Читать онлайн книгу «Это Америка» автора Владимир Голяховский

Это Америка
Владимир Юльевич Голяховский
Еврейская сага #4
В четвертом, завершающем томе «Еврейской саги» рассказывается о том, как советские люди, прожившие всю жизнь за железным занавесом, впервые почувствовали на Западе дуновение не знакомого им ветра свободы. Но одно дело почувствовать этот ветер, другое оказаться внутри его потоков. Жизнь главных героев книги «Это Америка», Лили Берг и Алеши Гинзбурга, прошла в Нью-Йорке через много трудностей, процесс американизации оказался отчаянно тяжелым.
Советские эмигранты разделились на тех, кто пустил корни в новой стране и кто переехал, но корни свои оставил в России. Их судьбы показаны на фоне событий 80—90-х годов, стремительного распада Советского Союза. Все описанные факты отражают хронику реальных событий, а сюжетные коллизии взяты из жизненных наблюдений.

Владимир Голяховский
Еврейская сага. Книга четвертая. Это Америка

Текст издается в авторской редакции

Краткое содержание предыдущих томов
Жизнь и судьбы евреев в Советской России стали эпопеей многолетней борьбы за отстаивание равных прав, против укоренившегося традиционного русского антисемитизма. В первых трех томах романа-истории «Еврейская сага» («Семья Берг», «Чаша страдания» и «Крушение надежд») повествуется о том, как отражались эти события на жизни семьи обрусевших евреев Берг: Павла, Марии и их дочери Лили. Они оказались в центре этих событий, которые разворачивались на протяжении семидесяти лет советской власти и после ее падения. Читателям представляется широкое полотно этой недавней бурной эпохи. Все описания основаны на истинных фактах, историческая обстановка и большинство персонажей – реальны.
В этом последнем, четвертом томе рассказывается о судьбах ранних эмигрантов из Советской России в Америку и частично в Израиль; о том, как они приспосабливались к жизни в совершенно новых для них условиях.

Часть первая
Беженцы
В Америке люди не живут, в Америке люди спасаются.
    Шолом-Алейхем

1. Свадьба в Чистополе
В дверь квартиры Павла и Августы Берг позвонили:
– Примите телеграмму.
Павел расписался в получении, дал почтальонше 20 копеек «на чай», развернул телеграфный бланк и прочитал: «Дорогие дядя Павел тетя Авочка мы Надей рады сообщить нашу свадьбу накануне нового года ждем вас Лилю Алешу праздновать привезите кофе если достанете Саша». Павел заулыбался: его племянник Саша Фисатов сообщал о своей запоздалой свадьбе. Надю он встретил в 1941 году, но война тут же разлучила их, они потеряли друг друга на тридцать четыре года. И вот сейчас, уже в возрасте, встретились вновь и решили соединить свои судьбы[1 - Рассказ о встрече Саши с Надей читайте во 2-м томе «Чаша страдания», о том, как они нашли друг друга, – в 3-м томе «Крушение надежд».].
Шаркающей стариковской походкой Павел поспешил к жене:
– Авочка, Авочка, Саша женится! Приглашает нас на свадьбу в Чистополь.
Августа всплеснула руками, воскликнула:
– Как я рада за них обоих! Но, Павлик, как же мы можем ехать – с твоим здоровьем?
– Я не понимаю, что такое с моим здоровьем? – пробурчал Павел.
В свои семьдесят пять он стал раздражительным, не любил, когда его считали слабым или больным. Августа об этом знала и пропустила его ворчание мимо ушей.
– Как жалко, что эта радостная новость пришла в такое грустное время. Я совсем не могу радоваться, ведь дети уезжают. Ах, как же все отчаянно грустно!..
Она говорила, а Павел кивал в такт ее словам. КГБ грозило выслать из страны ее сына, поэта Алешу Гинзбурга. А его жена Лиля в отчаянии решила подать заявление на эмиграцию, чтобы соединиться с ним в Европе и потом вместе ехать в Америку.
Павел помолчал, потом добавил:
– Саша еще просит привезти им кофе, если достанем.
– Кофе? Надо обязательно достать. Только где? Он совершенно исчез с прилавков, не продают ни в зернах, ни растворимый.
– Надо попросить Моню Генделя, он все может достать, – сказал Павел.
* * *
Лиля с Алешей смогли зайти к родителям только поздно вечером. Лиля задержалась в больнице на тяжелой операции, а Алеша с Моней Генделем разъезжал по Москве из-за одного необычного дела. Моня, верный друг, сказал ему:
– Старик, для жизни за границей нужны деньги. Вывозить их эмигрантам запрещено. Да русские рубли там ни хрена и не стоят, а наша говенная власть обменивает всего по сто долларов на человека. Надо быть мудаком, чтобы оставлять свои деньги этой блядской стране.
– Я не собираюсь оставлять. Я бы себя не уважал, если бы оставил. Но что делать?
– Надо купить золото, чтобы продать его в Америке и жить на это.
– Где купить и как вывезти? Ведь наша таможня тут же всё арестует.
– Старик, надо быть авантюристом и суметь переправить золото за границу с верным человеком.
– Ты думаешь, это возможно? – недоверчиво спросил Алеша.
– Все возможно. Наших евреев на хромой козе не объедешь, за годы советской власти они научились обходить все ее дурацкие законы. Творческая еврейская душа склонна к авантюризму. Некоторые умудрялись вывозить золото и бриллианты в подошвах ботинок. Правда, бывало, таможенники вскрывали каблуки и арестовывали ловкачей. Но более осторожные передают золото и драгоценности за границу через агентов или подставных лиц.
– Монька, идея! У моих родителей есть друг-бельгиец, русский аристократ, родившийся за границей. Он приезжает сюда по важным делам, его встречают с почетом и не проверяют. Он предлагал перевезти через границу все, что нам надо.
– Так это ж тот человек, который нам нужен! Лучше всего за рубежом идут червонные царские монеты, но это большая редкость. За продажу и покупку золота – тюрьма. Но у меня есть знакомые ювелиры и зубные техники, которые подпольно работают с золотом.
И вот весь день Алеша с Моней объезжали его знакомых. Золотых монет ни у кого не оказалось. Ничего не достав, Алеша вечером пришел к родителям расстроенный.
Павел встретил их с Лилей привычным ворчанием.
– Ну вот, явились наконец… – сказал он и сунул им телеграмму: – Обязательно надо быть на Сашиной свадьбе, но Авочка почему-то считает, что мы не должны ехать.
– Ты сам знаешь почему – из-за твоего здоровья, – вставила Августа.
– Я здоров и ни на что не жалуюсь, – начал он, но, заметив ее укоризненный взгляд, добавил: – Конечно, зимой легко простудиться и омрачить их праздник. Так вот – поезжайте вы.
Лиля с Алешей переглянулись: поездка нарушала их планы, не о том они теперь думали. Но возражать не приходилось, Саша – близкий человек, очень ранимый к тому же, герой прошедшей войны и известный адвокат, правозащитник диссидентов.
– Что ж, до Нового года, надеюсь, меня не вышлют. Придется ехать, – сказал Алеша.
– Ну, вот и прекрасно. Я пошлю Саше ответную телеграмму, что приедете вы, а мы просим прощения и поздравляем их издалека, – обрадовался Павел.
Августа, добрая душа, тут же подхватила:
– Я приготовлю подарки, вы этим не занимайтесь – вам дел хватает. Только не говорите Саше о вашей ситуации и планах, не омрачайте их праздник. Да, он просит привезти кофе, а его нигде нельзя купить, надо постараться достать.
– Кофе? – переспросил Алеша. – Ладно, я попрошу Моню, он достанет.
Вернувшись с Лилей домой, Алеша иронически усмехнулся:
– Да, человек предполагает, а боги смеются. Мы собирались в последний раз встретить Новый год в Доме литераторов, а придется ехать в какой-то вонючий Чистополь.
– Но мы же едем не просто в Чистополь, а на Сашину свадьбу, – возразила Лиля.
– А впрочем, может, боги и правы. Даже интересно будет в последний раз посмотреть на российскую глубинку. Меня выгоняют и тебя тоже обратно не впустят, раз ты захотела уехать из «великой державы». Поедем, глянем напоследок на глубинку матушки-Рассеи.
За три дня до Нового года они выехали на поезде в Казань, чтобы на другой день оттуда отправиться в Чистополь.
* * *
В купе вагона сидели два широкоскулых узкоглазых татарина, одетых в грязно-серые телогрейки – то ли работяги, то ли выпущенные заключенные. На столике красовались бутылки жигулевского пива и завернутые в газету сушеные воблы. В купе стоял густой удушливо-кислый запах, повсюду была разбросана рыбья чешуя.
Когда Алеша с Лилей вошли, татары не обратили на них никакого внимания, продолжали молча рвать руками воблу и запивать ее пивом. Лиля поморщилась и демонстративно помахала ладонью, отгоняя вонь.
Алеша попросил татарина:
– Пересядьте, пожалуйста, с нашего места.
Тот лениво поднялся с места и пересел. Алеша поставил чемоданы на верхнюю полку, и они вышли в коридор.
– Что за народ! Никакой культуры! – возмущенно шепнула Лиля.
– Глубинка демонстрирует нам напоследок свои нравы и обычаи, чтобы мы сохранили их в памяти. Надо следить, чтобы вещи не украли, – усмехнулся Алеша.
Поезд тронулся, проводница пришла проверять билеты, повела носом и закричала:
– Что за свинство развели! А ну, берите щетку и подметайте шелуху.
– Сам подметаешь, твой такой работать, – возразил татарин на ломаном русском.
Но крепкая баба гаркнула на них еще раз, и татары неохотно стали убирать.
Все-таки до Казани пришлось ехать в духоте, и Алеша с Лилей не спали всю ночь.
Казань оказалась старым и довольно грязным городом. Мела пурга и стоял крепкий мороз.
Лиля сказала:
– Какое счастье, что родители не поехали с нами, – наверняка простудились бы.
Они метались по городу в поисках транспорта в Чистополь. Всего туда пути было 135 км, но маршрутный автобус-полуторка в такую погоду не ходил, таксисты тоже отказывались ехать. Наконец Алеша уговорил одного из них за дополнительные 50 рублей. Они скооперировались с двумя другими желающими и поехали.
Снег летел прямо на ветровое стекло старой «Волги», дворники не успевали его счищать. До переезда через Каму доехали уже под вечер. В татарской деревне на самом берегу шофер остановился:
– Через Каму не поеду. На льду трасу не видать, покрышки у меня почти совсем лысые, скользят. Кама встала недавно, лед неверный – можно провалиться.
Услыхав, что есть риск провалиться под лед, они не стали его упрашивать. Но что делать? Алеша поговорил с татарами и узнал, что для пешеходов лед достаточно крепкий, а на той стороне есть такси. Некоторые люди уже шли пешком через Каму.
Он предложил Лиле:
– Пойдем и мы. Наш вес лед выдержит.
– Что ж, если провалимся, то хоть вместе, – улыбнулась Лиля.
Идти почти два километра было тяжело, пурга слепила глаза, ноги на льду скользили, а они еще несли два чемодана с подарками. Лиля выбивалась из сил, говорила, переводя дыхание:
– Господи, как я рада, что родители не поехали, они бы это не выдержали.
Алеша поддерживал ее. Через час в пелене снега показался другой берег и на нем такси. Еще через полчаса, усталые, но возбужденные, они ввалились в дом и попали прямо в объятия Саши, Нади и их дочери Александры.
* * *
В первый вечер все долго сидели за столом, много говорили, знакомясь друг с другом. Стол был плотно уставлен домашними заготовками – пирогами, пельменями, соленьями, вареньями. Если был в те дни самый счастливый человек на свете, то это Саша Фисатов. Он хвастливо рассказывал:
– Это все Надюся моя вместе с Александрой сделали.
Надя приговаривала:
– Кушайте, гости дорогие, кушайте на здоровье, как говорится. Вот пельменей наших сибирских отведайте, сами с Александрой лепили.
– Таких пельменей вы нигде не поедите, только у Нади с Александрой, – прибавлял Саша.
Пельмени действительно были изумительно вкусные, Алеша и Лиля проголодались за сутки и уплетали их с удовольствием. Они поражались изобилию стола, а Надя все угощала:
– Это, как говорится, для гостей, надо, чтоб по-русски, чтоб стол от еды ломился.
Алеша с Лилей украдкой поглядывали на Надю и удивлялись – до чего эта полная седоватая женщина не соответствовала тому поэтическому образу, какой Саша описывал им раньше. А он смотрел на нее с обожанием и восторженно рассказывал об Алеше с Лилей:
– Алеша – поэт, его талант открыл сам Корней Чуковский, его ценят в Союзе писателей, он знаком с Евтушенко.
Хозяйки восклицали:
– Что ты!.. А мы-то не знали!.. Это ж интересно-то как!
Про Лилю Саша сказал:
– Лиля наша – известный хирург, кандидат медицинских наук. Она такие операции делает!..
Лиля смущалась, хозяйки опять восклицали:
– Вон оно как!
А Надя неизменно добавляла:
– Это ж интересно-то как!
Гости казались им столичными звездами.
После застолья гости раздали подарки.
– Выбирала все Авочка, Алешина мама, – сказала Лиля.
– О, тетя Авочка – необыкновенная женщина, аристократка, – добавил Саша.
Радости и удивлению хозяек опять не было предела:
– Это для нас?! Прелесть-то какая!.. Вещи-то все заграничные!..
Командовала разбором вещей инициативная девушка Александра, полноватая, всегда веселая:
– Мам, это тебе подвенечное платье! А ну, прикинь! Очень идет. А это для меня, тоже подойдет для свадьбы.
Особенно обрадовались привезенному кофе:
– Ой, кофе в зернах, «Арабика»! Как давно мы его не пили!
Тут же достали старую деревянную кофемолку, насыпали зерна и стали молоть. Потом пили, причмокивая, а Надя говорила:
– Вот в Москве всё есть, даже кофе. А мы уж года два его не видели, так сказать.
– И в Москве его тоже нет, – вставила Лиля. – Это нам знакомый по блату достал.
Утром хозяйки повели гостей во двор, с гордостью показывали свое хозяйство: свинью, кур и погреб с запасами варений и солений, все банки были тщательно подписаны. Надя приговаривала:
– Это, так сказать, весь овощ со своего огорода.
– Мама, не «весь овощ», а «все овощи», – смеясь, перебила ее Александра.
– Вот я и говорю – всё своими руками. Как говорится, иначе у нас не проживешь.
В погребе, обложенном ледяными глыбами, висели копченые и вареные колбасы и корейка, в бочке хранились чуть ли не тысячи заготовленных на зиму пельменей.
– Все своими руками, как говорится. Иначе у нас не проживешь.
Городские жители Алеша с Лилей удивлялись и восторгались. А Саша ходил следом за Надей, кивал головой, поддакивал и все нахваливал их с дочкой:
– Надюся, какая ты у меня хозяйственная. И Александра моя – мастерица на все руки.
На регистрации в загсе Надя уговорила Сашу надеть Звезду Героя и колодки орденов. Сама она надела привезенное подвенечное платье и выглядела стройней.
Их ждал корреспондент местной газеты «Чистопольский рабочий», который собирался фотографировать молодых.
– Завтра фотографии будут напечатаны в статье «Необыкновенная история любви героя», – сказал он.
Друзья невесты принесли цветы, поздравляли, с уважением смотрели на Сашу и с интересом – на Алешу с Лилей. В единственном на весь город ресторане «Кама» были накрыты длинные столы на сорок человек. Гости пили шампанское за счастье супругов, кричали «горько», и молодые целовались. Надя много пила, была навеселе. Все чокались с Сашей, героем, он смущенно улыбался.
Несколько мужчин быстро напились и подняли скандал. Буянов пришлось силой выволакивать из зала. Алеша шепнул Лиле:
– Глубинка показывает нам свое лицо.
Когда приехали домой, Надя была пьяна, Саша вел ее, крепко обнимая, и умиленно смотрел на нее.
Вскоре снова сошлись у стола – встречать Новый год.
В полночь услышали по радио бой курантов, Саша разлил всем шампанского:
– С Новым годом, дорогие мои, с новым счастьем! Пусть для всех нас этот год будет самым счастливым, пусть исполнятся все наши мечты!
Алеша многозначительно посмотрел на Лилю, и она чуть заметно кивнула ему, они думали о своей мечте – о встрече за границей после отъезда.
А Саша продолжал:
– Пусть прямо с первого дня нового года у нас будут случаться неожиданные удачи и радости. Ничего нет лучше, чем встретить Новый год в кругу своей семьи. У меня этого счастья не было с юности. Теперь у меня есть жена и дочка. Это ли не счастье?
Надя нетвердой походкой ушла в спальню и крикнула оттуда, смеясь:
– Муж мой, иди сюда ко мне в нашу первую брачную ночь! Всего-то через тридцать четыре года…
Утром первого января Алеша стоял в коридоре и с интересом рассматривал два кованых купеческих сундука прошлого века. Подошла Надя с обвязанной мокрым полотенцем головой, объяснила:
– Ты уж извини меня, так сказать: перепила вчера, дура, на радостях – голова теперь раскалывается. А что, нравятся сундуки? Они мне от прежнего мужа достались, а ему – от его дедов-купцов. Они богатые были, но после революции их раскулачили. А мы в этих сундуках зимние вещи храним. – И тихо, с хитринкой в голосе добавила: – И золото тоже.
Алеша удивился, но Саша, который подошел в это время, обнял ее и смущенно объяснил:
– Я даже не подозревал, что невеста у меня с приданым. Наде достались от мужа пятьдесят царских монет червонного золота по десять и двадцать рублей.
– Это его родители при раскулачивании спрятали, а потом всю жизнь тряслись, боялись, что арестуют: указ был – золотые монеты сдавать, – сказала Надя.
– Надя говорит, что они ей не нужны, а продать их она тоже боится, – засмеялся Саша.
Золото! Алеша заинтересовался: это было то, что он искал, чтобы купить и передать за границу. Хорошо бы купить эти монеты. Он позвал Лилю в их комнату:
– Сашин тост сбывается: прямо в первый день года нам светит удивительная удача.
– Что ты имеешь в виду?
– Хочу купить у Нади золотые монеты «Николаевки», из червонного золота. Я же мечтал об этом. Наш бельгийский друг Николай Савицкий говорил, что может перевезти драгоценности, если нам надо. Он перевезет, а когда вы встретитесь, он отдаст их тебе.
Лиля засомневалась:
– Но монеты могут стоить дорого. Где мы возьмем столько денег?
– Продадим машину. А не хватит, так попрошу у мамы.
– Но как объяснить Саше твое желание купить золото? Мы ведь не говорили ему про наш отъезд. Чем ты будешь мотивировать?
– Это я продумал. Саша знает, что у мамы есть деньги от моего отца-министра. Я скажу, что она собирает золото и что это для нее. Саша – сама наивность, он поверит. Мы объясним потом.
Целый день они гуляли по Чистополю, смотрели на бедную жизнь маленького русского городка, но на уме у них было одно – покупка золота.
За ужином Алеша сказал как бы между прочим:
– Знаешь, Саша, моя мама любит вкладывать деньги в старину и драгоценности. Я думаю, если вы согласны, она бы с удовольствием купила Надины золотые монеты.
– Тетя Авочка купила бы их? – удивился Саша.
– Да, она говорила, что хотела бы иметь царские монеты червонного золота.
– Ну, если ей так хочется… Надя, ты что думаешь? – спросил он жену.
– А что думать? Если, как говорится, нашелся покупатель, надо продать, всё деньги.
Но Саша, юрист, засомневался:
– Продажа золота считается преступлением и строго карается законом.
– Так ведь мы не кому-нибудь продадим, а, как говорится, тетке твоей, – улыбнулась Надя.
Мягкий Саша был явно озадачен, но возражать не стал:
– Тетя Авочка замечательная, верно. Но я вмешиваться в это не хочу. Сама решай.
Практичная Александра заметила по-деловому:
– Надо цену узнать. Говорили, монеты по триста рублей ходят, а то и больше.
– Вы привезите их в Москву, у меня есть друзья, они цену скажут, – предложил Алеша.
Но Саша смутился еще больше, запротестовал:
– Нет-нет, я их даже трогать не хочу. И Наде не надо, чтобы ничего не случилось.
– Тогда давайте их мне, я отвезу и оценю. Если цена вас устроит, мама отдаст деньги.
Надя с некоторым сомнением посмотрела на Сашу, он понял все, обнял ее:
– Надюся, доверить драгоценности Алеше с Лилей – все равно что доверить их мне.
И начался ритуал открывания сундуков. Открыли тяжелые крышки, пахнуло густым запахом нафталина и кислой овчины. Под овчинными шубами в разных углах сундуков лежали завернутые в одежду новенькие монеты червонного золота.
Алеша засмотрелся на блестящие монетки, а Саша отвернулся.
Но как их безопасней будет везти? Тут проявилась Надина практическая сметка:
– А ну, Алеша, поди сними брюки, пусть Лиля принесет мне их. – И она вшила монеты по карманам и в складки пояса. – Теперь, как говорится, украсть сможет только тот, кто с тебя штаны сдерет.
Алеша надел брюки и почувствовал непривычную тяжесть, сделал несколько шагов – брюки сползали под тяжестью золота.
– Никогда не ходил в таких дорогих штанах. Спасибо, Надя, что хоть ширинку оставила.
Надя вручила ему подтяжки, он прошелся, походка стала странной. Лиля засмеялась:
– Ты ноги волочишь, как после полиомиелита, когда они слабеют.
– Как будто в штаны наложил, – шепнула ей на ухо Александра, и обе рассмеялись.
До Камы они доехали в такси, но идти обратно по скользкому льду было еще трудней. Алеша спотыкался, штаны сползали, он часто останавливался и подтягивал их. Лиля поддерживала его, и со стороны он казался инвалидом.
Вдруг Алеша остановился как вкопанный, ударил себя ладонью по лбу и громко рассмеялся:
– Мне вдруг пришло на ум: в тот день, когда мы узнали, что придется ехать в Чистополь, я расстроился и сказал тебе: «Человек предполагает, а боги смеются». А на самом деле мы добыли золотые монеты и посмеялись вместе с богами.
Вернувшись в Москву, они с вокзала приехали на квартиру родителей. Августа, увидев Алешину походку, испуганно воскликнула:
– Сыночек, что с твоими ногами? Почему ты их волочишь?
Алеша хитро улыбнулся, попросил:
– Можно я переодену брюки? – И дал ей подержать их в руках.
– Почему они такие тяжелые? – поразилась Августа.
Он рассказал родителям все, прибавив:
– Мама, если у нас с Лилей не хватит денег, ты добавишь нам своих?
– Сыночек, мы с Павликом отдадим все, чтобы только вам было там хорошо.

2. Сомнения и страхи
Распоряжение о высылке могло прийти Алеше каждый день, они знали – это их последние дни вместе. Лиля собрала ему одежду на все сезоны, упаковала в три чемодана и поставила их наготове в спальне. Делали они это по секрету от Лешки, 17-летнего сына Лили, чтобы не травмировать молодую душу и чтобы он по-мальчишески не сболтнул приятелям.
В их писательском кооперативе живо обсуждали новости об отъезде евреев в Израиль – большинство писателей и их жены были евреями. Конечно, обсуждали и высылку Алеши Гинзбурга, считали, что за Гинзбургом поедет его жена. Тогда освободится еще одна квартира.
По ночам, когда дневные заботы и тревоги кончались, Лиля прижималась к Алеше, чтобы он запомнил ее ласки, тосковал по ним. Она отдавалась ему с нежностью и силой, впивалась в него губами, руками, ногами, старалась вобрать в себя всю его страсть. В такие минуты они погружались друг в друга целиком и оставались одни на всем свете.
Устав и обессилев, Лиля ненадолго забывалась на его плече, но вскоре просыпалась, нервно вздрагивала, и думы и заботы мгновенно заполняли ее. Она шептала:
– Боже мой, как все это мучает!..
Алеша просыпался от ее шепота, успокаивал ее, гладил, целовал:
– Что тебя мучает?
– Все, но особенно волнует судьба Лешки. Ему еще надо окончить школу. Какое будущее ждет его там, если он не успеет?
– А какое будущее ждет его в Советской России? Ничего хорошего. Америка – страна возможностей, она может дать ему все.
– Страна возможностей… Только не с его мрачным характером. По нему все вокруг виноваты, все плохие, кроме него. Я даже боюсь, вдруг он заартачится и не захочет уезжать.
– Захочет. Он растет в большой нелюбви к советской власти. Уверен, что он захочет эмигрировать.
– Ты называешь это эмиграцией, а по-моему, это настоящее беженство. Мне мама рассказывала, как она бежала, когда арестовали отца, повторяя про себя: «Бежать, бежать, бежать…» А потом мне пришлось бежать из Албании, и я тоже говорила себе: «Бежать, бежать, бежать…» И теперь снова бежать! Это ужасно![2 - Арест Павла и бегство Лили из Албании описаны в 1-м в 3-м томах «Саги».]
Лиля с тоской смотрела на их устроенную уютную жизнь и постоянно пребывала в подавленном настроении. Ей с сыном не остается ничего другого, как бежать из России – бежать, бежать навсегда.
* * *
Как и когда сказать Лешке про отъезд, они обсуждали между собой с первого дня. Строптивый и задиристый, он вырос с негативным налетом пренебрежения ко всему. Лилю очень беспокоил его характер, она жаловалась отцу и Августе:
– До четырнадцати лет был хороший мальчик, интересовался историей, ездил на семинары в археологический клуб, делал заметки на полях прочитанных книг. А потом его как будто подменили. Всё ему не нравится, всех он критикует, особенно школьных учителей. Послушать его, так они ничего не знают и преподают не так. Что бы ни случилось, у него всегда все виноваты, кроме него самого. Ну просто врединой стал!..
Павел успокаивал ее:
– Он проходит через период негативизма, переживает юношеский кризис личностного самоопределения. Это все временное.
Но у Лили было другое мнение:
– Да не временное это! Это в нем говорят его албанские гены…
Характер у Лешки был действительно сложный. Он рос в интеллигентной среде, и в нем сформировались те же ценности, что у всех. Но жизнь без отца наложила на личность отпечаток сумрачности. Родился он в Тиране, столице Албании, Лиля назвала его в честь своего троюродного брата Алеши. Тогда у нее и в мыслях не было, что ей суждено бежать из Албании, остаться одной и через годы сойтись с этим Алешей. Чтобы не путать их, теперь сына стали называть Лешкой.
Год назад Лешка получал паспорт, и перед ним встал вопрос выбора национальности. Мать – еврейка, отец – албанец, по закону он мог выбрать одно из двух. Мальчик хмуро спросил:
– А что хуже – быть евреем или албанцем?
– Как тебе сказать?.. Албанцы здесь чужаки, большая редкость. А русские чужакам не доверяют и их не любят.
– А евреи?
– Евреев, хоть они и свои, многие русские не любят еще больше. Обе национальности здесь не приветствуются. Дело в отношении людей к тебе.
– Мне плевать на отношения, я все равно никого не боюсь! – выпалил Лешка. – Ну, а к кому все-таки хуже относятся – к албанцам или к евреям?
Обсуждали всей семьей, и получилось, что к евреям все же относятся хуже и Лешке для будущего лучше не быть евреем. Так он стал албанцем, но воспринимал это насмешливо, часто говорил:
– Ребята дразнят меня албанцем. Мне-то плевать, ну какой я албанец?..
Когда Лиля сердилась на сына, то кричала: «Настоящий албанец, мусульманин!», а он смеялся: «Ведь если б я записался евреем, ты называла бы меня настоящим жидом».
Но в теперешней ситуации, когда Алешу могли выслать каждый день и Лиля решила подавать заявление на эмиграцию, медлить с разговором об отъезде уже было нельзя.
И вот они с Алешей усадили сына для серьезного разговора.
– Ты парень большой, надо поговорить, – сказала ему Лиля. – Мы собираемся подать заявление на отъезд.
– Куда? – насторожился Лешка.
– Мы хотим ехать в Америку.
– В Америку? Вот здорово! Тогда я стану американцем.
– Да, станешь, если разрешат уехать. Но подавать документы надо на отъезд в Израиль.
– В Израиль я не хочу, израильтянином не буду.
– Пойми, важно получить разрешение на выезд, оно дается только в Израиль. А дальше, уже в Европе, можно выбирать страну. Но ты должен молчать об этом, чтобы не пошли слухи.
– Я-то не разболтаю, мне наплевать. Только вы напрасно думаете, что никто об этом не догадывается. Ребята говорили, что Алешу высылают, и спрашивали меня, поеду ли я с ним.
Родители переглянулись, и Алеша сказал:
– Да, меня высылают. Но почему ты нам ничего не сказал об этих разговорах?
– Ха! А вы сами мне говорили? Раз вы мне ничего не говорили, то и я не рассказывал. Я что, не видел ваши чемоданы? Мы поедем все вместе?
– Вместе нельзя, потому что мы официально не зарегистрированы, – объяснила Лиля. – Нам с тобой надо подавать заявление на выезд в Израиль.
– Значит, зря я записался албанцем? Все говорят, что евреев лучше выпускают.
– Да, это так. Но все равно, в документах будет записано, что у тебя мать еврейка. А по еврейским законам национальность определяется по матери.
– Выходит, я все-таки еврей?
– Выходит, что еврей.
– Тогда получается, что евреем быть лучше. Но вы обещаете, что мы поедем в Америку?
– Обещаем.
На этом Лешка успокоился.

3. «Муравейник из двух муравьев»
Лилю с Алешей одолевала тревога: как быть с родителями – взять их с собой или оставлять одних? У Лили сомнений не было – оставлять стариков одних нельзя. Павлу уже 75, он сильно сдал; Августе – 73, она пока здорова и бодра, но сколько это может продлиться? И все же, если их взять, то как они перенесут тяжелый путь, как приспособятся к тяготам эмиграции, как адаптируются в новых условиях? Получалось, что оставлять их страшно, а брать с собой – опасно. Да и захотят ли они ехать? Они живут своей налаженной жизнью и довольны ею.
Действительно, Павел с Августой жили привычной суетливой жизнью старых людей. Августа с горькой иронией называла ее «наш муравейник из двух старых муравьев». Теперь этот «муравейник» был растревожен. Они расстраивались из-за судьбы детей и обсуждали между собой – ехать им с Лилей или оставаться и доживать одним. Как только просыпались, начинали думать, спорить, даже сердиться друг на друга и оба потихоньку принимали успокоительные. Павел вообще, став ворчливым, постоянно пререкался с Августой. Ей все тяжелей было с ним справляться.
Каждый раз, как Лиля заводила разговор и предлагала: «Папа, Авочка, вы должны ехать с нами», Павел хмурился и отрицательно качал головой.
– Доченька, ну зачем мы поедем? Больно нам расставаться с вами, но мы не поедем. Вам надо устраивать там свои жизни, вам еще жить да жить, а мы свои уже прожили. Иммиграция – это болезненный процесс, его можно сравнить с пересадкой деревьев. Чем дерево моложе, тем легче оно приживается на новой почве, а старые деревья болеют и сохнут, а потом умирают. Вы – деревья молодые, вы приживетесь. А мы с Авочкой не сможем прижиться на новой почве. Что я стану там делать? Превращусь в вечно ворчащую никчемность. Авочка легче привыкает, но и ей это будет тяжело. Мы впадем в ничтожество и станем вам обузой.
– Папа, что ты говоришь – как вы можете быть нам обузой?
Августа, русская женщина, не была «идише мама», типичной «еврейской мамой», не считала, что вся жизнь только в детях, и отвечала, глядя на Алешу:
– Сыночек, конечно, я буду тосковать по тебе и по Лиле с Лешкой. Но Павлик прав – наши жизни уже прожиты. Мы останемся здесь.
Дома Лиля тяжело вздыхала и с отчаянием говорила Алеше:
– Я просто разрываюсь пополам – я не могу лишиться тебя и не могу бросить отца с Авочкой. Что будет с ними здесь, если кто-то из них тяжело заболеет, умрет? Тогда другой останется один. Как я смогу помочь им оттуда, откуда нет возращения?
Алеша старался успокоить ее:
– Я тоже переживаю за них. Но они так решили, у них своя логика. К тому же ты даже не знаешь, на что их обречешь, если возьмешь с собой. Они люди общительные и привыкли жить широко. Там они будут тосковать по привычному окружению, по знакомым, впадут в депрессию. Павлик – человек громадного интеллекта. Он прав: что он станет делать в чуждом ему окружении?
* * *
После выхода на пенсию Павел некоторое время писал эссе «Русский характер»[3 - Эссе «Русский характер» напечатано в 3-м томе «Крушение надежд».], был вдохновлен творческой работой, занят и бодр. Августа с любовью наблюдала, как он с утра рвался к пишущей машинке, как горели его глаза, как хотел он поделиться с ней мыслями и прочесть написанные фрагменты.
Теперь, под влиянием грустных разговоров и мыслей, Павел стал впадать в ленивую рассеянность. Старики сдают раньше своих сверстниц, впадают в апатию, страдают от своей забывчивости. Он вздыхал и часто повторял:
– Уходит из меня joie de vivre, радость жизни. Мы наши жизни уже не живем, мы их доживаем. Многое человек может преодолеть, но как преодолеть груз старости?
Августа с тревогой замечала, как он опускался внешне и внутренне, становился зависимым от нее в мелочах, повторял за ней, как эхо, ждал от нее указаний – что ему делать. Она просила:
– А ты бы сходил, купил хлеба.
И он послушно тащился за хлебом, неся плетеную сумку-авоську в кармане.
Или:
– А ты бы сходил на рынок, купил картошки.
И он тащился на рынок, стоял в длинных очередях, ворчал.
– А ты бы пошел в ванную, помылся.
Он вяло шел в ванную и кричал ей оттуда:
– Авочка, а что мне мыть?
Так Павел становился стариком «атыбы». Выражение его лица изменилось, огненный когда-то взгляд остыл, углы рта опустились, он забывал бриться. Как многие старики, он стал мнительным, все время прислушивался к своему здоровью, щупал пульс, подолгу сидел в очередях на прием к врачам в поликлинике Литфонда, просил измерить ему давление.
– Сегодня у вас очень хорошее давление: 140 на 75, – говорили ему.
Но Павел был недоволен, почти впадал в панику:
– Как же так? Вчера ведь было на пять делений ниже – 135. Значит, повысилось.
– Это не повышение, давление всегда слегка колеблется, – объясняла сестра.
Много забот было у Августы со стареющим Павлом. Она всячески старалась подбодрить его, купила ему «джентльменский набор» – модную шубу-дубленку, пыжиковую шапку-ушанку и красивое мохеровое кашне. Она надеялась, что новые вещи придадут ему бодрости, и почти насильно выводила его гулять в Тимирязевский парк, брала с собой на почту, в прачечную. Павел считал, что дома помогает Августе готовить, и топтался на кухне, когда она хозяйничала, а на самом деле только мешал ей. Она отсылала его к телевизору или книгам, но телевизор Павел не любил, называл его «домашним оглупителем» и смотрел только передачи «Клуба путешественников» и «Очевидное – невероятное». Газеты «Известия» и «Литературная Газета» выводили его из себя, он бросал их в сторону с ворчанием:
– Совершенно невозможно читать – разве это журналисты?! Разве такие журналисты были в наше время? Вот, помню, в тридцатые годы был Михаил Кольцов…
Жена прерывала его:
– Я согласна. Но где теперь Кольцов? Давно расстрелян[4 - История выдающегося журналиста Михаила Кольцова описана во 2-м томе «Чаша страдания».].
– Вот в том-то и дело – кошмарная страна, кошмарное руководство.
Августа считала, что ему нужна мужская компания:
– Иди погуляй с другими мужчинами. Вон твой друг, Лева Копелев, ходит перед домом. Он любит рассуждать и всегда окружен людьми. Иди пройдись с ним, поучись у него бодрости.
Павел скептически замечал:
– Какой бодрости? Помнишь?
Нет во мне ни бодрости, ни таланта,
Когда тело мое стареет.
Когда впавшего в детство Канта
Кормят с ложки его лакеи.
Сильная духом и мудрая Августа с тревогой наблюдала изменения в Павле и наконец строго сказала ему:
– Ты опускаешься. Ты всегда был бравый мужчина, а превращаешься в тряпку. Не давай старости завладеть собой.
Павел смотрел на нее расстроенно, потом заплакал, обнял:
– Говорят, что жена всегда права. Да, так и есть. Лень ведет меня к гибели ума. Еще Аристотель писал: «Лень в старости – это грех». Я чувствую, что уступаю себя какому-то необъяснимому расслаблению мыслей и чувств. Спасибо тебе, дорогая моя, старикам так важно следить друг за другом.
И Павел начал постепенно оживать. После завтрака он надевал новую дубленку и шапку и шел встречаться с Копелевым, известным диссидентом, которого даже в старости все звали «Лева». Павел говорил ему, указывая на бороду:
– Вы, Лева, похожи на апостола Павла с картины Эль Греко.
Копелев громко смеялся:
– Ха-ха-ха, какой я апостол Павел? Это вы Павел, вас и надо считать апостолом.
Копелев был «духовным главой» диссидентского движения. Его исключили из Союза писателей и уволили с работы за подписание писем против преследования диссидентов. Ему запретили преподавать и публиковаться, и сейчас он писал первую из трех книг воспоминаний: «И сотворил себе кумира…». Копелев охотно делился мыслями с Павлом:
– В своей книге я рассказываю о сознании собственной вины из-за того, что поверил в идею коммунизма[5 - Кроме первой книги литературовед и эссеист Лев Копелев написал две другие книги воспоминаний: «Хранить вечно» – о конце войны и первом своем заключении, и «Утоли мои печали» (1981) – книга названа по церкви, перестроенной позже под «шарашку», где он был в заключении.].
Они ходили возле домов писательского кооператива и рассуждали. Самой живой была тема о том, когда и как распадется Советский Союз. Копелев громоподобно вещал:
– Обязательно развалится к 1990 году. И с ним закончится эпоха сожалений.
* * *
Лиля заметила в отце перемену и еще раз подняла вопрос об отъезде, но он сказал:
– Доченька, не обижайся, что мы отказываемся. В нашем возрасте очень тяжело менять стиль и условия жизни, это приводит к страданиям души и тела, выбивает из седла, так сказать. Хоть я много выстрадал в России, но не хочу ее покидать. Я участвовал в ее создании и считаю сегодняшнюю Россию, какая она есть, своим творением тоже. Я отвоевывал ее у белогвардейцев, вносил свою лепту в ее новую культуру. И к тому же я ведь историк. Если мне суждено, я хочу дожить до тех перемен, которые должны вот-вот грянуть: Советский Союз скоро распадется. Я хочу быть свидетелем такого эпохального события.
– Папа, но откуда у тебя такая уверенность, что Советский Союз распадется? Если это и произойдет, ты сможешь наблюдать это издалека.
– Нет, издалека всего не разглядишь. Я русский историк и хочу видеть историю России своими глазами.

4. Алешу высылают
Вернувшись из Чистополя, Алеша сказал Моне Генделю: – Помнишь, мы не могли найти царские золотые монеты? Теперь я привез полные штаны – 50 штук по 10 и 20 рублей. И все – червонным золотом.
– Алешка, что я слышу! Оказывается, усраться можно и золотом. Ну, теперь тебя не только не вышлют, а будут беречь как зеницу ока.
– Можешь узнать цену у валютчиков? – спросил Алеша.
– Валютчиков всех пересажали. Но я все-таки узнаю.
Монеты оценили в двадцать одну тысячу рублей. Таких денег у Алеши не было, и он решил продать машину – все равно недолго ездить. В России частных машин было мало, на черном рынке подержанные стоили дороже новых.
Вездесущий Моня нашел покупателя. Тогда Алеша объяснил Августе:
– Мама, у меня уже есть часть денег, но еще не все.
– Сыночек, сколько нужно отдать? Я дам, сколько надо.
– Спасибо. Я сказал Наде, что монеты покупаешь ты, поэтому сама дай ей деньги…
* * *
Саша Фисатов привез Надю с Александрой в Москву, в свою двухкомнатную квартиру. Их визит к Бергам превратился в событие. Саша, как вошел, радостно воскликнул:
– Дядя Павел, тетя Авочка, это моя Надя и наша дочь Александра!
Августа всплеснула руками:
– Как мы рады наконец увидеть вас! Саша так много раз рассказывал о встрече с Надей. И вот мы видим вас вместе.
Все расцеловались, и Саша бережно поставил на тумбочку фанерный ящик.
– Это вам подарок от Нади и Александры.
Он открыл крышку. Внутри лежал большой кусок копченого окорока. Надя смущенно объяснила:
– Вы уж не удивляйтесь, как говорится. Мы с дочкой думали-думали, чего подарить таким людям, как вы, и решили – окорочок, от кабанчика нашего, сами ведь вырастили. Чем богаты, тем и рады.
Подарок был неожиданный и несколько странный. Августа умело скрыла удивление за каскадом восторгов:
– Целый окорок! Я сто лет такого не видела. Какая прелесть! Спасибо, дорогие наши. А теперь милости просим, пожалуйте, дорогие гости, к столу.
Большой стол был изысканно сервирован, гости поражались красоте посуды, осматривали мебель, картины в рамах, смущенно и растерянно улыбались:
– Как у вас красиво-то!
Августа держалась с Надей как со старой знакомой, она всегда умела уважительно общаться с людьми самого разного уровня. Саша переводил восторженные взгляды с одной на другую: его любовь легко уравнивала Надю с Августой.
После ужина Августа позвала Надю в спальню:
– У меня к вам есть женский разговор.
Поговорив немного о том о сем, Августа сказала:
– Ваши монеты оценили в двадцать одну тысячу. Я знаю, Саша не хочет говорить об этом.
– Да, не хочет. Он такой странный. Я ведь почему монеты-то продать решила – чтобы Александре купить бриллиантовые сережки, колечки разные, драгоценности, так сказать. А то у других-то есть, а у Александры-то нет.
– Да, я понимаю. Это очень правильно. Если вас эта сумма устраивает, то вот, я приготовила деньги – здесь двадцать одна пачка по тысяче, – Августа передала ей туго набитую вышитую сумочку. – Спасибо за монеты, они очень красивые.
В это время за столом Лиля сказала Саше, что Алешу высылают за границу.
– Как высылают, за что?! – Саша вскочил, пораженный.
Алеша стал рассказывать:
– Высылают, как многих других, – неугоден властям. Меня решили наказать изгнанием, как наказали Бродского, Солженицына, Галича, Ростроповича.
– А ты, Лиля, тоже с ним поедешь?
– Я хотела бы, но не могу – мы не зарегистрированы. Но я с Лешкой подам заявление на эмиграцию в Израиль. А потом мы с Алешей встретимся в Европе и вместе уедем в Америку.
– В Америку? Вы хотите ехать в Америку? Если вы окажетесь в Нью-Йорке, обязательно разыщите там Зику Глика, моего хорошего друга.
Тут Алеша решился сказать:
– Саша, я тебе признаюсь: мы ведь купили у Нади золотые монеты, чтобы переправить их за границу и там продать.
– Чтобы переправить… – поразился Саша. – Вас же арестуют!
– У нас есть хороший друг, который может это сделать.
– Вот оно что… А я-то удивлялся – зачем тете Авочке монеты?
– Ты уж нас извини, мы не хотели тогда в Чистополе все выкладывать при Наде.
До конца вечера обескураженный Саша сидел молча, опустив голову. Когда Надя с Александрой вернулись в столовую, они не могли понять, что с ним произошло. Смущенно посматривая на него, Надя определила по-своему:
– Да, похоже, перепил мой Саша, так сказать.
* * *
Вскоре из Бельгии вновь приехал по делам Николай Савицкий. Алеша с Лилей рассказали ему о своих планах и попросили:
– У нас к вам громадная просьба: вы говорили, что смогли бы перевезти оригиналы наших дипломов и золото. Оригиналы документов эмигрантам вывозить не разрешают. А нам еще удалось купить пятьдесят царских монет червонного золота. Можете вы перевезти их?
– Конечно. Документы я заложу в свои деловые бумаги, а золото распределю по карманам и положу в бумажник. Дайте только знать, когда поедете в Европу, мы с вашей тетушкой Бертой встретим вас, и я отдам все обратно.
Алеша был рад, что договорился с Савицким, дома говорил Лиле:
– Ну, теперь я успокоился: даже если вы раньше попадете в Америку одни, вам с Лешкой на первое время средств хватит. Там золото покупают и продают свободно.
– Как и кому я его продам, за какую цену? Я не смогу. Ты приедешь и продашь.
– Но пока я приеду, может пройти много времени. На что ты будешь жить? Продашь монеты, и у тебя будут деньги.
– Не умею я этого делать и не хочу. Приедешь – сам продавай, – рассердилась Лиля.
– Если женщина сердится, значит, она не только неправа, но и понимает это. Ты говоришь глупости. Взгляни на вещи по-деловому.
Лиля собралась заплакать, но в этот момент раздался звонок в дверь. Кто бы это мог быть так поздно? На пороге стоял участковый милиционер капитан Семушкин:
– Примите повестку и распишитесь.
Алеша прочитал, закусил губу и посмотрел на Лилю. Она заглянула в бумагу – это было предписание явиться завтра для досмотра вещей в аэропорт «Шереметьево», а на следующий день утром – на вылет. Куда вылет, сказано не было.
Лиля повисла у мужа на шее и разрыдалась.
* * *
На досмотр вещей в Шереметьево Алешу с Лилей вез Моня. По дороге он рассказал:
– Ребята, на днях я играл в преферанс не с кем-нибудь, а с самим начальником ОВИРа генералом Верейным. Довольно развитой оказался мужик. Ему сказали, что я никогда не проигрываю, и он загорелся желанием обыграть меня. Конечно, я выиграл, но умеренно. Тем временем у меня созрел план: когда Лиля подаст заявление на отъезд, я опять сяду с ним играть и специально проиграю. Он размякнет, и я попрошу его взять дело под свой контроль. Так Лиля быстрей получит разрешение на выезд.
– Думаешь, тебе и это удастся?
– Да я ж проницательный еврей! Я к нему присмотрелся, вижу – взятку возьмет, но лишь тонко преподнесенную. Я проиграю ему тысячу, а взятка преферансом – та же взятка.
– Монька, если тебе это удастся, я окончательно уверую в то, что ты гений.
– Старик, какие счеты? На то мы и друзья. А хочешь сделать мне приятное, тогда вот что: помнишь, я подавал тебе идею написать за рубежом роман «Еврейская сага»?
– Помню, я даже обдумывал уже план.
– Так вот… Опиши меня в твоем романе.
– Монька, уж тебя-то я обязательно опишу. Не знаю, осилю я роман или нет, но обещаю – без твоей проницательной особы он не выйдет. Каким ты хочешь в нем быть?
– Еврею нужна не слава, ему нужно дело. Опиши, как Леон Фейхтвангер описал еврея Зюсса[6 - Популярный исторический роман Леона Фейхтвангера «Еврей Зюсс».].
– Как Фейхтвангер не смогу – кишка тонка.
И все трое рассмеялись.
– Старик, я думаю, тебя пошлют в Вену, по пути еврейских эмигрантов.
– А я думаю – в Прагу. В Вене я растворюсь, а в Праге им будет легче следить за мной.
Лиля возмутилась:
– До чего бесчеловечна наша власть, даже высылая человека, ему не говорят – куда.
– Солженицыну тоже не говорили, да и многим другим, – грустно сказал Алеша.
* * *
В Шереметьево толпились пассажиры, встречающие и провожающие. Аэропорт буквально кишел агентами госбезопасности в штатском. Все было устроено так, чтобы они могли следить за людскими потоками. Из дальнего конца зала слышались крики и плач – там на досмотре шмонали евреев, эмигрирующих в Израиль. Чтобы они не вступали в контакт с иностранцами и корреспондентами, им выделили дальний конец зала. Досмотр начинался в семь часов утра и шел целый день. Отбывающие в чужой мир стремились взять с собой как можно больше, а разрешали им вывозить как можно меньше; имелся короткий список разрешенного и длинный список запрещенного к вывозу. Но евреи придумывали свои ходы и старались обмануть бдительных таможенников, спрятать, подложить что-нибудь еще. Таможенники «досматривали» строго, все вызывало у них подозрение, и обмануть их было нелегко. Обстоятельно, с мрачными лицами, они выкладывали вещи на длинные столы и тщательно проверяли. Хозяевам вещей полагалось стоять в стороне, и они нервно вытягивали шеи, следили – что делают с их вещами, волновались, пожилые женщины плакали:
– Как это нельзя брошку провезти? Ведь это единственная память о моей маме.
Но спорить с таможенниками было бесполезно.
– Как все это унизительно, – прошептала Лиля.
Алеша хмуро наблюдал – он должен был проходить процедуру вместе со всеми. Моня говорил ему на ухо:
– Старик, ты, как всякий поэт, – человек эмоциональный, горячий. Когда тебя станут шмонать, возьми себя в руки, не горячись, не пререкайся с этими сволочами.
Наконец дошла очередь до чемоданов Алеши. У таможенников вызвала подозрение пишущая машинка «Эрика», они перевернули ее, заглянули внутрь, освещали фонариком дно – не спрятано ли там что, долго трясли машинку, но из нее, как ни странно, ничего не выпало. Потом долго перелистывали книги, искали – не запрятаны ли там рукописи. Половину книг отложили:
– Издания до 1935 года к вывозу запрещены.
Алеша пытался спорить, Моня стоял сзади и дергал его за пиджак.
Домой возвращались уже поздно. Возле подъезда Моня с Алешей вышли из машины. Моня грустно сказал:
– Ну, старик, что тебе сказать? Знаешь, как писал Байрон: Fare thee well, and if for ever, still for ever fare thee well[7 - Моня цитировал строки из стиха Байрона к жене. Эти строки Пушкин использовал в качестве эпиграфа к заключительной главе «Евгения Онегина».]. «Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай!» Больше двадцати лет, старик, твоя дружба значила для меня очень много. Я горжусь твоей дружбой, ты всегда был одним из самых близких. Ну, прощай, главное – будь здоров и благополучен.
– Прощай, Монька, – Алеша говорил с трудом. – Спасибо тебе за все наши годы вместе. Твоя дружба помогала мне расти. Меня-то обратно не впустят, а ты постарайся вырваться ко мне, где бы я ни был. И пожалуйста, помогай Лиле, пока она тут одна.
– Конечно, старик, на то мы и друзья, – сказал Моня.
Они обнялись, и Лиля молча смотрела, как плачут двое немолодых мужчин.
В последний раз на квартире Павла и Августы собралась вся семья. Как всегда, их уже ждал накрытый Августой стол.
– Что вы так поздно? – недовольно пробурчал Павел. – Мы с Авочкой заждались.
– Долго шмонали, там собралось много евреев, и меня досматривали с ними.
– Что это за слово такое неприятное? – спросила Августа.
– Жаргон, от еврейского слова шмон — беспорядок, шумиха.
– Но тебе сказали, куда высылают?
– Нет, до сих пор не знаю, думаю – или в Вену, или в Прагу.
Августа хлопотала у стола, не сводя глаз с сына.
– Садитесь, дети, садитесь за стол. Ты, сыночек, устал, наверное?
Павел разлил по бокалам вино:
– Ну, дорогой наш сын, за твое благополучное приземление, где бы ни было. Как только прилетишь, сразу пошли нам телеграмму.
Алеша поднял бокал:
– Мама, Павлик, вся моя дорогая семья! Это моя последняя ночь в Москве, в России, но я с вами не прощаюсь. Лилю с Лешкой я надеюсь увидеть скоро, но и вас, дорогие мои, я все равно еще увижу. Горько мне расставаться с тобой, мама, и с тобой, Павлик. Но мне не жалко расставаться с Россией. Я никогда не был патриотом-идиотом, любящим свою страну только за то, что в ней родился. У меня нет предрассудков такого рода. По-моему, любовь к стране должна основываться на уважении к ней, к ее истории, к ее общественному устройству. Но у России не было и нет ни достойной истории, ни человеческого устройства. Во мне накопилось много горечи и обиды на мою страну. Если я что русское люблю, так только русскую литературу и искусство. Недавно я ходил в последний раз на лыжах в Опалихе. Места там хорошие, настоящая русская природа. Я шел по лыжне и ясно почувствовал – и природу эту мне тоже не жалко покинуть. И я написал стихотворение:
Я не кинусь тебе на шею,
Не возьму с собой прах твой, Русь;
Покидаю и не жалею,
Никогда к тебе не вернусь.
Ни березки твои, ни раздолье
Не заманят меня назад,
Без тоски и сердечной боли
Я расстаться с тобою рад.
Не придет ко мне ностальгия,
Не заставит меня грустить.
Все мне чуждо в тебе, Россия,
Все мне хочется позабыть.
С минуту все молчали, а потом Павел тяжело вздохнул:
– Да, вот до чего нас довели – загнанный человек перестает любить свою страну.
Августа заплакала:
– Сыночек, это очень прочувствованные стихи, прекрасные. Я так люблю твои стихи, помню их наизусть, повторяю про себя. Неужели я никогда не услышу, как ты сам их читаешь?
Опять воцарилось подавленное молчание. Прервала его Лиля:
– Я тоже могла бы подписаться под этим отречением от России. Тебя высылают, и мы с Лешкой вынуждены бежать. Почему, за что? За то, что наши отцы и мы сами стремились помочь этой стране? Такую страну нельзя любить.
– А ты что думаешь? – Алеша повернулся к сыну.
Тот проворчал:
– А мне наплевать – березки или не березки. Уеду и забуду.
– Ты лучше расходуй свои плевки здесь, потому что там, в Америке, добивается успеха не тот, кто на все плюет, а тот, кто вкалывает, засучив рукава.
Лешка надулся, но промолчал.
* * *
В Шереметьево приехали на двух такси, рано, едва светало. Только вошли внутрь здания, как три мужские фигуры, одетые в одинаковые серые пальто, отделились от стены и пошли за ними.
– Мои хвосты, агенты, – сказал Алеша. – Один из них тот самый, который меня допрашивал. Они-то знают, куда меня отправят.
Мужчины молча стояли в отдалении, не спуская с Алеши глаз. С другой стороны к нему подошли два иностранных корреспондента. Алеша показал им на агентов. Один все же спросил:
– Вы знаете, куда вас высылают?
– Понятия не имею.
В это время зазвучал репродуктор:
– Объявляется посадка на самолет, вылетающий по маршруту Москва – Вена.
Августа заплакала:
– Сейчас тебя позовут…
Но никто к ним не подходил. Возле лестницы, ведущей на второй этаж, к пограничному пункту, зашевелилась густая толпа эмигрантов, послышались рыдания. Лиля смотрела на них – вот так должна будет улетать и она.
Потом опять услышали радио:
– Объявляется посадка на самолет, вылетающий по маршруту Москва – Прага.
От группы агентов отделились двое и подошли к Алеше:
– Прощайтесь с семьей и следуйте за нами.
Алеша расцеловался со своими, Августа подтолкнула его к Лиле:
– Последний поцелуй отдай жене.
В сопровождении двух агентов он поднялся на второй этаж, помахал рукой и скрылся из виду. Корреспонденты тихо наговаривали что-то в карманные магнитофоны.
* * *
Весь вечер Лиля ждала у телефона: может, Алеша позвонит? После полуночи наконец раздался звонок, и ясный голос Алеши сказал:
– Лиличка, дорогая!
– Алешенька, наконец-то! Я сижу у телефона и жду твоего звонка. Что у тебя?
– Пока все идет хорошо. Те двое отделились. Меня встретили чешские писатели – драматург Вацлав Гавел и Иржи Кризан, журналист Иржи Динстбир, все замечательные ребята. Они узнали о моей высылке от журналистов.
Оказывается, они перевели на чешский два моих стиха «Кулак России» и «Памяти Яна Палаха», которые я написал, когда подавили Пражскую весну[8 - См. в 3-м томе «Еврейской саги».]. Они приняли меня как своего.

5. Лиля увольняется с работы
Без Алеши квартира и жизнь опустели. Лиле все казалось, что вот-вот она услышит звук отпираемой двери и он появится на пороге. Она замирала на секунду, но… Теперь ей предстоял первый решительный шаг перед подачей документов на отъезд – увольнение с работы. Грустно и больно было уходить, но подача заявления на эмиграцию считалась почти предательством родины: устраивали общее собрание, осуждали и с позором снимали с работы. Чтобы не испытывать этого унижения, Лиля решила уволиться заранее и подготавливала свой уход в тайне.
И вот она задумчиво сидела перед бумагой и собиралась писать заявление об уходе. Лиля всегда была занята, привыкла быть нужной людям. Это уникальная особенность медицинской профессии – быть постоянно нужной. Все это кончится после подачи заявления. Лиля медленно писала просьбу освободить ее «по собственному желанию» и думала: «А что будет со мной в Америке? Удастся ли мне опять стать врачом, хирургом? Неужели с этим заявлением закончится моя врачебная жизнь?..»
* * *
В 1970-е годы пути эмиграции еще не были проторены. Русские врачи ничего не знали о структуре американской медицины, «железный занавес» долгие годы скрывал от них ее достижения. Одно было ясно – стать там снова врачом будет очень сложно.
Лиля решила поговорить с Рупертом Лузаником, расспросить его. Он давно уже готовился к отъезду в Америку, и от него можно получить полноценные сведения. Лиля позвонила ему, они встретились возле его дома, на Войковской.
Стояла мягкая погода, редкая для января: яркое солнце освещало сугробы и заснеженные деревья. Лиля и Руперт медленно гуляли вокруг дома, и их грустное настроение не соответствовало радостным солнечным бликам на снегу. Рупик начал с жалобы:
– Ой-ой, нам пришел отказ. Такое мое «еврейское счастье».
Все уже слышали эту новость, но он не мог говорить ни о чем другом. Лиля внутренне содрогнулась: а вдруг ей тоже откажут, что тогда?
Перед Лилей стоял человек, у которого отбирают будущее. Он злобно воскликнул:
– Если бы ты знала, как я ненавижу здесь все, как мне противны их хамские рожи! За что, за что они меня мучают?!
Она видела его навернувшиеся слезы и думала: «Что сделали с человеком? Блестящий ученый, талантливый врач, он мог стать гордостью русской медицины и многое сделать для нее. Вместо этого его вышвырнули, унизили. За что? За то, что он беспартийный еврей и потому не может быть профессором. Может ли он любить страну, которая так унизила его?»[9 - Научный рост и крах карьеры Рупика Лузаника описаны в 3-м томе «Крушение надежд».]
А Рупик вздохнул и продолжал:
– Единственное мое утешение теперь – чтение Библии. Если бы ты знала, какие это яркие истории, какие глубокие мысли заложены в них! Конечно, Библия не могла быть написана человеком, это творение Высшего разума. Я счастлив, что пришел к вере и поверил в Творца. Раньше я думал, что образованный интеллигентный человек не может верить в Бога, теперь я думаю, что образованный интеллигентный человек не может не верить в Бога.
Лиля не знала, что сказать. По понятным причинам Рупик находился в глубоком психическом шоке, но этот переход трезвого ума к религиозному фанатизму поражал ее, она не могла этого понять. Чтобы не продолжать эту тему, она заговорила о другом:
– Рупик, я ушла с работы и подаю на отъезд. Мне нужен твой совет: как мне подготовиться к американской медицине?
Пораженный, он переспросил:
– Я правильно понял – ты ушла с работы и подаешь на отъезд?
– Да, мы собираемся ехать в Америку.
– Но вы с Алешей казались мне такими благополучными…
– Алешу выслали. Мы встретимся с ним в Европе и уедем в Америку. Об этом я и хочу поговорить с тобой.
– Ты хочешь там работать врачом?
– Конечно, хотела бы. Не еду же я туда, чтобы стать посудомойкой.
Рупик задумался, закатил глаза, как он всегда делал перед серьезным разговором, помолчал и начал обстоятельно рассказывать:
– В Америке врачи – это элитная группа, в отличие от России. Третья наиболее состоятельная прослойка, после банкиров и юристов, по своему положению они принадлежат к высшим слоям общества.
Лиля взяла его под руку, перебила:
– Рупик, я еду туда не за богатством, мне столько лет, что я уже не успею пробиться в высший класс.
– Да, да, это непросто. Иммигрантам нелегко пробиться в медицину. Сначала требуется сдать сложный письменный экзамен по всем разделам медицины, надо ответить на сотни разных вопросов. Почти все наши эмигранты вынуждены сдавать экзамены по много раз, прежде чем получат проходную оценку. А после экзамена необходимо пройти резидентуру.
– Что это такое?
– Это тренинг по специальности. В Америке каждый врач обязан пройти тренинг в каком-либо из госпиталей. Это занимает от трех до пяти лет.
Лиля была подавлена, тяжело вздохнула:
– Рупик, ты меня убил – я чувствую, что не выдержу этого. Мне сорок четыре года, и английского я практически не знаю. Когда и как я все это сумею?
Он сочувственно посмотрел на нее, развел руками:
– Должна суметь. Если постараешься, все получится.

6. «В подаче»
Для подачи документов в ОВИР нужно было подготовить очень много бумаг. Евреи могли ехать в Израиль только для воссоединения семей. Родных там почти ни у кого не было, но израильтяне охотно посылали незнакомым людям вызовы, выдавая себя за родню. Для Лили таких «родственников» нашла бельгийская тетя Берта, двоюродная сестра ее покойной матери.
Сотрудники ОВИРа «просеивали» каждого уезжавшего через сито толстенных анкет. Потом органы безопасности проверяли, не обладал ли уезжающий или его родные допуском к секретной информации. А таких «секретных» оказывалось много.
Самым издевательским документом было обязательное письменное разрешение пожилых родителей на отъезд взрослых детей. Старики должны были написать, что не претендуют на государственное иждивение. Если родители сами еще работали, то их вызывали в партийный комитет, отчитывали и заставляли уходить с работы. Моня Гендель сочинил на эту тему анекдот: «Вызывают старого еврея в партком: “Твоя дочь собралась в Израиль, и ты подписал ей разрешение. Как ты воспитал свою дочь?” Он отвечает: “А как Сталин воспитал свою дочь, которая сбежала в Америку?”»[10 - История бегства Светланы Аллилуевой в Америку описана в 3-м томе «Крушение надежд».]
От разведенных супругов тоже надо было получить разрешение на отъезд и подтверждение того, что у них нет претензий в отношении общих детей. Отец Лешки, албанец Влатко Аджей, сидел в тюрьме у себя на родине, Лиля даже не знала, жив он или нет, и не могла получить от него никаких известий. Это был скользкий момент, и она очень волновалась.
Позвонил Моня Гендель:
– Ты подала документы?
– Почти все готово, через несколько дней едем подавать.
– Ну, тогда я сажусь играть.
И Моня проиграл начальнику ОВИРа тысячу рублей.
Генерал самодовольно улыбался:
– Мне говорили, что выиграть у вас невозможно, а вот я выиграл.
Воспользовавшись его благодушным настроением, Моня попросил:
– Моя знакомая подала заявление на выезд в Израиль. Можете ли вы проследить, чтоб не было проблем? Генерал склонил голову:
– Вообще-то я рассматриваю только спорные дела. Но если вы просите, я постараюсь. Дайте мне фамилии и все данные.
* * *
И вот с замиранием сердца Лиля с Лешкой повезли документы в ОВИР – в старый особняк в Колпачном переулке. Лиля испытывала унизительное чувство: сейчас они отдадут свои судьбы в руки официальным лицам. Эти люди могут сделать с ними что захотят – долго мучить тщательной проверкой, отказать.
К большому удивлению Лили, из здания навстречу им вышла ее школьная подруга Лорочка Жмуркина с дочкой лет десяти, обе радостно улыбались. Лиля не видела подругу много лет, помнила ее восторженной девочкой с большими наивными глазами. Лорочка была неумеха, училась хуже всех, списывала у Лили задачи по алгебре и геометрии, но всегда была жизнерадостной идеалисткой, жила – как кружилась в вихре бала. Единственное, что знала о ней Лиля, – это что она поздно вышла замуж. И вдруг – встреча у ОВИРа.
– Лорочка, ты тоже подаешь на выезд? – спросила Лиля.
Лорочка радостно заулыбалась:
– Да, да, поздравь нас – мы с дочкой только что получили выездные визы.
– О, поздравляю! Долго пришлось ждать?
– Больше полугода.
– Так долго? Наверное, намучились, пока ждали… Куда ты собираешься?
– В Америку. Я не собиралась ехать, но муж твердил – надо уезжать, надо уезжать. Решил, что мы поедем сначала, а он присоединится к нам потом. Мы с дочкой собрались вдвоем. Моя Нинюта – очень талантливая скрипачка. По правде говоря, я еду только ради ее будущего, пусть учится там и сделает карьеру.
Лиля с интересом посмотрела на девочку, спросила:
– Как вы собираетесь жить там? Что ты будешь делать?
– Совершенно не представляю, специальности у меня нет, я не работала – растила дочку, училась на преподавателя английского, но когда родилась Нинюта, я учебу бросила. Мечтаю, чтобы у нее было лучшее будущее, а сама, наверное, буду полы мыть… Вы тоже пришли подавать? Куда собираетесь? – спросила Лорочка.
– Тоже в Америку. Моего мужа власти уже выслали. За его стихи.
– Твой муж Алеша Гинзбург? Я слышала про него по «Голосу Америки».
– Да, мы надеемся соединиться с ним там. Ну, дорогая, я так рада за вас!
– Мы обязательно там встретимся, – восторженно воскликнула Лорочка.
Они обнялись, Лиля с грустью посмотрела им вслед, подумала: «Если такая неумеха решилась, то чего бояться мне? Я доктор, у меня есть хоть слабая надежда пробиться» – и они вошли в ОВИР.
* * *
В большой приемной сидела толпа. Лиле с Лешкой пришлось ждать своей очереди два часа. Обстановка была натянутая, все тихо переговаривались. Лиля украдкой рассматривала людей – возможно, им придется ехать вместе. В зале собрались целые семьи, Лиля прислушивалась к разговорам, старалась уловить какую-нибудь информацию, потому что боялась, что чиновники найдут ошибки в анкетах и не примут документы, тогда все придется начинать сначала.
В некотором отдалении от других сидел щеголевато одетый молодой мужчина. Он улыбался и изредка посматривал на Лилю. Его спокойная уверенность производила тут странное впечатление. Потом он пересел ближе к ней:
– Вы, наверное, в первый раз в ОВИРе.
– Да, в первый. Почему вы спрашиваете?
– Вижу, что вы волнуетесь.
– А вы не волнуетесь?
– Я уже дважды бывал в Америке, знаю, как получать визу.
– Были в Америке?
– Да, по приглашению брата. Он уехал несколько лет назад, стал там знаменитым художником-модернистом. Я решил переехать и подал заявление, как все – в Израиль.
Лиля хотела расспросить про Америку поподробнее, но в это время его вызвали:
– Яков Рывкинд.
Разговор прервался.
Лешка сидел рядом с матерью, от нетерпения ерзал на стуле, дергал ее. Наконец их вызвали. Женщина-капитан хмуро и придирчиво просмотрела их бумаги, сказала невыразительным голосом, как печать поставила:
– Получите письменное извещение, когда будет принято решение.
Лиля понимала, что спрашивать о сроках бесполезно, но тут вылез Лешка:
– А сколько ждать?
Капитанша окинула его презрительным взглядом:
– Не терпится уехать? Молодой еще, отслужил бы сначала в армии.
Армия – это было как раз то, чего Лешка боялся больше всего. От злости у него перекосилось лицо, и он уже открыл рот, чтобы огрызнуться, но Лиля дернула его за рукав. Капитанша заметила и ехидно улыбнулась. Ее улыбка показалась Лиле угрозой: в процессе подачи никто не знал, что может повлиять на решение, все зависели от любого каприза сотрудника ОВИРа.
Когда вышли на улицу, она упрекнула сына:
– Зачем ты встрял с вопросом? Она обозлилась и может из вредности затянуть дело. Положит папку с нашими бумагами в дальний ящик, и поминай как звали.
Лешке такая мысль в голову не приходила:
– Ха, положит! Не имеет права. А что же, она может над нами издеваться, что ли?
– Может. Раз мы готовы уехать, мы уже отверженные и должны вести себя осторожно. Ничего в этой стране нам теперь не полагается, мы уже «в подаче».
* * *
Жизнь «в подаче», которую вели евреи в 1970-х годах, была в первую очередь жизнью в страхе. На фоне пропаганды советского патриотизма каждый из них подставлял себя под удар, становился уязвимым во всех сферах жизни. Человек «в подаче» боялся всего, он становился отчужденным. Многие знакомые переставали общаться с ним из страха за себя или из презрения. Его могли третировать по любому поводу, могли даже арестовать, прав у такого человека не было. Из-за этого у людей формировалась психология болезненной беззащитности. Они существовали изолированной жизнью, в неизвестности завтрашнего дня, и поддерживали себя только слухами от других «в подаче» – стремились узнать сроки решений, понять причины отказов.
И Лилю тоже стали избегать некоторые знакомые. Близкие приятели Рафаил и Гертруда Райхманы перестали заходить и звонить. Однажды поздно вечером зашла Гертруда, смущенно сказала:
– Лилечка, ты не сердись: Рафаила выбрали в Академию, назначили директором института. Ему нельзя портить свое реноме связями с отъезжающими в Израиль.
Лиля нашла в себе силы улыбнуться, но чувство было горькое.
Она жила в состоянии, близком к депрессии, плохо спала, лишилась аппетита, не знала, куда себя девать. Она испытывала отвратительное чувство унижения, выходила из дома с непонятной для нее самой робостью, шла с опущенной головой. Ей казалось, все люди вокруг знают, что она еврейка, которая вот-вот уедет, и могут в любой момент ее обозвать, обидеть. Она понимала, что это какое-то наваждение, но ничего не могла с собой поделать. В психиатрии это состояние называется «психоз».
Отцу и Августе Лиля старалась не показывать своего настроения, но они чувствовали, переживали за нее, старались подбодрить. А она постоянно думала только об одном: разрешат или не разрешат, сколько ждать ответа?
Своими думами Лиля могла делиться лишь с подругой молодости Риммой Азаровой. Римма сочувствовала Лиле, старалась развлечь ее:
– Лилька, мне достали пропуск на двоих в Институт кино. Там закрытый показ, американский фильм «Бонни и Клайд». Пойдем?
После фильма Лиля расстроилась:
– Риммочка, как это ужасно, какая жестокая в этом фильме Америка! Я собираюсь туда, но ведь я страну совсем не знаю. Эта история меня напугала…
Лиля закусывала губы – пытка ожиданием и неизвестностью продолжалась.
* * *
К этим переживаниям примешивалась другая тревога – Лешкина учеба: успеет ли он сдать выпускные экзамены и получить аттестат? Он помрачнел и совсем перестал заниматься, нетерпеливо ожидая скорого отъезда. Разболтал друзьям, что уедет в Америку, и одноклассники стали звать его «американцем». Одни перестали с ним разговаривать и даже грозили избить, другие смеясь просили, чтобы он не забыл прислать им из Америки джинсы. Лешка и так всегда во всем обвинял других, а теперь стал особо чувствителен к любым замечаниям. Как-то он сказал матери:
– Мне-то плевать, но я знаю, что учителя специально занижают мне отметки, они решили, что ни к чему учить меня для другой страны. Хотят засыпать на экзаменах.
– Почему ты так думаешь?
– Я это чувствую.
* * *
Лешка как раз в это время переживал первое глубокое увлечение: он был влюблен в Ирину, девочку из соседнего класса. Каждый вечер они запирались в его комнате, и Лиля была почти уверена: занимались они не учебой. Но что поделать: сын становился мужчиной, и она не хотела вмешиваться в его интимные дела.
Неожиданно Ирина куда-то пропала, несколько дней Лешка ходил расстроенный и от нечего делать засел за занятия. Лиля почувствовала облегчение: может, любовь прошла? И вдруг Лешка сказал ей встревоженно:
– Ирка говорит, что, кажется, беременна. Она так думает. Что делать?
– О, господи!..
Но действительно, что делать? Это ставило под удар весь план их отъезда. Оставлять беременную девочку одну нельзя, представить себе Лешку отцом – невозможно, брать их вместе – еще того невероятней. Это меняло всю жизнь: Лешка станет отцом в семнадцать лет!.. Невозможно было это себе представить. Лешка тоже был явно обескуражен.
Лиля нервничала:
– А ее родители знают?
– Ха, конечно, нет. Ирка просила, может, ты, как доктор, посоветуешь ей какие-нибудь таблетки?
В России никаких таблеток и любых других противозачаточных средств не было, все делали аборты. Но захочет ли девочка пойти на такой шаг?
Несколько дней прошло в ужасном ожидании, Лешка ходил как в воду опущенный, ситуация задела его не на шутку. Однажды он ворвался в дом и радостно сообщил:
– Эй! Это оказалась ложная тревога: Ирка не беременна!
У Лили отлегло от сердца.
* * *
Изредка звонил из Праги Алеша, взволнованно спрашивал, нет ли новостей. Рассказывал, что чешские писатели относятся к нему по-дружески, помогают, взялись переводить его стихи, он собирается издать детские стихи в переводе на чешский. Он всегда говорил бодрым голосом, но Лиля считала, что он хочет подбодрить ее и не все рассказывает, а потому все время волновалась и ревновала: один он там или уже с какой-нибудь чешкой?
Много сил у нее отнимал английский язык, трудно ей давался. В детстве она учила немецкий и могла неплохо объясняться. Павел учил ее французскому, которому сам выучился в молодости, и она тоже могла немного говорить по-французски. Теперь она купила самоучитель английского и пыталась читать тексты со словарем, выписывала слова, старалась зазубривать их, делала грамматические упражнения. Но слова тут же забывались, дело почти не трогалось с места. Лешка знал английский лучше и мог бы помочь, но какой учитель из Лешки? Он недовольно отмахивался, отвечал раздраженным тоном, и она перестала его просить.
Потом Лиля попробовала читать вопросы из сборника по экзамену для врачей, который дал ей Рупик. Но тут дело пошло еще хуже: многие темы из раздела теоретических основ медицины она проходила в студенческие годы и давно перезабыла, многого в ее годы вообще не проходили. Это приводило ее в отчаяние – что же она станет делать в Америке?
С Рупиком она теперь общалась часто. Он опять подал документы на выезд, и у них появилась общая тема для разговоров. Рупик улыбался:
– У тебя, Лилька, общительный характер, ты хорошо сходишься с людьми. Это тебе поможет устроиться.
Он принес ей магнитофонные записи песен на английском языке:
– Проигрывай эти песни по нескольку раз в день и старайся подпевать. Пой, это помогает запоминанию произношения.
Теперь Лиля часто напевала на английском, а Римма со смехом говорила:
– Лилька, лучший способ выучить иностранный язык – это спать с переводчиком.
Недавно умер ее очередной муж, пожилой знаменитый писатель, Римма стала богатой вдовой, вела свободный образ жизни, и это ее очень устраивало.
– Я принадлежу самой себе, мне больше не надо ни к чему стремиться, – говорила она.
Она с энтузиазмом рассказывала Лиле, что можно продавать на путях эмиграции:
– Лилька, это целая наука. Чего только наши там не продают, чтобы иметь хоть какие-то деньги! В письмах они придумали шифр: Вену называют Венька, а Рим – Римка. В Веньке хорошо идут дешевые русские сувениры – матрешки, расписные шкатулки, особенно палехские, неплохо продается посуда и хрусталь. Но это приносит мало денег. Легко можно продать дешевые советские ручные часы и фотоаппараты. Их разрешают брать по одной штуке. Еще каждый может вывезти бутылку русской водки, бутылку советского шампанского и баночку черной икры. А в Римке хорошо продается льняное постельное белье.
– Риммочка, как я буду заниматься продажей? Ведь я этого совсем не умею.
– В том-то и дело, оказывается, там есть перекупщики, они сами приходят к эмигрантам и выкупают всё подчистую. Только с ними надо торговаться.
– Торговаться я тоже не умею.
Римма повезла Лилю на своей новой «Волге» в комиссионный магазин:
– Тебе надо приодеться для Америки.
Директор, ее знакомый, встретил подруг с распростертыми объятиями и предложил:
– Есть элегантный французский брючный костюм синего цвета.
Лиля примерила его, Римма пришла в восторг и уговорила взять.
* * *
Наступил июнь, Ира реже приходила к Лешке, они начали сдавать выпускные экзамены – любовь уступала место делу. К удивлению Лили, сын получал хорошие отметки, но изнывал от нетерпения и все приставал к матери:
– Ну, когда будет ответ? Позвони в ОВИР, все ведь звонят и спрашивают.
Только чтобы Лешка перестал ее дергать, она решилась позвонить, ничего хорошего не ожидая.
– Вам разрешили выезд, – холодно сказала капитанша, которая принимала у них документы, – можете явиться для сдачи паспортов и получения виз.
Волна восторга затопила Лилю – пытка кончилась, хотелось петь и прыгать. Она побежала к родителям:
– Папа, Авочка, нам разрешили, разрешили!
Когда Лешка пришел с экзамена, она кинулась к нему:
– Сыночек, выезд разрешили!
Они обнялись, но Лиля видела, как у него в глазах мелькнула грусть – Лешка оставлял первую любовь.
Вечером Лиля с нетерпением ждала звонка Алеши. Наконец в трубке раздалось:
– Лиличка…
– Разрешили, разрешили! – радостно закричала она и засмеялась.
– Разрешили? – переспросил он, как будто не доверяя слуху.
– Да, да, даже быстрей, чем это обычно делается.
– Ну, значит, спасибо другу.
Моня сам повез их сдавать паспорта и получать выездные визы. Со справкой из ОВИРа они пришли в отделение банка на улице Богдана Хмельницкого (Маросейке). Кассирша в окошке сухо буркнула:
– За сдачу каждого паспорта требуется заплатить по 500 рублей.
Это была большая сумма, в три раза выше средней месячной зарплаты по стране. Моня немедленно сунулся в окошко с вопросом:
– А если бы я захотел получить паспорт обратно, сколько пришлось бы платить?
– У нас таких просьб не бывает.
– А все-таки, сколько стоит получить паспорт гражданина России обратно?
– Пятьдесят копеек.
– Ага, значит в тысячу раз дешевле, – с тем же наивным видом подытожил Моня.
Кассирша пожала плечами, Лиля едва сдерживала улыбку, Лешка ухмылялся.
В ОВИРе строгая капитанша выписала им визы – зеленую бумажку с заветным словом Израиль. Тут же оказался недавний знакомый Лили щеголеватый Яков Рывкинд. Теперь у него была бородка, и Лиля не сразу узнала его. Он подошел, улыбаясь:
– Поздравляю вас. Помните? Яша. Я тоже получил визу. Значит увидимся там.
Моня покосился на него с неприязнью:
– Зачем ему борода? По-моему, он косит под ортодоксального еврея.
Лиле было все равно.
Моня повез их в Центральный банк – покупать доллары. Каждому выезжавшему обменивали рубли на 100 долларов. По официальному, никогда не менявшемуся курсу, один доллар стоил десять рублей, хотя на черном рынке цена доходила до ста. Они с Лешкой заплатили по тысяче рублей и получили по сто долларов. Моня сказал:
– Ну, теперь у вас есть «зелененькие», с ними вы можете задирать носы кверху.
Они с интересом рассматривали зеленые купюры по 20, 10 и 5 долларов. Так вот она, эта магическая валюта, предмет вожделения многих жителей России…
В авиакассе Лиля показала выездные визы и купила билеты в Вену.
– Все, ребята, – есть визы, есть билеты, можете уезжать! – подытожил Моня.

7. Отвальная
Оставались последние дни перед отъездом, и Лиля металась по магазинам – нужно было купить чемоданы, но их нигде не было. В отчаянии она позвонила Моне:
– Моня, в Москве чемоданов нет.
– Чемоданов нет? Ай, ай, ай! Ну, значит, вы не поедете, – рассмеялся он.
Лилины нервы были напряжены, она обиделась:
– Хорошо тебе смеяться. Я отдала чемоданы Алешке, а во что я сложу наши вещи?
– Ну, ладно, ладно. Сколько штук и какие тебе нужны?
– Четыре, среднего размера, чтобы мы с Лешкой могли их тащить.
На другой день Моня привез крепкие фибровые чемоданы рыжего цвета. Лиля была в восторге, благодарила, а он только улыбался:
– Ерунда, по блату достать можно все. Что ты собираешься делать с мебелью?
– Мы с Алешей решили не возиться с ее пересылкой. Он сказал, чтобы я оставила тебе на память обстановку его кабинета.
Она настояла на своем, и он увез кабинет. Комната опустела, и Лиля еще больше загрустила об Алеше – здесь он сидел, читал, писал, сюда она ночью приходила к нему…
Павел, увидев пустой кабинет, символ расставания, расстроился и спросил:
– Можно я возьму себе одну вещь?
– Папа, да бери хоть все!
– Нет, мне только одна вещь дорога – мое старое кавалерийское седло. Это память о моем боевом прошлом. Как посмотрю на него, как будто заряжаюсь молодостью.
Лешка почувствовал грусть в его тоне и обнял деда:
– Конечно, дед, бери, это же твое седло. Ты подарил его Алеше, а Алеша подарил мне. Теперь оно вернется к тебе. Но оно тяжелое, я принесу его тебе сам.
* * *
По вечерам к Лиле приходила Римма – помогала укладывать вещи.
– Где ты достала чемоданы? Все жалуются, что в Москве чемоданов нет.
– Моня Гендель достал, он все может.
– Даже чемоданы? Ну и ловкий мужик! Надо с ним познакомиться.
– Римка, я ведь насквозь тебя вижу. Но учти, он женатый.
– Знаем мы этих женатиков. Их охмурять особенно занятно. – Римма оглядела полупустую квартиру: – Лилька, надо устроить отвальную. Помнишь как ты устраивала свои проводы перед отъездом в Албанию?
– Конечно, помню. Тогда все собрались, даже наш китаец Ли пришел. Он подарил мне выточенные китайские шарики. Я храню их и повезу с собой, как память о нем.
– Надо опять собраться – на этот раз ты уезжаешь навсегда.
– Ой, мне некогда даже подумать об этом. Квартира уже полупустая, я скоро сдаю ее.
Римма решительно предложила:
– Соберемся у меня, я все сделаю сама, скажи только, кого хочешь позвать?
Лиля обрадовалась:
– Правда сделаешь? Вот спасибо! А позвать надо только тех, кто не против выезда евреев. А то некоторые знакомые даже отвернулись от нас, узнав, что мы уезжаем.
– Хорошо, но сначала мы с тобой должны сделать прически у моей парикмахерши, она приходит на дом. Самая модная в Москве. Дорого берет, но зато классно работает. И не возражай, я плачу. Ты должна хорошо выглядеть – знай наших.
– Я хочу стрижку покороче, чтобы не возиться с волосами в пути, пусть себе отрастают.
Действительно, стрижка получилась удачная, Лиля довольно рассматривала себя в зеркале и грустно думала, когда же увидит ее такой Алеша…
* * *
В писательском кооперативе отвальные не были новостью: уже несколько семей уехало в Израиль и Америку. Лилина вечеринка проходила в богато обставленной квартире Риммы, доставшейся ей от последнего мужа.
Приехал из Сухуми министр здравоохранения Тари-эль Челидзе:
– Генацвале, не могу отпустить тебя, не попрощавшись!
В большой прихожей с высокими зеркалами Римма встречала гостей вместе с Лилей. Обнимались, целовались, у женщин на глаза наворачивались слезы.
– Лилька, неужели мы видимся в последний раз?..
На Лиле был французский брючный костюм, но Римма затмевала ее в своей обтягивающей синей юбке и красной кофте с глубоким вырезом.
Римме всегда нравилось производить впечатление, и теперь ей представилась возможность показать старым друзьям, как она устроила свою жизнь. Они обходили комнаты, уставленные мебелью красного дерева, украшенные коврами, картинами и зеркалами, поражались богатству и вкусу хозяйки:
– Римма, ты живешь прямо как в сказке!
– А помните меня студенткой, мечтающей о московской прописке? Всего пять мужей – и я стала жить, как мечтала.
Гриша Гольд, как всегда одетый в хороший костюм из дорогого материала, обошел квартиру и с видом знатока похвалил:
– Молодец Римка, так и надо жить!
Гришу считали тайным миллионером, он был финансовым гением, умел устраивать дела так, что жилось ему лучше всех.
На Моню Римма произвела буквально опьяняющее впечатление, он был ошеломлен:
– Так вот вы какая! Лиля вас недостаточно хвалила – вы неотразимы.
Миша Цалюк принес магнитофон с записями еврейских песен и танцев. Жизнерадостная музыка создала приподнятое настроение, Римма пританцовывала на месте и смеялась:
– Ребята, не надо грустить. Проводим нашу Лильку весело.
Все шумели, смеялись, только Рупик и Соня грустно стояли у стены отрешенные – на них давил груз отказа. В начале вечера зашли и Павел с Августой – поздороваться с гостями и уйти. Павел увидел Рупика, пошел прямо к нему, молча пожал руки ему и Соне. Она смущенно и жалко улыбалась, а Рупик сказал:
– Вы, наверное, знаете: коммунисты-карьеристы от науки выжили меня с кафедры, уничтожили мой учебник.
А теперь нам отказали. Рухнули все надежды уехать на нашу историческую родину – в Израиль.
Подошел Гриша, сочувственно пожал руку Рупику:
– Говорил я тебе – надо вступить в партию, коммунисты своих не трогают. В этой стране евреям надо не высовываться, а приспосабливаться. Я высокого положения не добиваюсь, но со связями живу в свое удовольствие, а в случае чего защищен партийным билетом.
Рупик насупился, но тут подошла улыбающаяся Римма, которая следила за настроением гостей и поняла, что в этой ситуации Рупика и Гришу лучше развести. Она взяла Гришу за локоть:
– Пойдем, потанцуем. Не надо его раздражать. Не всем удается стать такими успешными да благополучными, как нам с тобой. Рупик стал ученым, а ты – миллионером. Каждому свое.
Когда они отошли, Рупик сказал Павлу:
– Завидую людям, которые умеют так устраиваться в жизни. Теперь мне одна дорога – уехать, но и здесь мне мешают.
Павел постарался подбодрить его:
– Вам ли завидовать кому-нибудь? Я уверен, что все ваши надежды там осуществятся.
Услышав, что разговор идет об отъезде, сразу несколько гостей подошли со словами:
– Да мы тоже хотели бы уехать… В этой стране нет будущего…
Испанка Фернанда Гомез встала в привычную гордую позу, как делала всегда, когда хотела сказать что-нибудь важное:
– Дядя Паолин, я тоже скоро уеду. Испанский диктатор Франко умер, и многие испанцы возвращаются на родину. А недавно я узнала, что мои родители живы.
– Поздравляю тебя, моя дорогая, как я рада! – воскликнула Августа.
Тариэль грустно сказал:
– Вот и грузинские евреи стали уезжать. У меня в министерстве скоро не останется врачей-евреев. А абхазцы радуются – грузины уезжают, им лучше. У меня сын подросток, он удивляется: «Папа, что стало с абхазцами?» А что я могу сказать?
Римма насмешливо заметила:
– А ты ему расскажи, как верил в дружбу народов когда-то.
– Генацвале, так это я раньше так думал, а теперь…. Тут Римма громко позвонила в серебряный колокольчик:
– Прошу всех к столу.
* * *
Павел с Августой попрощались и пошли гулять по пустынной Планетной улице. Они долго молчали – через три дня предстояла разлука с Лилей и Лешкой. Потом Павел вздохнул:
– Вот, третий раз в жизни я встретился с Лилиными друзьями, со следующим поколением. В первый раз они только окончили учебу и уходили в новую жизнь. Они были полны надежд на будущее, уверены в нем и в себе. И я попробовал предсказать это будущее. Потом я увидел их через шестнадцать лет, уже взрослыми, и мне показалось, что я угадал все правильно. Но прошло всего несколько лет, и почти все мечтают уехать из страны. Вот какая произошла за это время трансформация…
* * *
На отвальной все было сделано как захотела Римма – изысканный стол с красивой посудой, продукты заказаны из «Елисеевского». Многие блюда она приготовила сама с прислугой. Лиля с радостью увидела в середине стола «селедочку по-еврейски» – под постным маслом, с белыми кольцами лука поверху. Римма подмигнула ей:
– Это твоя мама всегда делала, я от нее научилась.
– Где тут у нас знаменитая селедочка по-еврейски? – спросил подошедший Моня.
Римма сверкнула глазами и усадила его рядом с собой:
– Сиди и не трепыхайся.
Пораженный Моня покорно сел.
Тариэль начал первый тост тамады:
– Дорогие друзья! Вот мы собрались опять, нас объединяет дружба, но рады наши начинают редеть. Кто бы мог подумать, что нам придется разъезжаться?.. Но где бы мы ни были, наша дружба не ослабнет. Я хочу сказать…
Римма перебила его:
– Извини, Тариэль, но, ребята, давайте просто выпьем за удачу Лильки, подруги нашей молодости, моей лучшей подружки. Пожелаем ей стать успешной американкой. Никто не будет так тосковать по ней, как я.
– Все будем тосковать, – вразнобой заговорили гости. Когда чокнулись и выпили, Тариэль продолжал:
– Что случилось с нашим поколением, ребята? Лиля уезжает, Рупик собирается уехать… Фернанда стремится в Испанию… В конце концов Римма останется здесь одна. Моня вскочил, схватил ее за руку:
– Нет, одна она не останется – я останусь с ней! А вообще, я уеду, только когда погашу последнюю электрическую лампочку в последнем еврейском доме.
Поднялся общий смех, а Римма молча смотрела на него своим выразительным взглядом.
Пока Римма с прислугой меняли блюда на столе, Моня успел рассказать тост-анекдот:
– Советские евреи делятся на пять категорий: уездные евреи – которые уезжают; потомственные – которые уедут потом; России верные жиды – те, кто остаются; и дважды евреи Советского Союза – эти уезжают и возвращаются назад.
Смех усилился. Римма толкнула Моню в бок и громко сказала:
– Ну ты и даешь!
Он так же громко ответил:
– А ты?
Шутка попала в точку, смех поднялся еще громче. Разгоряченные вином, вкусной едой, смехом гости после ужина танцевали. Миша Цалюк пригласил Лилю. Танцевал он красиво, плавно и, мягко ведя ее, говорил на ухо:
– Я тебе завидую. Хотя я пока потомственный еврей, но потом действительно уеду в Израиль. Приедете с Алешей ко мне?
– Обязательно приедем.
Моня, конечно, танцевал с Риммой.
Последней танцевали зажигательную «Хава нагилу». Уже было поздно, и все стали расходиться. Рупик с Соней уходили первыми. На прощание он сказал:
– Помнишь Евсея Глинского? Он в Нью-Йорке, хорошо устроился. Я написал ему письмо, передай, если сможешь, – Рупик протянул конверт. – И последняя просьба: когда выйдешь из советского самолета на свободную землю, повернись к этому самолету и плюнь в его сторону за меня.
У Лили сжалось сердце…
Гости благодарили Римму, обнимали Лилю, кто-то опять прослезился.
Вскоре все разошлись, лишь Моня медлил, делая вид, что продолжает осматривать квартиру.
– Что, квартира понравилась? – хохотнула Римма.
– Хозяйка понравилась, – поддержал игру он.
– Ладно, ладно, вот провожу Лилю и покажу квартиру, хотя еле на ногах стою…
– Можешь рассчитывать на мою поддержку.
Лиля плакала в коридоре, Римма обняла ее:
– Я приеду к тебе, приеду.
– Буду ждать тебя. Спасибо тебе, мой дружочек, за такой хороший прощальный вечер, так приятно было повидаться со всеми…
Долго Лиля с Риммой стояли в обнимку и плакали, а Моня терпеливо ждал, прислонившись к дверному косяку. Только уже за порогом Лиля улыбнулась, глядя на него, а Римма подмигнула ей. Подруги понимали друг друга.

8. Пересылочный пункт – Вена
Самолет Ту-134 сделал широкий полукруг над аэропортом Шереметьево. Лиля прильнула лбом к окошку, впилась глазами в землю внизу – узкие шоссе, чахлые перелески, серые поля, деревеньки с покосившимися крышами. Сверху все выглядело очень убогим, но было таким привычным, родным… На глаза навернулись слезы.
Лешка покосился на мать:
– Мам, ты чего?
– Смотрю вот на Россию в последний раз, больше ведь не увижу. Ты бы тоже посмотрел…
Погрустневший Лешка недовольно буркнул:
– А плевать, что не увижу.
Но Лиля заметила слезы у него на глазах и поняла: сын переживает расставание со своей первой любовью.
Самолет был почти пустой, в конце салона сидели двое мрачных мужчин в одинаковых серых костюмах. Профессиональным взглядом они исподлобья осматривали пассажиров. Это был непременный атрибут каждого советского самолета с эмигрантами. Даже выпущенные из России, люди все еще находились под их бдительным оком.
Через три часа шасси наконец коснулись земли. Лиля подумала: «Не просто земли, а земли свободной!» Она обняла Лешку за плечи, поцеловала, и они с ликованием переглянулись. Сойдя по трапу на эту землю, Лиля просто физически ощутила, что стоит на ней свободней, чем в России. Она оглянулась назад – агенты не вышли. Значит, теперь они с Лешкой уже недосягаемы для них. Тогда она повернулась к самолету и плюнула – как об этом просил Рупик. К ним, улыбаясь, подошла элегантная служащая таможни – она встречала много эмигрантов из России и, наверное, все поняла.
В 70–80 годах Вена стала для эмигрантов из России воротами в Европу и в мир. Дипломатических отношений между Россией и Израилем не было. Президент Австрии Бруно Крайский, известный еврей-антифашист, разрешил евреям останавливаться в Вене на несколько дней для оформления бумаг. Их проживание оплачивалось американским правительством и с помощью частных пожертвований.
Лиля с Лешкой шли вдоль стеклянной стены внутри аэровокзала, за стеклом стояли встречающие. В толпе они разглядели радостные лица Коли и Лены Савицких и тети Берты – они приехали из Льежа. Паспортный контроль прошли легко и быстро, предъявили свои выездные визы, в которых не было слова «Австрия», но австрийские пограничники уже видели тысячи таких виз, знали, что это люди из Советской России, и приветливо им улыбались.
Сразу за паспортным контролем к ним навстречу устремилась какая-то молодая женщина.
– Шалом! – приветствовала она их певучим голосом. – Вы доктор Берг?
У нее в руках был листок со списком фамилий – информация о прилетевших.
– Шалом, да, это я с сыном.
– Куда вы едете – в Израиль или в Америку?
Лешка сразу ответил:
– В Америку.
– Да, в Америку, – подтвердила Лиля.
– Вы хорошо подумали? В Израиле вы нужней и возможностей там для вас больше.
– Спасибо за предложение, но мы хотим ехать в Америку.
Израильтянка продолжала горячо настаивать:
– В США вам будет намного трудней, и вашему сыну тоже. Подумайте хорошенько.
– Мы уже твердо решили.
– Если вы передумаете, мы завтра же переправим вас в Израиль, вам даже не надо останавливаться в Вене. И в Израиле вы сразу начнете работать.
Лиля удивилась: как она сможет работать без знания языка? Но ей не хотелось обсуждать свои планы, она только сказала:
– Извините, но мы уже всё решили.
Эмигранты из России могли выбирать между Израилем, Америкой и Канадой. Были и такие, кто хотел ехать в Австралию. Но израильтяне хотели привлечь как можно больше людей, соблазняли обещаниями работы и обустройства.
Наконец к Лиле с Лешкой почти бегом подошли Савицкие с Бертой. Берта подбежала первая, обняла Лилю с Лешкой:
– Свободны, свободны! Наконец-то!
Действительно, впервые в жизни они были свободны. Обнялись и поцеловались с Савицкими, но лишь успели перекинуться несколькими словами, как подошел мужчина:
– Вас ждет машина – поедете в гостиницу для политических беженцев.
Впервые они услышали, что являются теперь «политическими беженцами». Мужчина продолжал:
– Гостиница маленькая, чемоданы брать с собой не разрешается. Переложите в сумки все необходимое для проведения нескольких дней в Вене. Чемоданы получите перед отправкой в Рим.
Вот тебе на! Лиля стала быстро отбирать белье, пижамы, посуду. Что еще? Да, предупреждали, что нужна электроплитка, кастрюля, чайник, мыло, носки, чулки, еще какие-то мелочи. Вещи на подарки и на продажу – водка, шампанское, фотоаппарат. Лешка возился в своем чемодане, обязательно хотел взять блокнот, нервничал и злился, что не может его найти.
– Зачем тебе блокнот?
– Письма Ирке буду писать!
Лиля вздохнула – против любви возражать не станешь.
Берта сказала:
– Мы приедем к вам в гостиницу и тогда наговоримся.
С таким маленьким количеством вещей они действительно почувствовали себя беженцами… Быстро втиснувшись в микроавтобус «форд», Лиля и Лешка поехали в город.
* * *
Маленькая трехэтажная гостиница Zum T?rken («У турков») за Дунайским каналом вся пропахла запахом отварной курицы. Временный комендант, такой же беженец, провел их по узкой лестнице на второй этаж. По коридорам бегали дети и ковыляли старики, в конце стояла очередь в общий умывальник и туалет. Через полуоткрытые двери комнат Лиля заметила: в каждой размещалась целая семья, кругом теснота, все готовят на электроплитках.
Комендант держался сухо, даже надменно, на ходу объяснял:
– Вам полагается по три доллара в день на каждого, получите у меня в австрийских шиллингах, распишетесь. На эти деньги в ресторан не находишься, но через улицу есть продуктовый магазин. Там дешевле всего курица, вот все и варят.
Он отпер маленькую узкую комнату, вдоль серых стен стояли четыре железные кровати и сложенная раскладушка, один небольшой стол и два обшарпанных стула. Грязное окно без занавесок выходило в тесный двор позади здания. Лиля откинула серые покрывала – на тощих матрасах лежало желтовато-серое застиранное белье. Она помрачнела, горестно вздохнула, на глаза опять навернулись слезы.
– Ой, Лешенька, вот она – жизнь эмигрантская. Такой я ее себе и представляла.
Он обнял ее:
– Мам, все будет хорошо. Это только начало трудное. Не обращай внимания на мелочи. Мне, например, на них наплевать. Вырвемся отсюда, и дела пойдут лучше.
Лиля растрогалась. Он прав, им обоим надо запастись терпением и обладать силой воли, чтобы научиться спокойно воспринимать тяготы эмиграции. Она только сказала:
– Знаешь, твоя бабушка Мария в детстве жила в Москве в ужасно старом, запущенном и тесном домишке. Жильцы называли его «гадюшник». Вот и мы назовем нашу гостиницу «гадюшником».
* * *
Неблагоустроенная гостиница была больше похожа на захолустный заезжий двор. Несколько таких гостиниц принадлежали богатой венке по имени мадам Бетина. Она владела сетью роскошных отелей, а как дополнительное «дело» содержала старые дома, приспособленные под временное жилье еврейских беженцев из России. За эти убогие жилища Бетине хорошо платили еврейские организации. В их примитивных условиях беженцы жили не дольше десяти дней, потом их переправляли дальше – в Рим.
В ожидании прихода Савицких и Берты Лешка пошел в общий умывальник с туалетом. Там стояла очередь, все с полотенцами через плечо. Люди ворчали:
– Что за безобразие – даже душа нет! Десять дней живем, не мывшись.
Действительно, от многих исходил удушливый запах пота, и стоявшие рядом демонстративно обмахивались ладонью или полотенцем. В умывальной на четыре раковины помещались еще четыре кабинки общего туалета. Один за другим в туалетные кабинки входили и выходили мужчины и женщины, и бедный парень наслушался из кабинок малоприятных кишечных звуков и нанюхался еще менее приятных запахов. Вернулся он в комнату мрачный:
– Мам, я даже не знаю, как сказать. Там такое делается…
– Дальше можешь не рассказывать, я все поняла.
– Мне-то плевать, но я не знаю, как ты будешь ходить туда.
Через час приехали Савицкие и Берта. Войти внутрь им не разрешили – посетителей не впускали, никому не полагалось видеть условия, в которых жили эмигранты в «гостинице». Лиля с Лешкой спустились к гостям:
– Идемте праздновать ваш приезд в кафе, – предложил Савицкий.
Типичное венское кафе было очень элегантно оформлено. Лиля с Лешкой с любопытством рассматривали стены, мебель, посуду, украшения.
Пили вкусный кофе с венскими пирожными и – разговаривали, разговаривали…
Савицкий сразу сказал:
– Я привез ваши золотые монеты и оригиналы документов.
Лиля поблагодарила:
– Спасибо, но у нас очень примитивные условия, я боюсь держать там золото.
– Тогда сделаем так: документы можете взять, они понадобятся вам для оформления, а монеты я отдам, когда мы будем уезжать обратно в Льеж.
На обратной дороге они зашли в «магазин», рекомендованный комендантом. Это была просто лавочка в одну большую комнату, уставленная по стенам полками до потолка. Но чего там только не было, на этих полках! Многие из этих продуктов они не видели в Москве и даже не знали об их существовании: десятки сортов сыров и колбас, виды йогуртов, пачки разного масла, крекеров, красиво упакованная итальянская паста разных видов, диковинные фрукты, ароматные булочки и, конечно, – куры, куры, куры. Куриные тушки крутились на гриле у прилавка и призывно пахли, но были слишком дорогими. Под стеклом лежали сырые расфасованные цыплята – эти были самые дешевые.
После полупустых прилавков московских магазинов Лиля с Лешкой воодушевленно бродили среди этого изобилия и говорили друг другу:
– Смотри – бананы! А в Москве их не купишь.
– Мам, смотри, растворимый кофе!
– О, даже несколько сортов… А в Москве и одного сорта нет.
– А упаковки-то какие красивые!
Изобилие товара произвело на Лилю такое впечатление, что она вдруг заплакала. Лешка, сам пораженный всем увиденным, попробовал ее утешить:
– Мам, ты чего?.. Успокойся.
Лиля вытирала глаза:
– Ничего, это пройдет. Я плачу о нашем бедном народе, который никогда, никогда не видел ничего подобного. Я прожила там всю жизнь и не имела даже представления о том, что возможно такое изобилие. Несчастные люди, несчастная страна…
Лешка рассудительно заметил:
– Мам, это же совсем другой мир.
– Да, Лешенька, совсем другой.
Это было только начало их будущих открытий, еще много раз придется им сравнивать прошлую жизнь с новым миром и поражаться бедности своего прошлого.
Они купили на завтрак йогуртов, булок, колбасы и, конечно, дешевую курицу на обед. Лиля поставила ее вариться на электроплитке, и их тесная комнатка заполнилась тем же запахом, который царил во всей «гостинице».
* * *
Вечером Лиля с Лешкой хотели позвонить от коменданта своим в Москву, сказать, что благополучно прилетели и встретились с друзьями. Но комендант заявил:
– Мадам Бетина запретила беженцам звонить. Идите на почту и оттуда звоните, сколько хотите. Но вернуться вам следует не позже десяти часов, потом я запру дверь и никого не впущу. Это тоже приказ Бетины.
Они заторопились, вышли из дома на широкую малолюдную улицу. По сторонам стояли красивые дома старинной архитектуры и бросались в глаза яркие витрины магазинов. Лиля немного задохнулась от быстрой ходьбы, и вдруг с ней произошло что-то странное, как будто наяву ей привиделась мистическая картина: она находится внутри какой-то длинной и узкой трубы, в дальнем конце, будто в тумане, виден слабый свет, и она вдруг ясно ощущает, как что-то отделяется от нее, покидает ее тело и медленно удаляется в сторону этого света. Она буквально видит нечто, скрывающееся вдали, и понимает, что что-то ушло из нее. Лилю охватило странное облегчение, ей стало легче дышать.
Она остановилась. Лешка смотрел на нее удивленно.
– Мам, ты чего?
– Знаешь, сынок, моя прошлая жизнь только что покинула меня, – ответила Лиля.
* * *
Ранним утром следующего дня Лиля с Лешкой поехали оформлять бумаги. Они поднялись по пыльной лестнице старого запущенного дома в центре Вены. В квартире на третьем этаже размещались организации, ведающие пересылкой в Израиль, Америку и Канаду. Дверь осторожно приоткрыл высокий неопрятный старик с небритыми впалыми щеками. Он сердито уставился на них и спросил на ломаном русском:
– Чего вам нуждается?
Такая реакция была понятна: еврейские организации вынуждены были предпринимать различные предосторожности из-за агрессивности арабов. Лиля показала ему визы, он впустил их и молча сунул в руки две толстые анкеты. Пока Лиля их заполняла, он еще много раз открывал дверь с таким же вопросом, впускал целые семьи и молча совал им анкеты в руки. Невзрачный холл с поцарапанными стенами заполнила русскоязычная толпа, стало тесно и шумно. Все проходили одну и ту же процедуру: сначала семьи вызывали в комнату для беседы с представительницей израильской организации «Сохнут». Она говорила по-русски и всем предлагала ехать в Израиль. Женщина посмотрела на Лилю с Лешкой, заглянула в их анкеты:
– Вы доктор из Москвы? Как я понимаю, в Израиль вы не поедете? – Очевидно, ее предупредили.
У Лили была заготовлена на такой вопрос фраза:
– Мы любим Израиль и поддерживаем во всем, но жить хотим в Америке.
Представительница вздохнула, записала что-то в анкетах и передала их в соседнюю комнату, там сидели представители «Джойнта». Ждать приема пришлось долго. Вокруг гудела толпа, и Лиля с Лешкой с любопытством присматривались к людям – всех их связывала общность положения просителей. Половина была с детьми, даже совсем маленькими, но и стариков было много, выезжало по три поколения. В речи многих доминировало характерное южнорусское произношение, часто с одесским акцентом. Были евреи из среднеазиатских и закавказских республик, по-русски они говорили плохо, общались на своих наречиях. Дети плакали, старики вздыхали. Евреям не привыкать к тревоге, но здесь был особый случай – старт в новую жизнь.
Наконец Лилю с Лешкой вызвали в кабинет председателя «Джойнта», обставленный в солидном консервативном стиле. Пожилой толстый человек глубоко сидел в большом кресле за громадным письменным столом. Он говорил по-английски, и Лиля плохо его понимала, переводил ей Лешка. Оказалось, у председателя были сомнения в их происхождении: ведь Лешкин отец был албанцем.
Председатель спросил:
– Как получилось, что отец вашего сына – албанец?
– Я вышла замуж за албанца, – ответила Лиля.
Он развел руками:
– Странно, первый раз встречаю такой брачный союз. Еврейкам лучше выходить замуж за евреев. Наша организация принимает советских евреев как political refugees – политических беженцев, потому что евреи в СССР лишены права исповедовать свою религию, ущемлены в праве на образование. Вы должны доказать, что вы еврейка, иначе вашего сына нельзя будет считать евреем и мы не сможем принять вас на содержание еврейских организаций. Скажите, почему ваше отчество «Павловна»? Вашего отца зовут Павел? Это же христианский апостол, это не еврейское имя.
Лиля очень заволновалась – почему ей не доверяют? – и стала объяснять:
– У него было в детстве еврейское имя Пинхас, но после революции он переделал его на русский лад. Так делали многие евреи.
– Допустим. Но как вы можете доказать, что вы еврейка?
– Странно, по-моему, это видно.
– Ну, внешность бывает обманчива, да вы и не выглядите как типичная еврейка.
Насчет обманчивой внешности он был не совсем прав – один взгляд на него сразу определял его еврейское происхождение. Но чем ей подтвердить свое еврейство? Лиля поняла, что его интересует ее отношение к религии. Она решила ответить сразу на английском, что читала Библию, собралась с мыслями и выпалила:
– I have written the Bible (Я написала Библию)!
Президент буквально подскочил в кресле, щеки его затряслись:
– Что вы говорите! Наконец-то я вижу человека, который написал Библию!
Лешка удивленно посмотрел на Лилю и только буркнул:
– Мам, ну ты чего?.. – Он был явно смущен.
Лиля поняла свою ошибку, покраснела и стала оправдываться. Но председатель продолжал хохотать. Эта невольная оговорка так его развеселила, что он перестал их расспрашивать и передал бумаги в следующую комнату, в HIAS[11 - HIAS (Hebrew Immigrant Aid Society) – «Общество помощи еврейским эмигрантам».]. Там их попросили принести все документы. Это означало, что первый этап они прошли.
* * *
Обратно они шли пешком, чтобы сэкономить на транспорте. Был ранний вечер, уже зажглись яркие огни зазывных реклам и осветились роскошные витрины. Очень интересно было наблюдать за венцами, за жизнью улицы. По сравнению с москвичами люди были намного лучше и ярче одеты, повсюду мелькали лица европейского типа, женщины выглядели очень элегантно. Но самое главное и неуловимое заключалось в ощущении свободы, которое исходило от этих людей. «Насколько же это другой мир!» – думала Лиля.
Обилие магазинов, ресторанов и кафе поражало воображение.
– Лешенька, смотри – все первые этажи сплошь в магазинах и ресторанах.
Он ухмыльнулся в ответ:
– Еще бы, у них тут есть чем торговать. Смотри, сколько электроники.
Он прилипал к каждой витрине с невиданным многообразием товара, а Лиля заглядывалась на витрины с одеждой и обувью. Но оба старались не обращать внимания на кафе и кондитерские. Оттуда несся манящий запах кофе, а за стеклом витрин красовались сотни пирожных и тортов. Эта картина завораживала, у Лили с Лешей текли слюнки, но – нельзя, дорого. Они устали после целого дня суеты и волнений, проголодались. Но у них уже появилась ущербная философия эмигрантов – боязнь тратить гроши.
Лиле стало жалко Лешку, и она предложила:
– Давай шиканем и купим себе что-нибудь поесть, прямо на улице.
– Мам, а это не дорого?
– Ну, очень дорогое покупать не будем.
Как назло, ничего дешевого на центральных улицах они не находили, а заходить в кафе им было не по карману. Думы о еде еще больше раздразнили аппетит, Лиля видела по Лешкиному лицу, что тот страдает от голода. Наконец на углу одной из улиц они встретили торговца, обрадовались и купили у него пару хот-догов. Хот-доги они видели, естественно, тоже впервые в жизни, и лакомство показалось им таким вкусным, что Лешка даже заурчал, быстро кусая и проглатывая куски. Улыбнувшись, Лиля купила ему еще одну сосиску.
От еды сразу исчезла усталость. Они как раз проходили мимо величественного католического собора Святого Стефана, центра и символа Вены. Остановились, полюбовались фасадом, задрали головы и долго осматривали 137-метровые готические башни.
– Давай зайдем, посмотрим, – предложила Лиля.
Их поразил простор и высота сводов зала, изобилие света, стройные колонны, уходящие ввысь, громадные многоцветные витражи. Лиля обняла сына за плечи:
– Лешенька, как просторно здесь, как дышится! А ведь собору больше пятисот лет.
Они бродили по собору как зачарованные, и вдруг где-то в высоте, над их головами, возникли глубокие низкие звуки органа, они заполнили собой весь простор храма. Лиля и Леша были даже подавлены величием звучания, они сели на скамью и заслушались…
* * *
В тот вечер Савицкие и Берта пригласили их к себе, в отель «Каприкорн». Как приятно было оказаться среди своих после всех забот и тревог! Прямо из номера они дозвонились до Москвы, попросили Павла дать их номер телефона Алеше. Тот вскоре перезвонил:
– Лиличка, ну наконец вы в Вене! Поздравляю вас! Как ты, как Лешка?
– Мы в порядке, нас приехали встречать тетя Берта и Савицкие. А ты как?
– Я всеми силами стараюсь вырваться к вам, оформляю документы, надеюсь, меня выпустят и мы наконец встретимся. Коля привез тебе, что мы просили?
– Да, конечно.
Поговорив по телефону, Лиля попросила разрешения принять душ.
– В нашей так называемой «гостинице» даже душа нет.
Пока Лиля сушила волосы феном, завернувшись в большую махровую простыню, они с Бертой много разговаривали. Лиля никогда не видела Берту, но слышала о ней от своей мамы. Мария рассказывала, какая Берта была добрая и мягкая, как они дружили с самого детства. Доброта и сейчас как будто струилась из ее глаз. Берта надавала Лиле подарков: красивое платье, брючный костюм, кофточку, свитеры для Лешки. Лиля благодарила, примеряла, восторгалась:
– Но зачем, дорогая, ты тратишься на нас?
– Мне это доставляет удовольствие. Я знаю, какой у вас был в России товарный голод.
Лешка мылся у Савицких и был таким общительным и веселым, что они пришли от него в восторг и потом говорили Лиле:
– Твой сын очень интеллигентный и рассудительный мальчик.
Лешка смущенно слушал похвалы в свой адрес, а потом сказал:
– Мам, они подарили мне электрическую бритву Braun, смотри. Теперь не надо ходить бриться в общий умывальник.
Слушая дифирамбы Савицких, Лиля только поражалась тому, как Лешка умел показать себя с лучшей стороны, думала: «Вот мастер пускать пыль в глаза» и тихо улыбалась.
Все вместе они пошли в ресторан при отеле, и Лиля с Лешкой наконец нормально поели, да еще в непривычно роскошной обстановке – официанты в белых пиджаках и перчатках ловко подавали блюда и разливали вино в хрустальные бокалы. Лешка держался уже совсем светски и впервые попробовал вина.
Берта наблюдала за ним и приговаривала:
– Какой чудесный мальчик! Я так люблю молодых, и мне их всех так жалко!..
– Почему жалко? – спросила Лиля.
– Они не знают, как много трудностей предстоит им пройти в жизни…
После обеда Берта отвела Лешку в сторонку и по секрету подарила сто долларов.
– Купи себе что-нибудь из электроники, от меня.
Лешка страшно смутился, покраснел:
– Спасибо, я не знаю… Мне не надо…
Но Берта уже сунула ему деньги в карман.
В конце Савицкие сказали:
– Мы решили доставить вам особенное удовольствие и дарим билеты на автобусную экскурсию по Вене. На завтра. Город очень красивый, вам понравится.
* * *
Три часа из окон комфортабельного автобуса они с восторгом осматривали великий город. Молодой гид давал объяснения на трех языках – немецком, английском и французском. Лиля вслушивалась и удивлялась тому, как человек свободно разговаривает на трех языках. Она немного понимала немецкий и французский, английский ей переводил Лешка.
Они любовались великолепными зданиями Венской оперы и Музеем истории искусств, дворцом Шенбрунн и дворцом Бельведер, построенным в честь победы над турками в 1697 году.
– Мне дед рассказывал, – сказал Лешка, – что это была историческая победа, она остановила под Веной захват Европы мусульманами и фактически сохранила западную цивилизацию.
Лиля радовалась реакции сына и его знаниям.
– Лешенька, какой прекрасный мир открывается нам! Если бы Савицкие и Берта не опекали нас здесь, мы бы ничего не увидели, замкнутые в своей среде.
– Если бы мы не вырвались из России, мы бы вообще ничего не увидели.

9. Исход евреев
Довольные и возбужденные после экскурсии, Лиля с Лешкой подходили к своей гостинице. У входа они увидели большой черный «мерседес».
– Мам, смотри, какой-то важный начальник приехал, – заметил Леша.
Оказалось, что приехала сама хозяйка гостиницы мадам Бетина. Энергичная женщина за пятьдесят, элегантно одетая и вся увешанная браслетами и брошками, она деловым энергичным шагом обходила коридоры и лестницы, с гримасой принюхивалась к тяжелому запаху тесного жилья и отварных кур. За ней на некотором отдалении следовал муж, старый флегматичный еврей, а уже за ним бежала белая болонка с розовым бантиком на шее. За собачкой угодливо семенил комендант: куда только девалась его надменность!
Картина была поистине карикатурная.
Бетина неплохо говорила по-русски, на ходу отдавала распоряжения коменданту:
– Завтра полиция придет проверять комнаты. Надо, чтобы в каждой стояло по две кровати и чтобы днем в гостинице было как можно меньше людей. Поэтому с утра отправьте детей гулять, оставьте только старых и больных.
Люди сгрудились в коридорах и на лестницах, слушали с молчаливым почтением: как-никак хозяйка, миллионерша, первая миллионерша, которую они видели в жизни.
– Рано утром начнем выносить лишние кровати и проветривать эту вонь, – продолжала мадам Бетина, выразительно принюхиваясь. – Под вечер всем можно будет вернуться, и мы снова расставим кровати. Кто хочет помочь мне в этой работе? Плачу десять долларов за рабочий день.
Все недовольно насупились, когда им предложили убраться из комнат на целый день. На призыв работать тоже не откликались, хотя слово «доллар» звучало магически. Люди считали, что по самым скромным подсчетам десять долларов за день физического труда – это очень мало. Сосед Лили сказал приглушенно:
– Она мошенница. Все тут жулики.
Но Лешка буркнул:
– А мне плевать, что мало платит. Все равно это доллары, каждому из нас столько на три дня дают, а я за один день десятку получу, – и вызвался работать.
Мадам посмотрела на него с одобрением и спросила Лилю:
– Сколько у вас таких сыновей?
– Один.
– Таких надо было рожать дюжину!
С утра Лешка остался работать, а Лиля повезла свои дипломы и его аттестат в ХИАС. Там опять собралась густая толпа: прибывали всё новые беженцы, и с первого момента эмиграции у каждого оказывались свои просьбы, жалобы и претензии. Все это регистрировалось и постепенно выполнялось.
Украдкой наблюдая за людьми, Лиля увидела заплаканную женщину среднего возраста, они разговорились, и та рассказала:
– У меня в Свердловске остались сын и дочь, школьники старших классов. Отец, с которым мы разошлись, не дал разрешения на их выезд. Я совершенно убита, но уехала к новому мужу, буду пытаться вызвать их из Америки.
Лиля долго ждала очереди, а когда положила на стол свои документы, американцы с интересом стали рассматривать их.
– О! Нам еще не приходилось видеть оригиналы, все привозят только копии. А вы, оказывается, доктор. Доктора у нас бывают редко. Какая у вас специальность?
– Я ортопед, хирург.
– Мы давно не видели такого количества дипломов. Женщина-хирург – это все же редкость. Вы настоящая VIP.
– Что это значит?
– Very Important Person — очень важная персона. Мы переведем все на английский и отправим в Госдепартамент. А оригиналы вернем.
За унизительное время, проведенное «в подаче», Лиля отвыкла ощущать себя важным и нужным человеком и впервые услышала, что ее так назвали. Это поразило и даже окрылило ее: она впервые увидела, как ценят человеческую личность американцы.
Подходя к гостинице, она заметила неподалеку унылую толпу своих соседей: они прогуливались по улице, а внутри все еще шла перестановка.
Лешка, порядком уставший от работы, рассказал:
– Полиция ушла недавно, мадам Бетина сумела втереть им очки, в очередной раз убедила, что это настоящая гостиница. Ну и баба эта Бетина! Хоть и миллионерша, но не гнушается никакой работой. Мы с ней и комендантом втроем вытащили лишние кровати во двор, навели порядок, всё проветрили. А теперь перетаскиваем кровати обратно. И будет у нас опять «гадюшник».
Вскоре комендант открыл двери и крикнул:
– Мадам Бетина разрешает всем вернуться.
Голодные беженцы толпой кинулись по комнатам варить своих кур, и в коридор снова вернулась вонь. А Бетина, в рабочем халате с засученными рукавами, подошла к Лиле:
– Ваш сын молодец – трудолюбивый мальчик. Так-так. Я вижу, вы женщина интеллигентная, с вами можно разговаривать, не то что с остальными. Знаете, смотрю я на ваших евреев и удивляюсь. Все они жалуются, что им плохо жилось в Советском Союзе. А посмотреть на женщин – все такие толстые. Если им было так плохо, как им удалось наесть такие задницы? Все упитанные, а только выйдут из автобуса у порога гостиницы, сразу спрашивают: «Где тут поесть можно?» Им на диету надо, а не обжираться. Так-так. И все хорошо одеты, безвкусно, но добротно. Интересно, это от плохой жизни, что ли? А какие вещи умудряются некоторые привозить с собой! И картины, и иконы старые, и драгоценности. У меня самой таких вещей нет. И все хотят за них очень дорого, а я не могу позволить себе покупать так дорого. Так-то. Все жалуются, что им жилось плохо. А откуда у них все это? Я сама еврейка, из Польши, в бедности я пожила и понимаю разницу между той жизнью, которую сама оставила когда-то, и той, что живу теперь.
Лиля слушала ее и думала: «Некоторая наблюдательность у тебя есть, но сама ты являешься опровержением всему тобой сказанному – добилась богатой жизни, стала кровопийцей. Вот за целый день утомительной работы заплатила Лешке всего десять долларов. Хвалила его, а не захотела прибавить. Ну что ж, все-таки это его первый заработок. Пусть приучается зарабатывать деньги и знает, как это нелегко».
По вечерам в гостинице шла бойкая торговля вещами, которые вывозили из России по разрешению, – водкой и шампанским, икрой, дешевыми часами и фотоаппаратами, хрусталем, посудой, сувенирами. В коридорах один за другим появлялись перекупщики, говорили они на ломаном русском. Люди выносили из комнат вещи, перекупщики мельком осматривали стандартный набор и предлагали низкие цены. Но эмигрантов провести было трудно, они заранее знали, какой эквивалент можно получить за товар, и умели упорно торговаться.
Стоя с полотенцами через плечо в очереди в туалет, Лиля с Лешкой слушали приглушенные жаркие переговоры:
– Али вам денег не нуждаться, а? – спрашивал перекупщик.
– Ого, мне деньги еще как нужны! Но за мой товар мне нужны настоящие деньги.
– Я давать хороший деньги.
– Вы смеетесь – сто шиллингов за такой первоклассный товар?
– Я товар знать, ему столько не стоить. Сколько вам хотеть?
– Триста шиллингов. Или я продам другому.
– Дам одна сто пятьдесят.
– Э, да я с вами только зря время трачу. Двести пятьдесят и покончим с этим.
– Вы не хотеть деньги?
– Ой, он меня с ума сведет! Я сказал – двести пятьдесят. Ну, двести двадцать пять.
– Пожалуйста, можете продавать другому. Одна сто семьдесят пять.
– Слушайте, хотите по-деловому? Двести шиллингов.
– Вы меня хотеть разорять.
– Нет, это вы меня хотите ограбить.
– Одна сто и восемьдесят пять.
Очевидно, на том и порешили, диалог прекратился, возбужденный жилец прошел мимо Лили, на ходу бросил, ища сочувствия:
– Жулик! Все тут жулики. В России все были дураки, а здесь все жулики.
Лиля тоже привезла кое-что на продажу – фотоаппарат и ручные часы. Но вступать в сделку с перекупщиками не хотела. Лешка предложил:
– Мам, можно я попробую продать?
– Только не изводи себя спором с перекупщиком, чтобы он не думал, что ты жулик.
– А мне плевать, что он подумает, торговаться так торговаться.
Он сумел продать вещи за приличную сумму и с гордостью принес деньги:
– Хотел меня облапошить, но я выбил у него настоящую цену.
Лиля видела, как сын взрослеет и становится деловым мужчиной.
* * *
Когда дневные дела заканчивались, Лешка садился писать письмо своей Ирке, делился восторгом от встречи с Западом и, конечно, тем, как скучает по ней. Он вздыхал, шевелил губами и недовольно посматривал на мать. Лиля, чтобы не смущать его, выходила в коридор. Там собирались и болтали о разном соседи, делились жалобами и впечатлениями, рассказывали истории своей жизни. Шок от отвратительных условий в «гадюшнике» не проходил, все жаловались, спорили, при этом многие разговаривали с подозрением. Не в состоянии отделаться от прежних страхов, люди подозревали, что кто-нибудь из них может оказаться завербованным агентом русского КГБ.
По коридору суетливо сновал плотный пожилой мужчина небольшого роста, недовольный решительно всем. Заложив руки в карманы и посвистывая, он катился шариком, подозрительно оглядывал людей и заговаривал почти со всеми. В русский язык он то и дело вставлял слова на идиш и размахивал короткими ручками.
Лилю он остановил кивком головы и немедленно закидал вопросами:
– Послушайте, вы тут с сыном, да? А где ваш муж – объелся груш, да?
– Мой муж приедет к нам позже, – холодно ответила Лиля.
А сосед продолжал жужжать, как шмель:
– Вы понимаете, куда мы попали?! Это же черт знает какое безобразие! А нам еще говорят в этом «Сохнуте», что мы беженцы и приехали сюда для улучшения нашей жизни. Не понимаю, от чего тогда мы бежали и почему эта теснота и вонь называется «улучшением»? Ха, ничего себе улучшение! Дурак я был, что поехал. А хотите знать, зачем я поехал? Ой-вэй, это же цорес[12 - Цорес – неприятности.]! Сам я из Харькова, часовщик, от артели работал. Знаете, в России делают такие паршивые часы, что их все время надо чинить. Вот я и чинил, и нам с женой хватало на жизнь. У меня была квартирка, небольшая, но такая уютная, боже мой! Был у меня заработок. И зачем, спрашивается, я поехал? Из-за детей, конечно. Из-за них, наших двоих, дай бог им здоровья. Им, видите ли, не нравилась советская власть. А мне она нравилась? Азохен вэй[13 - Азохен вэй (идиш) – здесь: как бы не так.], совсем она мне не нравилась. Но я терпел. А они не хотели терпеть и уехали. Теперь оба уже в Америке. И вот мы с женой снялись с насиженного места и потащились за ними. А что было делать? Потерять детей? Нет, уж лучше остаться без пальцев, чем без детей. Здесь мне говорят, что я теперь свободный человек. А что мне делать с этой свободой? Говорят, у американцев и часы не ломаются… Как же я заработаю на кусок хлеба в той Америке, а? Зачем я только поехал!..
Из комнаты вышла дородная супруга часовщика и с недовольным выражением лица вступила в разговор:
– Если бы вы видели, какой у меня в Харькове был сервиз! Такого сервиза ни у кого не было. Но мне не дали его вывезти. Разве я смогу иметь такой сервиз в Америке?..
Часовщик показал Лиле на молчаливую женщину в очереди в туалет и тихо сказал:
– Вот с этой лучше не разговаривайте, по всему видно – завербованная агентша КГБ.
– Почему вы так думаете?
– Она все молчит. А почему молчит? Присматривается, падла, чтобы кого-нибудь завербовать. Я их всех, этих гадов из КГБ, насквозь вижу.
– Ну, насчет нее вы не правы. Она рассказывала, что оставила в России двух детей и надеется вызвать их, как только устроится. Среди нас много людей с разрушенными семьями – кто-то не получил разрешения, кто-то не хотел уезжать.
– А, ну это другое дело, – пробормотал часовщик.
* * *
На седьмой день Лиля услышала:
– В гостиницу приехал какой-то раввин из Москвы.
– Откуда вы знаете, что он раввин?
– А как же – при черной шляпе и кипе. Не иначе как любавичский[14 - Любавичский – здесь: хасид.].
Верующих среди жильцов «гостиницы» не было, никто не молился, не ходил в синагогу, хотя она располагалась рядом, никто не соблюдал субботу, не носил кипу. Но появление раввина возбудило всеобщий интерес. Вскоре Лиля увидела его, он шел по коридору вместе с мадам Бетиной, за ней, как обычно, тащился комендант. Раввин был молодым ортодоксальным евреем с небольшой бородкой и пейсами, в черной шляпе, на затылке виднелась традиционная кипа. Из-под пиджака свисали белые тесемки – цицес[15 - Цицес – традиционная принадлежность одеяния ортодоксальных евреев; длинные шерстяные кисти, привязанные по краям белой рубашки, должны быть видны из-под пиджака.]. Ортодоксальных евреев Лиля никогда не видела и потому смотрела на него с удивлением, впрочем, как и другие соседи.
Бетина приветливо говорила новоприбывшему:
– Реб Яков, как я рада снова видеть вас! Как поживаете?
– Спасибо, хорошо. Направляюсь в Америку, к брату. Он теперь модный художник, мне удалось провезти с собой несколько его картин.
– Да что вы говорите! Вы едете к брату! Я бы хотела купить его картины.
– Они дорого стоят…
– Все-таки покажите мне, мы сговоримся. – Бетина повернулась к коменданту: – Этот человек ест только кошерную пищу, ему полагается не три, а пять долларов в день.
Лиля пригляделась к раввину, он показался ей смутно знакомым. И внезапно ее осенило: это был Яков Рывкинд, тот самый молодой и щеголеватый мужчина, с которым они вместе сидели в очереди в ОВИРе. Попрощавшись с Бетиной, он сам подошел к Лиле и поздоровался:
– Шалом! Вот видите, я говорил, что мы встретимся. Лилю удивило его превращение, но она постаралась остаться невозмутимой и только сказала:
– Я и не знала, что вы раввин.
Он оглянулся и прошептал ей на ухо:
– Понимаете, я уже бывал здесь раньше, проездом, и Бетина считает, что я раввин. А мне это даже удобнее, она так принимает вежливей. Я верующий, но не так чтоб очень, надеваю эти принадлежности больше для камуфляжа.
Лиля поразилась такому наглому обману: чего только не сделают эмигранты, чтобы получить мелкие выгоды…
* * *
Документы на беженцев оформляли за десять дней и переправляли людей дальше – в Рим, там они ожидали разрешения на въезд в Америку или Канаду. Основной контингент беженцев первой волны составляли евреи старше 40–50 лет, молодых было пока мало. Никто из беженцев не занимался политикой и не был диссидентом. Основной мотив отъезда у всех был один – желание лучшей жизни и избавление от бытового антисемитизма. Было немало и таких, у кого к этому мотиву примешивалось стадное чувство: «раз другие едут, поеду и я».
Основное ядро эмигрантов в 1970-е годы составляли жители южных областей Украины, России и Молдавии – из Черновцов, Кишинева, Одессы, Николаева и других городов. Их предки – евреи-ашкенази[16 - Ашкенази – общее название европейских евреев.], выходцы из Европы, в основном из Польши и Литвы. Многие продолжали разговаривать на идиш, по-русски говорили с характерным акцентом. Мужчины – служащие, продавцы, товароведы, парикмахеры, портные, часовщики, сапожники. Их жены – продавщицы, массажистки, маникюрши, парикмахерши, медсестры. У всех были свои истории и свои неприятности, они первыми начали массовый исход и выезжали целыми семьями.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/vladimir-golyahovskiy/eto-amerika-42861452/chitat-onlayn/) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
Рассказ о встрече Саши с Надей читайте во 2-м томе «Чаша страдания», о том, как они нашли друг друга, – в 3-м томе «Крушение надежд».

2
Арест Павла и бегство Лили из Албании описаны в 1-м в 3-м томах «Саги».

3
Эссе «Русский характер» напечатано в 3-м томе «Крушение надежд».

4
История выдающегося журналиста Михаила Кольцова описана во 2-м томе «Чаша страдания».

5
Кроме первой книги литературовед и эссеист Лев Копелев написал две другие книги воспоминаний: «Хранить вечно» – о конце войны и первом своем заключении, и «Утоли мои печали» (1981) – книга названа по церкви, перестроенной позже под «шарашку», где он был в заключении.

6
Популярный исторический роман Леона Фейхтвангера «Еврей Зюсс».

7
Моня цитировал строки из стиха Байрона к жене. Эти строки Пушкин использовал в качестве эпиграфа к заключительной главе «Евгения Онегина».

8
См. в 3-м томе «Еврейской саги».

9
Научный рост и крах карьеры Рупика Лузаника описаны в 3-м томе «Крушение надежд».

10
История бегства Светланы Аллилуевой в Америку описана в 3-м томе «Крушение надежд».

11
HIAS (Hebrew Immigrant Aid Society) – «Общество помощи еврейским эмигрантам».

12
Цорес – неприятности.

13
Азохен вэй (идиш) – здесь: как бы не так.

14
Любавичский – здесь: хасид.

15
Цицес – традиционная принадлежность одеяния ортодоксальных евреев; длинные шерстяные кисти, привязанные по краям белой рубашки, должны быть видны из-под пиджака.

16
Ашкенази – общее название европейских евреев.