«Человек исторический» в системе гуманитарного знания
Игорь Борисович Орлов
«Собирание» человека в его целостности обусловило не только общую антропологизацию направлений современной гуманитаристики, но и стремление к междисциплинарному диалогу, охватившее гуманитарные и социальные науки. Прежде всего речь идет о так называемой «новой исторической науке», многочисленные направления которой («новая культурная», «новая социальная», «новая локальная» и другие истории) привлекают (пусть и в разной степени) методологический инструментарий философии и антропологии, социологии и психологии. Все вышесказанное актуализирует задачу реконструкции философских и антропологических оснований современного исторического знания, все больше трансформирующегося в сторону рассмотрения истории как процесса становления человека в единстве его биосоциальной и духовной природы. Этим и другим проблемам «нового социогуманитарного синтеза» посвящена данная книга. Для историков, философов, антропологов и всех интересующихся проблемами исторического знания.
И.Б. Орлов
«Человек исторический» в системе гуманитарного знания
ВЫСШАЯ ШКОЛА ЭКОНОМИКИ
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ
Рукопись подготовлена при поддержке Научного фонда ВШЭ, проект № 10-08-0017 (2010 г.)
Рецензент – доктор исторических наук, заведующий кафедрой истории и культурологии Российского государственного аграрного университета – МСХА им. К.А. Тимирязева С.И. Маловичко
Введение
Каждое поколение открывает для себя свои горизонты, заявляя об их «новизне» …однако, эти перспективы могут быть расширены, а притязания на новизну умерены, если опереться на знания предшественников (или пренебречь ими).
Дональд Келли, американский политолог[1 - [Kelley, 1987. P. 169].]
Современный сдвиг в системе социальных и гуманитарных наук связан с рядом новых тенденций в развитии знания о человеке и обществе:
• во-первых, с поисками нового «лидера», воспринимаемого в качестве методологического образца для других дисциплин. После долгого периода доминирования теологии эпоха Возрождения выдвинула на первые позиции механику, а промышленный переворот XIX столетия определил лидерство физики. С середины ХХ в. на лидерство в объяснении мира и человека стали претендовать сначала химия, а затем биология, чья роль проявилась в открытии функциональной асимметрии человеческого мозга и расшифровке структуры генетического кода. Именно на базе биологии сложилась теория систем, оказавшая глубочайшее влияние на другие науки, включая философию. И наконец, в конце ХХ столетия активизировались споры о ведущей роли социальных и гуманитарных наук в развитии человеческого знания и практики. Претензии на лидерство подкреплялись рядом открытий, связанных с применением к анализу социальной реальности теорий систем и информации, кибернетики и синергетики (см.: [Каган, 2001. C. 9–11]);
• во-вторых, с осознанием того, что для понимания сверхсложности системы «человек» (в его биологическом, социальном и культурном измерениях) необходима методология сопряжения социогуманитарного знания в единый комплекс «наук о человеке». Выработка теории знания о Человеке призвана возвестить о возвращении Субъекта истории. Заметим, что значимый историографический прорыв произошел именно в сфере междисциплинарного синтеза. Например, заимствованная из области политических наук методика сценарного прогнозирования выстраивает исторический опыт в обратной перспективе. Сценарии, заменившие собой законы, привнесли в интерпретацию исторического процесса меньшую детерминированность и более высокую степень вариативности[2 - Идея необходимости набора интерпретаций для понимания сложного явления заимствована гуманитариями у датского физика-теоретика Нильса Бора (1885–1962).]. Если до середины ХХ столетия применение междисциплинарного подхода для историков было, скорее, редкостью, то во второй половине века это стало массовым явлением. Если до 1950-х годов историки обращались, главным образом, к географии, социологии, психологии и экономике, то в 1960– 1980-х годах приоритет в междисциплинарных контактах был отдан антропологии, демографии и лингвистике [Репина, 1990. С. 170][3 - Более подробно о концепции интердисциплинарности и перспективах создания в рамках интеллектуальной истории нового раздела – истории интердисциплинарности – см.: [Репина, 2011. С. 25–60].];
• в-третьих, с формированием антропоцентристской ориентации познавательной деятельности. Вопрос феномена человека в ХХ в. стал центральным (подробнее по этому вопросу см. главу 2)[4 - Заметим, что в предисловии редакционной коллегии к сборнику материалов Всесоюзной школы молодых историков обращение к человеку в истории было названо «непротиворечивой историей» (см.: [Человек и его время, 1991. С. 3]).];
• в-четвертых, с попытками определения места и роли национальных социально-гуманитарных наук (в том числе российской), долгое время находившихся на периферии мировой гуманитаристики, в научном пространстве Запада [Савельева, 2010. С. 7, 18];
• в-пятых, с многочисленными, сменяющими друг друга «поворотами» (антропологическим, лингвистическим, прагматическим, иконическим, медиальным, перформативным и проч.) последней трети ХХ столетия (подробнее об этих «поворотах» см. главу 3)[5 - Можно только подчеркнуть их взаимосвязь. В частности, «лингвистический поворот» в историографии с его акцентированием представлений состоит в родстве с современной постмодернистской социологией. Для последней, в свою очередь, характерна проблематизация категории «повседневность», что, с одной стороны, выражается в ее экстраполяции на сферу социального, а с другой – в понимании самой социологии как особой повседневной практики.];
• в-шестых, с постмодернистским вызовом[6 - Основные теоретические принципы и методологические установки «постмодернистской парадигмы» были изложены в книге калифорнийского историка Хайдена Уайта «Метаистория» (1973). В то время постмодернистский дискурс показался адекватным в описании «лоскутного» переходного характера цивилизации, хаоса меняющихся форм и ценностных систем, разрывов и трансформаций.], а со второй половины 1990-х годов – с отходом от наиболее радикальных лингвистических и культуралистских позиций. Рубежным в этом плане стал 1995 г., что отразили дискуссии на Историческом конгрессе в Монреале (август 1995 г.), в ходе которых звучали предостережения против излишнего увлечения «культурно-символической антропологией». На страницах юбилейного номера журнала «Американское историческое обозрение» (1995. № 100) бывший адепт «лингвистического поворота», американский философ, историк и литературовед Доминик Ла Капра (р. 1939) заметил, что доведенные до логического конца взгляды постмодернистов неминуемо приведут к признанию того, что «не существует ничего и в самом тексте». В этом же ряду – изданный в 1995 г. под руководством основателя Института современной истории Франсуа Бедарида (1926–2001) коллективный труд «История и специальность историка во Франции, 1945–1995» (подробнее по этому вопросу см.: [Патрушев, 2000]);
• в-седьмых, с резким расширением в среде историков интереса к истории культуры, исторической антропологии и проблемам современности.
Сегодня для подавляющей массы исследователей все более очевидной становится неспособность социальных и гуманитарных дисциплин понять прошлое по отдельности. Они могут сделать это только вместе. Хотя история науки свидетельствует об отсутствии единого для всех отраслей научного знания вектора развития. С одной стороны, их развитие подчиняется внутренней логике, а с другой – научные дисциплины по-разному реагируют на внешние стимулы. Например, для технических наук ведущим стимулом выступает производство, для естественных – базовые потребности человека, для общественных – социальные проблемы, а для гуманитарных – познание человека. Но в силу того, что социум является сложной самоорганизующейся системой, его исследование со всей неизбежностью требует «сетевого» принципа организации научного пространства. Другими словами, проблемы трансформации исторической науки тесно связаны с ходом развития научного знания вообще и гуманитаристики в частности.
Именно на стыках различных дисциплин рождались разные (в территориальном и содержательном плане) направления и школы «новой истории», одним из ведущих эпистемологических принципов которых стал акцент на «тотальности» истории, учитывающий все многообразие социальных практик, ставящий в центр исторической реконструкции «рядового» человека и манифестирующий мультикультурность мира. Именно в рамках данного направления отстаивается необходимость междисциплинарности наук о человеке при определяющей роли истории.
В современных междисциплинарных исследованиях концепт человека представлен в трех аспектах, первый из которых определяется принадлежностью человека к социальным, политическим, правовым, религиозным и прочим общественным институтам. Второй аспект представлен обусловленными интеллектом и ценностями формами (языковой, информационной, образовательной, психосоматической и др.) включения человека в социальность. И наконец, третий аспект презентует рефлексирующего человека в поисках себя посредством текстов (см.: [Человек вчера и сегодня.., 2007]). В рамках данного исследования «человек исторический» понимается как деятельный и творческий субъект исторического процесса, включающий все вышеуказанные аспекты собственного становления.
Однако на пути интеграции человековедческих и обществоведческих наук существует немало препятствий. Прежде всего инкорпорация новых теорий в гуманитарных науках сталкивается с проблемой культурной и дисциплинарной дистанции. Нередко это вызывает не только некритические заимствования модных теорий, но и, что более существенно, методологический эклектизм и использование исследовательских техник без учета соответствующего концептуального аппарата [Савельева, 2010. С. 13, 16]. Кроме того, поворот филологов, антропологов и историков к тематике социальных противоречий, иерархий и неравенств в культуре пока недостаточно поддерживается тенденциями по «культуризации» социальной теории[7 - МАГия науки // Государственный университет – Высшая школа экономики. .]. Не преодолено до конца увлечение постмодернистскими теориями с их утверждениями о тексте как единственной реальности, по определению французского философа, культуролога и литературоведа Жака Деррида (1930–2004). Впрочем, не стоит игнорировать выводы постмодернистов о невозможности рассматривать действительность независимо от языка. Другое дело, что язык представляет интерес не сам по себе, а в качестве посредника между текстом и реальностью. Кроме того, язык является неотъемлемым элементом памяти о прошлом. Через него опосредуются эмоциональное и этическое поведение людей, менталитет и психология. Но язык не только хранит информацию, он еще участвует в формировании мировоззрения. Через него осуществляется передача социального опыта, культурных норм и традиций. Универсальность языка по сравнению с другими знаковыми системами, генетическими кодами и матрицами поведения, памятниками культуры и истории позволяет ему описывать мир как целое, в том числе индивидуальный опыт людей и коллективов [Соколов, 2002. С. 338].
И еще одно немаловажное обстоятельство. Мы наблюдаем процесс гуманитаризации естественного знания: например, проникновение в физику идей герменевтики или формирование биоэтики[8 - Термин был впервые предложен американским онкологом и биохимиком Ваном Поттером (1911–2001) в 1971 г. в работе с одноименным названием.] – науки о нравственной стороне жизнедеятельности, призванной перекинуть мост между точными и гуманитарными науками. Но даже сегодня многие естественники склонны отказывать гуманитаристике в праве быть идентифицированной в качестве науки. Со своей стороны, историческое сообщество (как, впрочем, и другие профессиональные группы) настороженно относится к проникновению на свое научное пространство представителей других отраслей знания, особенно естественных и точных наук. Внедрение в сферу исторического (и в целом – гуманитарного) знания инструментария точных наук вызывает у ряда ученых опасения, что ценой обретения гуманитарными науками прикладного характера станет потеря ими гуманитарности.
Сегодня определение «новое» применяется почти ко всем направлениям исторического, антропологического и иного социогуманитарного знания. Оно превратилось в модную визитную карточку и неотъемлемый бренд исследовательского направления. Все это заставляет критически взглянуть на так называемые новые истории и другие отрасли гуманитарного знания, претендующие на «новизну». В частности, термин «новая история» еще в конце XIX – начале ХХ в. активно использовали немецкий историк Карл Лампрехт (1856–1915) и французский философ и социолог Анри Берр (1863– 1954). 1960–1970-е годы стали временем «реинкарнации» «новой истории» – сначала в США, а затем во Франции, где ряд историков третьего поколения школы «Анналов» вернули это понятие в широкий научный оборот[9 - Под «новой историей» Жак Ле Гофф, Пьер Нора, Роже Шартье и Жак Ревель понимали все, что не является «традиционным», т.е. связанным с научной традицией XIX в. (см.: [La nouvelle histoire, 1978]).]. По мнению испанского историка Игнассио Олабарри, помимо школы «Анналов», определение «новая история» применимо к неомарксистской историографии, сформированной под сильным влиянием американской «социальной научной истории»; работам группы историков, сплотившихся вокруг британского журнала «Past and Present»[10 - Концепция журнала, основателями которого стали Лоуренс Стоун и Джон Х. Элиот, представляет собой смесь идей неомарксизма и школы «Анналов».], и немецкой «билефельдской школе» (Gessellschaftsgeschichte) [Олабарри, 2004].
Развитие современного знания демонстрирует две противоположные, на первый взгляд, тенденции. С одной стороны, возрастает специализация различных научных дисциплин и стремление к ликвидации внутридисциплинарной деривации. С другой стороны, очевидна уже упомянутая нацеленность на интеграцию с иными дисциплинами и стремление к новому научному синтезу. Наблюдающийся эпистемологический взрыв способствует выработке открытой для широкого использования (прежде всего, социогуманитарными дисциплинами) междисциплинарной «теории знания о Человеке» как некой «надметодологии», дающей возможность выходить за узкодисциплинарные рамки. Тем самым в рамках новой историографической культуры формируется новый тип рефлексивной истории. Кроме того, полидисциплинарность дает не только значительное расширение эпистемологических границ теории, но и возможность концептуализации характеристик исторического знания, полученного с помощью дискурса разных социогуманитарных дисциплин[11 - Американский историк Даниэл Филд обратил внимание, что под термином «дискурсия» или «дискурс» (от фр. discours – речь, беседа) на Западе чаще всего понимается цельная словесно-идеологическая система, отражающая нужды и чаяния определенной социальной группы (см.: [Современные концепции аграрного развития, 1996. С. 139]). Хотя в переводе с латыни данный термин означает «челнок», что лучше передает характер взаимоотношения через язык авторской мысли и текста. Согласно мнению Джона Фиске, «дискурс есть язык <…> сформированный обществом в целях распространения связного набора смыслов по поводу определенной темы» (см.: [Fiske, 1987. P. 14]).].
* * *
Объектом исторического исследования выступает человек, природа и поведение которого разнообразны и могут быть рассмотрены в разных ракурсах. Более того, в современной философии историчность становится существенной характеристикой реальности как таковой. Ведь человек может быть понят только посредством изучения исторического процесса. В силу вышесказанного, воссоздание картины современного гуманитарного знания о человеке как субъекте исторического процесса предусматривает определенный набор исследовательских задач:
• во-первых, описание основных теорий философии истории в контексте «человеческого измерения истории»;
• во-вторых, прослеживание ведущих тенденций развития и взаимодействия исторической антропологии, исторической психологии, исторической социологии и других социальных и гуманитарных дисциплин;
• в-третьих, реконструкцию основных направлений «новой исторической науки» с целью выявления общих принципов и возможностей интеграции. Тогда как в современной историографии больше внимания уделяется отличиям и новациям в подходах среди гуманитариев, нежели сходствам и преемственности их теоретических позиций и исследовательских практик.
Характер исследования определяет специфический методологический инструментарий, включающий:
• теорию действия французского философа-постструктуралиста и социолога Пьера Бурдье (1930–2002)[12 - Для Бурдье любое действие индивида происходит в социальном пространстве, которое, в свою очередь, одновременно существует как совокупность индивидов и практик, с помощью которых индивиды организуют это пространство. Для обозначения практик, понимаемых как неосознанное поведение, подчиняющееся правилам, воспринятым из внешней среды в процессе активного взаимодействия с нею, социолог ввел понятие «габитус» (от лат. habitus – внешность, наружность). Габитус является одновременно продуктом предыдущих практик, средством управления поведением индивида в обыденных ситуациях и средством, изменяющим и упорядочивающим внешнюю среду. Он существует вне индивида и при этом включен в его сознание. Но действие человека подчинено габитусу не полностью, так как выступает продуктом взаимодействия габитуса, задающего границы поведения, и различных событий.];
• «интерпретативную» («символическую») антропологию американского антрополога и социолога Клиффорда Гирца (1926–2006)[13 - Предметом научного интереса Гирца выступали символические аспекты коллективных действий – обычаев, ритуалов, праздников и социальных движений – в их связи с «этическим» отношением к миру. Он понимал культуру как символическую сеть («паутину значений»), а существование культуры – как процесс ее интерпретации и контекст понимания. Интерпретативный анализ опирается на поток социального дискурса в конкретных контекстах и непосредственно идентифицируется с установлением социальной и культурной компетенции в инокультурной обстановке.];
• социальную морфологию французского этнографа и социолога Марселя Мосса (1872–1950)[14 - Мосс, известный своими трудами о социальном феномене дарения и культурных «техниках тела», стал автором концепции «тройственного человека» в единстве его биологических, психологических и социальных особенностей. Именно такой «тотальный» человек должен стать предметом «синтетического» человекознания.];
• экзистенциалистское понимание человека в его искусственности и конечности, благодаря чему человек открыт в бытие, которое, в свою очередь, может в нем проявиться, и оказывается возможностью, замыслом и, что для нас важно, историчностью;
• широкий сравнительно-исторический (компаративистский) контекст;
• трансдисциплинарный подход, сочетающий в себе традиционные формы дисциплинарного научного знания с широким спектром знаний обыденного, коммуникативного, личностного и иных видов социального опыта (cм.: [Киященко, Моисеев, 2009]). Так, в современной отечественной социологии, изучающей процессы взаимодействия личности и общества, помимо марксистской традиции, структурно-функционалистского направления и феноменологического подхода, наметились «мультипарадигмальные» подходы (например, универсумная теория[15 - В рамках этой теории социум рассматривается в единстве его природно-космических связей и измерений.] В.Г. Немировского, системная социология А.А. Давыдова, изучение социального бессознательного З.В. Сикевич, синергетическое направление и др.) [Немировский, Невирко, 2008. С. 32–33].
Конечно, задача преодоления междисциплинарных барьеров и интеграции научного знания была поставлена еще в рамках неклассической социологии, но окончательно социальная наука освобождается от монопредметности и узкодисциплинарности только в рамках постнеклассической науки, утверждающей онтологический плюрализм и гносеологический релятивизм [Резник, 2000. С. 72–73]. Для постнеклассической социологии характерно не только обращение к культурно-философской традиции и стирание междисциплинарных различий с социогуманитарными науками, но и синтез социогуманитарного и естественно-научного знания, и включение современных направлений системного анализа (синергетики, диатропики (науки о разнообразии), фрактального подхода[16 - Понятие «фрактал», введенное французским математиком Бенуа Мандельбротом (1924–2010), обозначает нелинейную структуру, сохраняющую самоподобие при неограниченном изменении масштаба. Согласно этому подходу, индивиды взаимодействуют между собой по типу резонанса, а человек как микрокосмос несет в себе потенциальное множество личностей и представляет собой Вселенную в миниатюре.] и др.). Кроме того, постнеклассическая социология, наряду с рациональными ценностями, обращает внимание на «ценностные переживания» и массовое бессознательное. Выдвигая на первый план не столько социальность человека, сколько его духовность (способность к творчеству и стремление к высшим ценностям), постнеклассика рассматривает социальную реальность как отражение реальности духовной [Немировский, Невирко, 2008. С. 86–87, 90–91, 97].
Трансперсональные подходы, характерные для неклассического этапа развития науки, набирают силу и в психологии. В первую очередь, это касается изучения трансперсональных переживаний, т.е. переживаний, в которых чувство самотождественности выходит за пределы индивидуальности, охватывая человечество в целом, жизнь, дух, космос и связанные с ними явления (см., например: [Майков, Козлов, 2004; Нэвилл, 2001]). Анализ современного состояния психоанализа с позиций «метапсихологии» позволяет обнаружить корреспондентность современных школ различным философским течениям, и прежде всего герменевтике, феноменологии и «философии диалога» (см.: [Старовойтов, 2004]).
В современной российской философии актуализируются аксиологические подходы к жизни[17 - Сегодня аксиология как философская дисциплина, занимающаяся исследованием ценностей как смыслообразующих оснований человеческого бытия, все больше разворачивает философское и социогуманитарное знание к анализу «человеческого в человеке». В результате этого история предстает как «генетическое дедуцирование» ценностей, социология – как репрезентация типов и иерархий ценностных систем, а культурология – как целостный анализ автономных культурных образований.], основанные на различных мировоззренческих программах, включая религиозные взгляды на ценность живой природы. При этом особое внимание уделяется исследованию ценности жизни в социокультурном аспекте (cм.: [Жизнь как ценность, 2000]). Рассмотрение методологических, гносеологических и онтологических проблем исторической науки позволило не только сформулировать основные антиномии исторического знания, но и выделить возможные подходы к интерпретации исторической реальности [Блюхер, 2004]. Кроме того, в философии истории, как и в исторической науке, обнаруживается общее стремление ответить на вопросы о духовно-нравственном смысле исторического процесса, путях реализации человека в истории и возможностях обретения общечеловеческого единства.
В связи с вышесказанным следует вернуться к вопросу о причинах усилившихся в конце ХХ в. сомнений в состоятельности исторической науки, которая на протяжении XIX–XX столетий занимала ведущие позиции в гуманитарном знании и претендовала на статус парадигматической науки о человеке [Копосов, 2001. С. 17–18]. Уверенность в способности обогащать все остальные дисциплины, определявшая до недавнего времени историческую ориентацию западной гуманитаристики, была поставлена под сомнение в последней трети XX в. «лингвистическим поворотом» и «постмодернистским вызовом», за которыми последовал затяжной эпистемологический кризис[18 - См., например: [Harlan, 1989. P. 881]. Однако вспомним, что если в переводе с греческого слово «кризис» означает «суд», то на китайском языке это понятие означает «открывающуюся возможность». Последнее толкование более отвечает современному – синергетическому – пониманию кризиса как поля открывающихся новых возможностей.]. Смысл истории как отрасли знания был «обнаружен» не в способности познать прошлое, а в умении о нем рассказать в нужном ключе, в силу чего история все большим числом исследователей (особенно за пределами исторического цеха) стала восприниматься не как наука, а как особая культурная практика и, следовательно, продукт творчества своих создателей [Ankersmit, 1989. P. 139]. Один из столпов постмодерна философ и теоретик литературы Жан-Франсуа Лиотар (1924–1988) обозначил программу постмодерна как недоверие к метарассказам и своеобразный вызов основам современного мира, которые «объясняет» и оправдывает история [Лиотар, 1998. С. 10].
Лейтмотивом постмодернизма стала идея французского социолога, этнографа и культуролога Клода Леви-Стросса (1908–2009), отождествляющая структуры культуры и языка. При этом в отличие от структурализма, стремившегося выявить некую универсальную бессознательную праструктуру, для постструктурализма характерен интерес к неструктурным и неструктурированным компонентам. Согласно апостолу постструктурализма Мишелю Фуко (1926–1984), главная цель «археологии знаний» – изучение исторически изменяющихся систем познания и культуры (эпистем) на основе языка, психологии и психоанализа, где базовое – отношение слов и вещей, выражаемое в форме речевых практик (дискурсов). В центре внимания оказываются отношение к власти и социальная обусловленность исторического познания. Кроме того, упор делается на то, что в истории играют роль не только закономерности, но и случайности – безумие и различные социальные аномалии (см.: [Фуко, 1995; 1996а; 1997]).
Вывод об отсутствии объективной реальности прошлого и существовании только одной данности – текста – соседствовал с заключением о множественности смыслового его прочтения. Другими словами, постмодернистский подход представляет собой деконструкцию текста через «я» исследователя, предусматривающую диалог с познаваемым субъектом[19 - Суть подобного подхода английский социолог польского происхождения Зигмунд Бауман характеризовал как переход «от законодательного разума к интерпретирующему» (цит. по: [Пржиленский, 2005]).]. Принципом познавательной деятельности становится субъективизм, в силу чего на смену идеологии текста приходит его «безличная» природа, понимаемая как архетип «коллективного бессознательного». Применительно к истории это ведет к отказу от ее понимания как смыслообразующего процесса, взамен чего предлагается неопределенная категория «становление» [Юрганов, 2001. С. 41–42].
В литературе отмечаются два момента, выделяющие постмодернизм из общей когорты феноменологических и герменевтических дисциплин, стремящихся установить смысл социальных текстов. Это, во-первых, трактовка проблемы отношений между субъектом и доступными ему средствами самовыражения (дискурсами) и, во-вторых, понимание взаимосвязи между дискурсами и способностью устанавливать и поддерживать существование различного рода иерархий [Ушакин, 1996. С. 135]. Постмодернистский проект с его разочарованием в глобальных историко-теоретических построениях и недоверием в отношении «метарассказов» содействовал не только фрагментации исторического знания, но и отказу от представлений о едином историческом пространстве. Отвергалась сама возможность проследить связи между историческими событиями. Одновременно с критикой накопленного знания наблюдались попытки новой интерпретации исторической реальности, когда на первый план выходили ранее считавшиеся несущественными события и детали. Постмодернисты в числе прочего предложили заменить историю «сверху» историей «снизу», осуществлять своеобразный исторический синтез на микроуровне общества и «олитературить» историю, в том числе повседневную и т.п. [Соколов, 1999. С. 66, 75].
Отчасти относительность исторического знания предопределена «исходной многозначностью трех основных компонентов исторического исследования: исторического факта, исторического источника и метода исторического исследования» [Репина, Зверева, Парамонова, 2004. С. 4]. Кроме того, события ХХ столетия и изменение роли науки актуализировали противопоставление между жизнью как объектом познания и наукой (прежде всего, историей) как средством познания, в силу внутренних условий своей организации, не способной познать все многообразие жизни [Кнабе, 1994. С. 249–250]. Свою роль в кризисе исторического знания сыграло и интенсивное развитие во второй половине ХХ столетия когнитивных наук, и прежде всего психологии, лингвистики и искусственного интеллекта. Именно в них упор делается на изучение процессов интеллектуального творчества, форм языка, письма и речи, вербальных и невербальных текстов. В частности, под влиянием произошедшей в 1950-х годах когнитивной революции, среди психологов все большую популярность стал приобретать взгляд на врожденный характер свойств разума, слабо обусловленных социальной средой. В силу такого подхода гуманитарное и социальное знание, как и любое другое, не рассматривается как производное от исторических условий, а история трактуется как проекция человеческого разума.
Однако сохранило позиции и понимание истории как части социального сознания и элемента политико-идеологических представлений. Уверенность в том, что без истории невозможно формирование социальной идентичности и представлений о своих перспективах, ведет к тому, что исторический опыт презентуется как результат не только рационального осмысления прошлого, но и его интуитивного и эмоционального восприятия. Именно стремление выстроить диалог философов и историков вокруг концепции опыта, не сводимого только к дискурсу (так называемая «средняя позиция») определило одну из тенденций развития историографии со второй половины 1990-х годов.
Сегодня наиболее четко концепция «феномена человека» и возрождение антропологического синтеза для его познания представлены в рамках когнитивной истории. Об этом направлении более подробно будет сказано дальше. Пока ограничимся констатацией успешности попытки в рамках когнитивной истории преодолеть разрыв естественных и гуманитарных наук, определить смысл познания и выстроить критерии доказательности познания, создать интегральную концепцию «человека исторического» (см.: [Медушевская, 2010б; 2010а; «Круглый стол» по книге О.М. Медушевской, 2010. С. 131–166]).
В связи с вышесказанным хочется указать, что данная работа не претендует на тотальность историографического обзора (тем более, что мы являемся свидетелями настоящего бума новых концепций, направлений и жанров). Учитывая общую направленность социогуманитарного (а не только исторического) знания на междисциплинарность, можно только догадываться о возможном числе комбинаций методов и предметных полей постоянно разрастающихся дисциплин и субдисциплин. Кроме того, автор не ставил своей целью стать «отцом-основателем» очередного «нового» направления. Задача данного исследования намного скромнее – дать обзор (по возможности аналитический) современного (с необходимыми экскурсами в историю) знания о человеке как объекте и, самое главное, субъекте исторического процесса. У читателя может сложиться впечатление, что автор в ряде случаев сознательно или бессознательно уклоняется от четких оценок преимуществ и недостатков того или иного подхода. Но это также не входило в его задачу. Наоборот, он стремился увидеть в каждом направлении, школе или концепции общий вектор развития человекознания от дисциплинарной замкнутости к диалогу. Ведь ценность любого концептуального построения состоит в открытии не только новых «залежей», но и новых возможностей для интерпретации имеющихся «сырьевых ресурсов» [Репина, 2011. С. 162]. Исходя из общего принципа о возможности «сравнения сравнимого», автор выбрал в качестве центральной точки столкновения научных (и околонаучных) теорий «человека исторического», под которым понимается деятельный и творческий субъект истории как процесса обретения смысла существования Человека.
Глава 1
Человек в истории: историко-философские традиции и новации
Философы часто заблуждаются, считая, что история им не нужна.
Иммануил Кант, немецкий философ
Те историки, которые и сегодня пытаются обойтись без философии истории, напоминают нудистов, тщетно и цинично стремящихся воссоздать райские кущи Эдема в наших садовых пригородах.
Эдвард Карр, британский историк[20 - [Карр, 1969. С. 24].]
Сложившаяся в XVIII в. как особый раздел философии и конституировавшаяся как автономная дисциплина в работах немецкого историка культуры Иоганна Гердера (1744–1803) философия истории представляла собой философскую интерпретацию исторического процесса. В настоящее время перечень основных задач философии истории значительно расширился и включает:
1) выявление обобщенной схемы процесса развития истории;
2) анализ общих форм протекания истории;
3) изучение главных факторов исторической эволюции;
4) исследование смыслообразующих факторов исторического процесса, его направлений и целей;
5) прогнозирование ведущих тенденций будущего развития человека и человечества;
6) анализ предмета исторической науки [Ирвин. С. 32].
Сегодня, несмотря на периодически обостряющуюся полемику, все больше ощущается необходимость тесного взаимодействия философии истории и собственно истории в решении этих и других задач. Мешают этому в первую очередь претензии обеих отраслей гуманитарного знания на главенствующую роль в теоретическом осмыслении исторического процесса. Еще в 1960-е годы философы застолбили за собой преимущественное право теоретического осмысления исторических процессов, мотивируя это тем, что «история, в конечном счете, имеет тот смысл, который ей приписывает философия» (cм., например: [Арон, 1960. С. 120; Gardiner, 1965. P. X–XI]).
Чего только стоят заявления специалистов в области философии истории относительно того, что «историк стремится заниматься прошлым и только прошлым», «не делает прогнозов и не заглядывает в будущее» и «неодобрительно относится к мысленному эксперименту в истории». Зато, если верить философам, точка зрения философии истории «является более широкой, чем точка зрения истории». Даже настоящее в философии истории, оказывается, «существенно шире, чем настоящее историка», так как представление о нем «вырастают в первую очередь из системы гуманитарного знания, далее из целостной системы всей современной культуры». Тем самым философия истории, по их мнению, «придает реальной истории недостающие ей ясность и схематичность» [Барбашина. С. 229; Ирвин. С. 32].
Впрочем, сомнения в познавательных возможностях исторической науки далеко не новы. Еще на рубеже XIX–XX вв. они были озвучены в «философии жизни» немецкого философа и историка культуры Вильгельма Дильтея (1833–1911) и в работах создателей баденской школы неокантианства Вильгельма Виндельбанда (1848–1915) и Генриха Риккерта (1863–1936). Выступив против позитивистской теории познания, они обратили внимание на специфику гуманитарных знаний с точки зрения неустранимости субъективного момента из процесса исторического познания.
Конечно, теоретическая «агрессивность» современной философии истории вполне объяснима, учитывая постмодернистский вызов, отказывающий философскому исследованию истории в способности к построению связных концепций исторического развития. Кроме того, представителей философии истории возмущает сведение ее дисциплинарного поля к одному из разделов теории познания. Однако подобная же жесткая позиция в отношении исторического цеха вряд ли облегчит установление диалога.
Справедливости ради следует заметить, что и со стороны отдельных представителей исторической науки нередко выдвигаются претензии на парадигмальность истории в отношении гуманитарных и социальных наук. Этому способствует то обстоятельство, что на современном этапе область философии истории характеризуется разнонаправленными, а зачастую и взаимоисключающими тенденциями. Более того, на всем протяжении ХХ в. ряд тем, традиционно находившихся в ведении философии истории, постепенно перешел к другим областям гуманитарного знания. Выход из создавшегося положения представителями философии истории видится, прежде всего, в необходимости избегать расширительного толкования данного направления[21 - Действительно, сегодня понимание философии истории довольно вариативно. Некоторые авторы рассматривают ее как фрагмент (пусть и существенный) более широкой истории цивилизации, духа или культуры. К расширительному толкованию относятся различные варианты рассмотрения философии истории как поля для приложения различных моделей и пространства философских исследований вообще, к примеру, как история идей, понятий, проблем, ценностных установок или познавательных ситуаций.]. Философия истории в современном философском знании представлена, главным образом, такими направлениями, как критическая, рефлексивная и аналитическая философия истории, для которых характерен значительный разброс философско-исторических построений. Если критическая философия истории представляет собой, по сути, философию исторического знания, а рефлексивную интересует историческое сознание, то аналитическая философия истории обращает свое внимание на строение исторических эпох и событий [Барбашина. С. 229].
Доминирование аналитической традиции в философии (см. рис. 1.1) продолжалось до 1970-х годов, но с приходом постмодернизма сформировалась так называемая «новая философия истории», напрямую связанная с «лингвистическим поворотом». Несколько упрощая, можно сказать, что суть «лингвистического поворота» состояла в переходе от «говорения» о реальности к «говорению о говорении». В исторической науке это выразилось прежде всего в установлении взаимоотношений между уровнями «принуждения опытом» и «принуждения языком». Уровень «говорения о говорении» предполагает наличие в историописании различных «языков» для рассуждения об исторической реальности. То есть представления о прошлом часто имеют происхождение не в установленном историческом факте, а в языке, используемом историком [Доманска, 2010. С. 10–11].
Рис. 1.1. Основные направления аналитической философии истории второй половины ХХ в.
Как «соединение» постструктурализма французского философа и историка Мишеля Фуко и деконструкции его соотечественника, философа и теоретика литературы Жака Деррида, постмодернизм основное внимание обращает на отношение слов и вещей, выражаемое в форме речевых практик (дискурсов) и на обнаружение культуры письма. При этом последняя не может быть выражена в строгих понятиях, поскольку источник не подчиняется принципу «бытия как присутствия», а воплощает в себе принцип различия и инаковости. Деконструкция текстов выводит на создание отдельных историй, в основе которых лежит описание. При этом каждый вправе составить из этих фрагментов свой коллаж. Тем самым история как система научных знаний отвергается вообще и заменяется множеством виртуальных историй-рассказов (подробнее см.: [Соколов, 2002. С. 316–320]).
Впрочем, постмодернизм далеко не однороден. В философии постмодернизма можно говорить о двух ведущих моделях – французского философа и теоретика литературы Жана-Франсуа Лиотара и голландского философа Франклина Рудольфа Анкерсмита (р. 1945). У Лиотара идея постмодернизма предстает как критика метанарратива – рассказа Просвещения о результатах прогресса научного знания. А со временем метанарративы трансформировались в бесконечное число субнарративов, как самостоятельных, «локальных» игр языка, которые используются в различных научных сообществах (см.: [Лиотар, 1998]). Тогда как Анкерсмит предложил другую метафору постмодерна, сравнив историю с деревом. Если ранний модернизм с его эссенциализмом[22 - Эссенциализм (от лат. essentia – сущность) – философская установка, характеризующаяся приписыванием некоторой сущности неизменного набора качеств и свойств.] делал акцент на стволе дерева (исследовании механизмов истории при холизме[23 - Холизм (от др.-греч. ??o? – целый, цельный) – учение, рассматривающее мир как единое целое, где отдельные явления и объекты имеют смысл только как часть общности.] ее видения), историзм и поздний модернизм сфокусировали внимание на ветвях дерева (например, истории идей), то постмодернизм сосредоточил внимание на листьях (истории ментальностей и микроистории). Наступившая в западной историографии в 1990-х годах, по мнению Анкерсмита, «осень» заставляет собирать и изучать опавшие с исторического дерева листья. При этом, однако, имеет значение не место, с которого они собраны, а то целое, которое из них можно сформировать.
«Новая философия истории», принципы которой были сформулированы Анкерсмитом[24 - В качестве синонимов нередко употребляются термины «новая версия традиционной философии истории», «интерпретативная версия дескриптивной философии истории», «синтетическая версия аналитической философии истории», «лингвистическая версия критической философии истории (лингвистический поворот в историографии)» и «постмодернистская версия модернистской философии истории» (см.: [Копосов, 2001. С. 284–295])], отличается от традиционной философии истории рядом положений:
• во-первых, отрицанием классической эпистемологии;
• во-вторых, особым взглядом на исторический текст – нарратив[25 - Хотя здесь не все так просто. По крайней мере, в литературе выделяются три формы нарратива, каждая из которых требует своих интерпретационных практик. Так, психологический нарративизм Уильяма Гэлли предусматривает настрой читателя на интенции создателя нарратива. Аналитический нарративизм Майкла Уайта и Артура Данто заключается в исследовании логической структуры предложений и показе возможностей нарратива создавать новые интерпретации прошлого. И наконец, лингвистический нарративизм Хайдена Уайта несет в себе сравнение прошлого с текстом (см.: [Gallie, 1959. P. 386–401; Данто, 2002; Louch, 1969; White, 1965; Уайт, 2002]).];
• в-третьих, эстетизацией исторической работы;
• в-четвертых, рационализацией историзма[26 - Напомним, что в основе историзма, согласно версии немецкого историка Леопольда фон Ранке (1795–1886), лежит «идея истории», позволяющая понять, как связаны между собой элементы и части прошлого. При этом «идея истории» помещена не в тексте, а в самом прошлом.];
• в-пятых, новой концепцией репрезентации исторического прошлого, в которой язык сравнивается с «зеркалом» прошлого. В основу «новой философии истории» Анкерсмит положил симбиоз исторической герменевтики немецкого философа Ганса-Георга Гадамера (1900–2002)[27 - Историческая герменевтика Гадамера берет начало с человека, последним горизонтом которого является историчность. Идея познания прошлого представляется его интерпретацией – способом изучения текста и поиска его значений. Тем самым историческое прошлое становится интеллектуальной конструкцией и утрачивает свою подлинность.] и аристотелизма. Герменевтика Гадамера, подкрепленная принципами Аристотелевой эпистемологии (в частности, идеей наличия связи между субъектом и объектом познания), дает Анкерсмиту возможность понять прошлое как «часть нас самих». То есть, исследуя прошлое, мы осуществляем не акт присвоения чужой реальности, а акт «узнавания той части нас самих, которая с течением времени просто приобрела от нас странную независимость»;
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/igor-orlov/chelovek-istoricheskiy-v-sisteme-gumanitarnogo-znaniya/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
[Kelley, 1987. P. 169].
2
Идея необходимости набора интерпретаций для понимания сложного явления заимствована гуманитариями у датского физика-теоретика Нильса Бора (1885–1962).
3
Более подробно о концепции интердисциплинарности и перспективах создания в рамках интеллектуальной истории нового раздела – истории интердисциплинарности – см.: [Репина, 2011. С. 25–60].
4
Заметим, что в предисловии редакционной коллегии к сборнику материалов Всесоюзной школы молодых историков обращение к человеку в истории было названо «непротиворечивой историей» (см.: [Человек и его время, 1991. С. 3]).
5
Можно только подчеркнуть их взаимосвязь. В частности, «лингвистический поворот» в историографии с его акцентированием представлений состоит в родстве с современной постмодернистской социологией. Для последней, в свою очередь, характерна проблематизация категории «повседневность», что, с одной стороны, выражается в ее экстраполяции на сферу социального, а с другой – в понимании самой социологии как особой повседневной практики.
6
Основные теоретические принципы и методологические установки «постмодернистской парадигмы» были изложены в книге калифорнийского историка Хайдена Уайта «Метаистория» (1973). В то время постмодернистский дискурс показался адекватным в описании «лоскутного» переходного характера цивилизации, хаоса меняющихся форм и ценностных систем, разрывов и трансформаций.
7
МАГия науки // Государственный университет – Высшая школа экономики. .
8
Термин был впервые предложен американским онкологом и биохимиком Ваном Поттером (1911–2001) в 1971 г. в работе с одноименным названием.
9
Под «новой историей» Жак Ле Гофф, Пьер Нора, Роже Шартье и Жак Ревель понимали все, что не является «традиционным», т.е. связанным с научной традицией XIX в. (см.: [La nouvelle histoire, 1978]).
10
Концепция журнала, основателями которого стали Лоуренс Стоун и Джон Х. Элиот, представляет собой смесь идей неомарксизма и школы «Анналов».
11
Американский историк Даниэл Филд обратил внимание, что под термином «дискурсия» или «дискурс» (от фр. discours – речь, беседа) на Западе чаще всего понимается цельная словесно-идеологическая система, отражающая нужды и чаяния определенной социальной группы (см.: [Современные концепции аграрного развития, 1996. С. 139]). Хотя в переводе с латыни данный термин означает «челнок», что лучше передает характер взаимоотношения через язык авторской мысли и текста. Согласно мнению Джона Фиске, «дискурс есть язык <…> сформированный обществом в целях распространения связного набора смыслов по поводу определенной темы» (см.: [Fiske, 1987. P. 14]).
12
Для Бурдье любое действие индивида происходит в социальном пространстве, которое, в свою очередь, одновременно существует как совокупность индивидов и практик, с помощью которых индивиды организуют это пространство. Для обозначения практик, понимаемых как неосознанное поведение, подчиняющееся правилам, воспринятым из внешней среды в процессе активного взаимодействия с нею, социолог ввел понятие «габитус» (от лат. habitus – внешность, наружность). Габитус является одновременно продуктом предыдущих практик, средством управления поведением индивида в обыденных ситуациях и средством, изменяющим и упорядочивающим внешнюю среду. Он существует вне индивида и при этом включен в его сознание. Но действие человека подчинено габитусу не полностью, так как выступает продуктом взаимодействия габитуса, задающего границы поведения, и различных событий.
13
Предметом научного интереса Гирца выступали символические аспекты коллективных действий – обычаев, ритуалов, праздников и социальных движений – в их связи с «этическим» отношением к миру. Он понимал культуру как символическую сеть («паутину значений»), а существование культуры – как процесс ее интерпретации и контекст понимания. Интерпретативный анализ опирается на поток социального дискурса в конкретных контекстах и непосредственно идентифицируется с установлением социальной и культурной компетенции в инокультурной обстановке.
14
Мосс, известный своими трудами о социальном феномене дарения и культурных «техниках тела», стал автором концепции «тройственного человека» в единстве его биологических, психологических и социальных особенностей. Именно такой «тотальный» человек должен стать предметом «синтетического» человекознания.
15
В рамках этой теории социум рассматривается в единстве его природно-космических связей и измерений.
16
Понятие «фрактал», введенное французским математиком Бенуа Мандельбротом (1924–2010), обозначает нелинейную структуру, сохраняющую самоподобие при неограниченном изменении масштаба. Согласно этому подходу, индивиды взаимодействуют между собой по типу резонанса, а человек как микрокосмос несет в себе потенциальное множество личностей и представляет собой Вселенную в миниатюре.
17
Сегодня аксиология как философская дисциплина, занимающаяся исследованием ценностей как смыслообразующих оснований человеческого бытия, все больше разворачивает философское и социогуманитарное знание к анализу «человеческого в человеке». В результате этого история предстает как «генетическое дедуцирование» ценностей, социология – как репрезентация типов и иерархий ценностных систем, а культурология – как целостный анализ автономных культурных образований.
18
См., например: [Harlan, 1989. P. 881]. Однако вспомним, что если в переводе с греческого слово «кризис» означает «суд», то на китайском языке это понятие означает «открывающуюся возможность». Последнее толкование более отвечает современному – синергетическому – пониманию кризиса как поля открывающихся новых возможностей.
19
Суть подобного подхода английский социолог польского происхождения Зигмунд Бауман характеризовал как переход «от законодательного разума к интерпретирующему» (цит. по: [Пржиленский, 2005]).
20
[Карр, 1969. С. 24].
21
Действительно, сегодня понимание философии истории довольно вариативно. Некоторые авторы рассматривают ее как фрагмент (пусть и существенный) более широкой истории цивилизации, духа или культуры. К расширительному толкованию относятся различные варианты рассмотрения философии истории как поля для приложения различных моделей и пространства философских исследований вообще, к примеру, как история идей, понятий, проблем, ценностных установок или познавательных ситуаций.
22
Эссенциализм (от лат. essentia – сущность) – философская установка, характеризующаяся приписыванием некоторой сущности неизменного набора качеств и свойств.
23
Холизм (от др.-греч. ??o? – целый, цельный) – учение, рассматривающее мир как единое целое, где отдельные явления и объекты имеют смысл только как часть общности.
24
В качестве синонимов нередко употребляются термины «новая версия традиционной философии истории», «интерпретативная версия дескриптивной философии истории», «синтетическая версия аналитической философии истории», «лингвистическая версия критической философии истории (лингвистический поворот в историографии)» и «постмодернистская версия модернистской философии истории» (см.: [Копосов, 2001. С. 284–295])
25
Хотя здесь не все так просто. По крайней мере, в литературе выделяются три формы нарратива, каждая из которых требует своих интерпретационных практик. Так, психологический нарративизм Уильяма Гэлли предусматривает настрой читателя на интенции создателя нарратива. Аналитический нарративизм Майкла Уайта и Артура Данто заключается в исследовании логической структуры предложений и показе возможностей нарратива создавать новые интерпретации прошлого. И наконец, лингвистический нарративизм Хайдена Уайта несет в себе сравнение прошлого с текстом (см.: [Gallie, 1959. P. 386–401; Данто, 2002; Louch, 1969; White, 1965; Уайт, 2002]).
26
Напомним, что в основе историзма, согласно версии немецкого историка Леопольда фон Ранке (1795–1886), лежит «идея истории», позволяющая понять, как связаны между собой элементы и части прошлого. При этом «идея истории» помещена не в тексте, а в самом прошлом.
27
Историческая герменевтика Гадамера берет начало с человека, последним горизонтом которого является историчность. Идея познания прошлого представляется его интерпретацией – способом изучения текста и поиска его значений. Тем самым историческое прошлое становится интеллектуальной конструкцией и утрачивает свою подлинность.