Читать онлайн книгу «Жозефина. Письма Наполеона к Жозефине» автора Гектор Флейшман
Жозефина. Письма Наполеона к Жозефине
Гектор Флейшман
Биография Жозефины, написанная Гектором Флейшманом (1882–1914), бельгийским историком и драматургом, это живой и увлекательный рассказ, со ссылкой на многочисленные источники и свидетельства очевидцев, лишенный, однако, привычной комплиментарности в адрес императрицы. Более того, временами это взгляд ироничный, злой и безжалостный в деталях. Тем сильнее впечатление от писем Наполеона к Жозефине, собранных в этой книге, – посланий ярких и страстных вначале, дружеских и снисходительных потом. 265 писем без купюр и подделок – волшебных образчиков неистовой литературы Наполеона.
Гектор Флейшман
Жозефина / Письма Наполеона к Жозефине
Эта женщина, которую он сделал первой во Франции, тоскует о ничтожном волокитстве среди беспечности блаженнейшей доли и, едва встречая ухаживающего за ней сильного солдата или смешного каламбуриста, сразу сдается и отдается.
Фредерик Массон
Жозефина
Птичка с островов
Брачная сделка
Улица Тевено в квартале Сен-Дени была в конце XVIII столетия такой же, как и теперь: узкой и темной. Враждебные солнцу громады домов почти не пропускали света.
И все-таки Тевено не выглядела совсем уж траурной. В нее впадала улица Де-Порт. А на углу Де-Порт известная своей предприимчивостью особа по имени мадам Журдан открыла гостиницу. Заведение не испытывало недостатка в клиентах. Экипажи следовали вереницей, а в них ехали – в предвкушении удовольствий – и лица светские, и лица, облеченные духовным званием.
Вот карета останавливается… За ней – другая… Пассажиры выходят, неловко раскланиваются друг с другом… О, это не самое удобное место для сановных любезностей… Пикантные сценки подобного рода – истинное удовольствие старого Парижа, где до сих пор витают распутные тени галантного прошлого.
Туда-то в декабре 1779 года переехала только что обвенчанная шестнадцатилетняя графиня Александра де Богарне, урожденная Мария-Жозефина-Роза де Таше де ля Пажери.
Через двадцать пять лет ее коронуют в соборе Парижской Богоматери, и она, уже императрица Франции, будет вслушиваться в восторженный рев солдат и звон колоколов.
Она родилась 23 июля 1763 года на Мартинике от Жозефа Гаспара де Таше де ля Пажери, рыцаря Сен-Лазара, капитана драгун, рыцаря де Сен-Луи, и от Розы-Клер де Верже де Саннуа.
Таше, уроженцы Шатонёф, близ Блуа, поселились на Мартинике в 1726 году, Монгальяр, подтверждая их дворянство, глумится над претензиями на герб. Но в последнем он явно неправ.
Жозеф Гаспар отправился на Мартинику в поисках счастья. Однако счастья не нашел. Правда, он владел двадцатью неграми. Но зато и пассий из местных красавиц у Жозефа Гаспара было не меньше. А значит, были и долги.
Увлечения отца напомнили о себе Жозефине в пору высшей славы. Императрица была вынуждена признать свою сестру-мулатку.
Говорят, Жозеф Гаспар расхаживал не иначе как со шпагой на боку и тростью в руке. О том же, что он делал в перерывах демонстраций собственного благородного происхождения, говорили всякое…
Так или иначе, судьба сыграла с Жозефом Гаспаром злую шутку, уморив прежде, чем он смог поправить дела с помощью дочери-императрицы. Впрочем, он и не пережил бы известия о короновании дочери – умер бы от удивления.
Жозефина (ее звали на креольский манер Эйэттой) росла бесенком. Говорили, что она умеет только петь и танцевать. Впрочем, относительно танцев – большое преувеличение. Жозефина сама признавала это и оправдывалась тем, что у нее был только один учитель, да и тот скверный.
Единогласно признано – в ту пору в Жозефине не было даже намека на бешеную страсть, которой она позже пленит Барраса и захватит Бонапарта.
«Скорее обольстительная, чем хорошенькая», – сказал кто-то о Жозефине. Что же в ней обольщало? Грация, присущая настоящим креолкам, – тягучая, мягкая, раскованная, ленивая плавность движений и, одновременно, порывистость и непредсказуемость.
Всё это как нельзя лучше гармонировало с чудными тропическими пейзажами, подобно тому, как редкое растение оттеняет хрупкую вазу, в которую заключено.
Жозефина – птичка с островов, маленькое существо, легкомысленное, капризное и вечно влюбленное, сотворенное для жарких стран. Природа, как будто обожженная красным солнцем, расцвеченная букетами пальм, исполосованная яркими лучами, раскрашенная тысячами экзотических пернатых, – вот живая рама, подчеркивающая первобытную грацию Жозефины. Мягкий зной, аромат и блеск этой рамы она увезет с собой. Они созданы друг для друга.
Как же на такой, в буквальном смысле слова, благодатной почве не прорасти легенде об островитянке Жозефине, Жозефине-счастливице?
Империя заставит Жозефину пожалеть об этом маленьком далеком счастье, о палисадниках, о верных неграх, которые обмахивают огромными веерами прекрасных беспечных креолок, качая их в гамаках.
В экваториальном климате, располагающем к вольной жизни, вдали от колодок европейского воспитания, пробуждение чувств совершается как бы само собой и очень быстро. И потом уже не знает удержу.
Монгальяр называет Жозефину влюбчивой, как голубка, и легкомысленной даже для колонии.
В это время любовниками Жозефины считают капитана Терсье и англичанина, впрочем, слишком напоминающего героя романа, чтобы быть реальным человеком. Чьего тщеславия в разглашении интимных тайн больше – Жозефины или кавалеров, это еще вопрос. Но тут есть место и хвастовству, и гордости, и тщеславию.
Баррас в изложении пикантных подробностей из жизни Жозефины идет гораздо дальше. «Рассказывали, – говорит он, – что измены креолки (Жозефины) переходили всякие границы приличий и что, стоящая выше предрассудка относительно темного цвета кожи, она имела связи с неграми».
Баррас, в принципе, ничего не выдумывал. Давая в 1802 году инструкции подчиненным, Леклерк, начальник экспедиции в Сан-Доминго, писал: «Белые женщины, развратничавшие с неграми, будут отсылаемы обратно во Францию, к какому бы сословию они ни принадлежали».
Не правда ли, происходившее на Гаити вполне могло случаться и на Мартинике? Впрочем, чем рисковал Баррас, делая свои заявления? По крайней мере, он не выказывал ревности к своим предшественникам.
Ясно одно – Жозефина в ту пору была легкомысленна и скомпрометировала себя. Позже Александр де Богарне соберет на Мартинике в качестве улик не только разговоры, но и факты, которые дадут ему повод к разрыву с Жозефиной.
Что же до брачного союза Александра и Жозефины, то он был заключен при странных обстоятельствах, обошелся без медового месяца и продолжался менее пяти лет.
Отец Александра, маркиз Франсуа де Богарне, командир военной морской эскадры, происходящий от маркиза де Богарне, который от имени короля Франции управлял в 1726 году Канадой, прибыл в колонию 13 мая 1757 года в качестве губернатора Мартиники и островов Ветра. Он привез с собой жену, Марию-Анну-Генриетту Пивар де Шастеле.
Отношения между европейцами в тропическом изгнании завязываются быстро. Де Богарне ускоряет процесс до того, что скоро становится любовником тетки Жозефины, Марии-Евфимии-Дезире, обвенчанной с месье Реноденом.
За три года мадам Реноден совершенно прибрала губернатора к рукам. Дело зашло настолько далеко, что когда маркиз в 1761 году покинул свой пост, мадам Реноден последовала за ним во Францию. Маркиза, тогда еще пребывавшая в неведении относительно чувств мужа, плыла, разумеется, на том же корабле. И только в Париже ей открылась правда и о муже, и о преданной подруге их семьи. Маркиза с достоинством покорилась своей участи и удалилась к матери в Блуа, где и умерла в 1767 году.
После нее остались два сына, Франсуа и Александр.
Первый станет ревностным роялистом и заслужит в Национальном собрании звание «непримиримого Богарне», окажется замешанным в историю с бегством Людовика XVI, эмигрирует, примет в 1805 году должность посланника в Этрурии и, не обращая внимания на родство с императором, войдет с Бурбонами в заговор против Империи.
Второй сын – Александр. В руках мадам Реноден он явится орудием, употребляемым ею, чтобы удержать маркиза-отца около себя.
Отсюда комбинация – брак между двумя молодыми людьми шестнадцати и девятнадцати лет.
Сначала Александра, родившегося в 1760 году, мечтали женить на младшей сестре Жозефины, Марии Франсуазе, родившейся в 1766 году; потом на Екатерине-Марии-Дезире, родившейся в 1764 году; но так как самая младшая умерла, а вторую удержала от брака мать, то была избрана Жозефина. Да и неважно было, на какой из девушек жениться. Лишь бы на дочери Таше – вот всё, о чем просила мадам Реноден.
Двадцатого октября 1779 года мадам Реноден принимала племянницу на набережной Бордо.
Тринадцатого декабря в Нуази-ле-Гран, тайком, с церковными церемониями, сведенными к приличному минимуму, сыграли свадьбу. Мадам Реноден могла быть довольна, она значительно укрепила свои позиции около де Богарне-отца.
Тетушка наградила племянницу, дав ей в приданое 20 672 ливра. Маленькая креолка в этом очень нуждалась.
У порядочных людей это называется сделкой. Люди менее щепетильные называют это сводничеством.
Чем могло обернуться супружество, устроенное таким образом, едва ли нужно говорить.
Александр, тогда капитан Саррского полка, был уже таким, каким и остался на всю жизнь: легкомысленным и расточительным. Политический альманах 1791 года, дававший оценку депутатам и почтивший Мирабо кличкой «бочка с вином», называет Александра де Богарне «женский любезник».
А любезен де Богарне всегда – даже в самые опасные моменты жизни. Именно любезности он обязан самыми нежными из побед. Париж высоко ценил способности Александра…
Третьего сентября 1780 года Жозефина разрешилась от бремени сыном Евгением. Де Богарне, забыв клятвы у алтаря, в это время бегал по девчонкам.
Но его не оставляли и мечты о военных лаврах. И, за недостатком благоприятствующего их добыванию поля, Александр в октябре 1782 года отправился добровольцем на острова. В ноябре он высадился на Мартинике.
Десятого апреля 1783 года Жозефина родила ему второго ребенка – дочь Гортензию.
На Мартинике де Богарне был принят родителями жены. Однако они выказывали недовольство ветреностью зятя и были очень сдержанны в проявлении родственных чувств.
Александр надулся.
Молодая особа, взявшаяся утешать его, не пожалела красок для живописания историй, в которых мадам Реноден и Жозефина играли, может быть, и различные, но одинаково пикантные роли. Сколько правды могло быть в этих историях? Точно неизвестно, но, судя по рассказам Монгальяра и Терсье, можно представить, что значительная доля.
Александр, услышав интригующие подробности, весьма правдоподобно оскорбился. И, в свою очередь, высказал возмущение в письме к Жозефине, составленном в патетически-сильных выражениях. Письмо это – любопытный документ, заслуживающий того, чтобы быть приведенным здесь в наказание за любовные грехи молодости креолки:
«Если бы я написал вам в первый момент бешенства, мое перо прожгло бы бумагу, и вы подумали бы, слушая все мои ругательства, что я выбрал момент хандры или ревности, чтобы писать вам. Но уже более трех недель прошло с тех пор, как мне стало известно, по крайней мере отрывками, то, что я сообщаю вам.
Несмотря на отчаяние моей души, несмотря на бешенство, которое душит меня, я сумею сдержаться. Сумею холодно сказать вам, что вы в моих глазах – самое подлое создание; что пребывание мое в этих странах дало мне возможность узнать о вашем гнусном поведении; что мне до мельчайших подробностей известна интрига ваша с месье де Б., офицером Мартиникского полка, потом таковая же с месье д’Н., пассажиром на "Цезаре"; что мне не остались неизвестными ни способы, избранные вами для того, чтобы доставлять себе удовольствия, ни люди, употребленные вами, чтобы облегчить вам это; что Бригитта получила свободу только за свое молчание; что Людовик, теперь уже умерший, тоже был посвящен в тайну. Мне известно, наконец, содержание ваших писем, и я привезу вам один из сделанных вами подарков.
Итак, поздно притворяться, и ввиду того что мне не остались неизвестными никакие подробности, у вас имеется только один исход – добровольное признание. Что касается раскаяния, то я не требую его от вас, вы к нему неспособны. Существо, которое смогло в момент приготовлений к отъезду принимать в свои объятия любовника, хотя знало, что предназначается другому, не имеет души: оно ниже всех плутов в мире.
Если вы рискнули рассчитывать на сон матери и бабушки, совсем неудивительно, что вы сумели обмануть вашего отца. Я оправдываю их всех и считаю виновной только одну вас. Вы одна могли обманывать целую семью и принести позор и бесчестие в чужую семью, которой недостойны.
После стольких проступков и жестокостей что думать об облачках, о спорах, случавшихся в нашем обиходе? Что думать о последнем ребенке, появившемся на свет через восемь месяцев и несколько дней после моего возвращения из Италии?
Я вынужден принять его, но, клянусь небом, он от другого, в его жилах течет чужая кровь! Он никогда не узнает моего срама и, клянусь, никогда не заметит ни по заботам о его воспитании, ни по хлопотам о его устройстве, что он обязан своим появлением на свет адюльтеру.
Но я должен избегнуть подобного несчастья в будущем. Никогда, никогда не позволю я еще раз меня опозорить!
Так как если бы мы жили под одной кровлей, вы были бы для всех почтенной женщиной, то будьте добры немедленно по получении моего письма отправиться в монастырь. Это мое последнее слово, и ничто в мире не в состоянии поколебать меня в этом.
Я посещу вас по возвращении моем в Париж только один раз. Я хочу побеседовать с вами и передать одну вещь. Но, повторяю, ни слез, ни протестов! Я уже восстановлен против всех ваших стараний, и все мои усилия будут направлены к тому, чтоб еще более вооружиться против подлых клятв, столь же низких, сколь и презираемых.
Несмотря на все ругательства, какие ваша злоба будет расточать на мой счет, вы знаете меня, сударыня. Вы знаете, что я добр, чувствителен, и, я уверен, в глубине души вы отдадите мне справедливость. Вы будете упорно отрицать всё, потому что с первых дней вашей жизни ложь обратилась для вас в привычку. Но внутренне вы, тем не менее, будете убеждены, что получаете только заслуженное.
Вероятно, вам неведомы способы, употребленные мной для раскрытия стольких мерзостей. Я же открою их только моему отцу и вашей тетушке. С вас достаточно почувствовать, что люди очень нескромны, главным образом, когда есть повод жаловаться. Кроме того, вы писали, вы даже пожертвовали письма месье де Б. тому, кто был его преемником. Вы также пользовались цветными людьми, нескромность которых добывается ценой денег.
Смотрите же на срам, которым будем покрыты вы, я и наши дети, как на кару небесную, вами заслуженную, ценой которой я заслужу сожаление всех честных сердец.
Прощайте, сударыня, пишу вам в двух экземплярах, и оба будут последними письмами, которые вы получите от вашего отчаявшегося и обездоленного супруга.
P.S. Сегодня отправляюсь в Сан-Доминго и рассчитываю быть в Париже в сентябре или в октябре, если мое здоровье не пошатнется от тяжести путешествия в таком ужасном состоянии. Полагаю, что после этого письма не застану вас у себя. И должен предупредить вас, что вы найдете во мне тирана, если не исполните в точности сказанного мною вам».
Очевидно, у де Богарне имелись и иные причины для разрыва, но из этого не следует, что обвинения, высказанные в письме, нужно отбросить.
Преувеличивал ли он, утверждая, что Жозефина будет всё отрицать, и называя ее лживой от природы? Без сомнения, нет. И будущее подтвердит это. Но океан слез растечется не перед Александром, а позднее, перед Наполеоном. Сцена, которой так стремится избежать Богарне, будет разыграна Жозефиной по возвращении Бонапарта из Египта…
А пока де Богарне называет факты и имена. Он нисколько не скрывает, что сведения получил от самих любовников и посредников порочных связей – негров. (Возможно, тех самых, которых Баррас записывает на счет креолке.)
Фредерик Массон упрекает Александра в недобросовестности при сборе улик. Но где же он должен был добывать их? Не в семействе же Жозефины? Разумеется, там приняли бы сторону дочери.
Как бы там ни было, не позволяет ли всё это несколько менее, чем принято, сомневаться в правдивости сведений Монгальяра и Терсье? Если они и лгали, то не они были первыми на этой стезе.
Только одно замечание. Массон сопоставил числа и установил, что Гортензия все же была дочерью Александра. Этот факт, конечно, бросает подозрение на другие жалобы из этого письма. Но ни в коем случае не отменяет их.
Александр высадился на родной берег в первых числах октября. А 20 октября он писал Жозефине из Шательро:
«Из писем моего отца я с удивлением узнал, вернувшись во Францию, что вы, несмотря на выраженную мной в письме с Мартиники волю, еще не в монастыре. Полагаю, что вы пожелали дождаться моего прибытия, чтобы покориться этой необходимости, и что опоздание это не должно быть принято за отказ.
Когда я писал вам в июле, я уже всё обдумал и мое решение было принято окончательно. Вы сознаете, что ни тифозная горячка, постигшая меня от чрезмерного горя, ни постоянные рецидивы болезни, в течение четырех месяцев державшие меня между жизнью и смертью, ни полное расстройство здоровья, боюсь, непоправимое, не могут заставить меня передумать. Я непоколебим в решении и предлагаю вам самой сказать моему отцу и вашей тетушке, что их старания будут бесполезны и смогут только усилить мои страдания, нравственные и физические, играя на моей чувствительности и ставя меня в необходимость идти наперекор их желаниям.
Что касается нас, то, скажем без желчи, без раздражения, можем ли мы вести совместную жизнь после того, что я узнал? Вы были бы столь же несчастны, как и я, от постоянной мысли о ваших проступках, известных, как вы знаете, и мне. И если бы даже вы были неспособны к угрызениям совести, мысль, что ваш муж получил право презирать вас, не действовала бы разве унижающе на ваше самолюбие?
Доверьтесь же мне, изберите самую благую долю, покоритесь моим желаниям. Предпочтите в этом ужасном положении иметь уверенность, что не испытаете более на себе ничего дурного с моей стороны, и не вынуждайте меня неподчинением моим требованиям поступать с вами строго и дурно. Я не нахожу ничего неудобного в том, чтобы дать вам разрешение вернуться в Америку, если бы вы того пожелали. Вы можете выбрать либо возвращение в свою семью, либо монастырь в Париже.
Надеясь дней в пять-шесть сделать семьдесят лье, отделяющих меня от столицы, и имея по прибытии надобность в экипаже для прогулок с целью развлечения и для помощи моим слабым ногам, был бы вам очень обязан, если бы вы к будущему воскресенью, 26 числа, прислали в Париж моих лошадей и карету. Если Евфимия пожелает воспользоваться случаем и привезет Евгения, то я буду ей очень признателен и благодарен за удовольствие, а ведь я уже давно не испытывал никаких удовольствий…
В моем письме вы не найдете упреков, сколько бы я ни имел право их сделать. К чему бы они привели? Они не уничтожили бы случившегося, они даже не имели бы возможности оправдать вас! Итак, я молчу.
Прощайте, сударыня. Если бы я мог открыть свою душу, вы бы увидели ее уязвленной до крайности, но твердой и неизменно решившейся.
Итак, ни одной попытки, ни одного усилия, ни одной выходки, которые бы клонились к тому, чтобы растрогать меня. В течение шести месяцев я только и делал, что закалял себя против этого. Подчинитесь так же, как и я, горестному отъезду, разлуке, огорчающей ваших детей, и поверьте, сударыня, что из нас двоих не вы достойны большего сожаления».
Сколько ни просил Александр, попытки к примирению с Жозефиной всё же были сделаны его отцом и мадам Реноден. Напрасные мучения.
В ноябре Жозефина, решив начать с мужем процесс, удаляется с теткой в монастырь Пантемон на улице Гренель, место приюта для светских дам, разорвавших супружеские узы. Оттуда идут все ее «защитительные письма», оттуда посылает она Александру и нижеследующую записку в ответ на новое – сто первое – обвинение:
«Месье виконт де Богарне должен помнить, что я не хотела отпускать его на Мартинику, не послав с ним подарков моей семье.
Пенсия в три тысячи шестьсот ливров была слишком скудной для меня, обязанной платить учителям, я вынуждена была войти в долги.
Наступили роды, отец мой должен был крестить моего ребенка (Гортензию) с графиней Богарне, он не имел средств на расходы по крестинам – тратила я. Чтобы расплатиться, рассудите, месье, не нашлось другого выхода, как расстаться с подаренным предметом. (Речь идет о медальоне, подаренном отцом Александра Жозефине.)
Относительно мебели не отвечу ничего. Месье де Богарне должен знать, что у меня нет ничего, а нужно мне всё. Но так как я не поклонница денег, то и мало занимаюсь этим вопросом…»
Из Пантемона тетушка Реноден направляет прошение о раздельном жительстве. Ловко ли действует мадам Реноден, или Александр очень несправедлив, только законный акт о раздельном жительстве (а не о разводе) от 3 марта 1785 года дает Жозефине полное удовлетворение.
Говорят, так вышло потому, что Александр не смог доставить доказательств справедливости своих обвинений. И зачем он не привез с Мартиники негров и любовников жены?..
Александр признал свою неправоту. Но это не означает, что Жозефина права.
В это время в Парижской военной школе юный ученик Наполеон Бонапарт узнает о смерти отца. Наполеону было тогда пятнадцать лет и семь месяцев.
Другая тетушка, или Чувствительная Фанни
Свободная, Жозефина отправляется на жительство в Фонтенбло. Она входит в долги, делая первый шаг к финансовой бреши, которая во время Империи будет измеряться миллионами.
На родителей Жозефине рассчитывать не приходилось, и не без причин. У Таше, как всегда, финансовые затруднения: громадные по тем стеснениям, которые причиняют, и ничтожные по сумме, которую составляют.
Семья де Богарне, разумеется, исключая Александра, осталась в хороших отношениях с Жозефиной. Она в благодарность ходатайствует за свекра. Об этом свидетельствует письмо от 13 января 1787 года к военному министру. Жозефина хлопочет о пенсии для маркиза, подобающей его прежней должности генерал-губернатора Мартиники.
В это время Жозефина усердно посещает салон Фанни де Богарне, о которой Лебрен говорил, что у нее две маленькие странности: она сочиняет себе лицо и не сочиняет стихов. Лагарп так же остроумно продолжил замечание Лебрена, сказав, что первая ее работа не лучше второй.
Чувствительная Фанни прекрасно дополняла прагматичную мадам Реноден. Занятная парочка, не так ли?..
Фанни, писавшая Вольтеру, что она «не богомолка, не педантка», была дочерью главного сборщика налогов королевства. Урожденная Мария-Анна-Франсуаза Мушар пятнадцати лет вышла замуж за графа де Богарне и через несколько месяцев покинула его. (Видно, де Богарне имели обыкновение неудачно жениться…)
Став свободной, Фанни открыла на Монмартре что-то вроде «ученого салона». Но до учености ей было далеко. Зато она умела слушать и казаться слушающей, когда не слушала. (Жозефина воспримет это полезное умение и со временем станет получать благодаря ему неплохие дивиденды.)
Фанни просила у своих друзей: «Стихов! Пожалуйста! Я так хочу стихов! Они утешают меня!» И надо отдать ей должное, она слушала вожделенные строфы молча. Какое самообладание…
Это чувствительное создание, которое искало утешения, было утешено многочисленными любовниками.
Фанни написала послание к мужчинам, где можно было прочесть такие обещания:
«Мужчины, считающие себя главенствующим полом, сделайтесь хотя бы достойными быть таковым. А когда вы этого заслужите, за нами дело не станет. Мы превзойдем вас, чтобы вам же и нравиться!»
Так и было. Трудность заключалась разве что в богатстве выбора.
Фанни принимала завсегдатаев салона в поэтичной обстановке, которую кое-кто находил странной.
В слабо освещенном небесно-голубом будуаре, небрежно разлегшись на диване, с венком из роз на голове, Фанни была похожа на царицу. Вокруг, как тени, осторожно передвигались гости, пытаясь на ощупь отыскать стулья. В этом-то полумраке чувствительную Фанни нашел, должно быть, тоже на ощупь, Дорат. И был предпочтен ею, отодвинув Мабли, Бюффона, Колярдо, Делиля, Мерсье, Дюси, Газотта и Ретиф де ля Бретона. В этом предпочтении выразился вкус Фанни.
Она не смогла противостоять Дорату, посылавшему ей свои одинаково «художественные» рисунки и стихи.
«Прими плоды моих досугов, тебе их посвящаю, тебе – утешению моей жизни, доставляющей мне славу и удовольствия. Прочь, я презираю фимиам пошлой и холодной лести: тебе обязан я всеми моими чувствами, твое одобрение – моя слава…»
«Прости нескромные заблуждения свободной и фантастической музы, не могущей выдержать маски и всегда откровенной в своих портретах».
«Я ценил, быть может, слишком, любовь, меняющуюся ежеминутно. Но с тех пор, как встретился с тобой, я начал новую жизнь, узнав любовь неизменную с течением времени».
Право же, трудно думать и писать более пошло.
Нашелся, однако, некто, кто превзошел в этом и Дората. Это был Мишель де Жюбьер, родившийся в 1772 году. Де Жюбьер довел свое восхищение Доратом до того, что принял его имя. Но «Дорат-Жюбьер» показалось ему недостаточным, и он добавил к нему «де Пальмезо», что дало якобинцам повод через несколько лет обвинить его в аристократизме. На это последовало решительное возражение де Жюбьера, сжегшего своих идолов и отрекшегося от своих имен.
Де Жюбьер настолько обожал Дората, что наследовал ему в ухаживаниях за Фанни. Связь де Жюбьера с Фанни де Богарне была открытой и продолжительной.
Когда она в 1813 году умерла 65 лет от роду, де Жюбьер оказался до такой степени нуждающимся, что ему пришлось добывать деньги, торгуя собственными взглядами. Но и в этом он не преуспел. Несчастный скончался в 1820 году раскаявшимся якобинцем и убежденным роялистом.
Де Жюбьер прославлял свою даму галантно, но бездарно. Дорат мог ревновать своего преемника, но не стихи были бы причиной этого чувства.
Лебрен, утверждавший, что Фанни не писала стихов, ошибался. Он их просто не читал. А если бы прочел, то не позволил бы себе своей эпиграммы. Стихи чувствительной Фанни были настолько плохи, что вполне могли принадлежать ее перу.
В сборнике 1807 года встречаются курьезные образцы этих стихов, как, например, ода «К Бонапарту в тот момент, когда французский народ решает вопрос: быть ли Наполеону пожизненным консулом?».
Она начинается заявлением:
«Мой пол будет всегда обожать героев. Бывало, он их одухотворял.
Увы! То прошлое слишком прекрасно, тогда быть женщиной – значило царствовать!»
Далее:
«За что без всякой учтивости лишают нас чести подать наши голоса за того, кто был творцом Коммуны, создателем мудрых законов и кто еще молодым уподобился своими благородными подвигами самым гордым завоевателям Греции и Рима?»
Потом – тирада в защиту феминизма:
«Милостивые государи, мы обладаем инстинктом тонким, чистым и правдивым, никогда не вводящим в заблуждение…»
Бонапарт считал Фанни хорошей женщиной, но ее литературных упражнений не одобрял. И за это Бонапарта упрекнуть нельзя.
У Фанни де Богарне была дочь Мария Франсуаза. «Рост 4 фута 9 дюймов, брови и волосы черные, нос правильный, рот малый, лицо продолговатое, подбородок круглый, лоб маленький» – так изображает ее регистратурный акт в книгах тюрьмы Сен-Пелажи, куда она была заключена 10 брюмера II года Революции (31 октября 1793 года). Она вышла замуж за брата Александра – «непримиримого де Богарне» – и, чтобы не изменять семейным традициям, развелась в первые дни Революции.
Что касается сына Фанни, графа Клода де Богарне, родившегося 29 сентября 1756 года, то он был офицером французской гвардии в царствование Людовика XVI, сенатором, рыцарем Марии Луизы во времена Империи, пэром Франции во времена первой Реставрации, одинаково ничтожным и незначащим при всех режимах. Он очень походил на мать.
Вот атмосфера, в которой Жозефина училась жить в столице, одна, без средств, но с большими претензиями.
* * *
Салонный полумрак был бессилен скрыть живую и гибкую грацию Жозефины, как был он бессилен скрыть и наштукатуренную дряхлость Фанни.
Нет ничего неправдоподобного в том, что именно в салоне познакомилась Жозефина с теми, кого называли ее любовниками. Среди них – некий де Крессней, двоюродный брат де ля Вьевиля, на которого указывает Массон и который не отрицает близких с ней отношений. Там же можно встретить Шарля де Саливака, барона де Виель-Кастеля, утверждавшего, что он происходит от крестоносцев, и бывшего тогда драгунским офицером.
Но можно ли отнести его связь с Жозефиной к 1788 году? «Мой отец был любовником Жозефины до ее брака с Наполеоном», – пишет сын барона, не добавляя ничего. Но это может быть с таким же успехом отнесено и к эпохе Директории.
Да и разве не все равно, когда он был любовником – в 1788-м или в 1795 году? Так или иначе де Виель-Кастель в свое время сделается камергером отверженной императрицы и окажется в 1814 году среди умников, желавших видеть «корсиканского людоеда» повешенным.
Обхаживал ли в 1788 году Жозефину, разведенную по существу, но не по закону, кто-нибудь, кроме этой мелюзги?
В 1790 году станет известно о некоем Сципионе дю Руре, флотском офицере, самым доблестным подвигом которого оказалась победа над Жозефиной.
«Что думать о Сципионе дю Руре?» – вопрошает Массон. Господи, да то, что Жозефина вполне способна была сделать его преемником де Кресснея.
С этим моряком она познакомилась на обратном пути с Мартиники в 1790 году, куда неизвестно по какой причине отправилась в 1788 году.
Жозефина высадилась на французский берег как раз вовремя, чтобы быть вовлеченной в начинавшуюся бурю Революции.
«Аристократ, смазывающий нож гильотины»
Так сказал об Александре де Богарне де Вогюэ.
Теперь мы подходим к моменту, когда гильотина сделает Жозефину вдовой, когда ее муж, взойдя на липкие подмостки Сансона, сделает ее совершенно свободной – переставала ли она когда-либо быть таковой? – и в последний раз обратит на себя общее внимание.
Заслужил ли Богарне-революционер эту суровую кару?
В 1789 году округ Блуа посылает его депутатом от дворянства в Народное собрание. В Национальном собрании, когда доктор Гийотен предлагает уравнение наказаний и дебаты доходят до энтузиазма, Александр – среди голосующих за это гуманное предложение. Проголосовав за равенство наказаний, он подает голос и за равный допуск французских граждан на все должности. Он сделает даже доклад на эту тему и будет избран секретарем.
Его деятельность нисколько не ослабевает ив 1790 году. Он ратует за то, чтобы у евреев в Бордо не отнимали принадлежащие им права; он предлагает разрешить монахам, остающимся в монастырях, пользование фруктовыми садами размером не более шести десятин; оспаривает у короля право решения вопроса о войне и мире; предлагает средства для предупреждения военных захватов и т. д. В начале 1791 года он голосует за временный закон о резиденции королевской фамилии.
Девятнадцатого июня он избран президентом Собрания. Когда 21 июня приходит известие о бегстве короля, он председательствует. Его фраза делает его знаменитым. «Господа, – говорит он, – король уехал в эту ночь, перейдем к очередным делам». Он обещает Друэ и Гийому награды за участие в аресте беглого и клятвопреступного монарха.
Тридцать первого июля он избран во второй раз президентом. Он хлопочет об утвержденном Собранием кредите в 100 000 франков для поддержки художников, скульпторов и граверов.
Враги его считаются с ним, и его имя встречается во многих брошюрах и процессах того времени.
Двадцать третьего мая 1792 года Богарне отправлен генерал-адъютантом в Северную армию. Десятого августа он шлет оттуда комиссарам армии свою присягу на верность.
Седьмого сентября он послан в качестве шефа Генерального штаба в армию, формируемую на Рейне.
Лавалетт нисколько не преувеличивает, говоря о его неутомимой деятельности. И можно поверить Лавалетту, когда он объявляет Александра любимцем армии. Богарне в такой милости, что 13 июня ему предлагают портфель военного министра, от чего он, впрочем, отказывается. Возможно, потому, что опасается чрезмерной его тяжести, или потому, что соблазнился лаврами, которые сулили германские берега.
Конвент утверждает Богарне на посту главнокомандующего Рейнской армией.
И перед лицом врага Александр остается верен себе. Он – среди требующих от Коммуны недопущения благородных к общественным должностям:
«Граждане администраторы! – пишет он. – Вы знаете, что я настоятельно просил Национальный конвент назначить военным министром кого-нибудь другого, а не меня. Слабость моих способностей, далеко не могущих равняться с моим рвением, заставляет меня избегать выдающихся должностей. И если я не ищу мест, доставляющих влияние на общественные дела, то, напротив, я всегда буду стремиться добиться уважения моих сограждан, и в особенности уважения Коммуны, которой Франция обязана не только падением трона, но еще и тем общественным духом, который может навсегда предохранить от деспотов, формируя друзей свободы и Брутов тирании.
Ревностный сторонник Республики, твердо преданный народному делу, я никогда не переставал защищать его права на народных собраниях, где, как могут засвидетельствовать тысячи моих сограждан, нападал на трон, духовенство, дворянство, журналистов, умеренных и вообще на всё, что препятствовало полнейшей революции, которая одна только могла составить счастье народа. Таким останусь я всегда, граждане администраторы.
Солдат моего отечества, я буду биться за него до самой смерти, и так как философия предписывает вам не видеть в людях ничего, кроме их личных добродетелей или пороков, доверьтесь тому, кто не желает иной награды за свою преданность; тому, чей последний вздох будет отдан за счастье человечества, свободу народа и славу французского имени».
Массон, осуждая стиль Богарне, пишет: «Он испытывает беспримерное удовольствие писать помпезные, пустые и длинные фразы».
Пусть длинные, но не пустые, ибо если Богарне пишет глупо, то глупа вся революционная литература. Впрочем, историограф Жозефины недалек от истины. Можно противопоставить Богарне если не Мирабо, то Сен-Жюста, этого Бонапарта террора. Правда, Богарне не Сен-Жтост. Стоит ли он Тальена, взбалмошного болтуна и неистощимого фразера? Да, без сомнения. Однако Тальен свергнул Максимилиана Робеспьера!
Когда последовал декрет об удалении дворян из войска, он подает в отставку. С тех пор им овладевает странная апатия. Он не занимается больше ничем, кроме любви. В этой игре его партнершей становится некая Риваж.
Двенадцатого июня 1793 года в Комитет народного спасения поступил негодующий донос с оттенком притворной добродетели: «Анкар, командированный в Вогезскую армию, – пишет непорочный якобинец, – проезжая через Страсбург, узнал, что Богарне, вместо того чтобы хлопотать о народном деле, проводит дни в ухаживаниях, а по ночам задает балы».
Отставка Богарне хотя и не сразу, но все же была принята. И отныне история якобинца закончена.
* * *
В вихре кровавых событий 1793 и 1794 годов Жозефина почти не заметна. Да ей и нет там места. «Она не обладала ни способностями, ни властолюбием мадам де Сталь или мадам Ролан», – признается один из ее наиболее наивных защитников. На самом деле бедная маленькая креолка была на это просто неспособна. Всё, что она умеет, – это проматывать деньги и оказывать услуги. Иногда к последнему ее вынуждают обстоятельства, но каковы бы ни были побуждения, услуги она всё же оказывает.
Впервые подает ей повод сделать это арест дочери Фанни де Богарне. «Непримиримый Богарне», не помышляя ни о чем дурном, перешел границу и отправился подышать воздухом Кобленца. При этом он забыл о неприятностях, которые могли пасть из-за такой неосторожности на голову его жены – Марии Франсуазы.
Тридцать первого октября 1793 года ее арестовали и заключили в Сен-Пелажи. Для нее-то и решается Жозефина на смелое и рискованное предприятие. Она отправляется к Вадье.
Вадье – ужасная личность эпохи Террора. Шасль описывает его несколькими словами: «Кривой нос, очень острый подбородок, глазки маленькие, прыгающие в орбитах». Вольтерьянец более, чем сам Вольтер, он говорил о Робеспьере, падению которого содействовал: «Робеспьер! Уничтоженный! Приконченный!.. Я его низвергнул!»
Вадье потом тоже низвергнут…
А в эпоху Террора он председательствовал в Комитете общественной безопасности. Он жил на улице Сент-Оноре, на первом этаже мрачного дома, в мрачной же комнате. Да и сам он был мрачным.
Убранство жилища Вадье поражало бедностью. Матрас на козлах вдвинут в альков без занавесей, между окном и камином – комод, жалкий письменный стол и несколько ветхих стульев.
В это убогое жилище и пришла Жозефина просить за невестку. Вадье не дослушал обращенную к нему трогательную речь и захлопнул дверь перед самым носом просительницы.
Тогда Жозефина написала ему.
Письмо это – один из самых интересных документов для биографии Жозефины – объявилось в первый раз на публичной распродаже автографов в 1855 году. Оно было тогда продано за 200 франков. Пять лет спустя письмо появилось вновь, теперь уже на аукционе, и пошло за 450 франков. Его купил коллекционер Шамбри, после смерти которого письмо продали в третий раз. До 1863 года оно оставалось неизданным.
Письмо это цитируется редко. А жаль, потому что оно служит к чести Жозефины. Той Жозефины, которая именовалась санюолоткой и которая помыслить не могла о коронационных торжествах в свою честь.
«Париж, 28 нивоза II года Республики[1 - 17 января 1794 г. – Прим. ред. (здесь и далее, если не указано иное).],
единой нераздельной. Свобода, равенство.
От ля Пажери-Богарне к Бадье, представителю народа.
Поклон, уважение, доверие, братство.
Так как нельзя тебя видеть, надеюсь, что ты пожелаешь прочесть эту записку. Твой коллега сообщил мне о твоей строгости, но в то же время рассказал и о твоем патриотизме, честном и добродетельном, а также и о том, что, несмотря на твои сомнения в гражданских доблестях «урожденных», ты всегда интересовался несчастными жертвами заблуждений. Уверена, что по прочтении записки твоя человечность и правосудие заставят тебя принять во внимание положение женщины, обездоленной во всех отношениях за то только, что она принадлежала врагу Республики, старшему Богарне, которого ты знал и который в Конституционном собрании был в оппозиции с Александром, твоим коллегой, а моим мужем. Мне было бы очень жаль, гражданин-представитель, если бы ты смешал в своих мыслях Александра со старшим Богарне.
Представляю себя на твоем месте: ты должен сомневаться в патриотизме всех аристократов, но ведь и среди них встречаются ревностные друзья свободы и равенства. Александр никогда не уклонялся от этих принципов: он постоянно придерживался этого направления. Если бы он не был республиканцем, он никогда не имел бы ни уважения моего, ни дружбы. Я американка и из всей его семьи знаю только его.
Если бы мне разрешено было увидаться с тобой, твои сомнения исчезли бы. Мое хозяйство – хозяйство республиканское. До революции дети мои не отличались от санкюлотов и, надеюсь, окажутся достойны Республики. Пишу тебе с откровенностью санкюлотки. Я такова же, как и ты, я не верю в патриотизм без честности, без добродетелей. Я жалуюсь на твою строгость только потому, что она лишила меня возможности иметь с тобой свидание и небольшую беседу.
Я не прошу ни милости, ни пощады. Но я взываю к твоей чувствительности и человечности в пользу несчастной гражданки. Если меня обманули, нарисовав мне картину ее положения, если она была или казалась тебе подозрительной, прошу тебя не обращать на всё мною сказанное никакого внимания, потому что я неумолима, как и ты. Но не смущай твоего старого коллегу, поверь: он достоин твоего уважения.
Несмотря на твой отказ, я со своей стороны одобряю твою строгость, но не могу одобрить твоих сомнений насчет моего мужа.
Видишь, твой коллега доложил мне всё тобою сказанное, он так же, как и ты, питал сомнения, но, увидав, что я имею всю жизнь дело только с республиканцами, перестал сомневаться. Ты был бы столь же справедлив и не сомневался бы более, если бы выслушал меня.
Прощай, любезный гражданин, вверяюсь тебе совершенно.
Ля Пажери-Богарне».
Вадье совсем не прельщают беседы с хорошенькой женщиной. Ответа Жозефина не получит. Зато ровно через сорок четыре дня вместе с коллегами из Комитета общественной безопасности Вадье отдаст приказ об аресте Александра де Богарне.
Очевидно, послание, подписанное Жозефиной и написанное ее рукой, редактировалось не ею. Судя по стилю, к письму приложила руку тетя Фанни.
Мария Франсуаза дождется освобождения только 6 октября 1794 года.
Пока же Александр, вернувшийся из Рейнской армии, удалился в департамент Шер и Луары, в родовое поместье.
Несмотря на многочисленные свидетельства гражданской доблести, в том числе и подтвержденные документально, Богарне все еще был под подозрением. Поток доносов не иссякал. Наконец последовал приказ об аресте:
«Комитет
Национального конвента
общественной безопасности и надзора.
12 вантоза II года Французской Республики[2 - 2 марта 1794 г.],
единой и нераздельной.
Комитет общественной безопасности постановляет, что Богарне, бывший главнокомандующий Рейнской армией, а в настоящее время мэр Роморантенской коммуны, подлежит аресту и помещению в Парижский арестный дом. Бумаги его должны быть опечатаны, за исключением тех, кои признают подозрительными.
Поручается гражданину Сирожану, комиссару Комитета, взять с собой для исполнения вышеизложенных предписаний двух членов надзирательного Комитета названной коммуны, уполномочивая их требовать для этого всевозможного содействия властей.
Представители народа,
члены Комитета общественной безопасности:
Вадье, Жало, Луи (с Нижнего Рейна), Леба, Давид, Дюбарран».
Александру ставили в вину, будто бездействие его армии вызвало падение Майнца. А в обвинительной речи Богарне приписали сообщничество в других изменах. В те дни гильотинировали и за гораздо меньшие прегрешения.
Пятого термидора (23 июля) Александр предстает перед революционным трибуналом. Жатва дня – сорок девять осужденных. Примечательны слова одного из них: «Здесь так же, как в Национальной гвардии, где можно было вместо себя выставить другого».
Из 49 осужденных 46 в тот же день усадили в повозки Сансона и в отблеске вечерней зари отвезены к Барьеру низверженного трона.
Последние минуты Богарне не ознаменовались ничем. Это была смерть среди смертей товарищей по несчастью.
Голова Александра смешалась с прочими залитыми кровью головами, сваленными в тележке палача.
На исходе дня, когда совершилась гекатомба, Богарне под стон тисовых деревьев был погребен в общей могиле за мрачными замшелыми стенами монастыря Пиктус. Останки Александра, первого мужа ее величества императрицы Франции, покоятся там до сих пор, разделяя вечность с останками монахов.
Жозефина под подозрением
Тюрьма, устроенная в Кармелитском монастыре, во времена Террора была едва ли не худшей из тюрем Республики. С узниками там обращались ужасно. Ужас, казалось, был разлит в пространстве. Даже все еще хорошенькие лица узниц, в избытке встречавшиеся там, неспособны были скрасить этот ад.
Одна человеческая трагедия сменяла другую, и кровь убитых, оставляя следы на стенах, запекалась слоями.
Сырость в казематах была такая, что заключенным по утрам приходилось выжимать платье. От смрада невозможно было спрятаться, как и от гадких насекомых…
Только представьте: с залитых солнцем и напоенных волшебными ароматами счастливых островов попасть в этот погреб, в эту клоаку, в этот гнойник! Вся жизнь Жозефины состояла из подобных контрастов…
Жозефина оказалась в тюрьме по приказу тюильрийской секции революционного Комитета:
«Консьерж арестного дома Кармелитов примет гражданку Богарне, жену генерала, заподозренную на основании закона от 17 сентября с.г., для содержания ее там впредь до изменения приказа в целях общественной безопасности.
Дан в Комитете 2 флореаля II года Республики[3 - 21 апреля 1794 г.]
единой и нераздельной.
Пито, Гаррик, Моро, Лакомб, Годи, Луи-Франсуа Шарве, Дорнет».
Александр, заключенный в эту же тюрьму, провел там до дня прибытия Жозефины полтора месяца. Виделись ли они? А если виделись, то вспомнили ли перед лицом смерти былые наслаждения страсти?
Несмотря на то, что в тюрьме женщины были отделены от мужчин, свидания Александра и Жозефины исключить нельзя. Возможно, гражданин Роблятр, консьерж тюрьмы, с пониманием относился к такому аргументу, как деньги…
Что касается Жозефины и ее мужа, то имеется более, нежели предположение (впрочем, менее, чем доказательство), – прощальное письмо приговоренного. Накануне смерти Александр пишет Жозефине из Консьержери, куда был переведен для допроса. Сравните это письмо с письмом, присланным с Мартиники ровно за одиннадцать лет и пятнадцать дней до того.
«4 термидора II года Французской Республики[4 - 22 июля 1794 г.],
единой и нераздельной.
Все признаки чего-то вроде допроса, произведенного сегодня большому числу заключенных, указывают на то, что я – жертва злодейской клеветы нескольких аристократов, так называемых патриотов этого дома. Предчувствие, что эта адская махинация будет преследовать меня и в революционном трибунале, не оставляет никакой надежды ни увидать тебя, мой друг, ни обнять милых детей.
Не буду говорить тебе о моем сожалении: моя нежная любовь к вам, братская привязанность, соединяющая меня с тобой, не допустят с твоей стороны никаких сомнений относительно чувства, с которым я уйду из жизни при таких обстоятельствах. Мне равно жаль расстаться с любимой мной родиной, за которую я бы желал тысячу раз отдать жизнь, как жаль и того, что я не только не смогу более служить ей, но что она, видя мое исчезновение со своей груди, будет предполагать во мне дурного гражданина.
Эта душераздирающая мысль не дозволяет мне не поручить тебе заботиться о моей памяти. Старайся ее реабилитировать, доказывая, что жизнь, целиком посвященная служению своей стране и тому, чтобы доставить торжество свободе и равенству, должна в глазах народа уничтожить гнусных клеветников, набранных преимущественно из числа людей подозрительных.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/g-fleyshman/zhozefina-pisma-napoleona-k-zhozefine/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
17 января 1794 г. – Прим. ред. (здесь и далее, если не указано иное).
2
2 марта 1794 г.
3
21 апреля 1794 г.
4
22 июля 1794 г.
Гектор Флейшман
Биография Жозефины, написанная Гектором Флейшманом (1882–1914), бельгийским историком и драматургом, это живой и увлекательный рассказ, со ссылкой на многочисленные источники и свидетельства очевидцев, лишенный, однако, привычной комплиментарности в адрес императрицы. Более того, временами это взгляд ироничный, злой и безжалостный в деталях. Тем сильнее впечатление от писем Наполеона к Жозефине, собранных в этой книге, – посланий ярких и страстных вначале, дружеских и снисходительных потом. 265 писем без купюр и подделок – волшебных образчиков неистовой литературы Наполеона.
Гектор Флейшман
Жозефина / Письма Наполеона к Жозефине
Эта женщина, которую он сделал первой во Франции, тоскует о ничтожном волокитстве среди беспечности блаженнейшей доли и, едва встречая ухаживающего за ней сильного солдата или смешного каламбуриста, сразу сдается и отдается.
Фредерик Массон
Жозефина
Птичка с островов
Брачная сделка
Улица Тевено в квартале Сен-Дени была в конце XVIII столетия такой же, как и теперь: узкой и темной. Враждебные солнцу громады домов почти не пропускали света.
И все-таки Тевено не выглядела совсем уж траурной. В нее впадала улица Де-Порт. А на углу Де-Порт известная своей предприимчивостью особа по имени мадам Журдан открыла гостиницу. Заведение не испытывало недостатка в клиентах. Экипажи следовали вереницей, а в них ехали – в предвкушении удовольствий – и лица светские, и лица, облеченные духовным званием.
Вот карета останавливается… За ней – другая… Пассажиры выходят, неловко раскланиваются друг с другом… О, это не самое удобное место для сановных любезностей… Пикантные сценки подобного рода – истинное удовольствие старого Парижа, где до сих пор витают распутные тени галантного прошлого.
Туда-то в декабре 1779 года переехала только что обвенчанная шестнадцатилетняя графиня Александра де Богарне, урожденная Мария-Жозефина-Роза де Таше де ля Пажери.
Через двадцать пять лет ее коронуют в соборе Парижской Богоматери, и она, уже императрица Франции, будет вслушиваться в восторженный рев солдат и звон колоколов.
Она родилась 23 июля 1763 года на Мартинике от Жозефа Гаспара де Таше де ля Пажери, рыцаря Сен-Лазара, капитана драгун, рыцаря де Сен-Луи, и от Розы-Клер де Верже де Саннуа.
Таше, уроженцы Шатонёф, близ Блуа, поселились на Мартинике в 1726 году, Монгальяр, подтверждая их дворянство, глумится над претензиями на герб. Но в последнем он явно неправ.
Жозеф Гаспар отправился на Мартинику в поисках счастья. Однако счастья не нашел. Правда, он владел двадцатью неграми. Но зато и пассий из местных красавиц у Жозефа Гаспара было не меньше. А значит, были и долги.
Увлечения отца напомнили о себе Жозефине в пору высшей славы. Императрица была вынуждена признать свою сестру-мулатку.
Говорят, Жозеф Гаспар расхаживал не иначе как со шпагой на боку и тростью в руке. О том же, что он делал в перерывах демонстраций собственного благородного происхождения, говорили всякое…
Так или иначе, судьба сыграла с Жозефом Гаспаром злую шутку, уморив прежде, чем он смог поправить дела с помощью дочери-императрицы. Впрочем, он и не пережил бы известия о короновании дочери – умер бы от удивления.
Жозефина (ее звали на креольский манер Эйэттой) росла бесенком. Говорили, что она умеет только петь и танцевать. Впрочем, относительно танцев – большое преувеличение. Жозефина сама признавала это и оправдывалась тем, что у нее был только один учитель, да и тот скверный.
Единогласно признано – в ту пору в Жозефине не было даже намека на бешеную страсть, которой она позже пленит Барраса и захватит Бонапарта.
«Скорее обольстительная, чем хорошенькая», – сказал кто-то о Жозефине. Что же в ней обольщало? Грация, присущая настоящим креолкам, – тягучая, мягкая, раскованная, ленивая плавность движений и, одновременно, порывистость и непредсказуемость.
Всё это как нельзя лучше гармонировало с чудными тропическими пейзажами, подобно тому, как редкое растение оттеняет хрупкую вазу, в которую заключено.
Жозефина – птичка с островов, маленькое существо, легкомысленное, капризное и вечно влюбленное, сотворенное для жарких стран. Природа, как будто обожженная красным солнцем, расцвеченная букетами пальм, исполосованная яркими лучами, раскрашенная тысячами экзотических пернатых, – вот живая рама, подчеркивающая первобытную грацию Жозефины. Мягкий зной, аромат и блеск этой рамы она увезет с собой. Они созданы друг для друга.
Как же на такой, в буквальном смысле слова, благодатной почве не прорасти легенде об островитянке Жозефине, Жозефине-счастливице?
Империя заставит Жозефину пожалеть об этом маленьком далеком счастье, о палисадниках, о верных неграх, которые обмахивают огромными веерами прекрасных беспечных креолок, качая их в гамаках.
В экваториальном климате, располагающем к вольной жизни, вдали от колодок европейского воспитания, пробуждение чувств совершается как бы само собой и очень быстро. И потом уже не знает удержу.
Монгальяр называет Жозефину влюбчивой, как голубка, и легкомысленной даже для колонии.
В это время любовниками Жозефины считают капитана Терсье и англичанина, впрочем, слишком напоминающего героя романа, чтобы быть реальным человеком. Чьего тщеславия в разглашении интимных тайн больше – Жозефины или кавалеров, это еще вопрос. Но тут есть место и хвастовству, и гордости, и тщеславию.
Баррас в изложении пикантных подробностей из жизни Жозефины идет гораздо дальше. «Рассказывали, – говорит он, – что измены креолки (Жозефины) переходили всякие границы приличий и что, стоящая выше предрассудка относительно темного цвета кожи, она имела связи с неграми».
Баррас, в принципе, ничего не выдумывал. Давая в 1802 году инструкции подчиненным, Леклерк, начальник экспедиции в Сан-Доминго, писал: «Белые женщины, развратничавшие с неграми, будут отсылаемы обратно во Францию, к какому бы сословию они ни принадлежали».
Не правда ли, происходившее на Гаити вполне могло случаться и на Мартинике? Впрочем, чем рисковал Баррас, делая свои заявления? По крайней мере, он не выказывал ревности к своим предшественникам.
Ясно одно – Жозефина в ту пору была легкомысленна и скомпрометировала себя. Позже Александр де Богарне соберет на Мартинике в качестве улик не только разговоры, но и факты, которые дадут ему повод к разрыву с Жозефиной.
Что же до брачного союза Александра и Жозефины, то он был заключен при странных обстоятельствах, обошелся без медового месяца и продолжался менее пяти лет.
Отец Александра, маркиз Франсуа де Богарне, командир военной морской эскадры, происходящий от маркиза де Богарне, который от имени короля Франции управлял в 1726 году Канадой, прибыл в колонию 13 мая 1757 года в качестве губернатора Мартиники и островов Ветра. Он привез с собой жену, Марию-Анну-Генриетту Пивар де Шастеле.
Отношения между европейцами в тропическом изгнании завязываются быстро. Де Богарне ускоряет процесс до того, что скоро становится любовником тетки Жозефины, Марии-Евфимии-Дезире, обвенчанной с месье Реноденом.
За три года мадам Реноден совершенно прибрала губернатора к рукам. Дело зашло настолько далеко, что когда маркиз в 1761 году покинул свой пост, мадам Реноден последовала за ним во Францию. Маркиза, тогда еще пребывавшая в неведении относительно чувств мужа, плыла, разумеется, на том же корабле. И только в Париже ей открылась правда и о муже, и о преданной подруге их семьи. Маркиза с достоинством покорилась своей участи и удалилась к матери в Блуа, где и умерла в 1767 году.
После нее остались два сына, Франсуа и Александр.
Первый станет ревностным роялистом и заслужит в Национальном собрании звание «непримиримого Богарне», окажется замешанным в историю с бегством Людовика XVI, эмигрирует, примет в 1805 году должность посланника в Этрурии и, не обращая внимания на родство с императором, войдет с Бурбонами в заговор против Империи.
Второй сын – Александр. В руках мадам Реноден он явится орудием, употребляемым ею, чтобы удержать маркиза-отца около себя.
Отсюда комбинация – брак между двумя молодыми людьми шестнадцати и девятнадцати лет.
Сначала Александра, родившегося в 1760 году, мечтали женить на младшей сестре Жозефины, Марии Франсуазе, родившейся в 1766 году; потом на Екатерине-Марии-Дезире, родившейся в 1764 году; но так как самая младшая умерла, а вторую удержала от брака мать, то была избрана Жозефина. Да и неважно было, на какой из девушек жениться. Лишь бы на дочери Таше – вот всё, о чем просила мадам Реноден.
Двадцатого октября 1779 года мадам Реноден принимала племянницу на набережной Бордо.
Тринадцатого декабря в Нуази-ле-Гран, тайком, с церковными церемониями, сведенными к приличному минимуму, сыграли свадьбу. Мадам Реноден могла быть довольна, она значительно укрепила свои позиции около де Богарне-отца.
Тетушка наградила племянницу, дав ей в приданое 20 672 ливра. Маленькая креолка в этом очень нуждалась.
У порядочных людей это называется сделкой. Люди менее щепетильные называют это сводничеством.
Чем могло обернуться супружество, устроенное таким образом, едва ли нужно говорить.
Александр, тогда капитан Саррского полка, был уже таким, каким и остался на всю жизнь: легкомысленным и расточительным. Политический альманах 1791 года, дававший оценку депутатам и почтивший Мирабо кличкой «бочка с вином», называет Александра де Богарне «женский любезник».
А любезен де Богарне всегда – даже в самые опасные моменты жизни. Именно любезности он обязан самыми нежными из побед. Париж высоко ценил способности Александра…
Третьего сентября 1780 года Жозефина разрешилась от бремени сыном Евгением. Де Богарне, забыв клятвы у алтаря, в это время бегал по девчонкам.
Но его не оставляли и мечты о военных лаврах. И, за недостатком благоприятствующего их добыванию поля, Александр в октябре 1782 года отправился добровольцем на острова. В ноябре он высадился на Мартинике.
Десятого апреля 1783 года Жозефина родила ему второго ребенка – дочь Гортензию.
На Мартинике де Богарне был принят родителями жены. Однако они выказывали недовольство ветреностью зятя и были очень сдержанны в проявлении родственных чувств.
Александр надулся.
Молодая особа, взявшаяся утешать его, не пожалела красок для живописания историй, в которых мадам Реноден и Жозефина играли, может быть, и различные, но одинаково пикантные роли. Сколько правды могло быть в этих историях? Точно неизвестно, но, судя по рассказам Монгальяра и Терсье, можно представить, что значительная доля.
Александр, услышав интригующие подробности, весьма правдоподобно оскорбился. И, в свою очередь, высказал возмущение в письме к Жозефине, составленном в патетически-сильных выражениях. Письмо это – любопытный документ, заслуживающий того, чтобы быть приведенным здесь в наказание за любовные грехи молодости креолки:
«Если бы я написал вам в первый момент бешенства, мое перо прожгло бы бумагу, и вы подумали бы, слушая все мои ругательства, что я выбрал момент хандры или ревности, чтобы писать вам. Но уже более трех недель прошло с тех пор, как мне стало известно, по крайней мере отрывками, то, что я сообщаю вам.
Несмотря на отчаяние моей души, несмотря на бешенство, которое душит меня, я сумею сдержаться. Сумею холодно сказать вам, что вы в моих глазах – самое подлое создание; что пребывание мое в этих странах дало мне возможность узнать о вашем гнусном поведении; что мне до мельчайших подробностей известна интрига ваша с месье де Б., офицером Мартиникского полка, потом таковая же с месье д’Н., пассажиром на "Цезаре"; что мне не остались неизвестными ни способы, избранные вами для того, чтобы доставлять себе удовольствия, ни люди, употребленные вами, чтобы облегчить вам это; что Бригитта получила свободу только за свое молчание; что Людовик, теперь уже умерший, тоже был посвящен в тайну. Мне известно, наконец, содержание ваших писем, и я привезу вам один из сделанных вами подарков.
Итак, поздно притворяться, и ввиду того что мне не остались неизвестными никакие подробности, у вас имеется только один исход – добровольное признание. Что касается раскаяния, то я не требую его от вас, вы к нему неспособны. Существо, которое смогло в момент приготовлений к отъезду принимать в свои объятия любовника, хотя знало, что предназначается другому, не имеет души: оно ниже всех плутов в мире.
Если вы рискнули рассчитывать на сон матери и бабушки, совсем неудивительно, что вы сумели обмануть вашего отца. Я оправдываю их всех и считаю виновной только одну вас. Вы одна могли обманывать целую семью и принести позор и бесчестие в чужую семью, которой недостойны.
После стольких проступков и жестокостей что думать об облачках, о спорах, случавшихся в нашем обиходе? Что думать о последнем ребенке, появившемся на свет через восемь месяцев и несколько дней после моего возвращения из Италии?
Я вынужден принять его, но, клянусь небом, он от другого, в его жилах течет чужая кровь! Он никогда не узнает моего срама и, клянусь, никогда не заметит ни по заботам о его воспитании, ни по хлопотам о его устройстве, что он обязан своим появлением на свет адюльтеру.
Но я должен избегнуть подобного несчастья в будущем. Никогда, никогда не позволю я еще раз меня опозорить!
Так как если бы мы жили под одной кровлей, вы были бы для всех почтенной женщиной, то будьте добры немедленно по получении моего письма отправиться в монастырь. Это мое последнее слово, и ничто в мире не в состоянии поколебать меня в этом.
Я посещу вас по возвращении моем в Париж только один раз. Я хочу побеседовать с вами и передать одну вещь. Но, повторяю, ни слез, ни протестов! Я уже восстановлен против всех ваших стараний, и все мои усилия будут направлены к тому, чтоб еще более вооружиться против подлых клятв, столь же низких, сколь и презираемых.
Несмотря на все ругательства, какие ваша злоба будет расточать на мой счет, вы знаете меня, сударыня. Вы знаете, что я добр, чувствителен, и, я уверен, в глубине души вы отдадите мне справедливость. Вы будете упорно отрицать всё, потому что с первых дней вашей жизни ложь обратилась для вас в привычку. Но внутренне вы, тем не менее, будете убеждены, что получаете только заслуженное.
Вероятно, вам неведомы способы, употребленные мной для раскрытия стольких мерзостей. Я же открою их только моему отцу и вашей тетушке. С вас достаточно почувствовать, что люди очень нескромны, главным образом, когда есть повод жаловаться. Кроме того, вы писали, вы даже пожертвовали письма месье де Б. тому, кто был его преемником. Вы также пользовались цветными людьми, нескромность которых добывается ценой денег.
Смотрите же на срам, которым будем покрыты вы, я и наши дети, как на кару небесную, вами заслуженную, ценой которой я заслужу сожаление всех честных сердец.
Прощайте, сударыня, пишу вам в двух экземплярах, и оба будут последними письмами, которые вы получите от вашего отчаявшегося и обездоленного супруга.
P.S. Сегодня отправляюсь в Сан-Доминго и рассчитываю быть в Париже в сентябре или в октябре, если мое здоровье не пошатнется от тяжести путешествия в таком ужасном состоянии. Полагаю, что после этого письма не застану вас у себя. И должен предупредить вас, что вы найдете во мне тирана, если не исполните в точности сказанного мною вам».
Очевидно, у де Богарне имелись и иные причины для разрыва, но из этого не следует, что обвинения, высказанные в письме, нужно отбросить.
Преувеличивал ли он, утверждая, что Жозефина будет всё отрицать, и называя ее лживой от природы? Без сомнения, нет. И будущее подтвердит это. Но океан слез растечется не перед Александром, а позднее, перед Наполеоном. Сцена, которой так стремится избежать Богарне, будет разыграна Жозефиной по возвращении Бонапарта из Египта…
А пока де Богарне называет факты и имена. Он нисколько не скрывает, что сведения получил от самих любовников и посредников порочных связей – негров. (Возможно, тех самых, которых Баррас записывает на счет креолке.)
Фредерик Массон упрекает Александра в недобросовестности при сборе улик. Но где же он должен был добывать их? Не в семействе же Жозефины? Разумеется, там приняли бы сторону дочери.
Как бы там ни было, не позволяет ли всё это несколько менее, чем принято, сомневаться в правдивости сведений Монгальяра и Терсье? Если они и лгали, то не они были первыми на этой стезе.
Только одно замечание. Массон сопоставил числа и установил, что Гортензия все же была дочерью Александра. Этот факт, конечно, бросает подозрение на другие жалобы из этого письма. Но ни в коем случае не отменяет их.
Александр высадился на родной берег в первых числах октября. А 20 октября он писал Жозефине из Шательро:
«Из писем моего отца я с удивлением узнал, вернувшись во Францию, что вы, несмотря на выраженную мной в письме с Мартиники волю, еще не в монастыре. Полагаю, что вы пожелали дождаться моего прибытия, чтобы покориться этой необходимости, и что опоздание это не должно быть принято за отказ.
Когда я писал вам в июле, я уже всё обдумал и мое решение было принято окончательно. Вы сознаете, что ни тифозная горячка, постигшая меня от чрезмерного горя, ни постоянные рецидивы болезни, в течение четырех месяцев державшие меня между жизнью и смертью, ни полное расстройство здоровья, боюсь, непоправимое, не могут заставить меня передумать. Я непоколебим в решении и предлагаю вам самой сказать моему отцу и вашей тетушке, что их старания будут бесполезны и смогут только усилить мои страдания, нравственные и физические, играя на моей чувствительности и ставя меня в необходимость идти наперекор их желаниям.
Что касается нас, то, скажем без желчи, без раздражения, можем ли мы вести совместную жизнь после того, что я узнал? Вы были бы столь же несчастны, как и я, от постоянной мысли о ваших проступках, известных, как вы знаете, и мне. И если бы даже вы были неспособны к угрызениям совести, мысль, что ваш муж получил право презирать вас, не действовала бы разве унижающе на ваше самолюбие?
Доверьтесь же мне, изберите самую благую долю, покоритесь моим желаниям. Предпочтите в этом ужасном положении иметь уверенность, что не испытаете более на себе ничего дурного с моей стороны, и не вынуждайте меня неподчинением моим требованиям поступать с вами строго и дурно. Я не нахожу ничего неудобного в том, чтобы дать вам разрешение вернуться в Америку, если бы вы того пожелали. Вы можете выбрать либо возвращение в свою семью, либо монастырь в Париже.
Надеясь дней в пять-шесть сделать семьдесят лье, отделяющих меня от столицы, и имея по прибытии надобность в экипаже для прогулок с целью развлечения и для помощи моим слабым ногам, был бы вам очень обязан, если бы вы к будущему воскресенью, 26 числа, прислали в Париж моих лошадей и карету. Если Евфимия пожелает воспользоваться случаем и привезет Евгения, то я буду ей очень признателен и благодарен за удовольствие, а ведь я уже давно не испытывал никаких удовольствий…
В моем письме вы не найдете упреков, сколько бы я ни имел право их сделать. К чему бы они привели? Они не уничтожили бы случившегося, они даже не имели бы возможности оправдать вас! Итак, я молчу.
Прощайте, сударыня. Если бы я мог открыть свою душу, вы бы увидели ее уязвленной до крайности, но твердой и неизменно решившейся.
Итак, ни одной попытки, ни одного усилия, ни одной выходки, которые бы клонились к тому, чтобы растрогать меня. В течение шести месяцев я только и делал, что закалял себя против этого. Подчинитесь так же, как и я, горестному отъезду, разлуке, огорчающей ваших детей, и поверьте, сударыня, что из нас двоих не вы достойны большего сожаления».
Сколько ни просил Александр, попытки к примирению с Жозефиной всё же были сделаны его отцом и мадам Реноден. Напрасные мучения.
В ноябре Жозефина, решив начать с мужем процесс, удаляется с теткой в монастырь Пантемон на улице Гренель, место приюта для светских дам, разорвавших супружеские узы. Оттуда идут все ее «защитительные письма», оттуда посылает она Александру и нижеследующую записку в ответ на новое – сто первое – обвинение:
«Месье виконт де Богарне должен помнить, что я не хотела отпускать его на Мартинику, не послав с ним подарков моей семье.
Пенсия в три тысячи шестьсот ливров была слишком скудной для меня, обязанной платить учителям, я вынуждена была войти в долги.
Наступили роды, отец мой должен был крестить моего ребенка (Гортензию) с графиней Богарне, он не имел средств на расходы по крестинам – тратила я. Чтобы расплатиться, рассудите, месье, не нашлось другого выхода, как расстаться с подаренным предметом. (Речь идет о медальоне, подаренном отцом Александра Жозефине.)
Относительно мебели не отвечу ничего. Месье де Богарне должен знать, что у меня нет ничего, а нужно мне всё. Но так как я не поклонница денег, то и мало занимаюсь этим вопросом…»
Из Пантемона тетушка Реноден направляет прошение о раздельном жительстве. Ловко ли действует мадам Реноден, или Александр очень несправедлив, только законный акт о раздельном жительстве (а не о разводе) от 3 марта 1785 года дает Жозефине полное удовлетворение.
Говорят, так вышло потому, что Александр не смог доставить доказательств справедливости своих обвинений. И зачем он не привез с Мартиники негров и любовников жены?..
Александр признал свою неправоту. Но это не означает, что Жозефина права.
В это время в Парижской военной школе юный ученик Наполеон Бонапарт узнает о смерти отца. Наполеону было тогда пятнадцать лет и семь месяцев.
Другая тетушка, или Чувствительная Фанни
Свободная, Жозефина отправляется на жительство в Фонтенбло. Она входит в долги, делая первый шаг к финансовой бреши, которая во время Империи будет измеряться миллионами.
На родителей Жозефине рассчитывать не приходилось, и не без причин. У Таше, как всегда, финансовые затруднения: громадные по тем стеснениям, которые причиняют, и ничтожные по сумме, которую составляют.
Семья де Богарне, разумеется, исключая Александра, осталась в хороших отношениях с Жозефиной. Она в благодарность ходатайствует за свекра. Об этом свидетельствует письмо от 13 января 1787 года к военному министру. Жозефина хлопочет о пенсии для маркиза, подобающей его прежней должности генерал-губернатора Мартиники.
В это время Жозефина усердно посещает салон Фанни де Богарне, о которой Лебрен говорил, что у нее две маленькие странности: она сочиняет себе лицо и не сочиняет стихов. Лагарп так же остроумно продолжил замечание Лебрена, сказав, что первая ее работа не лучше второй.
Чувствительная Фанни прекрасно дополняла прагматичную мадам Реноден. Занятная парочка, не так ли?..
Фанни, писавшая Вольтеру, что она «не богомолка, не педантка», была дочерью главного сборщика налогов королевства. Урожденная Мария-Анна-Франсуаза Мушар пятнадцати лет вышла замуж за графа де Богарне и через несколько месяцев покинула его. (Видно, де Богарне имели обыкновение неудачно жениться…)
Став свободной, Фанни открыла на Монмартре что-то вроде «ученого салона». Но до учености ей было далеко. Зато она умела слушать и казаться слушающей, когда не слушала. (Жозефина воспримет это полезное умение и со временем станет получать благодаря ему неплохие дивиденды.)
Фанни просила у своих друзей: «Стихов! Пожалуйста! Я так хочу стихов! Они утешают меня!» И надо отдать ей должное, она слушала вожделенные строфы молча. Какое самообладание…
Это чувствительное создание, которое искало утешения, было утешено многочисленными любовниками.
Фанни написала послание к мужчинам, где можно было прочесть такие обещания:
«Мужчины, считающие себя главенствующим полом, сделайтесь хотя бы достойными быть таковым. А когда вы этого заслужите, за нами дело не станет. Мы превзойдем вас, чтобы вам же и нравиться!»
Так и было. Трудность заключалась разве что в богатстве выбора.
Фанни принимала завсегдатаев салона в поэтичной обстановке, которую кое-кто находил странной.
В слабо освещенном небесно-голубом будуаре, небрежно разлегшись на диване, с венком из роз на голове, Фанни была похожа на царицу. Вокруг, как тени, осторожно передвигались гости, пытаясь на ощупь отыскать стулья. В этом-то полумраке чувствительную Фанни нашел, должно быть, тоже на ощупь, Дорат. И был предпочтен ею, отодвинув Мабли, Бюффона, Колярдо, Делиля, Мерсье, Дюси, Газотта и Ретиф де ля Бретона. В этом предпочтении выразился вкус Фанни.
Она не смогла противостоять Дорату, посылавшему ей свои одинаково «художественные» рисунки и стихи.
«Прими плоды моих досугов, тебе их посвящаю, тебе – утешению моей жизни, доставляющей мне славу и удовольствия. Прочь, я презираю фимиам пошлой и холодной лести: тебе обязан я всеми моими чувствами, твое одобрение – моя слава…»
«Прости нескромные заблуждения свободной и фантастической музы, не могущей выдержать маски и всегда откровенной в своих портретах».
«Я ценил, быть может, слишком, любовь, меняющуюся ежеминутно. Но с тех пор, как встретился с тобой, я начал новую жизнь, узнав любовь неизменную с течением времени».
Право же, трудно думать и писать более пошло.
Нашелся, однако, некто, кто превзошел в этом и Дората. Это был Мишель де Жюбьер, родившийся в 1772 году. Де Жюбьер довел свое восхищение Доратом до того, что принял его имя. Но «Дорат-Жюбьер» показалось ему недостаточным, и он добавил к нему «де Пальмезо», что дало якобинцам повод через несколько лет обвинить его в аристократизме. На это последовало решительное возражение де Жюбьера, сжегшего своих идолов и отрекшегося от своих имен.
Де Жюбьер настолько обожал Дората, что наследовал ему в ухаживаниях за Фанни. Связь де Жюбьера с Фанни де Богарне была открытой и продолжительной.
Когда она в 1813 году умерла 65 лет от роду, де Жюбьер оказался до такой степени нуждающимся, что ему пришлось добывать деньги, торгуя собственными взглядами. Но и в этом он не преуспел. Несчастный скончался в 1820 году раскаявшимся якобинцем и убежденным роялистом.
Де Жюбьер прославлял свою даму галантно, но бездарно. Дорат мог ревновать своего преемника, но не стихи были бы причиной этого чувства.
Лебрен, утверждавший, что Фанни не писала стихов, ошибался. Он их просто не читал. А если бы прочел, то не позволил бы себе своей эпиграммы. Стихи чувствительной Фанни были настолько плохи, что вполне могли принадлежать ее перу.
В сборнике 1807 года встречаются курьезные образцы этих стихов, как, например, ода «К Бонапарту в тот момент, когда французский народ решает вопрос: быть ли Наполеону пожизненным консулом?».
Она начинается заявлением:
«Мой пол будет всегда обожать героев. Бывало, он их одухотворял.
Увы! То прошлое слишком прекрасно, тогда быть женщиной – значило царствовать!»
Далее:
«За что без всякой учтивости лишают нас чести подать наши голоса за того, кто был творцом Коммуны, создателем мудрых законов и кто еще молодым уподобился своими благородными подвигами самым гордым завоевателям Греции и Рима?»
Потом – тирада в защиту феминизма:
«Милостивые государи, мы обладаем инстинктом тонким, чистым и правдивым, никогда не вводящим в заблуждение…»
Бонапарт считал Фанни хорошей женщиной, но ее литературных упражнений не одобрял. И за это Бонапарта упрекнуть нельзя.
У Фанни де Богарне была дочь Мария Франсуаза. «Рост 4 фута 9 дюймов, брови и волосы черные, нос правильный, рот малый, лицо продолговатое, подбородок круглый, лоб маленький» – так изображает ее регистратурный акт в книгах тюрьмы Сен-Пелажи, куда она была заключена 10 брюмера II года Революции (31 октября 1793 года). Она вышла замуж за брата Александра – «непримиримого де Богарне» – и, чтобы не изменять семейным традициям, развелась в первые дни Революции.
Что касается сына Фанни, графа Клода де Богарне, родившегося 29 сентября 1756 года, то он был офицером французской гвардии в царствование Людовика XVI, сенатором, рыцарем Марии Луизы во времена Империи, пэром Франции во времена первой Реставрации, одинаково ничтожным и незначащим при всех режимах. Он очень походил на мать.
Вот атмосфера, в которой Жозефина училась жить в столице, одна, без средств, но с большими претензиями.
* * *
Салонный полумрак был бессилен скрыть живую и гибкую грацию Жозефины, как был он бессилен скрыть и наштукатуренную дряхлость Фанни.
Нет ничего неправдоподобного в том, что именно в салоне познакомилась Жозефина с теми, кого называли ее любовниками. Среди них – некий де Крессней, двоюродный брат де ля Вьевиля, на которого указывает Массон и который не отрицает близких с ней отношений. Там же можно встретить Шарля де Саливака, барона де Виель-Кастеля, утверждавшего, что он происходит от крестоносцев, и бывшего тогда драгунским офицером.
Но можно ли отнести его связь с Жозефиной к 1788 году? «Мой отец был любовником Жозефины до ее брака с Наполеоном», – пишет сын барона, не добавляя ничего. Но это может быть с таким же успехом отнесено и к эпохе Директории.
Да и разве не все равно, когда он был любовником – в 1788-м или в 1795 году? Так или иначе де Виель-Кастель в свое время сделается камергером отверженной императрицы и окажется в 1814 году среди умников, желавших видеть «корсиканского людоеда» повешенным.
Обхаживал ли в 1788 году Жозефину, разведенную по существу, но не по закону, кто-нибудь, кроме этой мелюзги?
В 1790 году станет известно о некоем Сципионе дю Руре, флотском офицере, самым доблестным подвигом которого оказалась победа над Жозефиной.
«Что думать о Сципионе дю Руре?» – вопрошает Массон. Господи, да то, что Жозефина вполне способна была сделать его преемником де Кресснея.
С этим моряком она познакомилась на обратном пути с Мартиники в 1790 году, куда неизвестно по какой причине отправилась в 1788 году.
Жозефина высадилась на французский берег как раз вовремя, чтобы быть вовлеченной в начинавшуюся бурю Революции.
«Аристократ, смазывающий нож гильотины»
Так сказал об Александре де Богарне де Вогюэ.
Теперь мы подходим к моменту, когда гильотина сделает Жозефину вдовой, когда ее муж, взойдя на липкие подмостки Сансона, сделает ее совершенно свободной – переставала ли она когда-либо быть таковой? – и в последний раз обратит на себя общее внимание.
Заслужил ли Богарне-революционер эту суровую кару?
В 1789 году округ Блуа посылает его депутатом от дворянства в Народное собрание. В Национальном собрании, когда доктор Гийотен предлагает уравнение наказаний и дебаты доходят до энтузиазма, Александр – среди голосующих за это гуманное предложение. Проголосовав за равенство наказаний, он подает голос и за равный допуск французских граждан на все должности. Он сделает даже доклад на эту тему и будет избран секретарем.
Его деятельность нисколько не ослабевает ив 1790 году. Он ратует за то, чтобы у евреев в Бордо не отнимали принадлежащие им права; он предлагает разрешить монахам, остающимся в монастырях, пользование фруктовыми садами размером не более шести десятин; оспаривает у короля право решения вопроса о войне и мире; предлагает средства для предупреждения военных захватов и т. д. В начале 1791 года он голосует за временный закон о резиденции королевской фамилии.
Девятнадцатого июня он избран президентом Собрания. Когда 21 июня приходит известие о бегстве короля, он председательствует. Его фраза делает его знаменитым. «Господа, – говорит он, – король уехал в эту ночь, перейдем к очередным делам». Он обещает Друэ и Гийому награды за участие в аресте беглого и клятвопреступного монарха.
Тридцать первого июля он избран во второй раз президентом. Он хлопочет об утвержденном Собранием кредите в 100 000 франков для поддержки художников, скульпторов и граверов.
Враги его считаются с ним, и его имя встречается во многих брошюрах и процессах того времени.
Двадцать третьего мая 1792 года Богарне отправлен генерал-адъютантом в Северную армию. Десятого августа он шлет оттуда комиссарам армии свою присягу на верность.
Седьмого сентября он послан в качестве шефа Генерального штаба в армию, формируемую на Рейне.
Лавалетт нисколько не преувеличивает, говоря о его неутомимой деятельности. И можно поверить Лавалетту, когда он объявляет Александра любимцем армии. Богарне в такой милости, что 13 июня ему предлагают портфель военного министра, от чего он, впрочем, отказывается. Возможно, потому, что опасается чрезмерной его тяжести, или потому, что соблазнился лаврами, которые сулили германские берега.
Конвент утверждает Богарне на посту главнокомандующего Рейнской армией.
И перед лицом врага Александр остается верен себе. Он – среди требующих от Коммуны недопущения благородных к общественным должностям:
«Граждане администраторы! – пишет он. – Вы знаете, что я настоятельно просил Национальный конвент назначить военным министром кого-нибудь другого, а не меня. Слабость моих способностей, далеко не могущих равняться с моим рвением, заставляет меня избегать выдающихся должностей. И если я не ищу мест, доставляющих влияние на общественные дела, то, напротив, я всегда буду стремиться добиться уважения моих сограждан, и в особенности уважения Коммуны, которой Франция обязана не только падением трона, но еще и тем общественным духом, который может навсегда предохранить от деспотов, формируя друзей свободы и Брутов тирании.
Ревностный сторонник Республики, твердо преданный народному делу, я никогда не переставал защищать его права на народных собраниях, где, как могут засвидетельствовать тысячи моих сограждан, нападал на трон, духовенство, дворянство, журналистов, умеренных и вообще на всё, что препятствовало полнейшей революции, которая одна только могла составить счастье народа. Таким останусь я всегда, граждане администраторы.
Солдат моего отечества, я буду биться за него до самой смерти, и так как философия предписывает вам не видеть в людях ничего, кроме их личных добродетелей или пороков, доверьтесь тому, кто не желает иной награды за свою преданность; тому, чей последний вздох будет отдан за счастье человечества, свободу народа и славу французского имени».
Массон, осуждая стиль Богарне, пишет: «Он испытывает беспримерное удовольствие писать помпезные, пустые и длинные фразы».
Пусть длинные, но не пустые, ибо если Богарне пишет глупо, то глупа вся революционная литература. Впрочем, историограф Жозефины недалек от истины. Можно противопоставить Богарне если не Мирабо, то Сен-Жюста, этого Бонапарта террора. Правда, Богарне не Сен-Жтост. Стоит ли он Тальена, взбалмошного болтуна и неистощимого фразера? Да, без сомнения. Однако Тальен свергнул Максимилиана Робеспьера!
Когда последовал декрет об удалении дворян из войска, он подает в отставку. С тех пор им овладевает странная апатия. Он не занимается больше ничем, кроме любви. В этой игре его партнершей становится некая Риваж.
Двенадцатого июня 1793 года в Комитет народного спасения поступил негодующий донос с оттенком притворной добродетели: «Анкар, командированный в Вогезскую армию, – пишет непорочный якобинец, – проезжая через Страсбург, узнал, что Богарне, вместо того чтобы хлопотать о народном деле, проводит дни в ухаживаниях, а по ночам задает балы».
Отставка Богарне хотя и не сразу, но все же была принята. И отныне история якобинца закончена.
* * *
В вихре кровавых событий 1793 и 1794 годов Жозефина почти не заметна. Да ей и нет там места. «Она не обладала ни способностями, ни властолюбием мадам де Сталь или мадам Ролан», – признается один из ее наиболее наивных защитников. На самом деле бедная маленькая креолка была на это просто неспособна. Всё, что она умеет, – это проматывать деньги и оказывать услуги. Иногда к последнему ее вынуждают обстоятельства, но каковы бы ни были побуждения, услуги она всё же оказывает.
Впервые подает ей повод сделать это арест дочери Фанни де Богарне. «Непримиримый Богарне», не помышляя ни о чем дурном, перешел границу и отправился подышать воздухом Кобленца. При этом он забыл о неприятностях, которые могли пасть из-за такой неосторожности на голову его жены – Марии Франсуазы.
Тридцать первого октября 1793 года ее арестовали и заключили в Сен-Пелажи. Для нее-то и решается Жозефина на смелое и рискованное предприятие. Она отправляется к Вадье.
Вадье – ужасная личность эпохи Террора. Шасль описывает его несколькими словами: «Кривой нос, очень острый подбородок, глазки маленькие, прыгающие в орбитах». Вольтерьянец более, чем сам Вольтер, он говорил о Робеспьере, падению которого содействовал: «Робеспьер! Уничтоженный! Приконченный!.. Я его низвергнул!»
Вадье потом тоже низвергнут…
А в эпоху Террора он председательствовал в Комитете общественной безопасности. Он жил на улице Сент-Оноре, на первом этаже мрачного дома, в мрачной же комнате. Да и сам он был мрачным.
Убранство жилища Вадье поражало бедностью. Матрас на козлах вдвинут в альков без занавесей, между окном и камином – комод, жалкий письменный стол и несколько ветхих стульев.
В это убогое жилище и пришла Жозефина просить за невестку. Вадье не дослушал обращенную к нему трогательную речь и захлопнул дверь перед самым носом просительницы.
Тогда Жозефина написала ему.
Письмо это – один из самых интересных документов для биографии Жозефины – объявилось в первый раз на публичной распродаже автографов в 1855 году. Оно было тогда продано за 200 франков. Пять лет спустя письмо появилось вновь, теперь уже на аукционе, и пошло за 450 франков. Его купил коллекционер Шамбри, после смерти которого письмо продали в третий раз. До 1863 года оно оставалось неизданным.
Письмо это цитируется редко. А жаль, потому что оно служит к чести Жозефины. Той Жозефины, которая именовалась санюолоткой и которая помыслить не могла о коронационных торжествах в свою честь.
«Париж, 28 нивоза II года Республики[1 - 17 января 1794 г. – Прим. ред. (здесь и далее, если не указано иное).],
единой нераздельной. Свобода, равенство.
От ля Пажери-Богарне к Бадье, представителю народа.
Поклон, уважение, доверие, братство.
Так как нельзя тебя видеть, надеюсь, что ты пожелаешь прочесть эту записку. Твой коллега сообщил мне о твоей строгости, но в то же время рассказал и о твоем патриотизме, честном и добродетельном, а также и о том, что, несмотря на твои сомнения в гражданских доблестях «урожденных», ты всегда интересовался несчастными жертвами заблуждений. Уверена, что по прочтении записки твоя человечность и правосудие заставят тебя принять во внимание положение женщины, обездоленной во всех отношениях за то только, что она принадлежала врагу Республики, старшему Богарне, которого ты знал и который в Конституционном собрании был в оппозиции с Александром, твоим коллегой, а моим мужем. Мне было бы очень жаль, гражданин-представитель, если бы ты смешал в своих мыслях Александра со старшим Богарне.
Представляю себя на твоем месте: ты должен сомневаться в патриотизме всех аристократов, но ведь и среди них встречаются ревностные друзья свободы и равенства. Александр никогда не уклонялся от этих принципов: он постоянно придерживался этого направления. Если бы он не был республиканцем, он никогда не имел бы ни уважения моего, ни дружбы. Я американка и из всей его семьи знаю только его.
Если бы мне разрешено было увидаться с тобой, твои сомнения исчезли бы. Мое хозяйство – хозяйство республиканское. До революции дети мои не отличались от санкюлотов и, надеюсь, окажутся достойны Республики. Пишу тебе с откровенностью санкюлотки. Я такова же, как и ты, я не верю в патриотизм без честности, без добродетелей. Я жалуюсь на твою строгость только потому, что она лишила меня возможности иметь с тобой свидание и небольшую беседу.
Я не прошу ни милости, ни пощады. Но я взываю к твоей чувствительности и человечности в пользу несчастной гражданки. Если меня обманули, нарисовав мне картину ее положения, если она была или казалась тебе подозрительной, прошу тебя не обращать на всё мною сказанное никакого внимания, потому что я неумолима, как и ты. Но не смущай твоего старого коллегу, поверь: он достоин твоего уважения.
Несмотря на твой отказ, я со своей стороны одобряю твою строгость, но не могу одобрить твоих сомнений насчет моего мужа.
Видишь, твой коллега доложил мне всё тобою сказанное, он так же, как и ты, питал сомнения, но, увидав, что я имею всю жизнь дело только с республиканцами, перестал сомневаться. Ты был бы столь же справедлив и не сомневался бы более, если бы выслушал меня.
Прощай, любезный гражданин, вверяюсь тебе совершенно.
Ля Пажери-Богарне».
Вадье совсем не прельщают беседы с хорошенькой женщиной. Ответа Жозефина не получит. Зато ровно через сорок четыре дня вместе с коллегами из Комитета общественной безопасности Вадье отдаст приказ об аресте Александра де Богарне.
Очевидно, послание, подписанное Жозефиной и написанное ее рукой, редактировалось не ею. Судя по стилю, к письму приложила руку тетя Фанни.
Мария Франсуаза дождется освобождения только 6 октября 1794 года.
Пока же Александр, вернувшийся из Рейнской армии, удалился в департамент Шер и Луары, в родовое поместье.
Несмотря на многочисленные свидетельства гражданской доблести, в том числе и подтвержденные документально, Богарне все еще был под подозрением. Поток доносов не иссякал. Наконец последовал приказ об аресте:
«Комитет
Национального конвента
общественной безопасности и надзора.
12 вантоза II года Французской Республики[2 - 2 марта 1794 г.],
единой и нераздельной.
Комитет общественной безопасности постановляет, что Богарне, бывший главнокомандующий Рейнской армией, а в настоящее время мэр Роморантенской коммуны, подлежит аресту и помещению в Парижский арестный дом. Бумаги его должны быть опечатаны, за исключением тех, кои признают подозрительными.
Поручается гражданину Сирожану, комиссару Комитета, взять с собой для исполнения вышеизложенных предписаний двух членов надзирательного Комитета названной коммуны, уполномочивая их требовать для этого всевозможного содействия властей.
Представители народа,
члены Комитета общественной безопасности:
Вадье, Жало, Луи (с Нижнего Рейна), Леба, Давид, Дюбарран».
Александру ставили в вину, будто бездействие его армии вызвало падение Майнца. А в обвинительной речи Богарне приписали сообщничество в других изменах. В те дни гильотинировали и за гораздо меньшие прегрешения.
Пятого термидора (23 июля) Александр предстает перед революционным трибуналом. Жатва дня – сорок девять осужденных. Примечательны слова одного из них: «Здесь так же, как в Национальной гвардии, где можно было вместо себя выставить другого».
Из 49 осужденных 46 в тот же день усадили в повозки Сансона и в отблеске вечерней зари отвезены к Барьеру низверженного трона.
Последние минуты Богарне не ознаменовались ничем. Это была смерть среди смертей товарищей по несчастью.
Голова Александра смешалась с прочими залитыми кровью головами, сваленными в тележке палача.
На исходе дня, когда совершилась гекатомба, Богарне под стон тисовых деревьев был погребен в общей могиле за мрачными замшелыми стенами монастыря Пиктус. Останки Александра, первого мужа ее величества императрицы Франции, покоятся там до сих пор, разделяя вечность с останками монахов.
Жозефина под подозрением
Тюрьма, устроенная в Кармелитском монастыре, во времена Террора была едва ли не худшей из тюрем Республики. С узниками там обращались ужасно. Ужас, казалось, был разлит в пространстве. Даже все еще хорошенькие лица узниц, в избытке встречавшиеся там, неспособны были скрасить этот ад.
Одна человеческая трагедия сменяла другую, и кровь убитых, оставляя следы на стенах, запекалась слоями.
Сырость в казематах была такая, что заключенным по утрам приходилось выжимать платье. От смрада невозможно было спрятаться, как и от гадких насекомых…
Только представьте: с залитых солнцем и напоенных волшебными ароматами счастливых островов попасть в этот погреб, в эту клоаку, в этот гнойник! Вся жизнь Жозефины состояла из подобных контрастов…
Жозефина оказалась в тюрьме по приказу тюильрийской секции революционного Комитета:
«Консьерж арестного дома Кармелитов примет гражданку Богарне, жену генерала, заподозренную на основании закона от 17 сентября с.г., для содержания ее там впредь до изменения приказа в целях общественной безопасности.
Дан в Комитете 2 флореаля II года Республики[3 - 21 апреля 1794 г.]
единой и нераздельной.
Пито, Гаррик, Моро, Лакомб, Годи, Луи-Франсуа Шарве, Дорнет».
Александр, заключенный в эту же тюрьму, провел там до дня прибытия Жозефины полтора месяца. Виделись ли они? А если виделись, то вспомнили ли перед лицом смерти былые наслаждения страсти?
Несмотря на то, что в тюрьме женщины были отделены от мужчин, свидания Александра и Жозефины исключить нельзя. Возможно, гражданин Роблятр, консьерж тюрьмы, с пониманием относился к такому аргументу, как деньги…
Что касается Жозефины и ее мужа, то имеется более, нежели предположение (впрочем, менее, чем доказательство), – прощальное письмо приговоренного. Накануне смерти Александр пишет Жозефине из Консьержери, куда был переведен для допроса. Сравните это письмо с письмом, присланным с Мартиники ровно за одиннадцать лет и пятнадцать дней до того.
«4 термидора II года Французской Республики[4 - 22 июля 1794 г.],
единой и нераздельной.
Все признаки чего-то вроде допроса, произведенного сегодня большому числу заключенных, указывают на то, что я – жертва злодейской клеветы нескольких аристократов, так называемых патриотов этого дома. Предчувствие, что эта адская махинация будет преследовать меня и в революционном трибунале, не оставляет никакой надежды ни увидать тебя, мой друг, ни обнять милых детей.
Не буду говорить тебе о моем сожалении: моя нежная любовь к вам, братская привязанность, соединяющая меня с тобой, не допустят с твоей стороны никаких сомнений относительно чувства, с которым я уйду из жизни при таких обстоятельствах. Мне равно жаль расстаться с любимой мной родиной, за которую я бы желал тысячу раз отдать жизнь, как жаль и того, что я не только не смогу более служить ей, но что она, видя мое исчезновение со своей груди, будет предполагать во мне дурного гражданина.
Эта душераздирающая мысль не дозволяет мне не поручить тебе заботиться о моей памяти. Старайся ее реабилитировать, доказывая, что жизнь, целиком посвященная служению своей стране и тому, чтобы доставить торжество свободе и равенству, должна в глазах народа уничтожить гнусных клеветников, набранных преимущественно из числа людей подозрительных.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/g-fleyshman/zhozefina-pisma-napoleona-k-zhozefine/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
17 января 1794 г. – Прим. ред. (здесь и далее, если не указано иное).
2
2 марта 1794 г.
3
21 апреля 1794 г.
4
22 июля 1794 г.
