Патина
Саша Степанова
После сокрушительного провала своей первой выставки скульптор Роберт Милович сбегает в маленький провинциальный город. Теперь он в одиночестве живет в доме, предназначенном под снос, и зарабатывает тем, что гравирует эпитафии на надгробиях. Роберт уверен, что прошлое никогда его не настигнет, однако оно возвращается вместе с Евой – девушкой, которая хочет учиться у него патинированию, чтобы выведать секрет той самой патины, которая, как был уверен Роберт, должна была сделать его знаменитым, но вместо этого превратила в изгоя.
Саша Степанова
Патина
В оформлении обложки использована иллюстрация по лицензии © shutterstock.com
https://www.shutterstock.com/image-vector/pieta-woman-weeping-over-dead-man-1614293506
Для В.
Я все еще слушаю твою музыку
1
Это был день поминовения усопших. Радуница, да, моросящая дождем безрадостная Радуница. Ритуальная лавочка, крыльцо с продавленными ступенями, стук двери, от которого у Роберта раз за разом сводило зубы и било в висок. Скомканная бумажная мелочь в потных ладонях, запах мокрой шерсти, курева и перегара. Брали в основном копеечную пластмассу, просто чтоб не с пустыми руками – мох, маки, ромашку-полянку, возили ботинками грязь по истертому линолеуму, совали деньги, забирали сдачу и сменялись следующими. Снова дернулась на разболтанной пружине дверная створка, скрипнули половицы, перешло из рук в руки хрусткое сердце из белых роз с головой кролика посередине – детский венок. Уже и не надеялись избавиться, думали, вряд ли кто-нибудь согласится отдать столько денег за эту дрянь. И дело тут было даже не в цене, а в том, что чертова кроличья голова выглядела настолько натурально – по обе стороны от плюшевой переносицы поблескивали любопытством черные пуговки глаз – что любое дитё пришло бы в восторг. Вот только то, которое получит – не придет, и от осознания этого становилось особенно тошно.
«Роберт! Да ладно тебе, ну!» – крикнула ему вслед по случаю нарядная и уже слегка пьяненькая Аля, но он не обернулся – без него обойдутся, товар нехитрый. Пересчитал ботинками ступени, потер глаза, проводил взглядом спину той, что прижимала к груди детский венок, но следом не пошел, а, втянув голову в плечи, зашагал по проступившему из-под снега асфальту к дому. Он устал от людей, безумно хотелось работать; на рубленых фасадах гранитных заготовок, сваленных здесь же, в саду, лежали капли воды.
Нырнув в затхлый подъезд, он на ощупь извлек из буфета под лестницей пачку сигарет и поднялся к себе. Комната утопала в серости. Пока курил, снаружи разошлось не на шутку – косые струи воды наотмашь хлестали по стеклам, и он приоткрыл форточку, чтобы впустить влажный воздух. Штора надулась парусом, обмахнула голову, обнаженную грудь и культи рук гипсового ангела, тупо взиравшего с подоконника на кладбищенскую ограду по ту сторону улицы. Старый дом втянул в себя дождь и закашлялся, натужно выдохнул дымоходом, расправил стены, ржавыми трубами высвистел: «Ум-р-р…».
К воротам кладбища подкатил длинный черный автомобиль. Задняя дверца выпустила траурную даму и малыша в ярком дождевике. Прямо над их головами синела вывеска с надписью «Памятники» и его, Роберта, номером. Таща за собой ребенка, дама подошла к флегматично дымившему под козырьком ритуальной лавочки сторожу Борщу и ткнула в вывеску пальцем. Борщ кивнул на дом через дорогу, и клиентка устремилась туда, на ходу открывая зонт. Роберт затушил сигарету и дернул плечом. Туго натянутый черный купол зонта вплыл в приоткрытую калитку – капли ударялись о ткань и сбегали с нее, не оставляя следов, – и двинулся к подъезду. Детский голосок на лестнице заканючил «пить». Нытье неумолимо приближалось, коротко тенькнул дверной звонок, и Роберт простуженно позвал: «Войдите!» – входная дверь была незаперта.
Пока в прихожей отряхивались, топали и шелестели одеждой, он присел и быстро глянул на себя в трюмо. Растрепал волосы в попытке скрыть залысины надо лбом, одернул свитер, нацепил на лицо выражение печального сочувствия – по радостным поводам к нему не приходили – и снова крикнул: «Сюда! Не разувайтесь!».
Прежде, чем распаренный в слишком теплой одежде мальчуган увидел незнакомого дядю и уткнулся в черную юбку с забрызганным грязью подолом, чуткий памятью скульптора Роберт отметил в линии его скул и разрезе глаз некое сходство. Детская припухлость черт скрывала его меньше, чем морщины на лице вошедшей женщины, но Роберт решил не утруждать себя вспоминанием. Каждый второй, кого он видел в этой комнате, был похож на кого-то с многочисленных фотокарточек, проходивших через его руки.
Он назвал себя. Посетительница не представилась. С брезгливой осторожностью присела на предложенный стул и протянула несколько снимков, чтобы объяснить, какое надгробие желает видеть. Работа выходила недешевой и кропотливой – на обороте бумаг Роберт от руки набросал гранитную стенку с двумя каннелированными колоннами и полукруглой нишей, в которую поместил мраморный горельеф сидящей за мольбертом женщины. Заказчица попросила подробные эскизы с нескольких ракурсов, и он тут же их пообещал, мысленно включив в счет. Все это время мальчик кряхтел и ерзал на диванчике, тиская в руках свалявшегося однолапого медведя, и изредка поднывал: «Ба, дай пить!». Нарочитое ее невнимание выглядело изощренным издевательством, и Роберт, не выдержав первым, плеснул воды из графина в не слишком чистый стакан, но она пригвоздила его взглядом, и он застыл с протянутой в никуда рукой, а после сделал глоток и опустил стакан на поднос.
– Пи-ить, – всхлипнул мальчик. По бордовым щекам покатились слезы. Женщина яростно зашарила в недрах необъятной сумки и, достав оттуда пластиковую бутылку, пихнула ее в протянутые ладошки.
– Задаток пятьдесят процентов, – сказал Роберт.
– Другую!
– Ты издеваешься? – взвилась женщина и, выдернув бутылку из руки ребенка, сунула ее ему в лицо так, что жидкость расплескалась по дождевику, однолапому медведю и обивке дивана.
В воздухе отчетливо запахло водкой.
Роберт подскочил, испуганный гораздо сильнее психованной бабули – пока он елозил платком по сморщенному личику, медведю и дивану, задержав дыхание, чтобы не чувствовать кислый запах детского пота вперемешку с парами алкоголя, она сидела за столом и всматривалась в эскиз с таким видом, будто разглядывала порнографическую картинку, а когда он наконец вернулся, все еще взволнованный тем, что могло бы произойти, на скатерти уже лежало несколько крупных купюр.
– Сходство, – сказала женщина. – Оно должно быть бесспорным. – И вышла, подталкивая в спину отчаянно ревущего внука.
Когда их шаги на лестнице затихли, Роберт спрятал руки в карманы и обернулся. Забытый медведь неприкаянно валялся на полу.
– Стерва. – Слово плевком спозло по шелушащимся обоям за спинку дивана. Роберт поднял игрушку двумя пальцами и бросил ее на стол.
Из прихожей тянулась мокрая дорожка следов. Роберт несколько секунд с недоумением смотрел на грязь, а потом, очнувшись, тряхнул головой и потащился в ванную за шваброй. Там он долго и тщательно полоскал под краном, скручивал, отжимал и снова подставлял под воду бурую тряпку, рассеянно глядя на мыльницу, где плавали в сопливой жиже три овальных разноцветных обмылка.
Скрипнула дверь. Что-то целлофаново прошуршало в комнату, и Роберт, не выключая воды, с улыбкой прокрался по коридору и осторожно выглянул из-за дверного косяка.
Незваный гость брякнул стаканом, утер сопли, стащил со стола медведя и собрался было улизнуть, но огляделся по сторонам да так и застыл с запрокинутой головой и не то ужасом, не то восторгом в глазах.
– Они не настоящие, – мягко сказал Роберт и покинул укрытие. Мальчик попятился, но не убежал. Двигаясь плавно, чтобы его не спугнуть, Роберт потянулся к одной из висевших на стене посмертных масок и снял ее с гвоздя. – Вот, смотри. Она бронзовая! – С этими словами он постучал по лбу маски костяшками пальцев, и та глухо звякнула в ответ. – Выглядит как кожа, потому что покрыта патиной. Необычной патиной. Такую умею делать только я. Это мой секрет.
– Немедленно уберите от ребенка эту гадость! У него астма!
Смущенный Роберт обернулся с покаянной улыбкой и собрался было рассыпаться в извинениях, но властная рука уже сгребла в горсть капюшон дождевика и вытолкнула пацана за порог – слушать стало некому.
– Гадость, – растерянно повторил Роберт, поглаживая нежно-телесную, в едва заметных кракелюрных трещинках щеку. – Ты, представляешь?.. – шепнул он в сомкнутые губы и тесно прижался к ним лбом. – Ты, ты, ты… – твердил он, закрыв глаза и перетаптываясь под стук дождя, как если бы тот был фокстротом или вальсом.
А когда разлепил влажные ресницы, то увидел, что кто-то внимательно смотрит на него, стоя у калитки, увидел – и задернул шторы.
2
Заявиться к Борщу без гостинцев для пса было нельзя – не пустит, так еще и обругает, а ругался кладбищенский сторож как боженька. Вспомнив об этом, Роберт наскоро собрал в пакет куриные кости, сунул их в карман и пошел в сторожку. Поплутал между могил, глубоко и вкусно дыша. Возле сторожки он задержался у саркофага Ольги Ивановны Ивановой, жития коей в замужестве было десять месяцев и двадцать один день, а всего жития было двадцать лет и один месяц, и младенца ея Николая, не прожившего и дня. Постоял, ковырнул ногтем грязь в углублениях цифр «1883», выбитых в белом камне. Богатая была деревня – Марфино. Церковь вон осталась – красного кирпича, крепкая, как засохший пряник. Марфинских кормила земля. Солили огурцы и капусту к царскому столу, собирали урожай с тех самых яблонь, что за оградой – сейчас яблоки мелкие и кислые, никто не берет, и в сентябре, когда опадают, над всем кладбищем стоит их пьяный сопревший дух.
Закурив, Роберт подошел к бытовке, стукнул костяшками пальцев в мутное окно и извлек из кармана свое нехитрое подношение. В другом лежали два сваренных вкрутую яйца.
Сумрачный с похмелья Борщ вместо приветствия что-то неразборчиво буркнул. Сегодня его рыжие усишки свисали особенно уныло.
– Угу, – сказал он, забирая пакет, и причмокнул. Из будки, грохоча цепью, выбралась здоровенная лохматая дворняга – серая и будто присыпанная солью. Борщ как-то говорил, что это от тяжелой жизни – ранняя седина.
– Хво-оштик, хвоштик мой, – ласково протянул старик, спуская пса с цепи. – Ну, шуруй!
Когда тот сорвался с места и пронесся мимо, Роберт покачнулся.
Они зашагали к яблоневому саду, и пока косматый «хвоштик» радостно скакал вокруг деревьев, молча шелушили принесенные Робертом яйца, кидая скорлупу себе под ноги.
– Зима была тяжелая, – сказал Роберт. – И весна не легче.
– Еще полегчает, – не согласился Борщ.
– Слушай, – снова сказал Роберт, который точно знал, что ему не полегчает, – вчера ко мне приходил кто-то. Ты подсказал?
Тот улыбнулся половиной рта, не переставая жевать.
– Чего хотели?
– Вот сам бы и узнал. – Влажные глаза старика глядели настолько бесхитростно, что Роберт проглотил негодование, выдохнул и отвернулся. – У меня она сидит, там, в хате. Боится, что сгонишь. Хорошая. Некуда ей больше.
– А я тут при чем?
Борщ не ответил: нахохлился в своем ватнике и уставился в скисшее небо. Проводил взглядом стайку грачей.
– Гляди-ка, вернулись, хвоштики… Перезимували.
И было в этом коротком слове, прозвучавшем нездешне и в то же время по-родному, столько облегчения, что Роберт улыбнулся своим грязным ботинкам и тоже задрал голову.
– Борщ, я давно хотел спросить – а чего ты всех хвостиками называешь?..
Он понял, что тронул личное, только когда обернулся, но сторожа рядом уже не было.
Роберт почувствовал ладонью мокрый собачий нос и отдернул руку.
– Обиделся он, что ли? – Вместо ответа пес вывалил язык в издевательской ухмылке. – Ладно, чудище-страшилище. Пошли. Провожу я тебя…
У сторожки Роберт неумело пристегнул цепь к ошейнику пса, ободрав себе карабином палец, шикнул от боли, выругался и громче обычного воззвал к Борщу, которого внутри могло и не оказаться. Зато там точно сидела некая девица, неизвестно чего от него, Роберта, желавшая. Вспомнил он об этом, когда дверь уже приоткрылась, и приготовился исчезнуть, однако это оказался всего лишь Борщ с полушкой водки в кармане ватника – ровным счетом такой, каким все привыкли его видеть.
– Я это… – начал Роберт и внезапно понял, что сам не знает, чего он «это». Зато старик прекрасно знал.
– Вот ты, – сказал он, – для чего из своей столицы приехал? – Не «пришел» даже, а «приехал» – значит, желает поворошить несвежее белье, и еще значит, что успел приложиться к бутылке крепче, чем за то же время успел бы сам Роберт. – А приехал ты… Хорониться!
Вряд ли можно было придумать более точное определение.
– И схоронился… – Узловатый палец ткнул в барак, от которого отсюда виднелась только крыша. – Там. С каменюками своими. А тут… – теперь старый Борщ таращился на бытовку так, словно она только что упала с неба. – Люди! Везде, понимаешь?
– Да пошли они, – беззлобно бросил Роберт. Поднял воротник, подмигнул лежащему возле будки псу и направился к дому.
3
Она появлялась в его жизни, чтобы напоминать о смерти. Стоило ему только подзабыть, заработаться, внушить себе что-то про создаваемые им вещи, которые переживут творца, как пена очередного дня выносила на берег Лилию; она поднималась с песка, отжимала волосы и шла к нему, неотвратимая, в мокром, и он ни разу не нашел в себе сил убежать или хотя бы отвернуться.
В тот раз он снова пытался. Смотрел куда угодно, только не на нее, нет, не на нее.
– Шидловский продал душу дьяволу, – говорила она, сбегая по ступеням. – Десять лет прошло, а он все тот же.
– Авторитарный мерзавец, неслучайно пережил жену и сына… – говорил он, открывая перед ней дверь и пропуская вперед.
Пока они сидели в гостиной пожилого педагога, свечерело. Под козырьком подъезда горела лампа, похожая на леденец.
– Интересно, сколько ему сейчас?
Роберт вытянул из пачки сигарету. Лилия жестом попросила поделиться, и он сделал это не глядя.
– Почти век. И заметь, рука вернее наших. Моей так точно.
– Да, бодрячком… Но неизвестно, долго ли еще…
Оба, не сговариваясь, обернулись и посмотрели на уютно-рыжие окна третьего этажа. Куртка Роберта и кардиган Лилии еще хранили запах нутра шифоньера, в который Шидловский велел повесить уличную одежду – с малахитовыми створками, чернеными в глянс торцами и бархатистой, как у сундука фокусника, изнанкой. Теперь воинственный старик, должно быть, бродил по пустым комнатам в одиночку и, как предполагал Роберт, продолжал беседу с самим собой, начатую много лет тому назад и прерванную визитом двоих, совсем не похожих на студентов, но отчего-то ими себя называющих.
– Выставку бы ему… – выдохнула Лилия вместе с табачным дымом. – В той галерее, о которой ты говорил, как ее, «Арсенал»?
Ей тоже не хотелось спешить обратно в жизнь, и он это чувствовал, и был благодарен за отсрочку.
– «Каземат», если ты про Кривоколенный. Не уверен, что это подходящее пространство для лиричных барышень Шидловского.
– А для тебя? Чем ты сейчас вообще занимаешься? Я почему-то думала, что ты первым уйдешь в дизайн, а ты… Скульптура, верно?
– Да, но не только, там будет кое-что другое, совсем новое. Я пока не хочу…
Светлых окон становилось все больше. Роберт смотрел на них с особой нежностью, словно был причастен одновременно ни к одному и ко всем сразу. Он любил внезапную тишину таких вот двориков, в которые тянет свернуть, сделав вид, что один из них твой. Любил колоннады и арки сталинских домов, их устаревшую напыщенную парадность, отражения окон в воде под гранитной набережной… Все это говорило с ним историями, которых он не понимал, только чувствовал, как дышат ими стены, и вслушивался – но нет, снова нет, ускользнуло в приоткрытую оконную раму, заплутало чердачными тропами, шмыгнуло под мост и растаяло…
– Ой, а помнишь ту смешную тетку с дурацким таким бантом? Имя еще редкое…
– Натурщица Мона, – усмехнулся Роберт. – Такую сложно забыть.
– Мадам Мона! – воскликнула она и даже подпрыгнула от восторга. – Мона и ее байки про бабку – фрейлину Александры Федоровны! Она сочиняла на ходу! Сестры, влюбленные в сестер, игры с переодеваниями, оргии на спиритических сеансах, а надо же работать, а она лежит с этим бантом и продуцирует бредятину, как будто из коробочки достает еще одну коробочку, снова и снова… Я ничего не путаю? Или вам всем было нормально, и только мне хотелось?..
– Всем хотелось, – с деланой серьезностью подтвердил Роберт, едва контролируя мышцы лица. – Причем сразу, и да, это была порнография. А у мадам была шизофрения…
– Хотелось сорвать с ее головы бант и выкинуть его в окно! – выкрикнула Лилия возмущенно. – Милович, дурак, ну какой же ты дурак! – И притворилась, что сейчас ударит, но вместо этого нырнула рукой под его расстегнутую куртку, поглубже, в тепло, будто бы так и надо, впрочем, так действительно было надо, чтобы он посмотрел на нее и продолжал смотреть.
Но он не сдался. Не тогда. Стоял с ней в обнимку и упрямо, до рези в глазах таращился на окна. Трое однокурсников, которые собирались навестить старика-учителя и вообще увидеться впервые за столько лет, внезапно обнаружили неотложные дела – Лилия уже ждала на берегу – а ведь знай он об этом заранее, то тоже бы отказался, а так пришел, и встретил ее в маленьком кафе киноклуба – она ждала – где наливали хорошее и дешевое пиво, а потом поднялись по гулкой лестнице в квартиру, неловко помалкивая, и дружно обрадовались тому, что некогда грозный и до сих пор еще чуть-чуть наводящий трепет Шидловский сразу взял на себя светскую часть беседы. Сам того не заметив, Роберт проболтался и о работе, и о грядущей выставке, хотя совсем не собирался этого делать, ведь хвастать ему было нечем, а заодно и узнал, что взлелеянный лиловый лилейник по фамилии Гордиева два года как в разводе и два месяца как руководит художественной студией – кто б подумал.
– Фрейлина, ну конечно, – сказал он невпопад, не решаясь сменить тему, которая так ее развеселила. – Фрейлина по фамилии Березка.
– Листопад! – щелкнула пальцами Лилия. – Я точно помню, потому что кто-то из наших нажаловался на нее в деканат, мол, ее истории слишком откровенны и ставят в неловкое положение… некоторых.
– Это мог быть только Вальцев.
Нужно было сказать это раньше. Горячая ладонь обиженно сползла с его бедра, и Роберт быстро запахнул куртку.
Давно погасшие сигареты синхронно упокоились на дне урны. Лилия достала из сумочки ключ от машины, покрутила его в руках, проводила взглядом тщедушную собачонку, ведомую девочкой лет десяти.
– Роберт, скажи… – Он покорно остался рядом в надежде, что порыв ветра отгонит в сторону медовый, злой аромат ее духов, но ветер не пришел. – Ты доволен тем, что делаешь?
Роберт беспокойно покосился на грязные манжеты и постарался прикрыть их, сложив руки на груди. Мысленно посмотрел на себя откуда-то сверху и мысленно же пожал плечами. Если в чем его и можно было заподозрить, так это в тотальном погружении в работу, пренебрежению ко всему сиюминутному, отказе от внешнего в пользу внутреннего, но никак не в нищете, нет, бедняком он не выглядел: куртка как куртка, джинсы как джинсы – значимость того и другого одинаково меркла в сравнении с вечностью, которая ждала его впереди (во всяком случае, самому ему хотелось на это надеяться).
– У меня есть заказы. – Голос дрогнул, что не осталось незамеченным – Лилия вопросительно вздернула бровь, вцепилась в локоть и увлекла Роберта к набережной. – Государственный проект, памятник для областного центра… – На лбу выступила испарина, но он постеснялся ее стереть. – Я работаю с Каревым – архитектор, может, знаешь… Будет бронзовое литье: фигура ангела, который поддерживает раненого солдата и… Укрывает его крыльями. На самом деле это метафора… В-вот.
– Метафора чего?
– Бессмертия души.
– Ах, ну да. – Стук ее каблуков ввинчивался прямо в мозг. – И тебе этого достаточно?
– Городские чиновники довольно консервативны, я не мог позволить себе ни малейшей абстракции…
– Да нет же, я не о том.
Она поправила сползший с плеча кардиган, и Роберт, некстати вдохнув, едва не закашлялся. Мед. Ладан. Что-то еще. Китайские чернила? Перцовый пластырь? Десятки холстов, запертых в каморке под лестницей в ожидании своих первых встречных – кобальт синий, набрызганные пальцами пятна киновари, потекший аурелион… И еще кто-то плачет в этой подлестничной тьме, но не жалобно, а истерично и зло, и долго всхлипывает, и всхлипы эти легко перепутать со звуками любви… Возможно, так оно и есть.
– Если ты не слишком спешишь, я бы хотела кое-что тебе показать. Здесь недалеко, это не займет много времени.
Он не спешил. Не спешил настолько давно, что даже если куда-то опаздывал, уже не мог заставить себя поторопиться.
На сигнал брелка откликнулся приткнувшийся к обочине белый внедорожник. От мысли, что придется доверить свою жизнь женщине, Роберт почувствовал в животе тянущую пустоту. Вначале он долго пристегивался, потом боролся с желанием закрыть глаза, но автомобиль уверенно спрыгнул с бордюра и тут же влился в поток себе подобных. Встречный ветер сдул с лобового стекла сухую листву, свет фонарей расчертил темноту салона яркими белыми прямоугольниками, и он немного расслабился, и даже нашел в себе силы разжать стиснутые на ручке двери пальцы.
Спустя два светофора звуки скрипки сменились клавишными аккордами – и понеслось. Зал был не то, что…
– Ich verlasse heut’ Dein Herz, – не выдержал и зашептал Роберт. Злой мед что-то с ним делал. – Verlasse Deine N?he…[1 - Сегодня я покидаю твое сердце, прощаюсь с твоей близостью… (нем.)]
– Wie Kinder waren wir, Spieler – Nacht f?r Nacht[2 - Мы были словно дети, играли ночь за ночью (нем.)], – хрипло поддержала она.
«Da ich Dich liebe» они пропели вместе. Сзади длинно просигналили, и их нестройный хор мгновенно смолк, однако молчание продлилось недолго.
– «21 грамм», – сказал Роберт, долго и мучительно вспоминавший.
– С Наоми Уоттс и Бенисио дель Торо, – сказала Лилия, будто бы и не забывая.
…Зал был не то, что полу-, а совершенно пуст, не считая него, еще нескольких таких же полуночных любителей артхауса и смешной одногруппницы, которую он почти не замечал в академии. А тут встретил у кассы – вдруг, и она сказала «привет» – тоже вдруг, а потом, получив билетик, деликатно заняла свое место в дальнем ряду и на ином не настаивала. Роберт вспомнил о ней только после сеанса – делать вид, будто они незнакомы, в огромном безлюдном холле было бы странно, поэтому он подал ей куртку и спросил, как фильм, и она спросила тоже; по пути к метро выяснилось, что впечатления удивительно схожи, и «Ох, „Сука-любовь“! Ах, Иньярриту!», и взаимные недоумения по поводу предыдущих встреч, которые должны были случиться, но отчего-то не случились, а потом еще «Зайдем в кафе? Холодно очень» и «Ты тут пока выбирай, а я сейчас». Сквозь окрашенное вином стекло бокала он разглядел, что у нее резкий профиль и горбинка на носу, по которой он вскоре водил пальцем и говорил: «Не вздумай исправлять», а она целовала его в шею чуть ниже мочки уха, и раздавала обещания так же легко, как часом раньше – восторги в адрес режиссера.
Впрочем, с носом она ничего не сделала.
– Ты все еще слушаешь мою музыку, – сказал он, и это прозвучало строго.
– Я слушаю, потому что это хорошая музыка, а не потому что она твоя. О тебе я не думаю.
Удивительно, но за все эти годы он так ни разу и не вспомнил, а вспомнив, уже не смог выбросить из головы, как протянул ей наушники, и пока она стояла – растерянная, оглушенная, пока пыталась уместить внутрь себя то, что ей дали, наблюдал за прохожими и голубями. Запрокинув голову, рассматривал перевернутые русты и пилястры, прикидывал, где раздобыть денег и вообще куда бы и с кем свалить на выходные, но вдруг почувствовал ладонь в ладони и отозвался на эту странную просьбу – танцевать прямо здесь и сейчас, заранее зная, что путь до метро окажется длинным, но даже не представляя, насколько. Она выглядела совершенно убитой, и он чувствовал в этом свою вину – да ладно, от выражения ее лица любой бы испугался, особенно когда всегда один и в декадентском черном, с Тинто Брасом и Стенли Кубриком, а тут она – губы, пальцы, волосы, и все так сразу, что бросить бы в карман и унести… Вот только за «сейчас» неизбежно следует «потом», и это «потом» -то его тогда и остановило. Он не собирался осложнять себе жизнь людьми, а с ней – просто так получилось (на самом деле она уже выходила ему навстречу из воды, а он, дурак дураком, стоял и смотрел). Бесконечно целовались у метро. До завтра, спасибо за вечер. Да, странно, что он забыл…
– Я о тебе не думаю, – повторила она упрямо.
– А я… скучал, – признался он и с удивлением понял, что не врет.
Автомобиль притормозил, пропуская пешеходов. Ее лицо последовательно окрасилось красным и желтым, а на зеленом снова кануло во тьму.
– Знаешь, о чем я подумала, когда впервые тебя увидела? – Он покачал головой. – Когда мы пришли на первое занятие и толпились возле дверей студии, я рассматривала всех этих незнакомых людей и давала им прозвища. Ты стоял в стороне с чехлом для подрамника на плече, слушал музыку и смотрел в окно – черные глаза, черные волосы… Черные ногти! Я не могла вообразить, что творилось в твоей голове. Ты выглядел так, словно только что занимался любовью, и одновременно так, словно не делал этого никогда. Я назвала тебя злым колдуном. Злой колдун по имени Роберт. Я до сих пор так думаю. Скажи, почему ты подошел ко мне в кино, если раньше не подозревал о моем существовании?
– Вовсе нет, – сказал он, пораженный этой внезапной отповедью.
– Так почему же?
– Пожалел тебя, наверное. Ты выглядела одинокой.
– Мы были вместе… Шесть месяцев? Семь? И все это время я была уверена, что ты забыл мое имя и стесняешься переспросить. Ты всегда называл меня… Никак. Только однажды, когда ты беседовал с кем-то в коридоре, я услышала его из твоих уст, но ты обращался не ко мне.
Он молчал, не зная, что сказать, потому что не замечал за собой ничего подобного, но даже если б делал это сознательно, прошло столько времени, что теперь это не имело никакого значения.
– Я долго жалела, что я не Марта.
– Почему именно Марта?
– А ты и этого не помнишь?.. – Он действительно не помнил. – Ты прислал мне по электронке ее фотографию. Ее, твоей первой любви. Идеальная Марта, которая уехала учиться в Англию и была лучше меня.
– Но… – В темноте его лицо пошло красными пятнами. – Ты говорила, что не открывала.
– А я открывала, – бросила она со злостью. – Каждый день. Снова и снова. Смотрела и понимала, что она действительно лучше. Смотрела и не понимала, почему ты вообще меня выбрал, если в твоей жизни была она. Это были очень темные чары, Роберт. Я на всю жизнь возненавидела это имя. К счастью, на моем пути не попадалось Март, иначе им пришлось бы несладко.
Теперь он понял, о чем речь – поступок был столь незначителен и гадок, что почти сразу оказался запрятан во внутреенний карман памяти, а после и вовсе провалился в подкладку. Тот снимок он взял из школьного альбома. Девочка по имени Марта действительно уехала из страны, так решили ее родители. Она и правда была его первой любовью, вот только ничего об этом не знала. Он даже не пытался приблизиться – топтался поодаль целых три года, до самого выпускного, на котором безобразно напился и вместо того, чтобы пригласить ее на танец, блевал в траву за стекляшкой кафе.
Зачем он вообще это сделал, да еще наплел про отношения? Он и сам не понимал.
– Прости. Прости меня, пожалуйста.
– Ты всегда просишь прощения, а потом становится еще хуже.
Даже не верится, думал он, пока внедорожник лавировал по парковке перед бизнес-центром, даже не верится, столько лет прошло, а она до сих пор помнит.
– В любом случае… Я тебе благодарна. – Ключ был выдернут из замка зажигания с такой яростью, будто отпирал тысячу бед. – Если б не ты, я получила бы диплом и вернулась в свою дыру. И сейчас все было бы иначе.
И хотя она ничего ему не доказала, потому что доказательств не требовалось вовсе, получившая ускорение дверца хлопнула невероятно красноречиво.
Стеклянная «вертушка» пришла в движение, но их путь лежал не в лабиринты монолитно-каркасного детища советского конструктивизма, а на задворки офисной жизни, куда вела мозаичная дверь «под Климта». Черные глянцевитые стены за нею стискивали узкую лесенку – студия занимала подвал.
Несколько направленных ламп осветило распорки мольбертов и гладко оструганный верстак с золотистыми искорками смальты. Роберт окинул взглядом композицию из глиняной амфоры, аккуратно припыленной бутылки зеленого стекла и веточек физалиса, драпированных алым бархатом, щелкнул в гипсовый нос Афродиту, снял с полки, повертел и поставил обратно керосиновую лампу, а когда обернулся, в руки ему лег бокал с вином, который он принял с благодарным полупоклоном.
Он бережно коснулся подогнанных с ювелирной точностью частичек мозаики. Икона была не закончена, но уже ослепляла.
– Почему именно святые?
– Потому что мы работаем с храмами, – ответила Лилия и приподняла свой бокал в знак того, что пьет за встречу. – Это фрагмент иконостаса, апостолы Петр и Павел. «Идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков», помнишь?..
Она завернулась в джемпер, будто зябла, хотя в помещении было почти душно, медленно приблизилась к мольбертам и застыла напротив, вглядываясь в шершавую белизну холстов.
– Кроме мозаики здесь есть мастерская витража, занятия по академическому рисунку, пейзажу, графике и… прочему. Я давно подумывала о том, что скульптура – это именно то, чего нам недостает. И предлагаю тебе вести занятия. Скажем, раз в неделю по два часа. Это не слишком отвлечет тебя от метафор в бронзе?
– Послушай…
– Даже сейчас. – Он едва не расплескал вино – так дрогнула рука от внезапно проступившей в ее голосе ярости. – Даже сейчас ты не называешь меня по имени. – Свет, отраженный от холста, заливал ее лицо и шею равномерной бледностью. – Ты нуждаешься в деньгах, Роберт, я это знаю. Ты больше не мальчик из обеспеченной семьи. Ты – тот, кто должен ее обеспечивать, но не делаешь этого. Твоей жене нужна терапия. Без стационара она чего доброго пойдет и прыгнет с крыши, или повесится, или вон как Вальцев…
– Откуда ты знаешь? – прошептал он чуть слышно.
– Просто вижусь с нашими бывшими общими друзьями чуть чаще, чем ты.
– Ясно.
Он беспомощно взмахнул руками и присел на стул. Вино показалось скисшим.
– Ну и зачем тебе все это? – Сочувственный взгляд гипсовой Афродиты будто намекал на бессмысленность вопроса. – Зачем тебе я?
– Мне нужен человек, который знает свое дело и который меня не предаст.
Она приблизилась и, балансируя бокалом, опустилась перед ним на колени. Внутренний голос по-гоголевски шепнул: «Не смотри!», и Роберт поспешно уткнулся взглядом в круглый мысок ее балетки.
– Ты ведь не предашь меня, Роберт?..
А он все молчал и смотрел мимо. Молчал, даже когда она подалась вперед и положила кудрявую голову ему на коленку.
– Ты совсем другой.
– Было бы странно, если б в тридцать я по-прежнему подводил глаза черным, не находишь?
– Дело не в этом. Ты… Что? Что такое? – заволновалась она, вскинув голову, и проследила за направлением его взгляда.
– Нет! Да ладно, нет!
Он вскочил и стремительно пересек комнату, чтобы замереть возле дальней стены, не видимой из-под картин, вот только привлекла его вовсе не одна из них.
– Лилия-Лилия… – произнес он, покачиваясь из стороны в сторону, словно от перемены угла зрения изображение могло измениться. Но оно, разумеется, не менялось, а она пробормотала что-то вроде: «Так вот чего тебе не хватало», впрочем, он все равно не услышал. – Лилия, это уже слишком.
– Что и требовалось доказать! – весело крикнула она в его спину. – Раньше ты готов был заплатить за то, чтобы твой портрет украшал заведение вроде этого! Причем, в полный рост!
– Я уважаемый человек, художник, ты пойми, у меня госзаказы… А что, если кто-то узнает?..
В молчании, которое показалось ему бесконечным, она подошла, по-прежнему неразлучная с бокалом, встала рядом в точно такой же позе – чуть отставив ногу, со сложенными на груди руками, – и подарила стене улыбку.
– Узнает твои обтянутые черной лайкрой коленки десятилетней давности? Ты шутишь?
– Не понимаю, зачем ты вообще…
– Потому что это отличный кадр, – обронила она и вдруг сцепила пальцы, и набросила ему на шею петлю своих рук. Мед брызнул в лицо, как кровь из лопнувшего капилляра, Роберт почти задохнулся, он не дышал им, он его ел. – Покажи мне… – Ее язык упорно искал лазейку, но он не мог заставить себя ни что-то почувствовать, ни хотя бы притвориться. – Я хочу увидеть того прежнего Роберта. Ты ведь ничего с ним не сделал?
– Сама же сказала… – Он с усилием разжал ее руки и продолжил держать за запястья, чтобы она не вздумала повторить попытку. Так они оставались и близко, и спасительно далеко. – Я – другой. И этот другой тебя не хочет.
Волосы скрыли половину ее лица, единственный видимый глаз страдал. Если бы сейчас Роберт легонько толкнул ее в грудь, она, наверное, упала бы, не сгибая коленей, плашмя, будто огромная кукла – он вдруг отчетливо это представил и дернул уголком губ, подавляя усмешку. Чего-то не хватало. Он беспокойно осмотрелся по сторонам, но ничего подходящего не нашел и, опустив взгляд, стянул с шеи клетчатый шарф-кашне.
– Пожалуйста, не шевелись…
Ткань легла ей на глаза, несколько прядей затянуло в узел на затылке, и она шикнула от боли, но он успокоил ее поглаживанием по спине. Длинные концы обвились вокруг шеи – хватило на два обхвата, может быть, слегка перетянул, но дышала она ровно, хотя сквозь слой пудры уже проступал приятный глазу оттенок бургундского.
– Роберт?
– Ш-ш… – попросил он, бесшумно выставляя на середину комнаты стул и ощупью придвигая к себе коробку с пастелью. – Дай мне пять минут. Всего пять.
Стиснув зубы, он быстро-быстро водил рукой по холсту, не глядя на цвета, хватал первое, что попадалось, мелки ломались, пестрое крошево осыпало брюки, но он уже не мог остановиться: потел, дрожал, но все наращивал темп до тех пор, пока пальцы не зажили собственной жизнью и из правого верхнего угла в левый нижний не пролегла жирная черная линия, дважды изломанная и беспомощная, как и все, за что бы он ни брался.
Он коротко вскрикнул и стиснул мелок в потной ладони, а когда разжал, по запястью сползала липкая черная дрянь. Обмакнув в нее палец, он не глядя провел по векам. Справа налево и слева направо, без зеркала, привычно, а затем, пинком отшвырнув с дороги стул, зашагал к лестнице. На опущенной крышке пианино поникла женская сумочка и он, озаренный внезапной идеей, потянулся к ней и рывком открыл молнию.
Лаконичный флакончик, совершенный в своей простоте, нашелся почти сразу. С головы до ног окутав себя медовым облаком, Роберт бережно вернул духи на место и вышел.
Он проиграл.
4
Не уходила. Он притворился, что его нет, но она не уходила. Так и стояла под окном, он это чувствовал. Стояла и, должно быть, думала, какая же он тварь, тварюга настоящая, она ведь приехала, приехала на электричке, придумала слова, впрочем, не особенно-то и старалась, ведь любому нормальному художнику, мужчине, стопроцентно польстил бы уже тот факт, что такая-эдакая приехала к нему на электричке. Она хотела учиться. Учиться у него. Учиться у него патинированию. В каждом слове таился подвох. Роберт бесшумно потоптался на месте. Она сказала, что адрес ей дал Керн. Еще одно имя из прошлого, тень мертвеца: а ведь он его любил (под «он» и «его» можно было подразумевать как одного, так и другого). Любил непедагогично – облюбовав, любовался и критиковал на «вы», нежно-нежно поглаживая по затылку: «Примитивно, ничтожно, жалко». И одним метким ударом молотка сносил голову очередной изваянной Робертом пастушке или весталке. В ответ тот вздрагивал одним только животом, складывал на груди руки с вечно растянутыми до сходства со смирительной рубашкой рукавами, пытаясь незаметно промокнуть мокрые подмышки. Спрыгивал с табурета и тащился за пластиковой щеткой, вставленной в зажим на ручке совка. Он и сам знал, что халтурил, вечно доделывал в последнюю ночь, хотя времени давалось предостаточно, но он был уверен, что успеет, и действительно успевал с дрожащими руками, которых, чем ближе к рассвету, тем становилось больше: четыре, шесть, восемь – взъерошенный Шива перед скульптурным станком. Успевал, а затем сметал остатки своего успеха и на вытянутой руке, будто жертвуя нищему, нес осколки к мусорной корзине.
Если кто и мог опознать его колени на том усеченном по пояс снимке, сделанном Лилией, то это Керн, но Керн умер. Роберт узнал об этом из самой бесполезной в мире рассылки новостей своего факультета. На Керна упал мраморный Роберт Бойль, и произошло это примерно в ту самую минуту, когда Роберт Милович из плоти и крови гравировал во дворе своего дома эпитафию на мраморном же надгробии. И пока из-под его руки выходили утвержденные заказчиком модерновые литеры, сам не зная чему улыбался.
– Роберт Вильевич! – донеслось на этот раз с улицы, и в оконное стекло сухо брякнул обломок ветки. – Я видела, как вы танцуете!
Чтоб тебя. Уходи, уходи, уходи.
Нащупав пачку сигарет, он закурил и выпустил дым в темноту.
– Если вам будет скучно, я уеду!
Скучно. Почему она выбрала именно это слово? Оно короткое? Его легко прокричать?
Едва коснувшись шторы, Роберт выглянул наружу: стоит. Невысокая, блеклая, тяжеловатая в бедрах на грани с переизбытком, еще немного – и ее можно будет назвать толстушкой. Но пока она просто… да, именно, что скучна. Обыденная до зевоты, пресная и клеклая, как промокшая булка. Единственное, что ему хотелось бы рассмотреть поближе – волосы. Собранные в две нелепые косы, они – скорее догадка, чем уверенность, – доходили почти до талии. У всех женщин Роберта были роскошные волосы. Женщины Роберта были скульптурны, тонки в запястьях и щиколотках, плоскогруды – он никогда не захотел бы раздеть ту, чей размер одежды превышал сороковой. Но сейчас, когда он распахнул форточку и крикнул: «Поднимайтесь!», а затем раздосадованно слушал нарастающий стон ступеней, внутренний голос, который до этого никак не проявлял себя, вдруг шепнул: Было бы неплохо как следует ей вдуть, правда? Роберт застыл, будто молнией пораженный: он никогда, ни мысленно, ни вслух не позволял себе ни малейшей скабрезности в том, что касалось женского тела или отношений с ним, и даже если очередная возлюбленная, подрагивая и шаря руками по простыне, вдруг смущенно просила быть грубым, он делал вид, что слишком погружен в процесс, чтобы что-то менять, и слишком уверен в себе – для того же.
Вдуть. Достаточно коротко. Легко прокричать.
Она ворвалась в комнату и сходу, не задержавшись для приветствия, выставила на стол бутылку коньяка. Роберт облизнул пересохшие губы. Скука откладывалась на неопределенный срок, но пока он, принимая правила игры, тащил из кухни две робкие рюмки и беззащитные ломтики лимона, дурная мыслишка щекотала его под воротничком.
– Ева, – произнесла она низким голосом. – За знакомство.
Ева, безликая дева, прости, яблок нет, одни лимоны. Розовая вода, сирень, портулак. Никаких тебе злости и меда.
– Я вряд ли смогу вам помочь. Я не педагог.
– Зачем же вы так, Роберт Вильевич? Я ведь знаю, что вы преподавали в частной школе.
Раскопала. Наверное, это было несложно. В газетах, кажется, упоминали… Или нет?
– Да, но… – Знать бы еще, как много ей известно, чтобы не сболтнуть лишнего. – Все закончилось не очень хорошо. Я больше не работаю со студентами. Я больше вообще ни с кем не работаю.
– О’кей, – сказала она и уставилась на стену – там висели три посмертных маски с перевязанными дерюгой глазами. – Это же они? Те самые?..
Он кивнул. Она подошла ближе и остановилась, любуясь.
– Патинирование – не бог весть какая сложная штука, – промямлил он, мучительно пытаясь измыслить причину, способную заставить ее убраться вон. – Вы легко найдете все, что нужно, на любом профессиональном сайте.
– Но только не ваш способ. Я пришла… – Пухлый палец с облупленным на кончике ногтя лаком указал на маски. – За этим. Я хочу знать, как вы делаете это.
– Но зачем?..
«Но-но-но?» – заквохтало со стены трио мертвых голосов. Впалые щеки масок ввалились еще сильней, губы прошлепали: «Самая бессмысленная из бессмыслиц – мыслить себя творцом жизни, будучи творцом мысли».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/sasha-stepanova/patina-34144422/chitat-onlayn/) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Сегодня я покидаю твое сердце, прощаюсь с твоей близостью… (нем.)
2
Мы были словно дети, играли ночь за ночью (нем.)