной платы для уже занятых работников. Однако это вряд ли произойдет, если трудовые издержки будут продолжать расти и тем самым предприятия будут вынуждены осуществлять последующие мероприятия по рационализации производства.
Рис. 6.3. За счет технического прогресса или образования нового капитала повышается производительность труда работников. Это повышение можно использовать или для выплаты более высокой заработной платы работникам, или для создания новых рабочих мест при прежней ставке заработной платы.
Возможны также промежуточные решения.
Помимо этого при измерении прироста производительности труда существует еще одна специфическая проблема. Производительность труда, которая лежит в основе формулы экспертного совета, является неоднозначным понятием. Формально оно соответствует выходу продукции, разделенному на число занятых работников. Пока их число в знаменателе остается постоянным, рост производительности труда однозначно свидетельствует о повышении эффективности труда каждого работника. В этом случае представляется приемлемым провести соответствующее повышение заработной платы, во всяком случае в условиях полной занятости.
Совершенно иначе обстоит дело, если число занятых работников в знаменателе уменьшается. Тем самым чисто арифметически также происходит рост производительности труда, однако, очевидно, не за счет увеличения эффективности труда каждого отдельного работника. По этой причине обусловленный таким образом так называемый фиктивный прирост производительности не оправдывает повышение заработной платы, напротив: сокращение числа занятых позволяет скорее сделать вывод о том, что имеет место завышение ставок заработной платы.
Экспертный совет также попытался просчитать оба эти случая, однако без особого успеха. Вместо попыток на этой основе установить рыночный уровень заработной платы совет должен был бы вспомнить, что он является выражением величины предельных издержек и, следовательно, с учетом всего предшествующего опыта в конечном счете может быть определен только на рынке. По этим соображениям политика заработной платы должна действовать тем осторожнее, чем хуже складывается ситуации на рынке труда. Эмпирический опыт в практических всех промышленно развитых странах показывает, что именно таким путем можно скорее всего восстановить уровень полной занятости.
Глава 7. Тайна капитала и ссудного процента
1. Ссудный процент и запрет на его взимание
Большинство людей должны много трудиться, чтобы получить доход, на который они могут жить. У кого нет состояния, тот может предложить на рынке только свою рабочую силу. Даже прибыль в значительной мере также отражает персональный трудовой вклад предпринимателя. Во всяком случае, это относится к частнопрактикующим врачам, адвокатам или провизорам, а также к собственникам мелких предприятий.
В то же время есть люди, которые живут за счет того, что отдают свои деньги в рост. Они владеют акциями или ценными бумагами с твердым процентом или просто размещают деньги на вкладе в банке, который затем ссужает их уже по своему усмотрению. Речь при этом необязательно идет о богатых людях. В том числе и мелкие предприниматели за счет такого вложения денег нередко обеспечивают себе пенсию по старости. Как бы там ни было, мы имеем здесь дело с возникновением дохода без видимого соответствующего трудового вклада. Сюда же относится также та часть прибыли предприятия, образование которой нельзя объяснить личной трудовой деятельностью его владельца. В этом случае мы имеем дело с начислением процентов на капитал, который он инвестировал в свое производство.
К взиманию ссудного процента во все времена относились с большим неодобрением. Наряду с деньгами как таковыми ссудный процент, видимо, наиболее характерное явление для капитализма. Такое отношение сохраняется даже несмотря на то, что ссудный процент был распространен и в социалистических обществах, хотя там он не всегда выступал столь открыто.
Ссудный процент вызывал подозрение еще у древнегреческих философов. И Платон, и его ученик Аристотель (384–322 гг. до н. э.) высказывались в пользу всеобщего запрета ссудного процента. Ссуживание денег и ростовщичество были для них равнозначными понятиями, причем независимо от того, под какой процент заимодавец ссужал деньги. Аристотель включал взимание процента в состав так называемой хрематистики, под которой он понимал нечистоплотную в моральном отношении хозяйственную деятельность, поскольку она была нацелена исключительно на зарабатывание денег. Безупречную, с точки зрения морали, хозяйственную деятельность Аристотель называл экономикой, под которой он понимал деятельность, направленную в первую очередь на удовлетворение потребности в благах.
Свое отношение к ссудному проценту Аристотель аргументировал примерно следующим образом. Так же как посеянное зерно приносит доход в виде урожая, процент на первый взгляд выступает как доход от использования денег. С точки зрения отдельного человека здесь почти нет разницы. Напротив, с общехозяйственной точки зрения процент не более чем иллюзия. Если посеянное зерно в силу естественной производительности земли действительно приносит дополнительных доход, то количество денег за счет процента на самом деле не увеличивается. Единственно, кто так не считает, это сам заимодавец. В общеэкономическом же отношении его процентный доход полностью уравновешивается затратами по выплате процента должника. По этой причине, как полагал Аристотель, взимание процента противоестественно и должно быть запрещено.
Католическая церковь также долгое время выступала за так называемый канонический запрет ссудного процента. Аргументы в оправдание этой меры были разработаны в основном схоластиками раннего Средневековья, среди них в первую очередь епископом Августином (354–430), крещеным язычником, преподававшим риторику в Карфагене. После обращения в христианскую веру он в своих трудах попытался связать учение Платона с библейским посланием. В буквальном переводе «схоластик» означает «педагог». Докторами схоластики, как их тогда называли, были преимущественно монахи, профессора и исповедники. Естественно, что в этом качестве они имели большое влияние на формирование моральных ценностных представлений окружающих людей. Наиболее выдающимися представителями схоластики были монах-доминиканец Альберт Великий (1193–1280) и его ученик Фома Аквинский (1225–1274). Оба они позднее были причислены к святыми. Фома Аквинский был также талантливым экономистом. Он хорошо ориентировался в экономических проблемах своего времени и наряду с верой прославлял в качестве высшей добродетели труд. В его представлении труд не только служил обеспечению личного материального достатка и поддержке бедных, но и противодействовал лености и порокам. До настоящего времени Католическая церковь продолжает всемерно распространять эту точку зрения на место и роль труда.
Очевидно, что процентный доход, на получение которого не требовалось никаких трудовых затрат, никак не вписывался в это учение. Схоластики, находившиеся под сильным влиянием идей Аристотеля, восприняли и его идею запрета ссудного процента, хотя их аргументы на этот счет были несколько иными, свидетельствуя о значительно большем понимании истинной природы процента.
Схоластики поняли, что процент, собственно говоря, не является ценой денег, о чем свидетельствовали поверхностные наблюдения. Ведь деньги не продавались и лишь ссужались на определенное время. По этой причине процент, по сути, выступал в качестве цены за время, в течение которого кредитор не мог ими распоряжаться. Однако время принадлежит Богу. А если это так, то продавая время за процент, люди тем самым нарушали установленный божественный порядок.
Эта весьма последовательная аргументация типична для схоластического мышления, в котором строгая логика уживалась с чисто метафизическими доводами, которые в своем большинстве были заимствованы из Библии. В течение нескольких столетий шли ожесточенные споры о том, является ли кровь местом нахождения души, сколько ангелов могут уместиться на кончике иглы или возможно ли доказать существования Бога. Например, так называемое онтологическое доказательство существования Бога Ансельм Кентерберийский сформулировал следующим образом: Бог по общему признанию является тем самым большим, больше которого ничего нельзя себя представить. Поэтому необходимым образом он также должен существовать, поскольку если бы он не существовал, то это было бы, несомненно, его большим недостатком. Но обладая таким недостатком, он, очевидно, не мог бы быть самым большим.
Существование Бога в данном случае в конечном счете выводится из самого существования понятия Бога. Иммануил Кант посмеялся над этим видом логики, приведя пример со 100 талерами. Их тоже можно представить себе без всякого труда, но это отнюдь не должно означать, что они у тебя уже имеются. Тем не менее, чтобы спасти честь схоластиков, необходимо отметить, что среди них были и более прозорливые люди. Например, Уильям Оккам (1300–1350) считал, что можно или верить в Бога или не верить; однако с доказательствами это не имеет ничего общего. За эти взгляды он был отлучен от церкви. Умер Оккам, вероятно, от чумы.
К здравомыслящим схоластикам, несомненно, также относился Фома Аквинский. Так, он, в частности, пришел к выводу о том, что в том числе и сдача в аренду дома в конечном счете приносит доход, схожий с процентным доходом. Не случайно в Германии до сегодняшнего дня арендную плату также называют «арендным процентом». Такой доход, по мнению Фомы Аквинского, вполне оправдан, поскольку имеет отношению к износу здания. Напротив, ссуживание денег не вызывает их износа, так что чистый денежный процент не имеет оправдания.
Чем больше Фома Аквинский занимался реальными экономическоми процессами, тем больше исключений ему приходилось делать из базового правила запрета на выплату ссудного процента. В результате таких исключений накопилось столь много, что Аквинский был вынужден признать: это правило применимо только к процентам по чисто потребительским кредитам и к однозначно ростовщическим процентам. Так, например, он высказался за компенсацию заимодавцу его рисков финансовых потерь, которую он приравнял к компенсации за упущенную прибыль, которую кредитор мог бы получить при ином использовании ссужаемых денег. Тем самым взгляды Фомы Аквинского в этом вопросе почти совпадали с современным взглядом на эту проблему. Современная экономическая наука, однако, интересуется не столько аргументами в пользу морального оправдания ссудного процента, сколько прежде всего объяснениями того, что она наблюдает в этой связи на рынках.
И в наше время Католическая церковь все еще настороженно относится к нетрудовому доходу, полученному за счет ссудного процента, хотя Папа Пий VIII (1761–1830) без каких-либо подробных мотивировок отменил запрет на ссудный процент в 1830 г. Однако сборник церковных законов 1917 г. все еще содержал требование умеренности во взимании процента. Только после 1983 г. из него было изъяты положения, которые однозначно можно было увязать с ссудным процентом.
Другие религии также испытывают определенные сложности в восприятии ссудного процента как нормального явления хозяйственной жизни. Так, Мартин Лютер (1483–1546) высказывался за полный запрет ссудного процента, в исламе к нему относятся также неоднозначно. Хотя и здесь предпринимаются попытки следовать духу времени, прибегая к самым изощренным методам. Так, например, в исламе не запрещено, если заимодавец участвует в прибыли предприятия, которому он ссудил свои деньги. Однако при непредвзятом подходе становится очевидным, что дело здесь идет не более чем о неявном взимании процентов на ссуженный капитал.
2. Кому принадлежит доход на капитал?
Обратимся теперь к чисто экономическому анализу феномена процента. Как получается, что здесь явно возникает доход, при этом в отсутствие, на первый взгляд, материальных результатов производительного использования, например земли или трудовых ресурсов? По-иному можно также спросить: что, собственно говоря, производит непосредственно сам капитал?
Наиболее простой ответ можно было бы свести к утверждению о том, что капитал увеличивает производительность труда, что возможно только в том случае, если рабочие оснащены соответствующим оборудованием. То есть экскаваторщик перемещает больший объем грунта в час, чем такой же человек с лопатой в руках, а тем более работник вообще без каких-либо инструментов. Такое объяснение представляется, однако, недостаточным по двум соображениям.
Первая проблема состоит в том, что ведь и машины когда-то были изготовлены при участии рабочей силы. Разве тогда рабочие не должны входить в число тех, кому принадлежит доход, полученный с помощью этих машин? Этой точки зрения придерживались прежде всего марксисты. Для Маркса и его сторонников машины были не чем иным, как сгустком труда. Они только накапливают в себе человеческий труд, чтобы затем при их использовании в производстве как бы небольшими порциями возвращать его обратно. То есть такой подход исключал рассмотрение машин в качестве самостоятельного производственного фактора.
Но даже если признать, что процент на самом деле отражает определенным образом производительную деятельность капитала, не привело бы это с неизбежностью в долгосрочном плане к уменьшению его величины до нуля? Предположим, что действительно возможно с помощью капитала получать доход, который не обусловлен никакими производительными результатами. Тогда должен, очевидно, найтись кто-то, кто будет заинтересован в образовании как можно большего капитала до тех пор, пока не возникнет его избыток. Вследствие этого величина процента должна была бы опять уменьшиться и в конечном счете сократиться до нуля.
Впервые систематическому исследованию эти проблемы подверг австрийский экономист Ойген Бём-Баверк (1851–1914). В равной мере он был и экономистом-теоретиком, и политиком. Несколько раз он занимал пост министра финансов Австрии. Несмотря на то что он в полном смысле слова был буржуазным экономистом и входил в число основателей неоклассического направления в экономической науке, он пользовался большим уважением даже среди своих противников. Его учениками были не только такие известные либеральные экономисты, как Йозеф Шумпетер и Людвиг фон Мизес, но и экономисты со скорее социалистическими взглядами – Рудольф Гильфердинг и Эмиль Ледерер.
Бём-Баверк в первую очередь задался вопросом о том, почему люди вообще требуют процент за то, что ссужают свои деньги. Почему бы им просто не удовлетвориться тем, чтобы позднее вернуть данную взаймы сумму в том же размере и без потери изначальной ценности? Отвечая на него, Бём-Баверк назвал три причины.
Первая причина заключается, по его мнению, в том, что в течение трудовой деятельности человека доход в целом увеличивается. Будучи студентом или учеником мастера на производстве, как правило, можно прожить на достаточно скромные деньги. При этом, по крайней мере, можно надеяться на то, что со временем личный доход существенно подрастет. Поэтому 100 долл. для молодого человека, только-только начавшего свою профессиональную карьеру, это очень большие деньги, хотя по прошествии времени он, возможно, будет смеяться, вспоминая эту сумму. Если это так, почему тогда люди не проявляют желания сегодня ссудить эти 100 долл., чтобы получить точно такую же сумму позднее, когда эти деньги будут играть для них гораздо менее значительную роль. Чтобы тем не менее побудить их делать накопления, необходимо показать им перспективу в виде процентного дохода на ссуженную сумму.
Вторую причину для существования ссудного процента Бём-Баверк видел в систематической недооценке будущих потребностей, которые присущи большинству людей. Мы должны хорошо понимать, что в старости нам потребуются денежные средства, и обеспечить их за счет своевременно накопленных сбережений. В молодые годы завершение профессиональной деятельности представляется, однако, событием далеко будущего, и никто не знает, доживет ли он вообще до пенсионного возраста. Рассуждая таким образом, люди, согласно Бём-Баверку, демонстрируют склонность недооценивать свои будущие потребности. И по этой причине они требуют выплаты процента, если им придется отказаться от сегодняшнего потребления в пользу будущего.
Споры о том, насколько состоятельны эти две причины Бём-Баверка, продолжались очень долго. В дискуссиях в основном обсуждался вопрос о том, в какой степени эти причины согласуются с рациональным поведением людей и будут ли эти причины иметь место в условиях экономического спада. Ведь если доходы в целом будут сокращаться, то тогда, очевидно, даже без процента возникнет сильный стимул откладывать деньги на будущее сегодня, пока дела еще идут хорошо. Можно было бы даже показать, что в этом случае теоретически процент мог бы стать отрицательным. Однако на практике подобное едва ли возможно, по крайней мере пока существует возможность накапливать сбережения в стабильной по стоимости валюте. В этом случае очевидно нет никакого смысла вкладывать свой капитал под отрицательный процент, как показал американский лауреат Нобелевской премии Пол Самуэльсон (1915–2009) в известной работе 1958 г. В этом случае также говорят о нулевой процентной ставке, которую по необходимости устанавливают центральные банки в целях противодействия рецессии с помощью дешевых денег. Однако все это имеет отношение к совершенно другой истории, о которой мы поговорим чуть ниже.
3. Третья причина Бём-Баверка
Вначале Бём-Баверк описал только причины для сбережений. Оставалось лишь выяснить, кому нужен созданный в процессе сбережения денежный капитал и почему за его использование уплачивается процент. Попытки дать ответ на эти вопросы можно обнаружить уже у более ранних авторов, например у Нассау Сениора (1790–1864) в его так называемой теории воздержания. Однако Бём-Баверк самым решительным образом дистанцировался от всех прежних теоретических наработок, будучи вообще склонным к тому, чтобы резко отрицательно высказываться по поводу всех теорий процента, созданных до него. Исключение Бём-Баверк сделал лишь для Иоганна фон Тюнена, к научному творчеству которого он относился с огромным уважением.
По-настоящему прорывной вклад Бём-Баверка в теорию процента связан с его третьей причиной. Эта работа сделала его основателем австрийской теории капитала. Бём-Баверк использовал аргумент марксистов, согласно которому машины являются не чем иным, как выражением ранее затраченного труда. Эту мысль он сформулировал следующим образом: работа по изготовлению машин производится в ходе окольного процесса производства. Такой окольный производственный путь отнюдь не бесполезен, напротив, он в высшей степени полезен. Ведь если сначала использовать ограниченную рабочую силу, например, для создания одного ткацкого станка, тогда на более позднем этапе с его помощью можно произвести значительно больше ткани. Чем продолжительнее выбранный окольный путь производства, тем в итоге более производительным будет труд. То есть с точки зрения предприятий процент является зеркальным отражением дополнительной производительности этих окольных путей производства.
Рис. 7.1. Еще Давид Рикардо (1772–1823) пришел к выводу, что труд двух людей в течение одного дня (а), стоит меньше, чем труд одного человека в течение двух дней (б), поскольку он занимает больше времени.
Величина ставки процента выводилась из соединения трех причин. Движение по окольным производственным путям, очевидно, требовало затрат капитала. Поскольку сначала необходимо авансировать заработную плату рабочих, которые, например, изготовляют ткацкий станок. То есть издержки возникают раньше, чем доход. Чтобы перекрыть этот временной разрыв, экономике требуются соответствующие сбережения. Уже представители классической школы видели эту взаимосвязь: они говорили о так называемом фонде заработной платы, необходимом для авансирования заработной платы. Бём-Баверк называл его фондом средств к существованию. В наиболее простом виде применительно к сельскохозяйственному производству его можно представить как определенный запас продуктов, за счет которого обеспечивают питание рабочих, занятых на полевых работах, до того времени, когда созреет новый урожай.
В более развитой экономике фонд средств существования состоит, с одной стороны – из уже готовых потребительских благ, а с другой стороны, из производственных зданий, машин и инструментов, с помощью которых могут быть изготовлены новые инвестиционные и потребительские товары. Бём-Баверк говорил о продуктах различной степени готовности, которые он сравнивал с годичными кольцами дерева. Очевидно, однако, что для создания и поддержания фонда средств к существованию необходимо выплачивать процент владельцам соответствующих полуфабрикатов и производственного оборудования, что следует из первых двух причин, в то время как третья причина обеспечивает, чтобы такой процент на самом деле мог бы возникнуть в ходе хозяйственной деятельности.
Если бы Бём-Баверк ограничился этими общими рассуждениями, его теория процента вряд ли могла вызвать какие-либо возражения. Она совершенно ясно доказывала, что процент никоим образом не является ценой денег. Его также нельзя было рассматривать только в качестве не поступившего в срок дохода от использования «сгустка» общественного труда. Процент – это прежде всего цена времени. Или точнее: он вознаграждает нас за временный отказ от потребления в пользу более позднего и, соответственно, более высокого дохода. Поэтому этот «австрийский» вариант теории капитала также называют «темпоральной» теорией капитала. Она, вне всякого сомнения, дает наиболее обоснованное объяснение процента из всех, которые нам сегодня известны.
4. Парадоксы теории капитала
К сожалению, как только мы начинаем в этом вопросе углубляться в детали, возникают определенные трудности. Главным образом они связаны с проблемой измеримости фонда средств к существованию, которая почти не поддается решению даже на теоретическом уровне, так как фонд состоит из множества капитальных благ с разным временем изготовления. Некоторые из них будут готовы, возможно, уже через год, для изготовления других может потребоваться два, три или даже более лет до того момента, когда их можно будет использовать для производства потребительских благ. Еще Давид Рикардо указывал на то, что если одно и то же капитальное благо два человека изготавливают за один год, а один человек за два года, то это не одно и то же. Поскольку для авансирования необходимой для выполнения этой работы заработной платы во втором случае потребуется больше капитала, чем в первом!
Это можно легко уяснить, если вспомнить сложные проценты. При процентной ставке 10 % 200 долл., помещенных на вклад в банке, принесут через год доход в размере 20 долл. В то же время 100 долл., размещенные под тот же процент на два года, включая начисление процентов на проценты, обеспечат процентный доход в размере 21 долл. Во втором случае размер реально связанного капитала больше, чем в первом. Другими словами, при определении размера фонда средств к существованию нельзя просто умножать вложенные в него суммы на количество лет, в течение которых они будут находиться в его составе. Куда важнее, как выглядит временная структура использования капитала по отдельным конкретным позициям. При этом самое неприятное состоит в следующем: чтобы сравнить между собой различные позиции использования капитала, структурированного во времени, а тем более иметь возможность складывать их друг с другом, необходимо опять-таки знать процентную ставку! Однако ее сначала еще надо вывести на основании теории Бём-Баверка. Тем самым она, как представляется, содержит некий порочный круг.
Бём-Баверк до конца своей жизни не хотел признать, что у его теории есть слабые места. Но его аргументы и вспомогательные конструкции оказались несостоятельными. Чтобы избежать проблемы различных временных периодов связывания капитала для отдельных капитальных благ, он опирался на понятие среднего периода производства. Также в большинстве случаев он оставлял без внимания сложные проценты. Но все это были не более чем искусственные приемы, которые никак не могли помочь решить саму проблему, суть которой заключается главным образом в невозможности агрегирования конкретных направлений использования капитала с различной временной структурой. До сегодняшнего дня это остается одной из больших проблем теории капитала.
У нас нет возможности продолжить здесь обсуждение этих вопросов. В этом обсуждении принимали участие лучшие экономисты своего времени. Назовем только некоторых из них: Иоганн фон Тюнен и Бём-Баверк в XIX в., Кнут Викселль, Фридрих фон Хайек и Ирвинг Фишер в первой половине XX в. и, наконец, в самое последнее время Пол Самуэльсон и Джек Хиршлейфер. Несмотря на это так и не удалось разработать действительно удовлетворительную теорию капитала и процента: она все еще ждет своего Нобелевского лауреата, который завершит ее развитие.
Дискуссия по вопросам теории капитала достигла апогея в 60-е годы в ходе кембриджских дебатов. Английский экономист Джоан Робинсон и некоторые другие поставили под сомнение один из принципов экономической теории, который дотоле считался неопровержимым. Речь шла об утверждении, что при растущей ставке процента размер капитала, используемого на одного рабочего, уменьшается. С одной стороны, это положение казалось вполне разумным даже c точки зрения здравого смысла, поскольку если капитал становится дороже, то его используют более экономно. С другой стороны, как можно было это утверждать, если даже не существовало однозначного толкования понятия самого капитала!
В ходе дискуссии были представлены изощренные контраргументы, в которых было использовано понятие переключения (reswitching). Как правило, при этом представляют себе две альтернативные технологии, которые можно по выбору использовать для производства какого-то блага. При умелом подборе аргумента можно было представить дело таким образом, что одна из технологий – в отличие от другой – является рентабельной как при очень низкой, так и при очень высокой процентной ставке. При этом вторая технология, в свою очередь, оказывалась более предпочтительной при средних показателях процентной ставки. Эти примеры, однако, нельзя было согласовать с общепринятым тезисом, согласно которому выбор технологии является рутинной функцией процентной ставки, как это всегда утверждали неоклассики.
Рис. 7.2. Согласно парадоксу переключения, из двух производственных технологий более капиталоемкая (II) доминирует над второй технологией (I) как при более низких, так и при более высоких процентных ставках.
В ходе последующих дискуссий были выявлены и другие проблемы теории капитала, связанные, как казалось, с бесчисленным количеством странных и парадоксальных эффектов. Экономисты чувствовали себя как Алиса в стране чудес, и многие из них в конечном итоге, испытав чувство отвращения, обратились к более благодарным научным занятиям. Кроме того, обсуждаемые проблемы носили преимущественно теоретический характер: например, такое явление, как «переключение» на практике, никто никогда не наблюдал. Очевидно, теории Бём-Баверка и других неоклассиков по крайней мере достаточно хорошо описывали экономические процессы, связанные с процентом и капиталом, чтобы и дальше служить основой для работы.
Кому этот факт кажется тривиальным, можно указать на то, что и в других научных дисциплинах дело нередко обстоит аналогичным образом. Из теории относительности Альберта Эйнштейна, например, следует, что нельзя просто так складывать скорости. Так, свет звезды, несущейся навстречу нам со скоростью света, приближался бы к нам не с удвоенной, а с одинарной световой скоростью. Однако для относительно медленных скоростей, с которыми мы передвигаемся в повседневной жизни, это не имеет никакого значения. В случае лобового столкновения с другим автомобилем мы можем спокойно исходить из того, что наши автомобили врежутся друг в друга с их суммарной скоростью.
Какое отношение это имеет к проблеме процента? Значение кембриджских дебатов по поводу теории капитала для экономической теории многие экономисты оценивают не более высоко, чем значение теории относительности для дорожного движения. Во всяком случае, проблемы дефиниций и измерений применительно к капиталу и проценту на капитал не дали повода усомниться в принципиальной правильности «темпоральной» теории капитала.
5. Естественная ставка процента и денежно-кредитная политика
Обратимся теперь к последнему вопросу в этой связи, который имеет гораздо большее значение для понимания процента. Мы уже видели, что и деньги при этом также играют определенную роль. Широко распространена точка зрения, согласно которой центральный банк может по своему усмотрению более или менее понижать уровень процентной ставки, просто увеличивая денежную массу в экономике. Действительно, во время последнего финансового и долгового кризиса эта мера активно использовалась как в США, так и в Японии, а также в Великобритании и других странах ЕС. Если проблема решается так легко, то зачем тогда вообще нужны сбережения? По крайней мере, длительное снижение процентной ставки за счет простого печатанья новых денег, очевидно, не слишком согласуется с неоклассическим положением о том, что капитал может быть образован только за счет отказа от потребления, т. е. путем сбережений. В данном случае мы имеем дело со старым дискуссионным вопросом, является ли процент действительно реальным феноменом, или феноменом, находящимся под воздействием монетарной политики.
Чтобы ответить на этот вопрос, вначале необходимо провести важное различение, которое мы до сих пор почти не упоминали. Внимательный читатель не мог не отметить, что в этой главе время от времени говорится о капитале, а затем речь вновь заходит о деньгах. Ни одно ли это и то же? И если нет, какое отношение одно имеет к другому?
С точки зрения отдельного предприятия на этот вопрос есть скорый ответ. Деньги является лишь особенным видом капитала, а именно капитала в его наиболее ликвидной форме. Его можно легко преобразовать в другие формы, например, купив станок или фабрику. В этих случаях говорят о реальном капитале вместо денежного капитала.
С общеэкономической точки зрения деньги, однако, не являются капиталом, поскольку их нельзя съесть или произвести из них другие блага. Деньги – это сначала только напечатанная бумага, а поскольку они также существуют в виде банковских вкладов и расчетных счетов, то даже и не всегда бумага. Они важны как счетная единица, как средство платежа и объект вложения капитала для каждого отдельного человека, что является тремя существенными функциями денег. Однако в отличие от нормальных благ никто не должен отказываться от потребления, если количество денег будет увеличено. Кроме типографских издержек, которыми можно пренебречь, не потребуется никаких народнохозяйственных ресурсов, чтобы напечатать деньги в любых количествах.
Особенно бросается в глаза отсутствие какой-либо ценности денег с общеэкономической точки зрения при переходе к общей европейской валюте, евро. Та же самая купюра в 1000 немецких марок, до обмена столь востребованная, после окончательного введения в 2002 г. евро неожиданно потеряла свое прежнее значение, представляя отныне определенную ценность разве что для нумизматов. Разумеется, ее можно было обменять на соответствующую сумму в евро. Но это означало не более чем образование многотонной массы старых немецких банкнот в хранилищах европейского центрального банка. Поскольку они практически не имели никакой ценности, их можно было просто уничтожить или, что частично и происходило, переработать в строительные материалы. Деньги являются ограниченным благом только с частной точки зрения.
Это кажущееся противоречие между точкой зрения отдельного человека и общеэкономической перспективой порождает ряд проблем. Ведь понятно, что центральному банку не дано право вводить в обращение действительно любые количества денег, поскольку тогда ограниченная масса денег постепенно станет неограниченной и тем самым они утратит свою функцию. По этой же причине банк не может по своему усмотрению снижать процентную ставку, так как это раньше или позже приведет к безудержной инфляции. Уже самый первый большой эксперимент с введением бумажных денег во Франции, поставленный Джоном Ло в начале XVIII в., окончился полной неудачей. Гиперинфляция в Германии в 1923 г. также имела своей причиной неконтролируемое использование денежного печатного станка. В результате 1 триллион рейхсмарок стоил всего один доллар!
В современной экономике деньги, разумеется, не просто имеются, а они сначала должны быть введены в обращение центральным банком. Это, как правило, происходит таким образом, что центральный банк ссужает частным банкам деньги в обмен на ценные бумаги или напрямую покупает ценные бумаги на рынке капитала. До тех пор пока таким образом в обращение поступает только такое количество денег, которое – при существующем уровне цен – требуется для экономики, нет необходимости в изменении процентной ставки и уровня цен. В этом случае говорят также о нейтральном денежном предложении.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/ulrih-van-zuntum/nevidimaya-ruka-ekonomicheskaya-mysl-vchera-i-segodnya-50708139/chitat-onlayn/) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.