Уголовно-правовые проблемы охраны власти (история и современность). Монография
Тамерлан Кимович Агузаров
Юлия Викторовна Грачева
Александр Иванович Чучаев
Данная работа – первое монографическое исследование, специально посвященное комплексному историческому и компаративистскому анализу проблем охраны государственной власти средствами уголовного права, выполненное на базе правовых памятников XI–XIX вв., Уголовных кодексов РСФСР 1922, 1926, 1960 гг., Уголовного кодекса РФ, уголовного законодательства ряда зарубежных стран, иных нормативных правовых актов РФ с учетом современных достижений уголовно-правовой науки. В ней показан генезис уголовно-правового регулирования ответственности за посягательства на власть; выявлен тренд развития уголовного законодательства об ответственности за рассматриваемые преступления; осуществлен анализ, углублен и уточнен ряд теоретических положений, относящихся к характеристике составов преступлений, предусмотренных ст. 277, 295, 296, 297, 2981, 317, 318, 319 УК РФ; внесены предложения по совершенствованию уголовного законодательства, разработаны рекомендации по его применению в следственной и судебной практике; доказана необходимость самостоятельной уголовно-правовой охраны главы государства – Президента Российской Федерации, исследованы ее концептуальные основы и представлена теоретическая модель соответствующей главы Уголовного кодекса РФ. Законодательство приведено по состоянию на сентябрь 2015 г. Для студентов, аспирантов, преподавателей юридических вузов, научных сотрудников научно-исследовательских институтов, судей, прокуроров, следователей и адвокатов.
Т. К. Агузаров, Ю. В. Грачева, А. И. Чучаев
УГОЛОВНО-ПРАВОВЫЕ ПРОБЛЕМЫ ОХРАНЫ ВЛАСТИ (ИСТОРИЯ И СОВРЕМЕННОСТЬ)
МОНОГРАФИЯ
[битая ссылка] ebooks@prospekt.org
ВВЕДЕНИЕ
Говоря о защите власти средствами уголовного права, необходимо исходить из широкого и узкого понимания данного обстоятельства. По сути, все правовые акты в первую очередь так или иначе охраняли власть, ее интересы и интересы ее представителей, а уж затем – иные ценности, признанные таковыми правящим классом. В то же время в указанных правовых памятниках выделялась специальная группа норм, которые имели цель непосредственной защиты власти в лице верховного правителя – государя.
Разумеется, власть как таковая представляет социальную ценность, и в связи с этим не было и нет ни одного государства, в котором не обеспечивалась бы ее неприкосновенность, в том числе уголовно-правовыми средствами. Однако сферы криминализации даже в одной стране при единой форме правления имеют существенные различия, что заметно при сопоставлении правовых памятников разных периодов развития России. Если в древние времена все преступления против власти сводились к посягательству на князя, а затем царствующую особу, то в XX в. перечень этих деяний пополнился новыми, ранее неизвестными видами преступлений – антиправительственной агитацией и революционной деятельностью.
В отличие от так называемой ядерной преступности (т. е. преступлений, образующих ядро преступности независимо от исторических, политических, экономических и других общественных условий, например убийств, изнасилований, хищений и т. д.) преступления против государственной власти составляют так называемую периферийную преступность, т. е. деяния, которые являются зависимыми от внешних условий, нормативная регламентация уголовной ответственности за их совершение отличается существенной изменчивостью. Особенно это заметно по законодательству времени социальных катаклизмов. Сказанное позволяет высказать утверждение: криминализация деяния против власти не всегда означает признание его объективно общественно опасным, т. е. причиняющим или способным причинить вред общественным отношениям. Некоторые деяния объявлены преступными только потому, что были направлены против угнетения народа господствующим классом; другими словами, таким образом власть стремилась удержать свое господство. Именно поэтому многие нормы правовых памятников, особенно Уголовного уложения 1903 г., а также первых лет советской власти являются откровенно реакционными.
Уголовный кодекс РФ внес существенные изменения в правовую регламентацию ответственности за преступления против власти. Вместе с тем многие исследователи подчеркивают, что уголовно-правовые нормы требуют совершенствования. Подобного рода задача невыполнима без учета современного состояния законодательства в этой части зарубежных стран. Реализация интегративной функции компаративистики способствует гармонизации и унификации уголовно-правовых норм, разработке уголовного законодательства исходя из зарубежного опыта. Сказанное, в частности, относится к вопросам признания главы государства самостоятельным объектом уголовно-правовой охраны и др.
Наконец, судебная практика испытывает серьезные трудности в квалификации преступлений против власти, отграничения их от смежных деяний. Это обусловлено рядом обстоятельств, в том числе несовершенством уголовно-правовых установлений, слабым теоретическим и методическим сопровождением правоприменительной практики. Теоретические исследования проблем уголовно-правовой охраны власти ограничиваются конкретными преступлениями (группами преступлений), что не позволяет системно взглянуть на имеющиеся проблемы в правовом регулировании ответственности за посягательства на нее, и как следствие – выработать комплекс научно обоснованных, социально приемлемых предложений для совершенствования законодательства и правоприменительной практики. Многие вопросы в теории уголовного права до сих пор остаются дискуссионными.
Говоря об уровне исследованности темы, необходимо иметь в виду соответствующие исторические эпохи. Так, в дореволюционном праве проблемы ответственности за посягательства на власть изучали С. Абрамович-Барановский, И. Андреевский, К. Анциферов, М. М. Богословский, П. О. Бобровский, В. И. Веретенников, М. Ф. Владимирский-Буданов, В. В. Волков, Н. А. Воскресенский, Л. Гетц, Ш. С. Грингауз, Ф. Ф. Древинг, Г. Г. Евангулов, Я. Г. Есипович, Н. П. Загоскин, М. М. Исаев, Н. Калачев, В. Книрша, Г. Е. Колоколов, А. Ф. Кони, Г. К. Котошихин, Д. И. Курский, Н. Ланге, В. Н. Латкин, В. Линовский, А. Лохвицкий, П. И. Люблинский, П. Н. Малянтович, В. Меншуткин, М. Михайлов, С. П. Мокринский, Ф. Л. Морошкин, П. Н. Мрочек-Дроздовский, Н. К. Муравьев, Н. А. Неклюдов, С. В. Познышев, Н. Н. Полянский, А. Попов, А. Е. Пресняков, Д. Я. Самоквасов, Н. Д. Сергеевский, В. Д. Спасович, П. Стучка, Н. С. Таганцев, Г. Г. Тельберг, Б. С. Утевский, А. Д. Чебышев-Дмитриев, И. С. Урысон, И. Я. Фойницкий, Д. А. Червонецкий, П. И. Числов, И. Ф. Эверс и др.
Из числа современных специалистов обращались к дореволюционному законодательству об ответственности за преступления против власти В. А. Балыбин, И. В. Дворянсков, А. И. Друзин, Д. А. Донсков, А. Ю. Кизилов, А. Г. Маньков, А. Т. Потемкина, В. А. Рогов, А. А. Рожнов, Е. А. Скрипилев, А. В. Федоров, Г. В. Фецыч, С. А. Цветков и другие ученые, исследовавшие вопросы уголовной ответственности за конкретные преступления против власти.
Общим и частным вопросам компаративистики посвящены работы Х. Бехруза, О. Н. Ведерниковой, В. Н. Додонова, Г. А. Есакова, Х. Кетце, И. Д. Козочкина, Н. Е. Крыловой, Н. М. Марченко, В. С. Нерсесянца, К. Осакве, А. Х. Саидова, А. В. Серебренниковой, Ю. А. Тихомирова, В. А. Туманова, К. Цвайгерта, А. Е. Чернокова и др.
Проблемы уголовной ответственности за преступления против власти по советскому и постсоветскому законодательству исследовались Е. Р. Абдрахмановой, С. Э. Асликяном, М. Васильевым-Южиным, М. А. Гараниной, М. Н. Голоднюк, И. В. Дворянсковым, С. А. Денисовым, С. В. Дьяковым, П. С. Елизаровым, Л. Д. Ермаковой, П. В. Замосковцевым, Э. В. Зеренковым, А. А. Игнатьевым, И. Н. Кабашным, М. П. Карпушиным, А. Ю. Кизиловым, В. С. Клягиным, Е. Е. Козельцевым, Ю. И. Кулешовым, М. М. Курбановым, А. Г. Лебедевым, Л. В. Лобановой, Г. Магульяно, Т. Ю. Марковой, В. Д. Меньшагиным, З. А. Николаевой, С. П. Ордынским, А. А. Пионтковским, Г. Ф. Поленовым, В. С. Прохоровым, А. А. Радченко, Ш. С. Рашковской, А. Р. Саруханяном, А. В. Седых, В. И. Симоновым, Е. А. Смирновым, И. И. Солодкиным, В. И. Субботиной, М. Х. Сулаймановым, Е. А. Сухаревым, П. Ф. Тельновым, К. В. Третьяковым, М. В. Турецким, А. В. Федоровым, М. Х. Хабибуллиным, К. Н. Харисовым, Е. Ю. Хлопцевой, К. Л. Чайкой, И. М. Черных и др.
Указанные и другие работы, посвященные проблемам ответственности за преступления против власти, несомненно внесли вклад в российскую науку, однако в них, как правило, исследуется либо конкретный состав преступления, либо группа рассматриваемых преступлений в сфере функционирования определенной ветви власти, что объективно, по сути, не позволило представить генезис норм об этих деяниях, показать связь последних со становлением российской государственности. Кроме того, ряд исследований, хотя и не утратили своей научной значимости, были осуществлены на базе ныне не действующего законодательства, следовательно, многие вопросы, которые в них затрагивались, в настоящее время уже не актуальны.
Среди преступлений против власти особое значение имеют насильственные посягательства на ее представителей. Однако многие аспекты ответственности за их совершение в литературе до сих пор остаются дискуссионными, что не может не сказаться на правоприменительной практике. Именно поэтому в работе подвергнуты всестороннему анализу составы преступлений, предусмотренные ст. 277, 295, 296, 297, 298
, 317, 318, 319 УК РФ.
Раздел I
УГОЛОВНО-ПРАВОВАЯ ОХРАНА ВЛАСТИ: ВОПРОСЫ ИСТОРИИ
Глава I
УГОЛОВНО-ПРАВОВАЯ ОХРАНА ВЛАСТИ: ДОРЕВОЛЮЦИОННЫЙ ПЕРИОД
§ 1. Исторический метод в уголовном праве
Метод (греч. methodos) в широком смысле слова означает, во-первых, «способ познания, исследования явлений природы и общественной жизни»; во-вторых, «прием, способ или образ действия»[1 - Словарь иностранных слов. М., 1996. С. 307.]. В сфере науки данное понятие используется в первом его значении, выступает в качестве внутренней организации и регулирования процесса познания. Поэтому под методом понимается совокупность определенных правил, приемов, норм познания и действия, «способ построения и обоснования системы философского знания»[2 - Философский энциклопедический словарь. М., 1983. С. 364.].
По Ф. Бэкону, метод – светильник, освещающий путнику дорогу в темноте, следовательно, нельзя рассчитывать на успех в исследовании какой-либо проблемы, двигаясь ложным путем. Универсальным по сути методом он считал индукцию (лат. inductio – наведение) – вид обобщения, связанный с предвосхищением результатов наблюдений и экспериментов на основе данных опыта. Последние индуцируют общее, поэтому индуктивные обобщения обычно рассматривают как опытные истины или эмпирические законы[3 - См. об этом подр.: Основы философии науки. Ростов н/Д, 2006. С. 308.].
Р. Декарт методом называл «точные и простые правила», соблюдение которых способствует приращению знаний, позволяет отличить истинное от ложного. В отличие от Ф. Бэкона, апеллировавшего к опыту и наблюдению, он обращался к разуму и самосознанию. Принцип субъективной достоверности (отрицание чужого мнения и создание своего) Р. Декарт признавал единственным методом познания мира (рационалистический метод)[4 - См.: Декарт Р. Избранные произведения. М., 1950. С. 305.].
«Существенный вклад в методологию[5 - Методология понимается как: 1) система определенных способов и приемов, применяемых в той или иной сфере деятельности; 2) учение об этой системе, общая теория метода, теория в действии.] внесли немецкая классическая (особенно Гегель) и материалистическая философия (особенно К. Маркс), достаточно глубоко разработавшая диалектический метод – соответственно на идеалистической и материалистической основах»[6 - Основы философии науки. С. 308.].
В современном научном познании важную роль играет диалектико-материалистический метод познания, основанный на принципах объективности, всесторонности, конкретности, историзма, противоречия.
Принцип историзма методологически выражает развитие действительности во времени в виде целостного единства таких ее состояний, как прошлое, настоящее и будущее. Он предполагает, во-первых, изучение настоящего состояния предмета исследования; во-вторых, реконструкцию прошлого – генезиса (происхождения, возникновения) явления, основных этапов развития; в-третьих, предвидение будущего, прогноз тенденций его эволюции. Выражая сущность марксистского понимания указанного принципа, В. И. Ленин подчеркивал: «…Не забывать основной исторической связи, смотреть на каждый вопрос с точки зрения того, как известное явление в истории возникло, какие главные этапы в своем развитии это явление проходило, и с точки зрения этого его развития смотреть, чем данная вещь стала теперь»[7 - Ленин В. И. ПСС. Т. 39. С. 67.].
Марксистский историзм распространяется на все сферы объективной действительности. «Мы знаем только одну единственную науку, – писали К. Маркс и Ф. Энгельс, – науку истории. Историю можно рассматривать с двух сторон, ее можно разделить на историю природы и историю людей. Однако обе эти стороны неразрывно связаны; до тех пор, пока существуют люди, история природы и история людей взаимно обусловливают друг друга»[8 - Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 16 (примечание).].
К. Поппер, отрицательно относясь к революционным взглядам К. Маркса, тем не менее разделял его «“экономизм” (или “материализм”), т. е. утверждение, согласно которому экономическая организация общества, организация нашего обмена веществ с природой является фундаментальной для всех социальных институтов, особенно для их исторического развития (курсив наш. – Авт.)»[9 - Поппер К. Открытое общество и его враги. В 2 т. М., 1992. Т. 2. С. 126.].
Исторический принцип диалектического метода познания активно используется в различных науках. Известный исследователь истории науки Б. М. Кедров отмечал: «Изучение прошлого может и должно служить средством для того, чтобы понять настоящее и предвидеть будущее и на основе этого осмыслить развитие науки как целенаправленный исторический процесс»[10 - Кедров Б. М. История науки и принципы ее исследования // Вопросы философии. 1971. № 9. С. 78.«Мы должны изучать факты прошлой жизни для того, чтобы открывать в них законы прогресса. Будущее способен видеть тот, кто познал прошедшее», – писал Г. В. Плеханов (Плеханов Г. В. Избранные философские произведения. М., 1965. С. 573).].
Гегель, оценивая роль Монтескье в историческом исследовании права, отмечал: «Относительно… исторического элемента в положительном праве Монтескье указал истинно историческое воззрение, подлинно философскую точку зрения: законодательство вообще и его частные постановления нужно рассматривать не изолированно и абстрактно, а как взаимно зависимые моменты некоторой целостности, в связи со всеми другими особенностями, составляющими характер определенной нации и определенной эпохи; в этой связи они получают свое истинное значение, а также и свое оправдание»[11 - Гегель Г. В. Ф. Философия права. Соч. Т. VII. М.; Л., 1934. С. 26.].
Историзм практически присущ исследованиям всех русских криминалистов прошлых веков. Н. Д. Сергеевский, например, таким образом объяснял его значимость в уголовно-правовых исследованиях: «Проследив происхождение известного института или законоположения, мы узнаем те условия, которые породили его и которые влияли на его развитие; зная это, мы имеем возможность оценить его современное значение, иначе говоря, мы получаем возможность решить: должно ли быть это законоположение сохранено, или оно должно уступить место другому, как потерявшее жизненное основание, вследствие изменившихся условий»[12 - Сергеевский Н. Д. Русское уголовное право. Пособие к лекциям. Часть общая. СПб., 1911. С. 8.А. Ф. Кистяковский подчеркивал, что «только история может дать объяснение причин как современного состояния уголовного права, так и состояния его в предшествовавшие периоды» (Кистяковский А. Ф. Элементарный учебник общего уголовного права. Киев, 1882. С. 41).].
Говоря об историзме в науке уголовного права, Б. С. Волков, на наш взгляд, обоснованно отмечал, что он важен не сам по себе; его методологическое значение определяется тем, насколько он связан с другими методами научного познания, с философскими взглядами и представлениями, основными требованиями диалектического метода[13 - Волков Б. С. Методология исторического познания уголовного права // Два века юридической науки и образования в Казанском университете. Казань, 2004. С. 339.].
Исторический принцип диалектического метода исследования уголовного законодательства имеет прикладной характер, это обстоятельство предопределяет цели и задачи историко-правового анализа юридических памятников. В обобщенном виде их можно представить как более глубокое проникновение в сущность эволюционных процессов, взаимосвязи между правовыми явлениями различных эпох, прогноза тренда и динамики развития уголовного права и выработку научной основы совершенствования уголовно-правового регулирования социальных явлений. «Историко-правовой анализ либо укрепляет основания научной концепции, отражая ее соответствие законодательству и традициям общества, либо ослабляет эти основания, показывая ее инородность и тому и другому»[14 - Мальцев В. В. Введение в уголовное право. Волгоград, 2000. С. 5–6.].
Надо иметь в виду, что ретроспективное исследование законодательства, обеспечивавшего безопасность власти, фактически охватывает два исторических массива: первый – генезис и эволюцию институтов власти в России; второй – генезис и эволюцию уголовно-правового обеспечения ее функционирования. Игнорирование данного обстоятельства может привести к выводам, которые не отражают либо социально-правовые основания уголовного законодательства, либо его характеристики и, во-первых, не будут соответствовать сущности охраняемых общественных отношений, во-вторых, будут смещены во времени.
При этом, как обоснованно отмечается в литературе, недостаточно лишь констатировать и наблюдать выявленные изменения уголовно-правового регулирования, сравнивая их с предыдущими подходами к формулированию соответствующих уголовно-правовых запретов. Представляется важным изучение концептуальной основы таких изменений. Другими словами, их следует сопоставлять с эволюцией теоретических воззрений, доктрин, учений. Все это предполагает использование методологии, основанной на инструментарии целого ряда наук (философии, в том числе философии истории, истории, социологии, политологии, психологии, семантики, лингвистики и др.)[15 - См. об этом подр.: Калашникова А. И. Уголовный кодекс РСФСР 1926 года: компромисс идеологии и науки. Ульяновск, 2009.].
М. А. Дамерли пишет, что историей науки давно уже подтвержден факт тесной связи всех наук с философским знанием, их обращения к философии за основополагающими методологическими идеями. При историческом изучении права одновременно присутствует и «право», и «история», поэтому важно использовать знания, аккумулированные как философией права, так и философией истории[16 - См.: Дамерли М. А. История права и философское знание // Журнал российского права. 2001. № 11. С. 75.].
Методология исследования истории уголовного права во многом обусловливается содержанием предмета познания и его закономерностями. Другими словами, метод определяется особенностями самого предмета изучения[17 - См. об этом подр.: Кедров Б. М. Проблемы логики и методологии науки. Избранные труды. М., 1990. С. 272–273.].
А. И. Калашникова приходит к выводу, что «…научная методология историко-правовых исследований – это базирующаяся на философском мировоззрении система взаимосвязанных принципов, законов и категорий и обусловленных ими средств (способов), а также процедур познания развития государственно-правовых явлений»[18 - Калашникова А. И. Указ. соч. С. 13.]. Автор, на наш взгляд, обоснованно подчеркивает, что рассматриваемая методология не может быть сведена к совокупности приемов, даже если при этом превалирующее значение придается историческому принципу диалектического метода исследования; она является более сложным по своей структуре образованием, включает ряд элементов, находящихся между собой в отношениях, характерных для составляющих именно системы. К ним относятся: потребности в изучении истории права вообще и уголовного права в частности (объективные и субъективные); мировоззренческие (философские) и научные позиции исследователя; задачи, принципы, законы и категории изучения; непосредственно методы познания и обеспечения связи с практикой (методы применения результатов исследования)[19 - См. об этом подр.: Сулейманов А. А. Первый Уголовный кодекс РСФСР: концептуальные основы и общая характеристика. Владимир, 2006. С. 10–12.].
Методология уголовного права в той или иной мере, по сути, всегда была в центре внимания криминалистов. «…Вопросы методологии, метода исследования становятся весьма актуальными в переломные моменты истории, когда сама жизнь заставляет по-новому оценивать и даже переоценивать многие традиционные методологические постулаты»[20 - Наумов А. В. Обновление методологии науки уголовного права // Сов. государство и право. 1991. № 12. С. 23.].
Первой работой, специально посвященной методам науки уголовного права, стала докторская диссертация Г. С. Гордеенкова, которую он защитил в 1838 г. в Харьковском университете по разряду наук: законы полицейские и уголовные с судопроизводством[21 - См.: Гордеенков Г. С. В чем должно состоять ученое уголовное законоведение в России в настоящее время? Харьков, 1838.]. В ней он развивал идеи, обозначенные им в своей магистерской диссертации[22 - См.: Гордеенков Г. С. Разбор основных начал науки уголовного права. Харьков, 1832.].
Г. С. Гордеенков в качестве методов исследования уголовного права выделял догматизм (догматическое учение), философский, социологический (автор не упоминает этот термин, а говорит о практическом изучении законов[23 - См. об этом подр.: Чучаев А. И. Методы науки уголовного прав (диссертационное исследование Г. С. Гордеенкова) // Российский ежегодник уголовного права. 2007. № 2. СПб., 2008. С. 700.]) и исторический. Право, по его мнению, неотделимо от всего того, что складывается в государстве на момент принятия и действия закона (экономических, политических, социальных, культурных, религиозных, предшествующего опыта правового регулирования и т. д.)[24 - На это обстоятельство обращает внимание Н. С. Таганцев, указывая, что устойчивость правовых норм проверяется по преимуществу условиями их исторического развития. «Право создается народной жизнью, живет и видоизменяется вместе с ней; поэтому понятно, что прочными могут оказаться только те положения закона, в которых выразились эти исторически сложившиеся народные воззрения: закон, не имеющий корней в исторических условиях народной жизни, всегда грозит сделаться эфемерным, сделаться мертвой буквой» (Таганцев Н. С. Русское уголовное право. Лекции. Общая часть. В 2 т. М., 1994. Т. 1. С. 17). При этом ученый предупреждал: «Историческая оценка всякого нового закона является одним из первых приемов критического анализа права. Не нужно забывать, однако, что историческая почвенность есть только одно, но не единственное условие жизненного значения закона; не нужно забывать, что исключительно историческая оценка всякого законодательного движения, всякой реформы легко может сделаться тормозом народного развития» (Там же).]. Оно обособляется лишь искусственно для более полного и глубокого его познания. «При таком понятии права видно: что истинное знание оного неразрывно соединено с знанием прочих элементов народной жизни, или, по крайней мере, того влияния, какое элементы сии, по близкой их связи, имели и имеют на существо и форму права. Изъясняя это влияние, юристы открыли в праве присутствие элемента исторического»[25 - Гордеенков Г. С. В чем должно состоять ученое уголовное законоведение в России в настоящее время? С. 22.].
Выделяя историзм в науке уголовного права, Г. С. Гордеенков придавал ему особое значение, в системе методов ставил его на второе место после догматизма.
В литературе обращается внимание на то, что цели исторического познания Г. С. Гордеенков не ограничивал собственно наукой уголовного права, обоснованно полагая, что полученные знания важны как для правоприменителя, так и законодателя. «Применительно к первой из них историзм обеспечивает определенную степень точности толкования закона, основанного на знании причин его появления и господствующей в нем идеи. Законодателю же важно знать эволюцию закона; наблюдая за его развитием, он вносит в него изменения, отвечающие потребностям времени, находящие отклик в “общем чувстве народа”, другими словами, соответствующие правоожиданиям населения»[26 - Чучаев А. И. Методы науки уголовного прав (диссертационное исследование Г. С. Гордеенкова). С. 703.Небезынтересно отметить положения диссертации, относящиеся к историзму в науке уголовного права, вынесенные Г. С. Гордеенковым на защиту. Они даны в приложении к диссертации и сформулированы следующим образом: «Историческое учение Уголовного права не может ограничиться одним периодом позднейшего Законодательства, начатого Уложением, ниже давать ему особенное преимущество, но распространяется в равной силе на все периоды права.Оно должно раскрыть не одни разнообразные формы, в коих право развивалось, но самые те жизненные начала, которые скрывают в себе зародыш и причину его развития.Древние уголовные законы применялись через наведение: тогда законная форма одного случая служила судебной мерой для новых подобных случаев; но в позднейших, систематизирующихся законодательствах общие их категории большей частью применяются по аналогии».].
Л. С. Белогриц-Котляревский историзм в науке уголовного права связывал с двумя методами познания – дедукцией и индукцией, причем последней отводил второстепенную роль. По мнению автора, индуктивный метод связывает исследователя с положительным правом, на основании этого он получает критерий для оценки уголовного права; дедуктивный же метод приобретает этот критерий из логического содержания самих понятий[27 - См.: Белогриц-Котляревский Л. С. Задача и метод науки уголовного права. Вступительная лекция в Киевском университете Св. Владимира. Киев, 1891.].
Н. С. Таганцев, как следует из его лекций по уголовному праву, не выделял историзм в качестве самостоятельного метода науки уголовного права. Он его включал в так называемый критический метод, который наряду с рассматриваемым методом охватывал социологию уголовного права (автор говорит о данных практики) и компаративистику (опыт других народов). «Преобладание того или другого элемента, догматического или критического, зависит от того состояния, в котором находится в данный момент законодательство страны. Появление нового полного кодекса всегда выдвигает на первый план работы чисто догматические, и наоборот, чем более устарело законодательство, чем сильнее сознается необходимость его реформы, тем более преобладают и в литературе данного права работы критические»[28 - Таганцев Н. С. Указ. соч. С. 18.].
Необходимо различать историзм в уголовном праве как науке и историческую школу уголовного права. Последняя возникла в Германии (Савиньи и др.), но не получила там достаточного развития. В России указанное направление стало развиваться в 40-е гг. XIX столетия[29 - См.: Немецкая историческая школа права. Челябинск, 2010.]. Ученые видели свою задачу в том, чтобы, толкуя законодательные памятники, «вскрыть особенности национального духа их постановлений»[30 - Фельдштейн Г. С. Главные течения в истории уголовного права в России. М., 2003. С. 493.].
«В отличие от своих немецких предшественников, российские криминалисты-историки не абсолютизировали результаты более ранних исследований, не ограничивались старыми приемами изучения законодательных актов, инициировали новые подходы в историческом познании уголовного права. Вместе с тем надо иметь в виду, что и сама историческая школа была неоднородной. Выделялись историко-догматическое, историко-философское, историко-сравнительное направления»[31 - Чучаев А. И. Историческая школа уголовного права // Уголовное право: стратегия развития в XXI веке: материалы Шестой Международной научно-практической конференции 29–30 января 2009 г. М., 2009. С. 87.]. Например, представитель первого направления Н. С. Власьев исходил из того, что право должно изучаться путем «перенесения в наши исторические изыскания систем и воззрений уже готовых, хотя выработанных по явлениям быта нам чуждого»[32 - Власьев Н. С. О вменении по началам теории и древнего русского права. М., 1980. С. 11.]; это необходимо для того, чтобы «показать во всех периодах, прожитых человечеством, одно и то же нравственное существо, руководимое вечным и неизменным побуждением осуществить во внешней жизни в возможной полноте свое нравственное содержание»[33 - Там же. С. 34, 40.].
Историко-сравнительный аспект присущ, пожалуй, практически всем работам криминалистов прошлого. Первым из них следует, вероятно, назвать Фердинанда Л. М. Имгоффа, который защитил в 1711 г. диссертацию «Опыт составления права Московиии общего» (Specimen collationis iuris Moscovitici et communis). Г. С. Фельдштейн обоснованно указывает: «Труд Ферд. Лаз. Мавр. Имгоффа… представляет собой диссертацию, написанную с привлечением всего ученого аппарата того времени»[34 - См.: Фельдштейн Г. С. Указ. соч. С. 116–117, 119.].
В диссертациях Ф. Ф. Деппа «О наказаниях, существовавших в России до царя Алексея Михайловича»[35 - См.: Депп Ф. Ф. О наказаниях, существовавших в России до царя Алексея Михайловича. СПб., 1849.], М. В. Духовского «Понятие клеветы как преступления против чести частных лиц по русскому праву» – законодательства о преступлениях против чести[36 - См.: Духовской М. В. Понятие клеветы как преступления против чести частных лиц по русскому праву. Ярославль, 1873.]. В работах К. Г. Лангера «Слово о начале и распространении положительных законов, и о неразрывном союзе философии с их учением» (1866 г.), «Слово о происхождении и свойстве вышнего криминального суда, и что употребление оного рассуждать надлежит, по различному состоянию гражданств, и по намерению, которое в наказании людей иметь должно» (1867 г.) не только содержится историко-сравнительный анализ уголовного законодательства египтян, евреев, греков, римлян и древних германцев, но, главное, формулируются требования к данному методу исследования. «Яснее полуденного свиста есть сколь нужно знание происшедших перемен в общежительстве, коего законы мы познать или изъяснять стараемся… Из исторических писателей весьма изрядно усмотреть можно мнения законодателей, причины, советников, страсти, сложение тела, воспитание, состояние общества, нравы граждан и все прочее обыкновенно повод и начало подающее к узаконениям и учреждениям, чего инако никакою остротою проникнуть бы не можно было»[37 - Цит. по: Фельдштейн Г. С. Указ. соч. С. 136.].
Историко-сравнительный метод исследования С. Е. Десницкий обосновывал, в частности, тем, что «…знание, касающееся до правил истины, зависит от свойственности наших рассуждений о том, что праведным и неправедным, добрым и худым почитается у разных народов… Руководство, показующее, в чем свойственность наших рассуждений состоит, есть нравоучительная философия и натуральная юриспруденция»[38 - Десницкий С. Е. Слово о прямом и ближайшем способе к изучению юриспруденции. СПб., 1768. С. 15.].
В работе П. Дегая «Взгляд на современное положение уголовного законодательства в Европе» предпринята попытка дать оценку изучения основных черт западноевропейского уголовного права в его историческом развитии, чтобы затем на этой основе создать уголовно-правовую науку. «Автономические туземные законы порождают науку законодательства… она не стесняется пределами местности… отделяет общее от частного, постоянное от временного… и… усиливая полезное, достигает до окончательного ее развития…»[39 - Дегай П. Взгляд на современное положение уголовного законодательства в Европе. СПб., 1845. С. 3.].
Рассматриваемым методом активно пользовались А. Д. Любавский[40 - Любавский А. О детоубийстве // Юридический вестник. 1863. Вып. 37. С. 12.], П. А. Муллов[41 - См.: Муллов П. Значение народных юридических обычаев // Журнал Министерства юстиции. 1862. Т. 11. Кн. 1; Он же. Женщина как подсудимая и преступница по русскому законодательству // Там же. 1861. Т. 7. Кн. 3. Отд. 1; Он же. Влияние ссылки на брак по русским законам // Там же. 1861. Т. 8. Кн. 5. Отд. 1.], К. Арсеньев[42 - См.: Арсеньев К. О предумышленном и непредумышленном убийстве // Журнал Министерства юстиции. 1861. Т. 10. Кн. 10. Отд. 1; Он же. О смягчении наказания несовершеннолетним, вовлеченным в преступление совершеннолетними // Журнал Министерства юстиции. 1861. Т. 8; Он же. О влиянии родственных и тому подобных отношений на меру вины и наказания преступников // Там же.], В. Андреев[43 - См.: Андреев В. О наказаниях за повторение преступлений // Юридический вестник. 1860–1861. Вып. 3.], В. Серебрянный[44 - См.: Серебряный В. Случай из русской уголовной практики // Юридический вестник. 1860–1861. Вып. 12.] и др. Но «только в лице В. Д. Спасовича русская криминалистика получает юриста, благодаря которому научная догма нашего уголовного права вступает в новый фазис ее более глубокого развития»[45 - Фельдштейн Г. С. Указ. соч. С. 505.].
В литературе отмечается, что в «“Обзоре перемен в законодательстве уголовном начиная с нового издания Свода законов 1857 г.”[46 - См.: Спасович В. Д. Обзор перемен в законодательстве уголовном, начиная с нового издания Свода законов 1857 г. // Век. 1861. № 5.], “Теории взлома”[47 - См.: Спасович В. Д. Теория взлома // За много лет. СПб., 1872.], особенно в Учебнике уголовного права[48 - См.: Спасович В. Д. Учебник уголовного права. СПб., 1863.] и других работах, судебных речах В. Д. Спасович предстает блистательным компаративистом-историком»[49 - Чучаев А. И. Историческая школа уголовного права. С. 89–90.].
К историко-философскому направлению следует отнести работы И. Н. Даниловича, уже упоминавшегося Г. С. Гордеенкова, Д. М. Семеновского, А. С. Жиряева, П. Д. Колосовского и др. И. Н. Данилович, например, исходил из того, что «все периоды человеческой образованности находятся в неразрывной между собой связи и служат взаимным себе дополнением. Каждый из них, порознь взятый, представляет одну сторону идеи правосудия, которой целость составляет созерцание множества соединенных периодов»[50 - Данилович И. О ходе уголовного законоведения вообще и преимущественно в Германии // Журнал Министерства народного просвещения. Ч. 14. СПб., 1837. С. 341.]. В связи с этим следует обращаться «…к историческим исследованиям… и извлечению из них начал для уголовных сводов»[51 - Там же. С. 374.]. При этом ученый видел в исторических памятниках не исходную точку зрения, а только данные, требующие усовершенствования в соответствии с существующими потребностями.
В числе сторонников историко-философского направления в литературе упоминается Н. Д. Сергеевский[52 - См., напр.: Фельдштейн Г. С. Указ. соч. С. 493.О нем подр. см.: Чучаев А. И. Н. Д. Сергеевский: жизненные вехи и творческое наследие. Ульяновск, 2006.], но при этом подчеркивается, что к данному направлению ученого можно относить лишь по формальным основаниям[53 - См.: Чучаев А. И. Николай Дмитриевич Сергеевский // Российский ежегодник уголовного права. 2006. № 1. СПб., 2007. С. 596.]. В его работах встречаются элементы позитивизма[54 - См. об этом подр.: Чучаев А. И. Н. Д. Сергеевский: жизненные вехи и творческое наследие.], так называемого научного догматизма[55 - См. об этом подр.: Чучаев А. И. Грани таланта // Lex Russiсa. 2006. № 4, 5.], классической школы[56 - См. об этом подр.: Чучаев А. И. Ученый, педагог, государственный и общественный деятель (биографический очерк) // Сергеевский Н. Д. Избранные труды. М., 2008.] и др.
М. Ф. Владимирский-Буданов, оценивая германскую историческую школу уголовного права, писал, что она продвинула науку вперед, благоприятно отразилась на правотворчестве. «Но крайности исторической школы привели к реакционному направлению, т. е. к стремлению возвратить формы права, уже прожитые исторически, и к предпочтению национальных, хотя бы и несовершенных, форм права всяким другим»[57 - Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. Ростов н/Д, 1995. С. 32.].
Характеристики историзма в науке уголовного права и исторической школы уголовного права позволяют выделить следующие их отличия. Как уже указывалось, первый представляет собой принцип диалектического метода исследования, вторая же характеризует направление в науке, связанное единством основных взглядов, общностью или преемственностью принципов и методов. Кроме того: а) историческая школа – результат предыдущей деятельности, историзм – исходный пункт и предпосылка последующей деятельности; б) функции исторической школы – объяснение происхождения и эволюции уголовного законодательства, предсказание его развития; историзма – регуляция деятельности по исследованию правовых памятников; в) историческая школа – система идеальных образов, отражающих сущность уголовного законодательства, его закономерности; историзм – система правил, используемых для дальнейшего познания уголовного права; г) историческая школа, как и всякая теория, нацелена на решение поставленной задачи; историзм – на выявление способов такого решения.
Следует иметь в виду: чтобы выполнять методологическую функцию, историческая школа уголовного права должна быть соответствующим образом трансформирована, преобразована «из объяснительных положений теории в ориентационно-деятельные, регулятивные принципы (требования, предписания, установки) метода»[58 - Основы философии науки. С. 312. По этому вопросу также см.: Бучило Н. Ф., Исаев И. А. История и философия науки. М., 2009.].
§ 2. Охрана власти по Русской Правде, уставам и уставным грамотам
В конце IX в. киевский и новгородский политические центры объединились, образовав Древнерусское государство, характеризующееся как раннефеодальная монархия. Во главе государства стоял киевский великий князь, опиравшийся в своей деятельности на дружину и совет старейшин. Управление на местах осуществлялось его посадниками (наместниками) в городах и волостелями в сельской местности.
В раннефеодальном государстве существовало дворцово-вотчинная система управления. Судебных органов как институциональных учреждений еще не было. «В этот период князь выступал универсальным носителем власти; в его руках было сконцентрировано и управление, включающее выработку обязательных для всех предписаний и контроль за их исполнением, и правосудие»[59 - Дворянсков И. В., Друзин А. И., Чучаев А. И. Уголовно-правовая охрана отправления правосудия (историко-правовое исследование). М., 2002. С. 15.]. Функции суда выполняли органы власти и управления в центре и на местах.
В это время зарождалась церковная юрисдикция. Церковь имела право в отношении населения своих земель и духовенства рассматривать дела по всем вопросам и в отношении всего населения государства – дела по определенным категориям (о деяниях против религии, нравственности, семьи и др.). Церковные уставы определяли перечень дел, подсудных митрополиту, епископу и др.
На раннем этапе развития Древнерусского государства действовали нормы обычного права. С усилением роли государства все в большей мере возрастало значение законодательной деятельности князей, появились письменные правовые акты, определявшие привилегии господствующего класса и защищавшие их интересы. Одним из них является Русская Правда, имеющая три редакции: Краткую, Пространную и Сокращенную. Краткая Правда состояла из двух частей – Правды Ярослава (30-е гг. XI в.) и Правды Ярославичей (последняя четверть XI в.)[60 - См. об этом подр.: Хачатуров Р. Л. Некоторые методологические и теоретические вопросы становления древнерусского права. Иркутск, 1974; Эверс И. Ф. Древнейшее русское право в историческом его развитии. СПб., 1835; Юшков С. В. Русская Правда. М., 1950; и др.].
И. А. Исаев утверждает, что по Русской Правде объектами преступления были личность и имущество (вероятно, речь идет о собственности)[61 - См.: Исаев И. А. История государства и права России. М., 2009. С. 25.].
Ю. П. Титов также полагал, что указанный правовой памятник не знает понятия преступления против власти (государственного преступления) и не предусматривает наказаний за деяния, которые позднее так были названы. Подобное положение автор объясняет тем, что оно напрямую связано с характерным для того времени общим понятием преступления («обида»), неразвитостью государственной власти и ее аппарата[62 - См.: История государства и права России / под ред. Ю. П. Титова. М., 2009. С. 28.]. Вместе с тем Ю. П. Титов выделял нормы Русской Правды, предусматривающие ответственность за убийство в зависимости от социального положения жертвы – привилегированных людей («княжих мужей»): дружинников, княжеских слуг («огнищан», «подъездных»)[63 - Там же. С. 29.].
По мнению О. И. Чистякова, в Русской Правде «нет ни государственных, ни должностных, ни иных родов преступлений»[64 - История государства и права СССР / под ред. О. И. Чистякова, И. Д. Мартысевича. В 2 ч. М., 1985. Ч. 1. С. 33.]. Согласно позиции других авторов нормы об охране представителя власти встречаются уже в Русской Правде[65 - См., напр.: Кизилов А. Ю. Уголовно-правовая охрана управленческой деятельности представителей власти. Ульяновск, 2002. С. 23–41; Яковлева С. А. Насильственные преступления в отношении представителя власти. М.; Йошкар-Ола, 2004. С. 5–19; и др.]. Думается, что исходя из сущности власти это вполне объяснимо. Необходимость защиты ее представителей предопределена уже самим существованием государства, получающим наиболее яркое выражение во власти. Недаром во всех имеющихся в литературе многочисленных определениях государства выделяется такой его признак, как наличие властной силы. Т. Гоббс справедливо замечал, что «пока люди живут без общей власти, держащей всех их в страхе, они находятся в том состоянии, которое называется войной, а именно в состоянии войны всех против всех»[66 - Гоббс Т. Левиафан, или материя, форма и власть государства церковного и гражданского. М., 1936. С. 115.Надо заметить, что схожее мнение высказывалось и некоторыми русскими юристами. Например, Н. Н. Алексеев исходил из того, что мир несовершенен, именно поэтому необходимо государство. Уничтожение последнего ведет к бездне произвола и насилия, по сравнению с которыми весь аппарат государственного принуждения покажется просто раем (см.: Алексеев Н. Н. Русский народ и государство. М., 1998. С. 579–581).Б. А. Кистяковский указывал, что сложность отношений, складывающихся в обществе, требует наличия общих норм и правил, обязательность исполнения которых гарантируется только государственной властью. Общество без государства и власти – это «идеал Царствия Божия на земле, который осуществится только тогда, когда все люди станут святыми» (Кистяковский Б. А. Философия и социология права. СПб., 1998. С. 263–264).]. Именно это состояние и приводит людей к установлению государства в целях своего самосохранения[67 - В наше время «естественное состояние», о котором говорит Т. Гоббс, воспринимается как эвристический прием, основной вопрос которого: «Что делает общество возможным?». Другими словами, почему отношения между людьми не принимают форму хаоса, в котором могло бы произойти все, что угодно (см.: Падьоло Ж. Социальный порядок: принципы социологического анализа // Современная западная социология: классические традиции и поиски новой парадигмы. М., 1990. С. 93–94).].
Государство для осуществления своих функций нуждается, по М. Веберу, в материальных ресурсах и управленческом штабе, представителей которого берет под усиленную, в том числе и уголовно-правовую, защиту.
В ст. 1 Русской Правды указывается: «Убьеть муж (ь) мужа, то мьстить брату брата, или сынови отца, любо отцу сына, или братучаду, либо сестринусынови; аще не будеть кто мьстя, то 40 гривен за голову; аще будеть русин, любо гридин, любо купчина, любо ябетник, любо мечник, аще изгои будеть любо словенин, то 40 гривен положите за нь»[68 - Российское законодательство X–XX веков. В 9 т. М., 1985. Т. 1. С. 47.Под указанными в этой статье лицами понимались:братучаду – дети братьев (т. е. двоюродные братья), иногда переводится как племянник со стороны брата; сестринусынови – дети сестры, т. е. племянники;ябетник – чиновник, сообщавший властям о состоявшихся происшествиях и правонарушениях; служащий, судебное должностное лицо;изгой — человек, вышедший из общины (имеются и другие толкования этого слова); словенин – 1) житель Новгородской земли; 2) селянин.]. Данная норма не получила однозначного толкования. Специалисты XIX в., интерпретируя ее, в первую очередь обращают внимание на два момента: является ли исчерпывающим круг лиц, имеющих право на месть[69 - Н. Ланге, например, считал, что перечень названных в статье лиц является открытым. В противном случае следовал бы неверный вывод о том, что «дядя не имел права мстить за племянника, тогда как последний пользовался этим правом по отношению к дяде…»; кроме того, опираясь на выражение «муж мужа», можно было утверждать, что «…Правда дозволяла месть одним мужчинам и единственно за убийство мужчин… и что внуку не давалось никакой власти над убийцей не только его бабки, но и деда, о котором даже не упоминается в Правде» (Ланге Н. Исследование об уголовном праве Русской Правды. СПб., 1859–1860. С. 21, 95, 98).], и о какой мести (расправе) – внесудебной или послесудебной – идет речь[70 - И. Ф. Эверс, например, данную месть рассматривал как акт варварской внесудебной расправы (см.: Эверс И. Ф. Древнейшее русское право. СПб., 1835. С. 318–329).С. В. Юшков выступил с критикой такой ее оценки, отметив следующее: «…Только полное нежелание признать достаточно высокий уровень общественно-экономического, политического, правового и культурного развития Киевской Руси первой половины XI века может объяснить защиту поистине противоестественного мнения о господстве неограниченной кровной и притом досудебной мести. Защищать подобное мнение – это значит не допускать возможности изменений в основных принципах уголовного права Киевской Руси за целых полтораста лет – с момента появления русско-византийских договоров» (Юшков С. В. Общественно-политический строй и право киевского государства. М., 1949. С. 479).].
В литературе также указывалось, что потерпевшими закон признавал представителей власти младшего и среднего звена: гридина и мечника[71 - См. об этом подр.: Мрочек-Дроздовский П. Н. Исследование о Русской Правде. Уч. зап. Моск. ун-та. Кн. 1. М., 1886.Гридин — рядовой член дружины князя, общее обозначение княжеского человека, состоящего у него на военной службе; мог выполнять функции судебного пристава, обеспечивающего безопасность лиц, отправляющих правосудие, или исполнение судебных решений. Будучи дружинниками, гридины должны были по своему званию находиться безотлучно при князе.Мечник — чиновник княжеского двора, член дружины; выполнявший, как правило, мелкие административные и судебные поручения; был не меченосцем, а мечедержателем князя как судьи (см.: Правда Русская. Комментарий / под ред. Б. Д. Грекова. В 2 т. М., 1947. Т. 2. С. 44, 47).], ябетника[72 - См. об этом подр.: Правда Русская. Комментарий. С. 45.]. К их числу современные исследователи предлагают относить и русина, непосредственно упоминаемого в тексте анализируемой статьи. «Нельзя подходить к трактовке термина “русин” чересчур прямолинейно, полагая, что он характеризует не столько социальный (или даже должностной)» статус, сколько “…этническую принадлежность…” Анализ социальных факторов, сопутствовавших появлению ст. 1 Краткой Правды (и даже в определенной степени обусловивших ее появление), позволяет усомниться в правильности буквального толкования исследуемого термина»[73 - Цветков С. А. Уголовно-правовая защита законной деятельности представителей власти в российском законодательстве второй половины XIX – начала XX в.: дис. … канд. юрид. наук. М., 2002. С. 48.].
Некоторые авторы считают, что русин – свободный обыватель, коренной житель Киевской Руси[74 - См.: Дворянсков И. В., Друзин А. И., Чучаев А. И. Указ. соч. С. 21 (примечание).].
По мнению Б. Д. Грекова, «русин», «огнищанин»[75 - Огнищанин – глава княжеской администрации. По мнению С. М. Соловьева, к огнищанинам относили только должностных лиц высшего разряда (см.: Соловьев С. М. Сочинения. М., 1988. Кн. 1. С. 220–221).М. П. Павлов-Сильванский отмечает, что слово «огнище» – очаг имело более широкий смысл и употреблялось в значении дома, двора. Этим и объясняется его употребление для обозначения лиц, относящихся ко двору князя (см.: Павлов-Сильванский М. П. Феодализм в России. М., 1988. С. 507).], «боярин», «княж муж» – родственные понятия, обозначающие элиту княжеской дружины[76 - См.: Греков Б. Д. Крестьяне на Руси. М.; Л., 1946. С. 86.].
В историко-правовой науке пока не сложилось единого мнения и относительно термина «муж», используемого при описании потерпевших в ст. 1 Русской Правды. Вслед за Н. М. Карамзиным многие стали утверждать, что это слово употребляется в значении «человек»[77 - См.: Карамзин Н. М. История государства российского. СПб., 1842. Т. 2. С. 67.], следовательно, законодательную фразу «убьют муж мужа» следует понимать как убийство человека человеком. Подобная трактовка изменяла сущность проблемы, переводя ее в плоскость правового регулирования кровной мести.
Б. Д. Греков, на наш взгляд, пришел к обоснованному выводу о том, что Русская Правда «говорит главным образом о “мужах”, под которыми можно разуметь дружинную, рыцарскую среду в обычном понимании термина. Тут мы имеем рыцаря-мужа с его неразлучным спутником – боевым конем и оружием, с которым рыцарь не расстается, наконец, с его одеянием. Что эти мужи существуют не со вчерашнего дня, видно из того, что в их среде успел вырасти и окрепнуть условный кодекс рыцарской чести, обычной в этой среде для всей Европы»[78 - Греков Б. Д. Избранные труды. М., 1959. Т. 2: Киевская Русь. С. 98–99.]. Кроме того, он отмечает, что «мужи» «…всегда вооружены, часто пускают оружие в ход даже в отношениях друг к другу и в то же время способны платить за побои, раны и личные оскорбления; они владеют имуществом… Живут они в своих “хоромах”»[79 - Греков Б. Д. Крестьяне на Руси. С. 87.]. В обоснование высказанной позиции Б. Д. Греков приводит ст. 17 Русской Правды[80 - В данной статье говорится: «Или холоп ударить свободна мужа (курсив наш. – Авт.) а бежить в хором, а господин начнеть не дати его, то холопа пояти, да платить господин за нь 12 гривне; а за тым, где его налезуть ударныи тои мужь, да бьють его» (Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 48).]. По его мнению, «господин, владеющий хоромами», о котором говорится в указанной статье, не кто иной, как «муж», своеобразный аналог средневекового феодала[81 - См.: Греков Б. Д. Крестьяне на Руси. С. 78–80.].
Аналогичная оценка давалась и исследователями XIX в. Например, И. Андреевский на основе Лаврентьевских летописей также утверждал, что «муж» – это, в частности, дружинник, которому князья вверяли земли[82 - См.: Адреевский И. О наместниках, воеводах и губернаторах. СПб., 1864. С. 4–5.Так, Рюрик «и раздая мужем (курсив наш. – Авт.) свои грады, одному Полтеск, овому Ростов, другому Белоозеро» (Лаврентьевская летопись // Полн. собр. Русск. летоп. СПб., 1871. Т. 1. С. 9); Олег – «В лето 6390 поиде… и приде к Смоленску с Кривичи, и придя град, и посади муж (курсив наш. – Авт.) свой» (Там же. С. 10).]. В. О. Ключевский, характеризуя состав Думы Владимира (987 г.), указывает: «Старцы градские являются представителями неслужилого населения: в древнейшем списке Начальной летописи они иногда называются старцами людскими, а людьми тогда назывались в отличие от служилых княжих мужей простые люди, простонародье»[83 - Ключевский В. О. О государственности в России. М., 2003. С. 15.].
Современные авторы считают, что в ст. 1 Русской Правды содержится комплексная[84 - См.: Яковлева С. А. Уголовно-правовая оценка насилия в отношении представителя власти в связи с исполнением им должностных обязанностей: дис. … канд. юрид. наук. Ульяновск, 2003. С. 19.], или синкретичная[85 - См.: Цветков С. А. Указ. соч. С. 50.Синкретизм – слитность, нерасчлененность, характеризующая первоначальное, неразвитое состояние (см.: Словарь иностранных слов. М., 1996. С. 456).], уголовно-правовая норма, целью которой является защита жизни и деятельности лиц, представляющих княжескую власть. Условно выделяемые две ее части дифференцируют ответственность исходя из мотива совершения деяния; в первой части статьи имеется в виду причинение смерти указанным в ней потерпевшим по личным мотивам, во второй – в связи с их служебной деятельностью. Этот вывод, в частности, основывается на сравнении наказания, предусмотренного за данные преступления. Последнее из них каралось вирой, размер которой по тем временам был огромен (40 гривен), он встречается лишь в двух статьях Русской Правды[86 - Упоминаемая в статье плата в литературе оценивается по-разному; одни считают ее штрафом в пользу князя (т. е. собственно вирой), другие – платежом родственникам убитого в случае их отказа от мести (т. е. головничеством). «Иногда различают платеж, о котором говорится в первой части статьи, от такового во второй ее части. А. А. Зимин, например, в первом случае видит головничество, во втором – виру» (Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 51).]. «Социальное неравенство при регламентации защиты жизни было весьма ярко выражено в “Русской Правде”», – писал А. Н. Красиков[87 - Красиков А. Н. Преступления против права человека на жизнь. Саратов, 1999. С. 10.].
Особый интерес представляют ст. 19–23 Русской Правды. Он обусловлен по крайней мере двумя обстоятельствами. Во-первых, данные статьи относятся ко второй части указанного правового памятника, получившего в литературе название «Правда Ярославичей»; во-вторых, посвящены охране в том числе жизни лиц, служащих князю[88 - В литературе по этому поводу высказаны различные точки зрения. Так, Б. Д. Греков считал, что эта часть Русской Правды посвящена правовой регламентации жизни княжеской вотчины, ее охране от посягательств извне, в частности от свободных общинников, оказывающих сопротивление феодалам (см.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 58). Это утверждение признано небесспорным. Скорее, указанная часть данного правового памятника появилась в связи с необходимостью обеспечения защиты собственности и жизни лиц, «находящихся в той или иной зависимости от него» (Там же).]; в-третьих, они являют собой своеобразный уголовно-правовой институт древнерусского законодательства[89 - См. об этом подр.: Цветков С. А. Указ. соч. С. 52.].
Статья 19 Правды регламентирует ответственность за убийство огнищанина «в обиду». Словосочетание «в обиду» в историко-правовой литературе толкуется по-разному. Например, А. А. Зимин трактовал его как кровную месть[90 - См. об этом подр.: Зимин А. А. К истории текста Краткой редакции Русской правды. Труды ИАИ. Т. 7. 1954.]. Однако, по мнению Т. Е. Новицкой, указанная позиция по крайней мере нелогична. Кровная месть к этому времени еще не была отменена, следовательно, нельзя было за нее и наказывать[91 - См.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 58.].
Достаточно сложное объяснение рассматриваемого понятия предложено Е. Н. Щепкиным. Согласно ст. 19 штраф (80 гривен) платил сам убийца; более того, чтобы сделать наказание более ощутимым, закон запрещал общине помогать в уплате штрафа («а людем не надобе»). На этом основании автор утверждал: персонифицированность виры предполагает, что преступник известен. Следовательно, убийство «в обиду» выделяется не по мотиву его совершения, а по иному критерию, каковым в данном случае является личность виновного (например, в отличие от убийства в разбое, когда убийца не установлен)[92 - См.: Щепкин Е. Н. Варяжская вира. Одесса, 1915. С. 96–97.].
Скорее всего, законодатель все же имел в виду «убийство в отместку», что на современном языке означает убийство в связи с осуществлением потерпевшим своей служебной деятельности.
Как мотив преступления обида рассматривалась и в дореволюционной историко-правовой литературе. Так, по мнению И. Д. Беляева, сопоставление ст. 1 и 19 Русской Правды дает основание заключить, что при криминализации деяния законодатель исходит из мотива преступления, воли преступника[93 - См.: Беляев И. Д. Лекции по истории русского законодательства. М., 1879. С 236.].
По сути, также трактуют данную норму некоторые советские исследователи. Например, Н. А. Рожков считает, что словосочетание «в обиду» указывает на субъективную сторону деяния, характеризуя его как злонамеренное, заранее обдуманное убийство[94 - См.: Рожков Н. А. Русская история в сравнительно-историческом освещении. Л.; М., 1928. С. 226.]. Аналогичного мнения придерживается Т. Е. Новицкая[95 - См.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 58.]. В целом соглашаясь с таким объяснением рассматриваемой нормы, А. Ю. Кизилов замечает: «…В методологическом плане ход их рассуждений выстроен не совсем верно – вместо того, чтобы, уяснив содержание мотива, раскрыть затем сущность всего преступления… они, напротив, шагнули назад, ограничившись констатацией… умышленного характера деяния. Действительно, говоря об убийстве, совершенном за нанесенную ранее огнищанином обиду, законодатель хотел подчеркнуть мотив преступления – месть… Однако подразумевается месть, которая была вызвана не личными мотивами, а предшествующей деятельностью по исполнению должностных обязанностей… Коль скоро повышенная уголовно-правовая охрана представителей власти есть явление общесоциальное, то логично предположить, что ее появление вызвано у всех народов схожими причинами – противодействием властной управленческой деятельности (в виде посягательств на ее уполномоченных субъектов) и, как следствие, стремлением со стороны государственной власти обезопасить себя от такого рода дезорганизующего воздействия посредством уголовно-правового принуждения»[96 - Кизилов А. Ю. Указ. соч. С. 26.].
Приведенные доводы, на наш взгляд, опровергают утверждения современных авторов, согласно которым термин «в обиду» означал всякое нанесение обиды, т. е. причинение материального или морального ущерба (некоторые говорят о вреде[97 - См., напр.: История государства и права России / под ред. С. А. Чибиряева. М., 1999. С. 31.]) лицу или группе лиц[98 - См.: Исаев И. А. Указ. соч. С. 21.].
Сущность рассматриваемого преступления во многом отражает характеристика потерпевших – огнищанина и подъездного княжи[99 - Подъездной — сборщик различных поступлений в пользу князя.], являвшихся наиболее знатными княжескими слугами, приближенными князя. В частности, подъездной, выражаясь современным языком, был ответственным за налоговую дисциплину, контролировал поступления в княжескую казну. На их особую охрану указывает и санкция статьи, которая по тем временам признавалась достаточно строгой; с виновного взыскивалась повышенная плата – 80 гривен, которые поступали в пользу князя.
М. Ф. Владимирский-Буданов пишет: «При отсутствии корпоративности класс бояр не мог пользоваться какими-либо привилегиями (исключительными правами)… В сфере личных прав огнищане (или княжие мужи) ограждаются двойной вирой при убийстве… но это относится именно к княжим мужам и объясняется их личными отношениями к князю…»[100 - Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. Ростов н/Д, 1995. С. 58.].
Статья 20 Русской Правды предусматривает ответственность за разновидность лишения жизни – убийство огнищанина «в разбое». Это преступление рассматривалось как одно из наиболее тяжких деяний, направленных на представителей власти. Достаточно сказать, что именно из-за участившихся случаев «разбоя» по совету духовенства Владимир I в качестве наказания за данное преступление ввел смертную казнь. Обязанность установить преступника, совершившего преступление на территории верви[101 - Историки различно толкуют вервь. Одни признают ее большой патриархальной семьей, другие – общиной. В ст. 20 говорится: «…в неи же вири голова начнеть лежати…» (как полагают специалисты, по всей видимости, имеется дефект текста; первоначально – «верви» (см.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 59). Следовательно, вервь имеет определенную территорию. Таким образом, обоснованным представляется мнение, согласно которому она рассматривается в качестве общественно-территориальной единицы.], по обычаю лежала на самой верви. Согласно ст. 5 Пространной Правды она должна была выдать его князю «головой».
Во времена Русской Правды значение слова «разбой»[102 - Этимологические словари не проясняют ситуацию. Разбой – заимствовано из старо-славянских языков, образовано от слова «разбити» (разбитной), означавшего смелый, расторопный. Некоторые авторы трактуют его как бой, драку, поединок (см.: Правда Русская. Комментарий / под ред. Б. Д. Грекова. Т. 2. С. 260).] было иным, чем сейчас. Однако его истинное значение, заложенное в ст. 20 Русской Правды, пока, пожалуй, остается невыясненным. Как в дореволюционной и советской, так и в современной литературе высказаны диаметрально противоположные мнения, порой недостаточно убедительные, не основанные на правовых памятниках. Так, разбой, убийство в разбое рассматриваются как злонамеренное насильственное нападение, к которому потерпевший не давал повода[103 - См.: Ланге Н. Указ. соч. С. 106.]; убийство без ссоры, без «вины» со стороны потерпевшего[104 - См.: Самоквасов Д. Я. История русского права. М., 1906. С. 363.]; намеренное нападение[105 - См.: Филиппов А. Н. Учебник истории русского права. Юрьев, 1912.] и др.
Мнения современных специалистов также существенно разнятся. Некоторые авторы, суммировав имеющиеся объяснения, толкуют указанное понятие как неспровоцированное нападение с целью убийства[106 - См., напр.: Алексеев Ю. Г. Псковская судная грамота и ее время. М., 1980. С. 48.]. Л. В. Черепнин разбой воспринимал как социальный конфликт, который возникает на почве экономического неравенства и влечет за собой гибель собственника[107 - См.: Древнерусское государство и его международное значение / под ред. В. Т. Пашуто, Л. В. Черепнина. М., 1965. С. 189.]. При таком подходе разбой представляется насильственным имущественным преступлением, посягательством населения на феодальную собственность. В современной литературе также встречается утверждение, что разбой в ряде случаев являл собой протестную реакцию угнетаемых социальных слоев в феодальном обществе[108 - См.: Чучаев А. И., Кизилов А. Ю. Уголовно-правовая охрана представителей власти в X–XII вв. // Государство и право. 2001. № 6. С. 91–92.].
Действительно, «разбойниками феодалы-законодатели нередко именовали представителей эксплуатируемой массы, выступавшей против феодального гнета»[109 - Памятники Русского права. Вып. 1. М., 1952. С. 96.]. Однако, на наш взгляд, будет ничем не оправданным преувеличением «убийство в разбое» признавать явлением классовой борьбы как таковым. Как утверждает А. Ю. Кизилов, при феодализме собственность и средства внеэкономического принуждения были сконцентрированы в руках правящей элиты. Составители Русской Правды, принадлежащие к этой элите, признавали сложившийся порядок справедливым. «Поэтому… разбоем следовало считать не только народные выступления против… эксплуатации, но и всякие нарушения нормальной деятельности дворцово-вотчинных административных органов, осуществляющих функции регулирования общественной жизни и решавших в той или иной степени возникающие перед феодальным социумом задачи»[110 - Кизилов А. Ю. Указ. соч. С. 27.]. Следовательно, «…бой, поединок, имеющий характер социального неподчинения, противодействия… есть не что иное, как сопротивление представителю княжеской власти»[111 - Там же.].
На наш взгляд, приведенные доводы дают все основания «убийство в разбое» относить к посягательствам против представителя власти, совершаемым в связи с выполнением ими обязанностей по службе как главой княжеской администрации.
Много споров вызвала ст. 21 Русской Правды. В ней говорится: «Аже убиють огнищанина у клети[112 - Клеть – дом, хозяйственная постройка, амбар, кладовая.], или у коня, или у говяда[113 - Говядо– бык, рогатый скот.], или у коровье татьбы[114 - «В пса место» – как собаку.], то убити в пса место[115 - Татьба – воровство, кража.], а то же покон и тивуницу[116 - Тивунец — 1) домоуправитель, дворецкий; 2) сын дворецкого.По мнению С. М. Соловьева, «звание тиуна… можно означить словом “приставник” с неопределенным значением: приставник смотреть за домом, за конюшней, за судом» (Соловьев С. М. Сочинения. Кн. 1. С. 221).]».
В первую очередь специалисты не могут прийти к единому мнению, как представляется, по основному вопросу: кем в данном случае выступает огнищанин – потерпевшим (жертвой преступления) или преступником, которого надлежит убить «как собаку»?
Сторонники признания огнищанина преступником исходят из того, что ст. 21 Русской Правды содержит специальную норму по отношению к норме, указанной в ст. 38 данного акта[117 - См. об этом подр.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 59.]. Вряд ли с этим можно согласиться. В ст. 38 сказано: «Аще убьють татя на своем дворе, любо у клети, или у хлева, то тои убит; аще ли до света держать, то вести его на княжь двор; а оже ли убьють, а люди будуть видели связан, платити в немь». Данная норма закрепляет правило, выработанное обычаем, – право убить вора на месте преступления, если кража произошла ночью. Запрещалось убивать связанного преступника. Это ограничение имеет принципиальное значение для определения цели нормы – она заключалась в ограничении самочинной расправы и тем самым укреплении юрисдикции князя.
М. Ф. Владимирский-Буданов рассматриваемую норму анализирует с точки зрения права лица на необходимую оборону, согласно которой собственнику, защищавшему свое имущество, дозволялось принимать к виновному любые меры, вплоть до его убийства. Исходя из этого, он пишет: «…Случай татьбы, совершенной огнищанином, возбудил вопрос, может ли собственник также поступить с княжескими дружинниками, как и с простыми людьми; закон поспешил ответить в утвердительном смысле…»[118 - Владимирский-Буданов М. Ф. Указ. соч. С. 314.].
Советские исследователи придерживаются такого же мнения. Например, М. Н. Тихомиров в этой статье видит своеобразную уступку со стороны князя, попытку ограничить произвол княжеских людей[119 - См.: Тихомиров М. Н. Исследование о Русской Правде. М., 1941. С. 247.]. В пользу сказанного автор каких-либо доводов, по сути, не приводит. Как нам представляется, подобного рода утверждение само по себе вызывает сомнение: чем могли вызываться такие уступки в X в., когда власть князя была ничем не ограничена?
А. А. Зимин, также считая преступником огнищанина, обращает внимание на санкции ст. 19–21 Русской Правды. Если согласно ст. 19 вира уплачивалась преступником, согласно ст. 20 – общиной, то в ст. 21 Правды вообще ничего не говорится о вире, что дает основание считать преступником огнищанина, убитого на месте совершения преступления[120 - См.: Памятники Русского права. Вып. 1. С. 96.].
Вызывают сомнение по крайней мере два обстоятельства: во-первых, совершение указанными лицами подобных преступлений столь часто, что потребовалось создание специальной нормы[121 - См. также: Юшков С. В. Общественно-политический строй и право киевского государства. М., 1949. С. 45.]; во-вторых, признание в классовом обществе, причем на подобной стадии его развития, ненаказуемым убийство преступника, задержанного на месте совершения преступления, независимо от его социального положения.
В литературе отмечается, что в анализируемой статье имеется несоответствие начала фразы «аже убиють огнищанина» ее окончанию «то убить в пса место»[122 - См.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 59.]. В связи с этим А. Ю. Кизилов обоснованно задается вопросом: если преступником является огнищанин, то почему его следует убить дважды, причем второй раз – с особой жестокостью, унизительно, «как пса»[123 - См.: Кизилов А. Ю. Указ. соч. С. 28.]?
Скорее всего, правы специалисты, полагающие, что формулировка ст. 21, соотношение выделенных нами частей фразы предполагают появление нового лица, которое в норме никак не обозначено[124 - См.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 59.]. На наш взгляд, рассматриваемую норму необходимо оценивать вкупе с двумя предыдущими статьями. В этом случае раскрывается логика законодателя: в правовом памятнике последовательно даются нормы, предусматривающие усиление наказания в зависимости от обстоятельств совершенного посягательства на представителя феодальной администрации, исполняющего свои обязанности. В ст. 21 Русской Правды, как представляется, говорится об убийстве огнищанина при защите им княжеской собственности. На это указывает и достаточно развернутое описание обстоятельств совершения посягательства – у клети, коня, говяда, коровьей татьбы (другими словами, при хищении имущества из дома, конюшни, скотного двора).
Как уже указывалось, причинение смерти огнищанину наказывалось двойной вирой, т. е. налицо привилегированная охрана потерпевшего. Такая кара могла обусловливаться не столько его личностью и социальным статусом, сколько выполняемыми им функциями в системе дворцово-вотчинного управления. Косвенно об этом свидетельствует и содержание ст. 22–27 Русской Правды; в них перечислены размеры штрафа, взимаемого за убийство княжеских слуг и лиц, находящихся в зависимости от князя. Во-первых, это высшие слуги князя: княжеский тиун (ст. 22), конюх старый[125 - Конюх старый – конюший, старший конюх, управляющий конюшнями.] (ст. 23); во-вторых, среднее звено в управленческом аппарате князя: сельский и ратаиный (пахотный) старосты (ст. 24)[126 - Л. Гетц предполагал, что речь идет о слуге князя и старосте свободных общинников (см. об этом подр.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 60).]; в-третьих, рядовичи[127 - Рядович как потерпевший авторами определяется по-разному. Так, С. В. Юшков считал его хозяйственным агентом князя; Б. Д. Греков – феодально-зависимым человеком (Там же).] (ст. 25).
Наказание за убийство указанных лиц зависит от места потерпевшего в управленческой иерархии княжеского домена: чем выше занимал он в ней место, другими словами, чем более важные функции выполнял, тем более строго каралось посягательство на его жизнь. Двойная вира предусматривалась за лишение жизни высших княжеских слуг – приказчика (тиуна) и управляющего конюшнями.
Пространная редакция Русской Правды уголовно-правовой охране представителя власти уделяет больше внимания, чем ее прежняя редакция. Это проявляется в ряде моментов: во-первых, в увеличении количества норм об ответственности за посягательство на жизнь; во-вторых, в существенном изменении содержания ранее известных норм; в-третьих, в появлении новых уголовно-правовых запретов; в-четвертых, в зачатках абстрактного изложения правового материала. Так, ст. 3 Пространной Правды в представленном виде можно рассматривать как общую норму, предусматривающую ответственность за любое посягательство на представителя княжеской администрации («Аже кто убиеть княжа мужа в разбои…»), так как нормы об отдельных видах убийств («в обиду» – ст. 19; «у клети…» – ст. 21 Краткой Правды) не вошли в нее. В данной статье унифицируется обозначение потерпевшего, вместо конкретного указания соответствующего лица – огнищанина, тиуна, подъездного и т. д. – используется единое понятие – княжий муж. Преступник – убийца впервые назван головником.
В ст. 6. Пространной Правды предусмотрена ответственность за убийство «в сваде»[128 - Свада – ссора.] или «в пиру»[129 - М. Н. Тихомиров возникновение рассматриваемой нормы связывает с новгородским восстанием 1209 г., когда посадника Дмитра обвиняли в том, что он обложил дикой (т. е. чужой) вирой купцов (т. е. вирой, накладывавшейся на вервь, на территории которой находили неопознанного убитого; она выполняла полицейскую функцию, связывая всех членов общины круговой порукой) (см. об этом подробно: Тихомиров М. Н. Исследование о Русской Правде. С. 228).]. Содержание этой нормы в литературе относится к числу дискуссионных. С одной стороны, авторы признают, что данная статья отграничивает указанные в ней виды убийства от лишения жизни в разбое. С другой стороны, считают, что дифференциация ответственности осуществлена не по субъективным признакам (злой воле), а по объективным обстоятельствам – его совершения в общественном месте, в присутствии других лиц[130 - См., напр.: Сергеевич В. И. Лекции и исследования по древней истории русского права. СПб., 1903. С. 350.]. «…Правда вводит свой принцип степени ответственности, основанный не на понимании умышленного и неумышленного убийства, а на том, было ли это убийство совершено открыто, в честной ли схватке (праву чести уделено много внимания в Правде), во время ли ссоры на пиру, когда требования к поведению его участников были несколько снижены, или тайно, при совершении злого дела»[131 - Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 86–87.].
Иного взгляда на сущность нормы, содержащейся в ст. 6 Пространной Правды придерживаются некоторые современные авторы. Например, С. А. Цветков считает, что убийство в ссоре или на пиру выделено в отдельный состав не из-за открытого характера его совершения, а по иным причинам, в частности по мотиву преступления[132 - См.: Цветков С. А. Указ. соч. С. 57–58.], который мог быть только личным[133 - См.: Кизилов А. Ю. Указ. соч. С. 28.]. С таким пониманием рассматриваемой нормы в целом можно согласиться. В средневековье пиры были одной из форм общественной жизни. В X–XII вв. на княжеские пиры с участием бояр и гридей специально приглашались представители и других социальных слоев города, между ними «допускались словесные турниры… не принятые в обычной жизни»[134 - Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 86.].
И. А. Исаев полагает, что в рассматриваемом случае подразумевается неумышленное, открыто совершенное убийство (а «на пиру» – значит еще и в состоянии опьянения)[135 - См.: Исаев И. А. Указ. соч. С. 25.]. Думается, что для такого вывода нет никаких оснований, особенно относительно неосторожного характера лишения жизни. К этому времени формы вины вообще не выделялись.
Таким образом, объектом преступления согласно ст. 6 Пространной Правды является личность, а не власть. Но в таком случае возникает вопрос о месте данной нормы в системе норм указанного правового памятника, коль скоро предыдущая статья, третья, и последующая, седьмая, предусматривают ответственность за посягательства на представителя княжеской власти в связи с исполнением им своих обязанностей по службе. Вероятно, это можно объяснить уровнем законодательной техники. За основу построения законодательного акта взяты не общественные отношения, интересы княжеской власти, а личность потерпевшего. В связи со сказанным трудно согласиться с утверждением, что «Русская Правда проводит различие по объекту преступления»[136 - Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 19.].
Как уже говорилось, в ст. 7 Пространной Правды предусматривалась ответственность за убийство в разбое, признаваемое особо тяжким преступлением, о чем свидетельствует наказание за него: преступник не мог рассчитывать на помощь в выплате виры со стороны общины, он вместе с семьей выдавался на поток[137 - Поток — изгнание из общины вместе с женой и детьми с конфискацией имущества.] и разграбление[138 - Разграбление – конфискация имущества и выдача преступника (вместе с семьей) «головой», т. е. в холопство.]. Словосочетание «будеть ли стал на разбой без всякоя свады», используемое при описании преступления, на наш взгляд, однозначно свидетельствует о мотиве преступления, который связан с выполнением потерпевшим (представителем княжеской администрации) обязанностей по службе.
Таким образом, можно констатировать: Русская Правда, выделяя два вида посягательства на жизнь, фактически имеет в виду, выражаясь современным языком, различные объекты уголовно-правовой охраны: жизнь и функционирование власти, которое охватывает и личность как носителя определенных властных полномочий. Посягая на потерпевшего – представителя дворцово-вотчинной системы управления, виновный тем самым нарушает и порядок управления, свойственный раннефеодальному обществу.
Князь и его администрация, наряду с административными функциями, осуществляли правосудие. С древних времен судебный процесс носил публичный характер. Специалисты полагают, что княжеская юрисдикция не ограничивалась его личным судом[139 - См. об этом подр.: Хачатуров Р. Л. Русская Правда. Тольятти, 2002.]. Все исследователи ссылаются на ст. 33 Краткой и ст. 78 Пространной Правды[140 - В них говорится: ст. 33 – «Или смерд (крестьянин-земледелец. – Авт.) умучать, а без княжа слова, за обиды 3 гривны; а в (о)гнищанине, и в тивунице, и в мечници 12 гривъне»; ст. 78 – «Аже смерд мучить смерда без княжа слова, то 3 гривны продажи, а за муку гривна кун; аже огнищанина мучить, то 12 гривен продаже, а за муку гривна».]. Однако сущность этих норм в литературе раскрывается по-разному. Одни считают, что речь идет о побоях и истязаниях лиц, совершивших преступление[141 - См.: Попов А. Русская Правда в отношении к уголовному праву. М., 1841. С. 80; Пресняков А. Е. Княжое право в Древней Руси. СПб., 1909. С. 291.]; другие – о нарушениях «княжеской защиты над элементами, которые входят или уже вошли в состав княжеского домена»[142 - Юшков С. В. Общественно-политический строй и право Киевского государства. С. 502.]; третьи – об ответственности за самовольное применение наказания без суда лицам, подпадающим под княжескую юрисдикцию[143 - См.: Хачатуров Р. Л. Русская Правда. С. 90.]. Не вступая в полемику по этому поводу[144 - Анализ указанных точек зрения см.: Федоров А. В. Преступления против правосудия (вопросы истории, понятия и классификации). Калуга, 2004. С. 10–12.], обратим внимание лишь на то, что несанкционированное насилие в отношении огнищанина каралось штрафом, в четыре раза более высоким, чем в отношении других лиц.
Статус представителя княжеской власти, осуществляющего правосудие, прямо отражался на его уголовно-правовой охране. Надо сказать, что подобная ситуация была характерна не только для русского права, а свойственна и праву других стран. А. Е. Пресняков данное явление относил к числу общеисторических, свойственных всем европейским народам указанной эпохи. В подтверждение он ссылался на нормы германского уголовного права, устанавливающие виру, эквивалентную предусмотренной Русской Правдой, за убийство лиц, находящихся под опекой конунга[145 - См.: Пресняков А. Е. Лекции по русской истории. В 2 т. М., 1938. Т. 1. С. 184–185.Конунг — высший представитель родовой знати; военный предводитель.].
При характеристике уголовно-правовой охраны представителей власти необходимо иметь в виду княжеские уставы и уставные грамоты, представляющие собой акты законодательства, в которых регулировались и отношения по обеспечению государственного управления.
Выделяются две группы подобного вида актов. В основе первых лежат установления древнерусских князей (например, Устав князя Владимира Святославича о десятинах, судах и людях церковных, Устав князя Ярослава Владимировича о церковных судах), вторые – уставные грамоты[146 - Уставная грамота – акт, устанавливающий повинности феодально-зависимого населения; применительно к церковным грамотам – закрепляющий взаимоотношения светской и церковной властей в определенном княжестве.] и уставы[147 - Уставы – более сложные документы, в основе которых, как правило, лежат несколько уставных грамот; они, в отличие от последних, характеризуются более широким содержанием.], возникшие в период феодальной раздробленности в XII–XIV вв. (например, уставная грамота волынского князя Мстислава Даниловича, Устав Князя Ярослава и др.).
В XIII в. Киевское княжество утрачивает значение славянского государственного центра. Но еще ранее от него отделился ряд княжеств, среди которых важное значение приобрели Ростово-Суздальское (Владимирское), Смоленское, Галицко-Волынское княжества, Новгородская земля. Установилась сложная система вассальных отношений. Например, в Ростово-Суздальском княжестве власть принадлежала князю, имевшему титул великого. Полностью действовала дворцово-вотчинная система управления: княжеский совет, вече, феодальные съезды, наместники и волостели.
Особенностями общественного строя и феодальных отношений характеризовалось Новгородское государство. Во-первых, сложился своеобразный тип государственности – феодальная республика; во-вторых, государственное управление осуществлялось через систему вечевых органов; в-третьих, высшими должностными лицами являлись посадник[148 - Посадник — высшая государственная должность, избирался из знатных бояр на вече.], тысяцкий[149 - Тысяцкий — военный предводитель городского ополчения («тысячи»), также избирался из бояр на вече и был ближайшим помощником посадника.], архиепископ[150 - Архиепископ — владыка, глава новгородской церкви, имел значительные прерогативы политической власти: возглавлял Совет, представлял Новгород во внешних сношениях, скреплял печатью договоры и грамоты Новгорода, с первой половины XIV в. ведал всеми тяжбами по земельным делам. Суд высшей инстанции заседал в его резиденции, архиепископ вершил также и церковный суд.] и князь.
Политическая и государственная организация Псковского государства, выделившегося из Новгородской республики (1348 г.), по сути, полностью повторяла новгородскую систему.
На территории Новгородской и Псковской республик в целом действовала Русская Правда, однако источниками права также выступали вечевое законодательство, договоры города с князьями, судебная практика и иностранное законодательство. В результате осуществленной кодификации были приняты Новгородская и Псковская судные грамоты.
Первая из них сохранилась лишь фрагментарно, в части, относящейся к судоустройству и судопроизводству. В частности, закреплялось право тысяцкого на осуществление суда. Новгородская судная грамота содержит запрет «наводить наводки». В ст. 6 говорится: «А истцю на истца наводки не наводить, ни на посадника, ни на тысетцкого, ни на владычня наместника, ни на иных судей, или на докладшиков. А кто наведет наводку на посадника, или на тысетцкого или на владычна наместника, или на иных судей, или на докладшиков, или истець на истца у суда или у доклада или у поля, ино взять великим князем и Великому Ноугороду на виноватом на боярине 50 рублев за наводку, а на житьем дватцать рублев, а на молодшем 10 рублев за наводку; а истцю убытки подоймет»[151 - Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 304–305.].
По мнению А. А. Зимина, «наводить наводку» значит клеветать, дискредитировать[152 - См.: Памятники Русского права. М., 1953. Вып. 2. С. 258.]. Современные авторы, комментируя эту норму, на наш взгляд, обоснованно подчеркивают, что «наводить наводку в данном случае означает побуждать толпу к нападению на суд…»[153 - Донсков Д. А. Преступления в сфере правосудия: история развития российского законодательства до 1917 г. // Дифференциация ответственности и вопросы юридической техники в уголовном праве и процессе. Ярославль, 2001. С. 120; Горелик А. С., Лобанова Л. В. Преступления против правосудия. СПб., 2005. С. 14.].
Статья 5 Новгородской грамоты, запрещающая «сбивать с суда», т. е. вмешиваться в правосудие, осуществляемое посадником, тысяцким[154 - Посадник и тысяцкий рассматривали также дела, по которым потерпевшим или преступником являлся иностранный гражданин. Так, в проекте договора Новгорода с Любеком и Готским берегом говорится: «А будет ссора между немцами и новгородцами, кончать ссору на дворе святого Ивана перед посадником, тысяцким и купцами. А придет кто-нибудь с острым оружием в Немецкий двор или в Готский двор и там ранит кого-нибудь или возьмет товар, а поймают его, то вести его на суд и судить по преступлению. А порубят ворота или тын, то судить по преступлению…» (Грамоты Великого Новгорода и Пскова. М.; Л., 1949. С. 60). Это правило не противоречит независимости иванской организации (купеческой гильдии) от посадника (ст. 6 Рукописания князя Всеволода // Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 263).], наместником князя или назначенными ими судьями, корреспондирует ст. 58 Псковской судной грамоты. В ней сказано: «А на суд помочю не ходити, лести в судебницу двема сутяжникома, а пособников бы не было ни с одной стороны, опричь жонки, или за детину, или за черньца или за черницу, или который человек стар велми или глух, ино за тех пособнику бытии; а хто опрочне имет помогать или силою в судебню полезет, или подверника[155 - Подверник – должностное лицо, следившее за порядком в помещении суда.] ударит, иновсадити его в дыбу[156 - «Всадити в дыбу» означает заключение в колодки.] да взять на нем князю рубль, а подверником 10 денег»[157 - Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 337.].
Особый интерес представляет ст. 7 Псковской судной грамоты. Во-первых, вводится новый вид наказания, неизвестный Русской Правде, – смертная казнь[158 - По мнению ряда советских ученых, введение смертной казни относится к периоду феодальной раздробленности. Например, О. Ф. Шишов писал: «Впервые в истории русского государства смертная казнь законодательно была закреплена в 1398 г. в “Двинской уставной грамоте” Василия Дмитриевича, юридически оформившей вхождение Двинской земли в состав московского государства» (Шишов О. Ф. Смертная казнь в истории Советского государства // Смертная казнь: за и против. М., 1989. С. 14). На самом деле смертная казнь была ведена и применялась намного раньше (см. об этом подробно: Кистяковский А. Ф. Исследование о смертной казни. Тула, 2000; Жильцов С. В. Смертная казнь в истории России. М., 2001; и др.).]; во-вторых, выделяется, по сути, государственное преступление – измена. «А крим(с)кому татю, и коневому и переветнику и зажигалнику тем живота не дати[159 - «Живота не дати» – казнить смертной казнью.]»[160 - Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 332.].
С. К. Викторский отмечает, что «…применение смертной казни… имело, кажется, печальное последствие: оно способствовало постепенному примирению населения со смертной казнью, до того времени противной его правосознанию»[161 - Викторский С. К. История смертной казни в России и современное ее состояние. М., 1912. С. 25.].
В Судной грамоте не говорится о форме смертной казни. Согласно сохранившимся летописям в Пскове, она исполнялась через повешение, сожжение и утопление.
В ст. 7 указанной грамоты перевет[162 - Перевет — измена, переход на сторону врага; примером может служить измена в 1240 г. части бояр, сдачу ими Пскова ливонским рыцарям (см.: Славянская энциклопедия. Т. 2. С. 212).] назван в ряду других преступлений, не являющихся посягательствами на власть. Вероятно, это объясняется не только уровнем развития уголовного права, но и оценкой опасности упоминаемых в статье деяний. Например, конокрадство считалось не менее опасным преступлением, чем измена.
Следует обратить внимание еще на одно обстоятельство, встречающееся как в Новгородской, так и Псковской судных грамотах, – социальную направленность преступления. В указанных актах подчеркивалось, что оно причиняет вред не только отдельному частному лицу, но и государству («Господину Великому Новгороду» или Пскову). Складывалось, таким образом, понятие преступления как общественно опасного деяния.
§ 3. Охрана власти по судебникам XV–XVII вв
В истории России XV в. связан с окончанием периода раздробленности, образованием единого национального государства. Для такого государства требуется государственный аппарат, централизация которого одновременно обеспечивает укрепление самодержавной власти, вначале в известном смысле ограниченной Боярской думой – особым совещанием из родовитого боярства.
В период феодальной раздробленности удельные князья, каждый в отдельности, и их бояре издавали собственные законы, давали по тому или другому случаю всякого рода грамоты, которые нередко противоречили друг другу. Русская Правда еще имела применение в северо-восточной Руси, но с изменением условий общественно-политической жизни, созданием централизованного государства уже перестала соответствовать новой обстановке и новым потребностям феодального общества. Необходимо было принятие законов, отвечающих развитию производительных сил, усилению экономических связей внутри страны, выгодных и угодных господствующему классу феодалов, регламентирующих основные вопросы укрепления феодального правопорядка. Одним из таких законов стал Судебник Ивана III, утвержденный в 1497 г.[163 - Судебник 1497 г. // Памятники русского права. Вып. 3 / под ред. Л. В. Черепнина. М., 1955. С. 346–373.Судебник 1497 г. был составлен дьяком Владимиром Гусевым (см. об этом подр.: Владимир Гусев – составитель Судебника 1497 г. // Исторические записки. Т. V. М., 1939). Я. С. Лурье и Л. В. Черепнин ставят под сомнение авторство В. Гусева. По мнению Л. В. Черепнина, основными участниками составления Судебника были бояре – князья Патрикеевы. А. Г. Поляк в связи с данным утверждением замечает: «Если согласиться с этой точкой зрения, то получается, что Судебник 1497 года, в какой-то мере ограничивавший произвол и привилегии боярской аристократии, был создан крупнейшими представителями феодальной знати, а основным противником его создания явился значительно менее родовитый “сын боярский” Владимир Гусев» (Памятники русского права. Вып. 3. С. 344).С. В. Юшков полагал, что работу над проектом Судебника осуществляла целая правительственная комиссия, проект Судебника обсуждался на заседаниях Боярской думы (см.: Юшков С. В. Судебник 1497 г. (к внешней истории памятника) // Уч. записки Саратовского гос. ун-та им. Н. Г. Чернышевского. Т. V. Вып. III. Саратов, 1926. С. 38).Долгое время Судебник в полном виде не был известен. Историки пользовались извлечениями из него, опубликованными немецким бароном, дипломатом и путешественником Сигизмундом Герберштейном в книге «Rerum Moscovitarumcommentarii» (Вена, 1549 г.). В этой книге статьи Судебника даны на латинском языке. Современный читатель может ознакомиться с работой С. Герберштейна в переводе профессора С.-Петербургского историко-филологического института А. И. Малеина, сделанном в 1908 г. по ее Базельскому изданию 1556 г.: Герберштейн С. Великая Московия. М., 2008.Судебник 1497 г. дошел до нас в одном списке начала XV в. Этот список не имеет деления на статьи; впервые подобное деление произвел М. Ф. Владимирский-Буданов, выделивший 68 статей. Л. В. Черепнин на основе рукописи Судебника, которая не была известна М. Ф. Владимирскому-Буданову, подразделил законодательный акт на 94 статьи, соответствующие имеющимся в тексте киноварным инициалам.]
Судебник 1497 г. – по сути, первый кодекс Русского централизованного государства. В историографии он получил диаметрально противоположные оценки. Например, утверждается, что «Судебник Ивана III, в сущности, не заключал в себе каких-нибудь новых начал, представлял однако то важное удобство, что вместо отдельных грамот, имевших силу закона, появился один общий закон для всего государства»[164 - Михайлов М. История русского права. СПб., 1871. С. 37.]. Н. Калачев, наоборот, подчеркивает, что данный Судебник – «без сомнения первый письменный кодекс, обнародованный для всей России от имени верховной власти, кодекс в высшей степени примечательный, как памятник, основанный на прочном утверждении самодержавия в нашем отечестве, как краеугольный камень всего последующего развития нашего письменного законодательства»[165 - Калачев Н. О Судебнике царя Иоанна Васильевича // Юридические записки. Т. 1. М., 1841. С. 62.О характеристике и значении Судебника 1497 г. также см.: Сыромятников Б. Очерки истории суда в древней и новой России // Судебная реформа / под ред. Н. В. Давыдова, Н. Н. Полянского. М., 1915; Добротвор Н. О Судебниках 1497 и 1550 гг. // Судебники Русского государства. Горький, 1939.]. Еще более значимым Судебник видится С. В. Юшкову: «В Судебнике 1497 г., пожалуй, более чем в каком-либо другом кодексе, проявляются реформирующие и правотворческие стремления законодателя. И это неудивительно: издание Судебника было произведено, если можно так выразиться, на самом стыке двух эпох, тогда, когда социально-политический строй достиг своего завершения, но вместе с тем обнаружились явные признаки его упадка»[166 - Юшков С. В. Судебник 1497 г. (к внешней истории памятника). С. 8.].
На наш взгляд, составители Судебника, использовав правовые нормы, содержавшиеся в более ранних памятниках права, и в первую очередь в Русской Правде, Псковской судной грамоте, уставных грамотах и других[167 - Исключение из источников Судебника предшествующих ему законодательных актов, на наш взгляд, искажает представление об эволюции права вообще и конкретных юридических институтов в частности.], проявили новаторство в создании норм права, соответствующих новому этапу развития феодального общества. Издание этого кодекса было важным актом среди мероприятий русского правительства, направленных к государственной централизации, перестройке центрального и местного аппаратов власти, разработке норм уголовного и гражданского права, судоустройства и судопроизводства в интересах защиты привилегий господствующего класса. «Сравнение Судебника с современными ему кодексами западноевропейских стран приводит к выводу, что он выделяется среди них как памятник, свидетельствующий о наличии единого права для всего Русского государства»[168 - Черепнин Л. В. Предисловие // Памятники русского права. Вып. 3. С. 38.].
Взяв под особую охрану начала господства и подчинения в феодальном обществе, деятельность государственного аппарата и его представителей, защищающих указанные властеотношения, Судебник особое внимание уделяет регламентации ответственности за различные преступления, посягающие на жизнь и здоровье феодальных чиновников, политический строй и органы государственной власти. Обострение классовых противоречий и внутриклассовой борьбы, влекущее выступления народных масс, квалифицируемые кодексом как преступления против существующего строя, вело к усилению репрессий, применению смертной казни.
Анализ конкретных норм, посвященных охране власти, обусловливает необходимость хотя бы в общих чертах охарактеризовать принципы государственного управления, присущие Московскому государству и нашедшие отражение в кодексе. Так, ст. 1 Судебника устанавливает различия между судебной деятельностью главы государства – великого князя и судебной деятельностью бояр. «Судити суд бояром[169 - Боярин – высший сановник, близкий к князю.] и околничим[170 - Окольничий – высший после боярина чин в государственном управлении, в данном случае великокняжеский судья.]. А на суде бытии у бояр и у околничих диаком». Появление дьяка на суде как государственного чиновника означает ограничение боярских привилегий в области отправления правосудия[171 - Следует заметить, что еще до издания Судебника 1497 г. совместно с боярами дьяки участвовали в разрешении важнейших судебных вопросов (см. об этом подр.: Федеров-Чеховской А. А. Акты, относящиеся до гражданской расправы древней России. Т. 1. Киев, 1860. № 9). Со второй половины XV в. дьяки приобретают большое значение в деятельности государственного аппарата. По сути, они положили начало той правительственной бюрократии, которая правила российским государством.].
Статья 2 Судебника впервые в русском законодательстве отражает попытку регламентировать деятельность лиц, возглавляющих какую-либо отрасль центрального управления. Это непосредственно оказало влияние на определение подсудности дел тому или иному боярину. Согласно указанной статье судья мог разрешать только те категории дел, в отношении которых имелись указания в законе или по сложившейся судебной практике (дело, «которое ему приказано ведати»). Скорее всего, отсюда возникло правило, согласно которому «судья не может вмешаться в чужой присуд».
С целью строгой регламентации деятельности органов наместничьего управления Судебник вводит различия наместников: «с боярским судом» и «без боярского суда». В ст. 20 говорится: «Об указе наместникам. А наместникам и волостелям, которые держат кормленья без права боярского суда, холопа и рабы без доклада (в центр, их владельцам) не выдавать, ни грамоты о возвращении его беглых людей не давать, также и холопу и рабе правой грамоты на их владельца (об освобождении из холопства) не давать без доклада, и отпускной холопу и рабе не давать».
Кормленщик «с боярским судом» по своему статусу отличался от кормленщика «без боярского суда». В частности, он обладал правом вынесения окончательного решения по ряду важнейших дел, в том числе, как видно из текста статьи, о холопстве и наиболее тяжких преступлениях, тогда как второй обязан был выносить свое решение по этим делам на «доклад» боярам в Москву.
Таким образом, во-первых, Судебник отражал политику русского правительства о консолидации и укреплении государственного аппарата, во-вторых, вводя понятия кормления «с боярским судом» или без него, ограничивал компетенцию основной массы местных органов государственного управления, способствовал контролю за их деятельностью. Возможно, такое решение законодателя стало ответом на требования дворянства, искавшего защиту от произвола должностных лиц наместничьего управления.
Полномочиями кормленщика «с боярским судом» наделялись лица, занимавшие привилегированное положение в системе государственного аппарата управления, а также наместники наиболее отдаленных от центра областей. Положения ст. 2 °Cудебника, регламентировавшей права и обязанности кормленщика «без боярского суда», по сути, относятся к постановлениям о местном суде[172 - Помещение данной нормы среди норм о суде центральном объясняется, скорее всего, казуальным принципом изложения закона. Статья 20 фактически является иллюстрацией положений ст. 19 Судебника.].
При характеристике уголовно-правовых средств защиты власти, на наш взгляд, необходимо иметь в виду, что «Судебник обосновывает наказания за… преступления главным образом не свойством содеянного (corpusdelicti), а свойством преступной воли содеявшего: всякое преступление подлежит известной каре сообразно наличности или отсутствию данных, свидетельствующих о наибольшей испорченности преступника; состав преступления по общему правилу не влияет на различия в наказаниях.
Данные, свидетельствующие о наиболее дурном свойстве преступной воли лица и обосновывающие собою высшую степень уголовного возмездия, – суть: облихование на повальном обыске[173 - Облихование – особая форма судебного процесса; подозреваемый обвиняется в том, что он «ведомо лихой человек», этого было достаточно для применения к нему пытки; повальный обыск – опрос всего взрослого населения деревни, села, волости или уезда, где проживал преступник.] (ведомая лихость) и рецидив»[174 - Мрочек-Дроздовский П. Н. Судебники: лекции (рукописное издание). 1899. С. 10–11.].
«Ведомая лихость» как понятие не имела правового определения. В литературе она раскрывается достаточно широко. «“Ведомый” лихой человек – это лицо, которое уже не впервые проявляет свою преступную волю, которое пользуется репутацией завзятого, закоренелого злоумышленника, испорченность свободной воли которого ведомо обществу»[175 - Загоскин Н. П. Очерк истории смертной казни в России: речь, читанная на годичном акте Императорского Казанского университета // Известия и уч. записки Казанского ун-та. 1892. С. 27.]. Очевидно, что при такой характеристике к данной категории могли быть отнесены любые лица, которые совершили посягательство на власть.
К числу наиболее особо тяжких преступлений против власти закон относит убийство, крамолу, подмет. «Закон, выделяя их в особую категорию, обосновывает строгость отношения к ним тем, что уравнивает их с “ведомой лихостью”: лицо, совершившее одно из таких преступлений, признается… столь же опасным, как и обыкновенный преступник, если он уже не впервые совершил злодеяние, и в обществе сложилось о нем дурная слава…»[176 - Мрочек-Дроздовский П. Н. Судебники: лекции. С. 11–12.].
В ст. 9 Судебника говорится: «А государскому убойце и коромолнику, церковному татю, и головному, и подымщику, и зажигалнику, ведомому лихому человеку живота не дати, казнити его смертною казнью». Давая общую характеристику этой норме, П. Н. Мрочек-Дроздовский отмечает: «Я считаю слова: “…ведомому лихому человеку” – приложением ко всему ряду предшествующих слов: “А государскому убийце… и коромольнику, церковному татю и головному и подметчику, и зажигальнику”… перевод этой статьи таков: “А убийце своего господина, бунтовщику, церковному татю и татю свободы людей (продажа в холопство свободных), и подметчику, и поджигателю, как ведомым лихим людям, – смертная казнь”. Т. е. “ведомому лихому человеку” – здесь просто повторение сказанного в 8 ст.[177 - В ст. 8 «О воровстве» содержится первая из норм Судебника, посвященных борьбе с наиболее тяжкими преступлениями: татьбой, разбоем, душегубством (убийством), ябедничеством (ложным доносом, злостной клеветой). Данный перечень деяний заканчивается указанием на «иное какое лихое дело». Подобная расплывчатая формулировка, не имеющая в законе собственного определения, по сути, позволяла любое неугодное для власти деяние квалифицировать по названной статье Судебника.]… полагающей ту же кару облихованному преступнику, несмотря на состав преступления… преступления 9 ст. и без облихования вели к тому же наказанию»[178 - Мрочек-Дроздовский П. Н. Судебники: лекции. С. 12–13.].
Иная трактовка сути указанного словосочетания дается А. Г. Поляком. По его мнению, наказание «ведомого лихого человека» не связывается с совершением какого-либо деяния из числа указанных в ст. 9 Судебника[179 - Памятники русского права. Вып. 3. С. 384.].
Архитектоника рассматриваемой нормы, ее соотношение со ст. 8 Судебника скорее свидетельствуют о правоте А. Г. Поляка. В этом случае законодатель вводит ответственность вне зависимости от состава преступления, только в связи с характеристикой личности, что является отражением усиления террора в период создания Судебника.
Надо иметь в виду, что «государский убойца» – не убийца государя, феодального монарха, а крестьянин, убивший своего хозяина (владельца). Именно так переводили это словосочетание исследователи судебников[180 - См., напр.:Герберштейн С. Указ. соч. С. 138.]. В этом значении слово «государь» употребляется во многих памятниках права XV в. Например, в Псковской судной грамоте (кстати сказать, многие специалисты полагают, что именно ст. 7 этой грамоты лежит в основе ст. 9 Судебника) говорится: «…а которой государь захочет отрод дать своему зорнику[181 - Зорник (изорник) – в древней Руси мелкий съемщик земли, платящий землевладельцу часть урожая.]…» (ст. 42); «…а государю на изорники, или на огородники, или на кочетники[182 - Кочетник – крестьянин-рыболов.]волно и взакличь[183 - Взакличь — публично требовать долг, огласить претензии.] своей покруты[184 - Покрут(а) – подмога или ссуда на обзаведение хозяйством; она состояла из денег, скота, орудий, хлеба и давалась с обязательной уплатой – чаще всего в виде каждого второго снопа урожая.] и сочить…» (ст. 44); «…а коли изорник имеет запиратся у государя покруты…» (ст. 51).
Среди государственных преступлений в XVI в., как уже указывалось, выделялась крамола. Она упоминалась еще в договорах XIV в. как деяние, суть которого заключалась главным образом в отъездах местных князей и бояр, пытавшихся сохранить свою самостоятельность. Отсюда и применяемые к ним меры состояли лишь в лишении чина и вотчин. Однако впоследствии по мере усиления противоборства с великокняжеской властью крупные бояре стали прибегать к прямой измене, заговорам, восстаниям и иным действиям, направленным против власти и жизни самого великого князя. Особенно ярко это проявилось в XV в. во время продолжительной феодальной войны, когда власть в Москве не раз переходила к удельным князьям. Великий князь Василия II был даже ослеплен[185 - Славянская энциклопедия. Т. 1. С. 135–140.].
Именно с этого времени крамола стала считаться тяжким злодеянием против власти, однако ее наказуемость впервые была зафиксирована в качестве государственного (политического) преступления в Судебнике 1497 г.
По закону крамолу, на наш взгляд, следует толковать широко, а не только как измену родине; ее наказуемость не зависела от фактически совершенного деяния. Для привлечения к уголовной ответственности достаточно было обнаружение умысла.
С. Герберштейн слово «коромольник» перевел как предатель крепости («предавшие крепость»)[186 - Герберштейн С. Указ. соч. С. 137.]. Это явно неточный перевод, однако обратим внимание на другое: предать крепость могли и военачальники, которые командовали вооруженными формированиями, ее гарнизоном и т. д. Следовательно, государственную измену, акты предательства могли совершить и представители власти, а не только лица из числа народных масс, выступления которых против угнетения признавались крамолой[187 - В литературе, например, утверждается, что расправа Ивана III со своими вельможными противниками – боярами Патрикеевыми и боярином Ряполовским – внешне выглядела как борьба с крамолой (см. об этом подробно: Памятники русского права. Вып. 3. С. 381).]. Кроме того, следует иметь в виду, что «коромольник» – это еще и заговорщик. В таком значении это слово употребляется во многих памятниках права того времени. Например, в договорной грамоте великого князя Симеона Ивановича говорится: «А что Олексей Петровичь вшел в коромолу к великому князю, нам, князю Ивану и князю Андрею, к себе его не приимати, ни его детей, и не надеятисьны его к собе до Олексеева живота»[188 - Судебники XV–XVI веков. М., 1952. С. 58.].
В литературе не сложилось единого мнения о сущности подмета. Так, А. Г. Поляк полагает, что в законе речь идет о подбрасывании кому-либо похищенного имущества с целью обвинения его в разбое или татьбе. Это могло ввести в заблуждение государственную власть, поэтому преступление являлось в глазах законодателя настолько опасным, что за его совершение в качестве меры наказания предусматривалась смертная казнь[189 - Памятники русского права. Вып. 3. С. 383.].
По мнению же Л. В. Черепнина, в данном случае речь идет о шпионаже, разглашении секретных сведений[190 - См.: Черепнин Л. В. Судебник 1497 г. // Судебники XV–XVI вв. М., 1952. С. 234.].
Согласно толковым словарям слово «подмет» означает обман, подлог, ложный донос[191 - См., напр.: Словарь русских историзмов. М., 2005. С. 278.]. В связи с этим объяснение смысла данного слова в рассматриваемой норме, предложенное А. Г. Поляком, выглядит предпочтительнее.
К середине XVI в. обострились классовые противоречия. Народные восстания в Москве 1547 г., а затем и во многих других регионах Русского государства выражали протест широких масс посадских людей и крестьян против феодального угнетения. Указанное обстоятельство вынудило власть поспешить с принятием нового кодекса, призванного обеспечить подавление сопротивления феодальнозависимого населения.
Новый Судебник был составлен по предложению царя Ивана IV. В исторической литературе нет единой точки зрения по поводу того, кем и как он был принят. Например, Н. Добротвор утверждает, что Судебник был одобрен церковным собором с участием, кроме духовенства, и боярства[192 - Добротвор Н. Указ. соч. С. 11.]. А. Г. Поляк пишет: «Судебник 1550 г., возможно, был принят на Земском соборе, явившись тем самым первым законодательным актом складывающейся русской сословно-представительной монархии, отразившим основные требования господствующего класса»[193 - Памятники русского права. Вып. 4 / под ред. Л. В. Черепнина. М., 1956. С. 230.Некоторые дореволюционные историки (С. Ф. Платонов, П. В. Верховский, В. А. Грибовский и др.) утверждали, что сведения о созыве Земского собора в 1550 г. основываются на подложной записи речи Ивана IV в так называемой Хрущевской Степенной книге, поэтому является не чем иным, как измышлением.Группа советских ученых-историков исходит из того, что в феврале – марте 1549 г. в Москве состоялось собрание светских и духовных феодалов, к участию в котором были привлечены и служилые люди. Обсуждались недостатки управления государством в первые годы правления Ивана IV, были намечены меры по их устранению (см.: Памятники русского права. Вып. 4 / под ред. Л. В. Черепнина. М., 1956. С. 262).Иван IV вместе с Боярской думой и Освященным собором, выполняя требования мелких и средних землевладельцев как основной опоры Русского государства, принимает 28 февраля 1549 г. уложение, освободившее рядовых служилых людей и их крестьян от наместничьего суда «ни в чем, опричь душегубства и татьбы, разбоя с поличным; да грамоты свои жаловальные о том во все городы детем боярским послал» (Запись продолжателя хронографа 1512 г. о Земском соборе 1549 г. // Памятники русского права. Вып. 4. С. 576).На этом собрании, вошедшем в историческую литературу под названием «Собор примирения» (Ивана IV примирился на нем с феодальной знатью), был решен вопрос о подготовке нового свода законов (см.: Памятники русского права. Вып. 4. С. 262).По мнению С. О. Шмидта, в июне – июле 1550 г. состоялось еще одно собрание Боярской думы, Освященного собора и служилых людей в присутствии царя. Это фактически и был первый Земский собор. На нем были приняты новый Судебник, новое Уложение о местничестве (см.: Шмидт С. О. Челобитенный приказ в середине XVI столетия // Известия Академии наук СССР. Сер. истории и философии. 1950. Т. VII. № 5).Долгое время Судебник 1550 г. был неизвестен. В 1734 г. его открыл В. Н. Татищев и представил как «вещь дивную» императрице Анне Ивановне. Последняя, пренебрежительно относившаяся к истории русского народа, не оценила находку. Только в 1768 г. его опубликовал Миллер (см.: Добротвор Н. Указ. соч. С. 12). В 1819 г. текст Судебника Ивана III был опубликован К. Ф. Калайдовичем и П. М. Строевым по рукописи, найденной последним в 1817 г. (см.: Законы великого князя Иоанна Васильевича и Судебник царя и великого князя Иоанна Васильевича, с дополнительными указами, изданные К. Ф. Калайдовичем и П. М. Строевым. М., 1819).].
Основным источником рассматриваемого кодекса явился Судебник 1497 г. Кроме того, в его основу легли уставные и губные грамоты, решения совместных совещаний Ивана IV с боярами и Освященным собором, нормы уставных грамот о старостах и целовальниках и т. д.[194 - В литературе упоминается о наличии промежуточного свода законов (так называемого Уложения, или Судебника, Василия III), принятого в период между 1497 и 1550 г. Вопрос о его существовании до сих пор не решен, «хотя большинство исследователей склоняется к мысли, что такого общерусского законодательного акта создано не было» (Памятники русского права. Вып. 4. С. 231).] Судебник является комплексным актом; наряду с уголовно-правовыми в нем содержатся нормы гражданского и административного права, уголовного процесса и т. д.[195 - В связи с этим вряд ли можно согласиться с авторами, которые представляли Судебник исключительно как памятник судопроизводства (см., напр.: Калачев Н. Н. О судебнике царя Иоанна Васильевича // Юридические записки. Т. 1. М., 1843).] Особо следует отметить правило, впервые закрепленное в кодексе, согласно которому каждый новый законодательный акт должен включаться в общерусский свод законов[196 - «98. А которые будут дела новые, а в сем Судебнике не написаны, и как те дела з государева докладу и со всех бояр приговору вершатца, и те дела всем Судебнике приписывати».].
Статья 1 Судебника 1550 г., представляя русское государственное управление, по сути, отражает сложившую к тому времени ситуацию, характеризующуюся усложнением аппарата власти. «Суд царя и великого князя судити бояром, и околничим, и дворецким, и казначеем, и дьяком…».
Управление государством и дворцовым ведомством зиждется на общих основаниях. Включение дьяка в состав судей свидетельствует о все возрастающем значении служилой бюрократии. Много функций управления сосредоточивается у казначеев.
Издание Судебника – важный этап борьбы за ликвидацию отживающего наместнического управления. Иван IV писал князю Андрею Курбскому: «Не может осуществиться и ваше (бояр. – Авт.) желание править теми областями и городами, где вы находитесь. Ты своими бесчестными очами видел, какое разорение было на Руси, когда в каждом городе были свои начальники и правители…»[197 - Послания Ивана Грозного. М.; Л., 1951. С. 229.].
Уголовно-правовая охрана власти в Судебнике 1550 г., по сравнению с предыдущим Судебником, представлена более широко. Если исходить из последовательности статей кодекса, посвященных защите представителей власти, то на первое место поставлен запрет о ложном их обвинении. «А хто виноватый солжет на боярина, или на околничего, или на дворецкого, или на казначея, или на дьяка, и того жалобника, сверх его вины, казнити торговою казнью бити кнутьем да вкинути в тюрьму» (ст. 6). Место нормы в системе Судебника, на наш взгляд, вполне объяснимо. В ст. 4–5 Судебника закреплена ответственность за должностные преступления, в частности взяточничество и нарушение служебных обязанностей по корыстным мотивам. Таким образом, с одной стороны, законодатель криминализировал указанные деяния, совершаемые представителем власти, с другой стороны, закрепил уголовно-правовые меры охраны указанных лиц от сутяжников. Можно предположить, что, предусмотрев наказание в виде тюремного заключения с предварительным позорящим телесным наказанием, власть в том числе преследовала цель воспрепятствовать потоку челобитных и таким образом обеспечить спокойствие приказной администрации. В этом смысле рассматриваемая норма перекликается с нормами, содержащимися в ст. 59 и 72 Судебника, согласно которым ябедник признается «ведомо лихим человеком». Обращает на себя внимание, что санкция ст. 6 строже, чем за умышленное неправосудие, ответственность за которое предусмотрена ст. 3–5 Судебника.
По своему содержанию ст. 6 примыкает к ст. 8 Судебника, устанавливающей ответственность челобитчика за неосновательную жалобу на действия представителей государственного аппарата. «…А хто учнет бити челом на боярина, или на дьяка, или на подъячего, или на недельщика, что взяли на нем пошлин лишок, и обыщетца то, что тот солгал, и того жалобника казнити торговою казнью да вкинути в тюрьму». Данный запрет обусловлен законодательным закреплением положения, согласно которому «от записки[198 - Записка – судебный протокол.] подъячему не имати ничего». Это правило распространялось и в отношении записи челобитных. В Москве они писались специальными площадными подъячими. «Запрещение в законе взимания денег за составление челобитий, несомненно, практически не достигало успеха. Однако само появление… нормы свидетельствует о стремлении правительства хотя бы внешне прокламировать возможность населения обращаться со своими жалобами к центральной власти»[199 - Памятники русского права. Вып. 4. С. 268.].
Статья 26 Судебника, предусматривающая ответственность за бесчестье, своими истоками уходит к ст. 2 Двинской уставной грамоты. Однако круг потерпевших, предусмотренных этими нормами, существенно отличается. Двинская уставная грамота защищает честь боярина и его слуги, а Судебник, вводя различные меры ответственности за бесчестие, тем самым дифференцирует потерпевших в зависимости от категории должностных лиц. Так, выделяются: а) «дети боярские, за которыми кормленья» и б) «дети боярские, которые емлют денежное жалование»; в) дьяк полатный и дворцовый[200 - Палатами, или «избами», в середине XVI в. именовались центральные правительственные учреждения – будущие приказы. В. О. Ключевский замечает, что палатные дьяки – «всего вернее думные» (Ключевский В. О. Боярская дума древней Руси. Пг., 1919. С. 264).].
П. А. Садиков отмечает, что в законе говорится «о дьяках государевых дворцовых (Большого и местных) и дьяках других приказов». В противном случае трудно объяснить «пропуск в статье о бесчестьи всех других приказных дьяков и упоминание почему-то об одних только думных и дворцовых»[201 - Садиков П. А. Очерки по истории опричнины. М.; Л., 1950. С. 219 (примечание 2).].
Уголовная репрессия предусматривалась в отношении лиц, которые своими действиями могли поколебать устои феодального строя, посягнуть на экономические и политические привилегии представителей власти. Так, в ст. 59 Судебника говорится: «А доведут на кого… подписку…». Эта формула по своей сути идентична формуле, закрепленной в ст. 8 прежнего Судебника, и означает обвинение кого-нибудь в подделке документов.
Своеобразный памятник права представляет собой Судебник 1589 г.[202 - Судебник 1589 г. // Памятники русского права. Вып. 4. С. 413–442.] Исторической науке он стал известен лишь в 1899 г., когда список Судебника, принадлежавший Ф. Ф. Мазурину, в составе собрания его рукописей поступил в Московский главный архив Министерства иностранных дел и был опубликован С. К. Богоявленским[203 - С. К. Богоявленский пишет: «Посвятивший все свое свободное время и свои средства к пополнению своей библиотеки разными рукописями и книгами, Ф. Ф. Мазурин имел возможность приобрести немало материалов, очень ценных и очень важных для русской истории, для истории русской литературы и для истории русского права. Видное место в этом собрании должен занимать рукописный Судебник царя Федора Ивановича, памятник совершенно неизвестный ученому миру» (Богоявленский С. К. Судебник царя Феодора Иоанновича 1589 г. М., 1900.С. III).]. В настоящее время известно пять списков Судебника. Кроме того, М. М. Богословским обнаружены тексты нескольких статей, которые свидетельствуют о том, что имелся и шестой список[204 - См.: Богословский М. М. К вопросу о Судебнике 1589 г. // Журнал Министерства народного просвещения. 1905. Декабрь. С. 267.].
Выделяются краткая и пространная редакции указанного акта[205 - А. И. Андреев высказал мнение, что краткая редакция представляет собой выборку из текста пространной редакции (см.: Андреев А. И. Судебник 1958 г. и его списки // Известия Российской Академии наук. Л., 1924. С. 207). А. И. Копанев, наоборот, утверждает, что первичной является краткая редакция, а пространная редакция – вторичной (см.: Памятники русского права. Вып. 4. С. 412). Так же считает А. А. Зимин (см.: Зимин А. А. Рецензия на «Судебники XV–XVI вв.» // Вопросы истории. 1953. № 5).]. В заголовке краткой редакции Судебника сказано: «Новый приговор царя и великого князя Феодора Ивановича всеа Росии под прежние главы».
Предисловие к пространной редакции более развернуто, в нем говорится: «Царь и великий князь Федор Иванович всея Руси в лета 7097 июня в 14 день приговорил и уложил сей Судебник со отцем своим духовным патреярхом Иевом, да с митрополитом… наогортцким Александром, и со всеми князми, и бояры, со вселенским собором, по прежнему уставу, по уложению отца своего благоверного царя Ивана Васильевича всея Руси, и прежних князей, и бояр, как впредь суд судити бояром, и околничим, и дворецким, и казначием, и дияком, и по городам намесником и по волостям земским судьям, и по всей моей государеве Руской земли; а впредь всякие дела судить по сему Судебнику и управы чинити по указу, как государь укажет, с котораго дни уложить…»[206 - См.: Судебники XV–XVI веков. С. 366.]. Как представляется, в данном тексте имеется противоречие: из первой фразы можно сделать вывод, что Судебник утвержден царем, а из заключительной вытекает, что речь идет о будущем времени. В литературе же преобладает мнение, согласно которому царское правительство не утверждало его, но в то же время признавало имеющим законную силу[207 - См.: Там же. С. 442.].
Многие авторы полагают, что Судебник возник в районах черносошного[208 - Черносошные крестьяне — лично свободные крестьяне, владевшие общинными землями и несшие государственные повинности.] севера (Поморья)[209 - См., напр.: Андреев А. И. О происхождении и значении Судебника 1589 г. // Сборник статей по русской истории, посвященный С. Ф. Платонову. Пг., 1922; Богословский М. М. Еще к вопросу о Судебнике 1589 г. // Журнал Министерства народного просвещения. 1915. Декабрь.].
Главное значение данного акта для юридической науки, пожалуй, заключается в том, что он позволяет видеть изменения норм общерусского права в практике волостного суда под влиянием так называемого обычного права.
Вопросы уголовного права и защиты власти уголовно-правовыми средствами представлены в нем достаточно скудно. Так, ст. 6, как и ст. 6 Судебника 1550 г., предусматривает ответственность за ложные обвинения представителей волостного суда. В качестве новеллы выступают два обстоятельства: первое – взыскание с жалобщика бесчестья в пользу оболганного; второе – виновный наказывается только до тех пор, пока не будет поруки, что «впредь не лгати».
К указанной норме, на наш взгляд, близка норма, содержащаяся в ст. 102 Судебника 1589 г.: «А который человек судной список оболживит, а лжи на него не доведет, и на том пересуд, да бити его кнутом, да поруки по нем взятии чистая, что ему впредь не лживить, да на нем праваго десятка 4 деньги».
В ст. 4 краткой редакции и ст. 25 пространной редакции Судебника содержалась новая норма, ранее не встречавшаяся в законодательных актах. «А которые исцы или ответчик отобиютца, и судие писати отбои и прислати к нам к Москве; а отбои писати за поповскою рукою». Речь в законе идет о сопротивлении судебной власти при исполнении ее представителями судебных решений, приговоров или отдельных предписаний суда. Как указывает М. М. Богословский, «формы этого сопротивления могли быть различны. Ответчик отбивается сам или его отбивают родные и близкие»[210 - Богословский М. М. Земское самоуправление на русском севере XVII века. В 2 т. М., 1909–1912. Т. 2. С. 245.]. При этом могло быть осуществлено посягательство на жизнь или здоровье указанных лиц.
О сопротивлении составлялся протокол – отбой, отбойная запись[211 - М. М. Богословский приводит несколько примеров подобных отбоев. «Лета 7145 апреля 23 д. пришли в Соденскую волость на стан к Спасу перед земского судью перед Аксака Иевлева сына с товарищи с ослопами и с палками Мартын Лукин (и др., всего названо 16 человек), отбили ответчиков по челобитным Вторка Невежина да Захарка Марашева в истцовых искех Якова Иванова сына Конанова да Ратка Денисова… а тот Вторка Невежин, да Захарка Марашев (ответчики)… с теми людьми, которые в сем отбое имены писаны судейку били и бранили неподобными речами…». В жалобе упомянутого в протоколе «судейки Аксака Иевлева» указывается, что соденские крестьяне, хотя «быть “безсудны и самовольны”, оказывают ему сопротивление и во всех делах “отбиваются”» (Богословский М. М. Еще к вопросу о Судебнике 1589 г. С. 359).М. М. Богословский замечает, что число «отбойных записей» в поморских судебных делах XVII в. очень велико (Богословский М. М. Земское самоуправление на русском севере XVII века. Т. 2. С. 244–245).].
В ст. 41–73 Судебника 1589 г. некоторым образом развиваются положения ст. 26 Судебника 1550 г. Наряду с ранее указанными лицами в качестве потерпевших от бесчестия названы представители волостного управления: судья (ст. 55), целовальник (ст. 56)[212 - Целовальник – в русском государстве XV–XVIII вв. должностное лицо, избиравшееся из посадских людей или черносошных крестьян для выполнения различных финансовых или судебных обязанностей; участвовал также в полицейском надзоре за населением. Вступая в должность, целовальник давал присягу (целовал крест, отсюда и название).], сотский (ст. 57)[213 - Сотский – представитель власти, ведавший сбором податей, заключал мировые займы, собирал мирской сход, участвовал в суде и следствии, заведовал волостной тюрьмой.], пятидесятский и десятский (ст. 58)[214 - Пятидесятский – помощник сотского, участвовал в суде, вел следствие; десятский – полицейский агент.], земский дьяк (ст. 59)[215 - Земский дьяк – дьяк, или дьячок, писавший приговоры мирских сходов, всякого рода бумаги земский властей, а также частные акты.].
В различных местностях Севера судьи назывались по-разному: староста (староста с целовальниками, староста с товарищами, излюбленные старосты), приписной судья, земский судья, излюбленные головы и др. Это объясняется, пожалуй, тем, что судья, помимо отправления правосудия, осуществлял и иные функции, например полицейские, финансовые и др.[216 - См. подр.: Богословский М. М. Земское самоуправление на русском севере XVII века. Т. 2. С. 177.]
Статус сотского существенно отличался в зависимости от уезда и волости. М. М. Богословский считает, что сотский в волостях Двинского уезда и Подвинской четверти Важского уезда стоял во главе других земских волостных властей, включая и земского судью. В других местах, например в Устьянских волостях, его правовое положение было менее значительным[217 - См.: Богословский М. М. Указ. соч. С. 231–236.].
Сводный Судебник, как правило, не упоминается в уголовно-правовой литературе. Составленный около 1606–1607 гг., он представляет собой интересный опыт кодификации русского права в одном из центральных правительственных учреждений. В нем сведено воедино законодательство второй половины XVI – начала XVII вв.[218 - См.: Сводный Судебник // Памятники русского права. Вып. 4. С. 482–566.]
Данный Судебник не получил монаршего утверждения, поэтому имеет сугубо теоретическое значение[219 - А. И. Андреев отмечает, что «весьма интересный вопрос в том, имел ли Сводный Судебник в том виде, в каком он дошел до нас, официальное или частное происхождение и значение, остается открытым. Возможно, что наш памятник имел официальное происхождение; работа по составлению свода могла возникнуть по инициативе приказа, в данном случае, вероятно, Поместного, но она не получила практического применения…» (Андреев А. И. Сводный Судебник // Известия Российской Академии наук. 1925. С. 643).]. Сводный Судебник содержит материалы, показывающие, в частности, уголовно-правовое регулирование ответственности за посягательства на власть (надо сказать, что вопросам уголовного права в целом уделяется в нем достаточное внимание). Однако при этом следует иметь в виду, что ничего нового в уголовно-правовое обеспечение власти он, по сути, не привносит, что, пожалуй, во многом объясняется характером его норм, за малым исключением перенесенных из прежних законодательных актов.
§ 4. Охрана власти по Соборному уложению 1649 г
Образование Русского централизованного государства потребовало изменения всей политической системы, всех сюзеренно-вассальных отношений; бывшие великие князья становятся вассалами московского великого князя, складывается сложная иерархия феодальных чинов. Основу сословно-представительной системы правления составили феодальная (светская и духовная) аристократия, служилое дворянство и верхушка посада. Изменился государственный аппарат. Великий князь стал называться царем (1547 г.) по аналогии с ордынским ханом или византийским императором. Самодержавная власть характеризовалась абсолютной независимостью и суверенностью.
Централизация государства, усиление царской власти потребовали формирования новой системы государственного управления – приказно-воеводской. Высшим органом власти стала Боярская дума, по сути, являвшаяся аристократическим совещательным органом. Она состояла из светских и духовных феодалов, действовала постоянно, опираясь на профессиональную дворянскую бюрократию.
Особое место в системе органов Московского государства занимали Земские соборы, проводившиеся с середины XVI до середины XVII в. В их состав входили Боярская дума, Освященный собор (церковные иерархи) и выборные от дворянства и посадов.
Приказы (например, Посольский, Поместный, Разбойный и др.), являясь отраслевыми органами центрального управления, совмещали административные и судебные функции. Они возглавлялись главой приказа (боярином), в них входили приказные дьяки и писцы. На местах функции приказа осуществляли специальные уполномоченные. Позднее стали создаваться территориальные приказы, ведавшие делами отдельных регионов.
Местное управление было представлено наместниками и волостелями, назначаемыми царем, которые в своей деятельности опирались на штат чиновников (праведчиков, доводчиков и др.). Оно ведало административными, финансовыми и судебными органами.
В первой половине XVII в. активизируется законодательная деятельность Русского государства, венцом которой стала разработка и принятие Соборного уложения 1649 г.[220 - История создания Соборного уложения 1649 г. достаточно нетипична для того времени. В 1637 г. дворяне считали необходимым создать «уложенную судебную книгу» (подр. об этом см.: Смирнов П. П. Челобитные дворян и детей боярских всех городов в первой половине XVII в. М., 1915). 10 июня 1648 г. на совещании дворян и торговых людей была принята челобитная царю, в которой содержалось требование созыва Земского собора для принятия Уложенной книги. 16 июля 1648 г. на соборе была подана челобитная о составлении Уложения, «чтоб вперед по той Уложенной книге всякие дела делать и вершить» (см. об этом подр.: Софроненко К. А. Соборное Уложение 1649 г. – кодекс русского феодального права. М., 1958). Для выработки проекта Уложения был создан специальный приказ, который возглавил князь Н. И. Одоевский. 29 января 1649 г. закончено редактирование Соборного уложения. Оно представляло собой свиток, состоящий из 959 столбцов. В конце шли подписи 315 участников Земского собора, а по склейкам столбцов – подписи дьяков. С этого свитка составлена копия Уложения в виде книги. В 1649 г. были изготовлены два тиража по 1200 экз.Историография Соборного уложения представлена рядом монографий и журнальных статей. Первой публикацией о нем, вероятно, следует признать статью в журнале «Московский телеграф», который издавался Н. Полевым. В 1831 г. опубликованы описание подлинного свитка Уложения, все пометки, сделанные на полях рукописи Уложения, и две заметки: «О различии первого и второго издания Уложения, напечатанного церковными буквами» и «О том, что Уложение в подлинном свитке названо двояко: книгою и списком, и что с книги или списка сего написана была другая книга, кажется, для набора в типографии» (Об источниках, из коих взято Уложение царя Алексея Михайловича // Московский телеграф. Ч. XXXVIII. № 7. М., 1831. С. 400–415).После этого были изданы работы: Строев В. Историко-юридическое исследование Уложения, изданного царем Алексеем Михайловичем в 1649 г. СПб., 1833 (критику взглядов В. Строева см.: Г. З. Взгляд на сочинение г. Строева о Уложении царя Алексея Михайловича. СПб., 1839); Морошкин Ф. Л. Об Уложении и последующем его развитии. М., 1839; Загоскин М. П. Уложение царя и великого князя Алексея Михайловича и Земский Собор 1648–1649 гг. Казань,1879; и др.Вопросам уголовного права в Соборном уложении посвящена работа: Линовский В. Исследование начал уголовного права, изложенных в Уложении царя Алексея Михайловича. Одесса, 1847.] «Если непосредственными причинами создания Соборного уложения послужили восстание 1648 г. в Москве и обострение классовых и сословных противоречий, то глубинные корни его таились в эволюции социального и политического строя России, надвигающемся переходе от сословно-представительной монархии к абсолютизму»[221 - Российское законодательство X–XX веков. Т. 3. С. 76.].
Соборное уложение 1649 г. – первый в истории феодальной России систематизированный сборник юридических норм, касающихся государственного, административного, гражданского, уголовного права и порядка судопроизводства[222 - Тихомиров Н. Н., Епифанов П. П. Соборное уложение 1649 г. М., 1961. С. 29.]. Оно значительно отличается от аналогичных памятников права современных ему феодальных государств Западной Европы по ряду моментов: во-первых, степени систематизации правового материала; во-вторых, глубине и четкости разработки юридических понятий, законодательной технике конструирования норм; в-третьих, объему юридического содержания. В нем использован широкий круг юридических источников, обобщен разрознено действовавший законодательный материал, закреплен ряд новых узаконений и правил. Следует особо заметить, что важнейшие из последних, по сути, представлявшие новеллы Уложения, принадлежат законодательной инициативе Земского собора 1648–1649 гг., деятельность которого протекала в обстановке обострения классовой борьбы[223 - См. об этом подр.: Смирнов П. П. Посадские люди и их классовая борьба до середины XVII в. Т. II. М.; Л., 1948.], крайнего напряжения, сложившегося в отношениях между отдельными слоями правящего класса.
Г. Г. Тельберг отмечает, что Соборное уложение: «а) во-первых, не отводит в своем изложении самостоятельного места для политических преступлений, а смешивает их в одну группу с другими тягчайшими посягательствами – убийством, поджогом и татьбой; эта близость свидетельствует, конечно, о том, что он понимает важность политических посягательств, но с другой стороны, в этой же близости – верный признак того, что законодателю остается непонятным ни своеобразие этих преступлений, ни их первенствующее значение в государственной жизни; б) во-вторых… постановления (имевшиеся до Соборного уложения. – Авт.) поражают крайней лаконичностью выражений, доходящей до того, что весь юридический состав преступления характеризуется одним наименованием преступного деятеля – коромольник, переветник, градской сдавец; в) этим обусловливается, наконец, третья черта – крайняя неясность существа преступления, крайняя трудность в его понимании…»[224 - См.: Тельберг Г. Г. Очерки политического суда и политических преступлений в Московском государстве XVII в. М., 1912. С. 51.].
Уложение знаменует новый этап в уголовно-правовой защите представителя власти. При его оценке надо иметь в виду, что многие постановления Соборного уложения являются прямой и непосредственной реакцией на массовые антифеодальные выступления крестьян и посадских людей (например, ответственность за действия «скопом и заговором» против «царского величества» и государевых бояр, воевод, приказных людей; покушение на убийство и убийство зависимым человеком его господина («кому он служит») и, наоборот, освобождение от ответственности боярских детей, их родственников и приказчиков за убийство крестьянина в «драке, а не умышлением»).
Само преступление по Уложению понимается «как всякое противление царской воле», нарушение предписаний власти[225 - См. об этом подр.: Маньков А. Г. Уложение 1649 г. – кодекс феодального права России. М., 1980.].
В Соборном уложении заложены истоки классификации преступлений исходя из их направленности. На первое место поставлены деяния против церкви, до того включавшиеся в каноническое право, затем идут посягательства против государства и особы государя, против порядка управления. В. Линовский отмечает: «Сравнивая Уложение с постановлениями прежними, видно, что названия государственных преступлений остались почти те же; но самое понятие о них изменилось. Взгляд, приличествующий временам близким к удельному периоду, должен был измениться тогда, когда единодержавие сильно укрепилось и ввело правильное управление государством»[226 - Линовский В. Указ. соч. С. 17.]
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/aleksandr-ivanovich-chuchaev/ugolovno-pravovye-problemy-ohrany-vlasti-istoriya-i-sovremennost-monografiya/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Словарь иностранных слов. М., 1996. С. 307.
2
Философский энциклопедический словарь. М., 1983. С. 364.
3
См. об этом подр.: Основы философии науки. Ростов н/Д, 2006. С. 308.
4
См.: Декарт Р. Избранные произведения. М., 1950. С. 305.
5
Методология понимается как: 1) система определенных способов и приемов, применяемых в той или иной сфере деятельности; 2) учение об этой системе, общая теория метода, теория в действии.
6
Основы философии науки. С. 308.
7
Ленин В. И. ПСС. Т. 39. С. 67.
8
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 16 (примечание).
9
Поппер К. Открытое общество и его враги. В 2 т. М., 1992. Т. 2. С. 126.
10
Кедров Б. М. История науки и принципы ее исследования // Вопросы философии. 1971. № 9. С. 78.
«Мы должны изучать факты прошлой жизни для того, чтобы открывать в них законы прогресса. Будущее способен видеть тот, кто познал прошедшее», – писал Г. В. Плеханов (Плеханов Г. В. Избранные философские произведения. М., 1965. С. 573).
11
Гегель Г. В. Ф. Философия права. Соч. Т. VII. М.; Л., 1934. С. 26.
12
Сергеевский Н. Д. Русское уголовное право. Пособие к лекциям. Часть общая. СПб., 1911. С. 8.
А. Ф. Кистяковский подчеркивал, что «только история может дать объяснение причин как современного состояния уголовного права, так и состояния его в предшествовавшие периоды» (Кистяковский А. Ф. Элементарный учебник общего уголовного права. Киев, 1882. С. 41).
13
Волков Б. С. Методология исторического познания уголовного права // Два века юридической науки и образования в Казанском университете. Казань, 2004. С. 339.
14
Мальцев В. В. Введение в уголовное право. Волгоград, 2000. С. 5–6.
15
См. об этом подр.: Калашникова А. И. Уголовный кодекс РСФСР 1926 года: компромисс идеологии и науки. Ульяновск, 2009.
16
См.: Дамерли М. А. История права и философское знание // Журнал российского права. 2001. № 11. С. 75.
17
См. об этом подр.: Кедров Б. М. Проблемы логики и методологии науки. Избранные труды. М., 1990. С. 272–273.
18
Калашникова А. И. Указ. соч. С. 13.
19
См. об этом подр.: Сулейманов А. А. Первый Уголовный кодекс РСФСР: концептуальные основы и общая характеристика. Владимир, 2006. С. 10–12.
20
Наумов А. В. Обновление методологии науки уголовного права // Сов. государство и право. 1991. № 12. С. 23.
21
См.: Гордеенков Г. С. В чем должно состоять ученое уголовное законоведение в России в настоящее время? Харьков, 1838.
22
См.: Гордеенков Г. С. Разбор основных начал науки уголовного права. Харьков, 1832.
23
См. об этом подр.: Чучаев А. И. Методы науки уголовного прав (диссертационное исследование Г. С. Гордеенкова) // Российский ежегодник уголовного права. 2007. № 2. СПб., 2008. С. 700.
24
На это обстоятельство обращает внимание Н. С. Таганцев, указывая, что устойчивость правовых норм проверяется по преимуществу условиями их исторического развития. «Право создается народной жизнью, живет и видоизменяется вместе с ней; поэтому понятно, что прочными могут оказаться только те положения закона, в которых выразились эти исторически сложившиеся народные воззрения: закон, не имеющий корней в исторических условиях народной жизни, всегда грозит сделаться эфемерным, сделаться мертвой буквой» (Таганцев Н. С. Русское уголовное право. Лекции. Общая часть. В 2 т. М., 1994. Т. 1. С. 17). При этом ученый предупреждал: «Историческая оценка всякого нового закона является одним из первых приемов критического анализа права. Не нужно забывать, однако, что историческая почвенность есть только одно, но не единственное условие жизненного значения закона; не нужно забывать, что исключительно историческая оценка всякого законодательного движения, всякой реформы легко может сделаться тормозом народного развития» (Там же).
25
Гордеенков Г. С. В чем должно состоять ученое уголовное законоведение в России в настоящее время? С. 22.
26
Чучаев А. И. Методы науки уголовного прав (диссертационное исследование Г. С. Гордеенкова). С. 703.
Небезынтересно отметить положения диссертации, относящиеся к историзму в науке уголовного права, вынесенные Г. С. Гордеенковым на защиту. Они даны в приложении к диссертации и сформулированы следующим образом: «Историческое учение Уголовного права не может ограничиться одним периодом позднейшего Законодательства, начатого Уложением, ниже давать ему особенное преимущество, но распространяется в равной силе на все периоды права.
Оно должно раскрыть не одни разнообразные формы, в коих право развивалось, но самые те жизненные начала, которые скрывают в себе зародыш и причину его развития.
Древние уголовные законы применялись через наведение: тогда законная форма одного случая служила судебной мерой для новых подобных случаев; но в позднейших, систематизирующихся законодательствах общие их категории большей частью применяются по аналогии».
27
См.: Белогриц-Котляревский Л. С. Задача и метод науки уголовного права. Вступительная лекция в Киевском университете Св. Владимира. Киев, 1891.
28
Таганцев Н. С. Указ. соч. С. 18.
29
См.: Немецкая историческая школа права. Челябинск, 2010.
30
Фельдштейн Г. С. Главные течения в истории уголовного права в России. М., 2003. С. 493.
31
Чучаев А. И. Историческая школа уголовного права // Уголовное право: стратегия развития в XXI веке: материалы Шестой Международной научно-практической конференции 29–30 января 2009 г. М., 2009. С. 87.
32
Власьев Н. С. О вменении по началам теории и древнего русского права. М., 1980. С. 11.
33
Там же. С. 34, 40.
34
См.: Фельдштейн Г. С. Указ. соч. С. 116–117, 119.
35
См.: Депп Ф. Ф. О наказаниях, существовавших в России до царя Алексея Михайловича. СПб., 1849.
36
См.: Духовской М. В. Понятие клеветы как преступления против чести частных лиц по русскому праву. Ярославль, 1873.
37
Цит. по: Фельдштейн Г. С. Указ. соч. С. 136.
38
Десницкий С. Е. Слово о прямом и ближайшем способе к изучению юриспруденции. СПб., 1768. С. 15.
39
Дегай П. Взгляд на современное положение уголовного законодательства в Европе. СПб., 1845. С. 3.
40
Любавский А. О детоубийстве // Юридический вестник. 1863. Вып. 37. С. 12.
41
См.: Муллов П. Значение народных юридических обычаев // Журнал Министерства юстиции. 1862. Т. 11. Кн. 1; Он же. Женщина как подсудимая и преступница по русскому законодательству // Там же. 1861. Т. 7. Кн. 3. Отд. 1; Он же. Влияние ссылки на брак по русским законам // Там же. 1861. Т. 8. Кн. 5. Отд. 1.
42
См.: Арсеньев К. О предумышленном и непредумышленном убийстве // Журнал Министерства юстиции. 1861. Т. 10. Кн. 10. Отд. 1; Он же. О смягчении наказания несовершеннолетним, вовлеченным в преступление совершеннолетними // Журнал Министерства юстиции. 1861. Т. 8; Он же. О влиянии родственных и тому подобных отношений на меру вины и наказания преступников // Там же.
43
См.: Андреев В. О наказаниях за повторение преступлений // Юридический вестник. 1860–1861. Вып. 3.
44
См.: Серебряный В. Случай из русской уголовной практики // Юридический вестник. 1860–1861. Вып. 12.
45
Фельдштейн Г. С. Указ. соч. С. 505.
46
См.: Спасович В. Д. Обзор перемен в законодательстве уголовном, начиная с нового издания Свода законов 1857 г. // Век. 1861. № 5.
47
См.: Спасович В. Д. Теория взлома // За много лет. СПб., 1872.
48
См.: Спасович В. Д. Учебник уголовного права. СПб., 1863.
49
Чучаев А. И. Историческая школа уголовного права. С. 89–90.
50
Данилович И. О ходе уголовного законоведения вообще и преимущественно в Германии // Журнал Министерства народного просвещения. Ч. 14. СПб., 1837. С. 341.
51
Там же. С. 374.
52
См., напр.: Фельдштейн Г. С. Указ. соч. С. 493.
О нем подр. см.: Чучаев А. И. Н. Д. Сергеевский: жизненные вехи и творческое наследие. Ульяновск, 2006.
53
См.: Чучаев А. И. Николай Дмитриевич Сергеевский // Российский ежегодник уголовного права. 2006. № 1. СПб., 2007. С. 596.
54
См. об этом подр.: Чучаев А. И. Н. Д. Сергеевский: жизненные вехи и творческое наследие.
55
См. об этом подр.: Чучаев А. И. Грани таланта // Lex Russiсa. 2006. № 4, 5.
56
См. об этом подр.: Чучаев А. И. Ученый, педагог, государственный и общественный деятель (биографический очерк) // Сергеевский Н. Д. Избранные труды. М., 2008.
57
Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. Ростов н/Д, 1995. С. 32.
58
Основы философии науки. С. 312. По этому вопросу также см.: Бучило Н. Ф., Исаев И. А. История и философия науки. М., 2009.
59
Дворянсков И. В., Друзин А. И., Чучаев А. И. Уголовно-правовая охрана отправления правосудия (историко-правовое исследование). М., 2002. С. 15.
60
См. об этом подр.: Хачатуров Р. Л. Некоторые методологические и теоретические вопросы становления древнерусского права. Иркутск, 1974; Эверс И. Ф. Древнейшее русское право в историческом его развитии. СПб., 1835; Юшков С. В. Русская Правда. М., 1950; и др.
61
См.: Исаев И. А. История государства и права России. М., 2009. С. 25.
62
См.: История государства и права России / под ред. Ю. П. Титова. М., 2009. С. 28.
63
Там же. С. 29.
64
История государства и права СССР / под ред. О. И. Чистякова, И. Д. Мартысевича. В 2 ч. М., 1985. Ч. 1. С. 33.
65
См., напр.: Кизилов А. Ю. Уголовно-правовая охрана управленческой деятельности представителей власти. Ульяновск, 2002. С. 23–41; Яковлева С. А. Насильственные преступления в отношении представителя власти. М.; Йошкар-Ола, 2004. С. 5–19; и др.
66
Гоббс Т. Левиафан, или материя, форма и власть государства церковного и гражданского. М., 1936. С. 115.
Надо заметить, что схожее мнение высказывалось и некоторыми русскими юристами. Например, Н. Н. Алексеев исходил из того, что мир несовершенен, именно поэтому необходимо государство. Уничтожение последнего ведет к бездне произвола и насилия, по сравнению с которыми весь аппарат государственного принуждения покажется просто раем (см.: Алексеев Н. Н. Русский народ и государство. М., 1998. С. 579–581).
Б. А. Кистяковский указывал, что сложность отношений, складывающихся в обществе, требует наличия общих норм и правил, обязательность исполнения которых гарантируется только государственной властью. Общество без государства и власти – это «идеал Царствия Божия на земле, который осуществится только тогда, когда все люди станут святыми» (Кистяковский Б. А. Философия и социология права. СПб., 1998. С. 263–264).
67
В наше время «естественное состояние», о котором говорит Т. Гоббс, воспринимается как эвристический прием, основной вопрос которого: «Что делает общество возможным?». Другими словами, почему отношения между людьми не принимают форму хаоса, в котором могло бы произойти все, что угодно (см.: Падьоло Ж. Социальный порядок: принципы социологического анализа // Современная западная социология: классические традиции и поиски новой парадигмы. М., 1990. С. 93–94).
68
Российское законодательство X–XX веков. В 9 т. М., 1985. Т. 1. С. 47.
Под указанными в этой статье лицами понимались:
братучаду – дети братьев (т. е. двоюродные братья), иногда переводится как племянник со стороны брата; сестринусынови – дети сестры, т. е. племянники;
ябетник – чиновник, сообщавший властям о состоявшихся происшествиях и правонарушениях; служащий, судебное должностное лицо;
изгой — человек, вышедший из общины (имеются и другие толкования этого слова); словенин – 1) житель Новгородской земли; 2) селянин.
69
Н. Ланге, например, считал, что перечень названных в статье лиц является открытым. В противном случае следовал бы неверный вывод о том, что «дядя не имел права мстить за племянника, тогда как последний пользовался этим правом по отношению к дяде…»; кроме того, опираясь на выражение «муж мужа», можно было утверждать, что «…Правда дозволяла месть одним мужчинам и единственно за убийство мужчин… и что внуку не давалось никакой власти над убийцей не только его бабки, но и деда, о котором даже не упоминается в Правде» (Ланге Н. Исследование об уголовном праве Русской Правды. СПб., 1859–1860. С. 21, 95, 98).
70
И. Ф. Эверс, например, данную месть рассматривал как акт варварской внесудебной расправы (см.: Эверс И. Ф. Древнейшее русское право. СПб., 1835. С. 318–329).
С. В. Юшков выступил с критикой такой ее оценки, отметив следующее: «…Только полное нежелание признать достаточно высокий уровень общественно-экономического, политического, правового и культурного развития Киевской Руси первой половины XI века может объяснить защиту поистине противоестественного мнения о господстве неограниченной кровной и притом досудебной мести. Защищать подобное мнение – это значит не допускать возможности изменений в основных принципах уголовного права Киевской Руси за целых полтораста лет – с момента появления русско-византийских договоров» (Юшков С. В. Общественно-политический строй и право киевского государства. М., 1949. С. 479).
71
См. об этом подр.: Мрочек-Дроздовский П. Н. Исследование о Русской Правде. Уч. зап. Моск. ун-та. Кн. 1. М., 1886.
Гридин — рядовой член дружины князя, общее обозначение княжеского человека, состоящего у него на военной службе; мог выполнять функции судебного пристава, обеспечивающего безопасность лиц, отправляющих правосудие, или исполнение судебных решений. Будучи дружинниками, гридины должны были по своему званию находиться безотлучно при князе.
Мечник — чиновник княжеского двора, член дружины; выполнявший, как правило, мелкие административные и судебные поручения; был не меченосцем, а мечедержателем князя как судьи (см.: Правда Русская. Комментарий / под ред. Б. Д. Грекова. В 2 т. М., 1947. Т. 2. С. 44, 47).
72
См. об этом подр.: Правда Русская. Комментарий. С. 45.
73
Цветков С. А. Уголовно-правовая защита законной деятельности представителей власти в российском законодательстве второй половины XIX – начала XX в.: дис. … канд. юрид. наук. М., 2002. С. 48.
74
См.: Дворянсков И. В., Друзин А. И., Чучаев А. И. Указ. соч. С. 21 (примечание).
75
Огнищанин – глава княжеской администрации. По мнению С. М. Соловьева, к огнищанинам относили только должностных лиц высшего разряда (см.: Соловьев С. М. Сочинения. М., 1988. Кн. 1. С. 220–221).
М. П. Павлов-Сильванский отмечает, что слово «огнище» – очаг имело более широкий смысл и употреблялось в значении дома, двора. Этим и объясняется его употребление для обозначения лиц, относящихся ко двору князя (см.: Павлов-Сильванский М. П. Феодализм в России. М., 1988. С. 507).
76
См.: Греков Б. Д. Крестьяне на Руси. М.; Л., 1946. С. 86.
77
См.: Карамзин Н. М. История государства российского. СПб., 1842. Т. 2. С. 67.
78
Греков Б. Д. Избранные труды. М., 1959. Т. 2: Киевская Русь. С. 98–99.
79
Греков Б. Д. Крестьяне на Руси. С. 87.
80
В данной статье говорится: «Или холоп ударить свободна мужа (курсив наш. – Авт.) а бежить в хором, а господин начнеть не дати его, то холопа пояти, да платить господин за нь 12 гривне; а за тым, где его налезуть ударныи тои мужь, да бьють его» (Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 48).
81
См.: Греков Б. Д. Крестьяне на Руси. С. 78–80.
82
См.: Адреевский И. О наместниках, воеводах и губернаторах. СПб., 1864. С. 4–5.
Так, Рюрик «и раздая мужем (курсив наш. – Авт.) свои грады, одному Полтеск, овому Ростов, другому Белоозеро» (Лаврентьевская летопись // Полн. собр. Русск. летоп. СПб., 1871. Т. 1. С. 9); Олег – «В лето 6390 поиде… и приде к Смоленску с Кривичи, и придя град, и посади муж (курсив наш. – Авт.) свой» (Там же. С. 10).
83
Ключевский В. О. О государственности в России. М., 2003. С. 15.
84
См.: Яковлева С. А. Уголовно-правовая оценка насилия в отношении представителя власти в связи с исполнением им должностных обязанностей: дис. … канд. юрид. наук. Ульяновск, 2003. С. 19.
85
См.: Цветков С. А. Указ. соч. С. 50.
Синкретизм – слитность, нерасчлененность, характеризующая первоначальное, неразвитое состояние (см.: Словарь иностранных слов. М., 1996. С. 456).
86
Упоминаемая в статье плата в литературе оценивается по-разному; одни считают ее штрафом в пользу князя (т. е. собственно вирой), другие – платежом родственникам убитого в случае их отказа от мести (т. е. головничеством). «Иногда различают платеж, о котором говорится в первой части статьи, от такового во второй ее части. А. А. Зимин, например, в первом случае видит головничество, во втором – виру» (Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 51).
87
Красиков А. Н. Преступления против права человека на жизнь. Саратов, 1999. С. 10.
88
В литературе по этому поводу высказаны различные точки зрения. Так, Б. Д. Греков считал, что эта часть Русской Правды посвящена правовой регламентации жизни княжеской вотчины, ее охране от посягательств извне, в частности от свободных общинников, оказывающих сопротивление феодалам (см.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 58). Это утверждение признано небесспорным. Скорее, указанная часть данного правового памятника появилась в связи с необходимостью обеспечения защиты собственности и жизни лиц, «находящихся в той или иной зависимости от него» (Там же).
89
См. об этом подр.: Цветков С. А. Указ. соч. С. 52.
90
См. об этом подр.: Зимин А. А. К истории текста Краткой редакции Русской правды. Труды ИАИ. Т. 7. 1954.
91
См.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 58.
92
См.: Щепкин Е. Н. Варяжская вира. Одесса, 1915. С. 96–97.
93
См.: Беляев И. Д. Лекции по истории русского законодательства. М., 1879. С 236.
94
См.: Рожков Н. А. Русская история в сравнительно-историческом освещении. Л.; М., 1928. С. 226.
95
См.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 58.
96
Кизилов А. Ю. Указ. соч. С. 26.
97
См., напр.: История государства и права России / под ред. С. А. Чибиряева. М., 1999. С. 31.
98
См.: Исаев И. А. Указ. соч. С. 21.
99
Подъездной — сборщик различных поступлений в пользу князя.
100
Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. Ростов н/Д, 1995. С. 58.
101
Историки различно толкуют вервь. Одни признают ее большой патриархальной семьей, другие – общиной. В ст. 20 говорится: «…в неи же вири голова начнеть лежати…» (как полагают специалисты, по всей видимости, имеется дефект текста; первоначально – «верви» (см.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 59). Следовательно, вервь имеет определенную территорию. Таким образом, обоснованным представляется мнение, согласно которому она рассматривается в качестве общественно-территориальной единицы.
102
Этимологические словари не проясняют ситуацию. Разбой – заимствовано из старо-славянских языков, образовано от слова «разбити» (разбитной), означавшего смелый, расторопный. Некоторые авторы трактуют его как бой, драку, поединок (см.: Правда Русская. Комментарий / под ред. Б. Д. Грекова. Т. 2. С. 260).
103
См.: Ланге Н. Указ. соч. С. 106.
104
См.: Самоквасов Д. Я. История русского права. М., 1906. С. 363.
105
См.: Филиппов А. Н. Учебник истории русского права. Юрьев, 1912.
106
См., напр.: Алексеев Ю. Г. Псковская судная грамота и ее время. М., 1980. С. 48.
107
См.: Древнерусское государство и его международное значение / под ред. В. Т. Пашуто, Л. В. Черепнина. М., 1965. С. 189.
108
См.: Чучаев А. И., Кизилов А. Ю. Уголовно-правовая охрана представителей власти в X–XII вв. // Государство и право. 2001. № 6. С. 91–92.
109
Памятники Русского права. Вып. 1. М., 1952. С. 96.
110
Кизилов А. Ю. Указ. соч. С. 27.
111
Там же.
112
Клеть – дом, хозяйственная постройка, амбар, кладовая.
113
Говядо– бык, рогатый скот.
114
«В пса место» – как собаку.
115
Татьба – воровство, кража.
116
Тивунец — 1) домоуправитель, дворецкий; 2) сын дворецкого.
По мнению С. М. Соловьева, «звание тиуна… можно означить словом “приставник” с неопределенным значением: приставник смотреть за домом, за конюшней, за судом» (Соловьев С. М. Сочинения. Кн. 1. С. 221).
117
См. об этом подр.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 59.
118
Владимирский-Буданов М. Ф. Указ. соч. С. 314.
119
См.: Тихомиров М. Н. Исследование о Русской Правде. М., 1941. С. 247.
120
См.: Памятники Русского права. Вып. 1. С. 96.
121
См. также: Юшков С. В. Общественно-политический строй и право киевского государства. М., 1949. С. 45.
122
См.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 59.
123
См.: Кизилов А. Ю. Указ. соч. С. 28.
124
См.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 59.
125
Конюх старый – конюший, старший конюх, управляющий конюшнями.
126
Л. Гетц предполагал, что речь идет о слуге князя и старосте свободных общинников (см. об этом подр.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 60).
127
Рядович как потерпевший авторами определяется по-разному. Так, С. В. Юшков считал его хозяйственным агентом князя; Б. Д. Греков – феодально-зависимым человеком (Там же).
128
Свада – ссора.
129
М. Н. Тихомиров возникновение рассматриваемой нормы связывает с новгородским восстанием 1209 г., когда посадника Дмитра обвиняли в том, что он обложил дикой (т. е. чужой) вирой купцов (т. е. вирой, накладывавшейся на вервь, на территории которой находили неопознанного убитого; она выполняла полицейскую функцию, связывая всех членов общины круговой порукой) (см. об этом подробно: Тихомиров М. Н. Исследование о Русской Правде. С. 228).
130
См., напр.: Сергеевич В. И. Лекции и исследования по древней истории русского права. СПб., 1903. С. 350.
131
Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 86–87.
132
См.: Цветков С. А. Указ. соч. С. 57–58.
133
См.: Кизилов А. Ю. Указ. соч. С. 28.
134
Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 86.
135
См.: Исаев И. А. Указ. соч. С. 25.
136
Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 19.
137
Поток — изгнание из общины вместе с женой и детьми с конфискацией имущества.
138
Разграбление – конфискация имущества и выдача преступника (вместе с семьей) «головой», т. е. в холопство.
139
См. об этом подр.: Хачатуров Р. Л. Русская Правда. Тольятти, 2002.
140
В них говорится: ст. 33 – «Или смерд (крестьянин-земледелец. – Авт.) умучать, а без княжа слова, за обиды 3 гривны; а в (о)гнищанине, и в тивунице, и в мечници 12 гривъне»; ст. 78 – «Аже смерд мучить смерда без княжа слова, то 3 гривны продажи, а за муку гривна кун; аже огнищанина мучить, то 12 гривен продаже, а за муку гривна».
141
См.: Попов А. Русская Правда в отношении к уголовному праву. М., 1841. С. 80; Пресняков А. Е. Княжое право в Древней Руси. СПб., 1909. С. 291.
142
Юшков С. В. Общественно-политический строй и право Киевского государства. С. 502.
143
См.: Хачатуров Р. Л. Русская Правда. С. 90.
144
Анализ указанных точек зрения см.: Федоров А. В. Преступления против правосудия (вопросы истории, понятия и классификации). Калуга, 2004. С. 10–12.
145
См.: Пресняков А. Е. Лекции по русской истории. В 2 т. М., 1938. Т. 1. С. 184–185.
Конунг — высший представитель родовой знати; военный предводитель.
146
Уставная грамота – акт, устанавливающий повинности феодально-зависимого населения; применительно к церковным грамотам – закрепляющий взаимоотношения светской и церковной властей в определенном княжестве.
147
Уставы – более сложные документы, в основе которых, как правило, лежат несколько уставных грамот; они, в отличие от последних, характеризуются более широким содержанием.
148
Посадник — высшая государственная должность, избирался из знатных бояр на вече.
149
Тысяцкий — военный предводитель городского ополчения («тысячи»), также избирался из бояр на вече и был ближайшим помощником посадника.
150
Архиепископ — владыка, глава новгородской церкви, имел значительные прерогативы политической власти: возглавлял Совет, представлял Новгород во внешних сношениях, скреплял печатью договоры и грамоты Новгорода, с первой половины XIV в. ведал всеми тяжбами по земельным делам. Суд высшей инстанции заседал в его резиденции, архиепископ вершил также и церковный суд.
151
Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 304–305.
152
См.: Памятники Русского права. М., 1953. Вып. 2. С. 258.
153
Донсков Д. А. Преступления в сфере правосудия: история развития российского законодательства до 1917 г. // Дифференциация ответственности и вопросы юридической техники в уголовном праве и процессе. Ярославль, 2001. С. 120; Горелик А. С., Лобанова Л. В. Преступления против правосудия. СПб., 2005. С. 14.
154
Посадник и тысяцкий рассматривали также дела, по которым потерпевшим или преступником являлся иностранный гражданин. Так, в проекте договора Новгорода с Любеком и Готским берегом говорится: «А будет ссора между немцами и новгородцами, кончать ссору на дворе святого Ивана перед посадником, тысяцким и купцами. А придет кто-нибудь с острым оружием в Немецкий двор или в Готский двор и там ранит кого-нибудь или возьмет товар, а поймают его, то вести его на суд и судить по преступлению. А порубят ворота или тын, то судить по преступлению…» (Грамоты Великого Новгорода и Пскова. М.; Л., 1949. С. 60). Это правило не противоречит независимости иванской организации (купеческой гильдии) от посадника (ст. 6 Рукописания князя Всеволода // Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 263).
155
Подверник – должностное лицо, следившее за порядком в помещении суда.
156
«Всадити в дыбу» означает заключение в колодки.
157
Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 337.
158
По мнению ряда советских ученых, введение смертной казни относится к периоду феодальной раздробленности. Например, О. Ф. Шишов писал: «Впервые в истории русского государства смертная казнь законодательно была закреплена в 1398 г. в “Двинской уставной грамоте” Василия Дмитриевича, юридически оформившей вхождение Двинской земли в состав московского государства» (Шишов О. Ф. Смертная казнь в истории Советского государства // Смертная казнь: за и против. М., 1989. С. 14). На самом деле смертная казнь была ведена и применялась намного раньше (см. об этом подробно: Кистяковский А. Ф. Исследование о смертной казни. Тула, 2000; Жильцов С. В. Смертная казнь в истории России. М., 2001; и др.).
159
«Живота не дати» – казнить смертной казнью.
160
Российское законодательство X–XX веков. Т. 1. С. 332.
161
Викторский С. К. История смертной казни в России и современное ее состояние. М., 1912. С. 25.
162
Перевет — измена, переход на сторону врага; примером может служить измена в 1240 г. части бояр, сдачу ими Пскова ливонским рыцарям (см.: Славянская энциклопедия. Т. 2. С. 212).
163
Судебник 1497 г. // Памятники русского права. Вып. 3 / под ред. Л. В. Черепнина. М., 1955. С. 346–373.
Судебник 1497 г. был составлен дьяком Владимиром Гусевым (см. об этом подр.: Владимир Гусев – составитель Судебника 1497 г. // Исторические записки. Т. V. М., 1939). Я. С. Лурье и Л. В. Черепнин ставят под сомнение авторство В. Гусева. По мнению Л. В. Черепнина, основными участниками составления Судебника были бояре – князья Патрикеевы. А. Г. Поляк в связи с данным утверждением замечает: «Если согласиться с этой точкой зрения, то получается, что Судебник 1497 года, в какой-то мере ограничивавший произвол и привилегии боярской аристократии, был создан крупнейшими представителями феодальной знати, а основным противником его создания явился значительно менее родовитый “сын боярский” Владимир Гусев» (Памятники русского права. Вып. 3. С. 344).
С. В. Юшков полагал, что работу над проектом Судебника осуществляла целая правительственная комиссия, проект Судебника обсуждался на заседаниях Боярской думы (см.: Юшков С. В. Судебник 1497 г. (к внешней истории памятника) // Уч. записки Саратовского гос. ун-та им. Н. Г. Чернышевского. Т. V. Вып. III. Саратов, 1926. С. 38).
Долгое время Судебник в полном виде не был известен. Историки пользовались извлечениями из него, опубликованными немецким бароном, дипломатом и путешественником Сигизмундом Герберштейном в книге «Rerum Moscovitarumcommentarii» (Вена, 1549 г.). В этой книге статьи Судебника даны на латинском языке. Современный читатель может ознакомиться с работой С. Герберштейна в переводе профессора С.-Петербургского историко-филологического института А. И. Малеина, сделанном в 1908 г. по ее Базельскому изданию 1556 г.: Герберштейн С. Великая Московия. М., 2008.
Судебник 1497 г. дошел до нас в одном списке начала XV в. Этот список не имеет деления на статьи; впервые подобное деление произвел М. Ф. Владимирский-Буданов, выделивший 68 статей. Л. В. Черепнин на основе рукописи Судебника, которая не была известна М. Ф. Владимирскому-Буданову, подразделил законодательный акт на 94 статьи, соответствующие имеющимся в тексте киноварным инициалам.
164
Михайлов М. История русского права. СПб., 1871. С. 37.
165
Калачев Н. О Судебнике царя Иоанна Васильевича // Юридические записки. Т. 1. М., 1841. С. 62.
О характеристике и значении Судебника 1497 г. также см.: Сыромятников Б. Очерки истории суда в древней и новой России // Судебная реформа / под ред. Н. В. Давыдова, Н. Н. Полянского. М., 1915; Добротвор Н. О Судебниках 1497 и 1550 гг. // Судебники Русского государства. Горький, 1939.
166
Юшков С. В. Судебник 1497 г. (к внешней истории памятника). С. 8.
167
Исключение из источников Судебника предшествующих ему законодательных актов, на наш взгляд, искажает представление об эволюции права вообще и конкретных юридических институтов в частности.
168
Черепнин Л. В. Предисловие // Памятники русского права. Вып. 3. С. 38.
169
Боярин – высший сановник, близкий к князю.
170
Окольничий – высший после боярина чин в государственном управлении, в данном случае великокняжеский судья.
171
Следует заметить, что еще до издания Судебника 1497 г. совместно с боярами дьяки участвовали в разрешении важнейших судебных вопросов (см. об этом подр.: Федеров-Чеховской А. А. Акты, относящиеся до гражданской расправы древней России. Т. 1. Киев, 1860. № 9). Со второй половины XV в. дьяки приобретают большое значение в деятельности государственного аппарата. По сути, они положили начало той правительственной бюрократии, которая правила российским государством.
172
Помещение данной нормы среди норм о суде центральном объясняется, скорее всего, казуальным принципом изложения закона. Статья 20 фактически является иллюстрацией положений ст. 19 Судебника.
173
Облихование – особая форма судебного процесса; подозреваемый обвиняется в том, что он «ведомо лихой человек», этого было достаточно для применения к нему пытки; повальный обыск – опрос всего взрослого населения деревни, села, волости или уезда, где проживал преступник.
174
Мрочек-Дроздовский П. Н. Судебники: лекции (рукописное издание). 1899. С. 10–11.
175
Загоскин Н. П. Очерк истории смертной казни в России: речь, читанная на годичном акте Императорского Казанского университета // Известия и уч. записки Казанского ун-та. 1892. С. 27.
176
Мрочек-Дроздовский П. Н. Судебники: лекции. С. 11–12.
177
В ст. 8 «О воровстве» содержится первая из норм Судебника, посвященных борьбе с наиболее тяжкими преступлениями: татьбой, разбоем, душегубством (убийством), ябедничеством (ложным доносом, злостной клеветой). Данный перечень деяний заканчивается указанием на «иное какое лихое дело». Подобная расплывчатая формулировка, не имеющая в законе собственного определения, по сути, позволяла любое неугодное для власти деяние квалифицировать по названной статье Судебника.
178
Мрочек-Дроздовский П. Н. Судебники: лекции. С. 12–13.
179
Памятники русского права. Вып. 3. С. 384.
180
См., напр.:Герберштейн С. Указ. соч. С. 138.
181
Зорник (изорник) – в древней Руси мелкий съемщик земли, платящий землевладельцу часть урожая.
182
Кочетник – крестьянин-рыболов.
183
Взакличь — публично требовать долг, огласить претензии.
184
Покрут(а) – подмога или ссуда на обзаведение хозяйством; она состояла из денег, скота, орудий, хлеба и давалась с обязательной уплатой – чаще всего в виде каждого второго снопа урожая.
185
Славянская энциклопедия. Т. 1. С. 135–140.
186
Герберштейн С. Указ. соч. С. 137.
187
В литературе, например, утверждается, что расправа Ивана III со своими вельможными противниками – боярами Патрикеевыми и боярином Ряполовским – внешне выглядела как борьба с крамолой (см. об этом подробно: Памятники русского права. Вып. 3. С. 381).
188
Судебники XV–XVI веков. М., 1952. С. 58.
189
Памятники русского права. Вып. 3. С. 383.
190
См.: Черепнин Л. В. Судебник 1497 г. // Судебники XV–XVI вв. М., 1952. С. 234.
191
См., напр.: Словарь русских историзмов. М., 2005. С. 278.
192
Добротвор Н. Указ. соч. С. 11.
193
Памятники русского права. Вып. 4 / под ред. Л. В. Черепнина. М., 1956. С. 230.
Некоторые дореволюционные историки (С. Ф. Платонов, П. В. Верховский, В. А. Грибовский и др.) утверждали, что сведения о созыве Земского собора в 1550 г. основываются на подложной записи речи Ивана IV в так называемой Хрущевской Степенной книге, поэтому является не чем иным, как измышлением.
Группа советских ученых-историков исходит из того, что в феврале – марте 1549 г. в Москве состоялось собрание светских и духовных феодалов, к участию в котором были привлечены и служилые люди. Обсуждались недостатки управления государством в первые годы правления Ивана IV, были намечены меры по их устранению (см.: Памятники русского права. Вып. 4 / под ред. Л. В. Черепнина. М., 1956. С. 262).
Иван IV вместе с Боярской думой и Освященным собором, выполняя требования мелких и средних землевладельцев как основной опоры Русского государства, принимает 28 февраля 1549 г. уложение, освободившее рядовых служилых людей и их крестьян от наместничьего суда «ни в чем, опричь душегубства и татьбы, разбоя с поличным; да грамоты свои жаловальные о том во все городы детем боярским послал» (Запись продолжателя хронографа 1512 г. о Земском соборе 1549 г. // Памятники русского права. Вып. 4. С. 576).
На этом собрании, вошедшем в историческую литературу под названием «Собор примирения» (Ивана IV примирился на нем с феодальной знатью), был решен вопрос о подготовке нового свода законов (см.: Памятники русского права. Вып. 4. С. 262).
По мнению С. О. Шмидта, в июне – июле 1550 г. состоялось еще одно собрание Боярской думы, Освященного собора и служилых людей в присутствии царя. Это фактически и был первый Земский собор. На нем были приняты новый Судебник, новое Уложение о местничестве (см.: Шмидт С. О. Челобитенный приказ в середине XVI столетия // Известия Академии наук СССР. Сер. истории и философии. 1950. Т. VII. № 5).
Долгое время Судебник 1550 г. был неизвестен. В 1734 г. его открыл В. Н. Татищев и представил как «вещь дивную» императрице Анне Ивановне. Последняя, пренебрежительно относившаяся к истории русского народа, не оценила находку. Только в 1768 г. его опубликовал Миллер (см.: Добротвор Н. Указ. соч. С. 12). В 1819 г. текст Судебника Ивана III был опубликован К. Ф. Калайдовичем и П. М. Строевым по рукописи, найденной последним в 1817 г. (см.: Законы великого князя Иоанна Васильевича и Судебник царя и великого князя Иоанна Васильевича, с дополнительными указами, изданные К. Ф. Калайдовичем и П. М. Строевым. М., 1819).
194
В литературе упоминается о наличии промежуточного свода законов (так называемого Уложения, или Судебника, Василия III), принятого в период между 1497 и 1550 г. Вопрос о его существовании до сих пор не решен, «хотя большинство исследователей склоняется к мысли, что такого общерусского законодательного акта создано не было» (Памятники русского права. Вып. 4. С. 231).
195
В связи с этим вряд ли можно согласиться с авторами, которые представляли Судебник исключительно как памятник судопроизводства (см., напр.: Калачев Н. Н. О судебнике царя Иоанна Васильевича // Юридические записки. Т. 1. М., 1843).
196
«98. А которые будут дела новые, а в сем Судебнике не написаны, и как те дела з государева докладу и со всех бояр приговору вершатца, и те дела всем Судебнике приписывати».
197
Послания Ивана Грозного. М.; Л., 1951. С. 229.
198
Записка – судебный протокол.
199
Памятники русского права. Вып. 4. С. 268.
200
Палатами, или «избами», в середине XVI в. именовались центральные правительственные учреждения – будущие приказы. В. О. Ключевский замечает, что палатные дьяки – «всего вернее думные» (Ключевский В. О. Боярская дума древней Руси. Пг., 1919. С. 264).
201
Садиков П. А. Очерки по истории опричнины. М.; Л., 1950. С. 219 (примечание 2).
202
Судебник 1589 г. // Памятники русского права. Вып. 4. С. 413–442.
203
С. К. Богоявленский пишет: «Посвятивший все свое свободное время и свои средства к пополнению своей библиотеки разными рукописями и книгами, Ф. Ф. Мазурин имел возможность приобрести немало материалов, очень ценных и очень важных для русской истории, для истории русской литературы и для истории русского права. Видное место в этом собрании должен занимать рукописный Судебник царя Федора Ивановича, памятник совершенно неизвестный ученому миру» (Богоявленский С. К. Судебник царя Феодора Иоанновича 1589 г. М., 1900.С. III).
204
См.: Богословский М. М. К вопросу о Судебнике 1589 г. // Журнал Министерства народного просвещения. 1905. Декабрь. С. 267.
205
А. И. Андреев высказал мнение, что краткая редакция представляет собой выборку из текста пространной редакции (см.: Андреев А. И. Судебник 1958 г. и его списки // Известия Российской Академии наук. Л., 1924. С. 207). А. И. Копанев, наоборот, утверждает, что первичной является краткая редакция, а пространная редакция – вторичной (см.: Памятники русского права. Вып. 4. С. 412). Так же считает А. А. Зимин (см.: Зимин А. А. Рецензия на «Судебники XV–XVI вв.» // Вопросы истории. 1953. № 5).
206
См.: Судебники XV–XVI веков. С. 366.
207
См.: Там же. С. 442.
208
Черносошные крестьяне — лично свободные крестьяне, владевшие общинными землями и несшие государственные повинности.
209
См., напр.: Андреев А. И. О происхождении и значении Судебника 1589 г. // Сборник статей по русской истории, посвященный С. Ф. Платонову. Пг., 1922; Богословский М. М. Еще к вопросу о Судебнике 1589 г. // Журнал Министерства народного просвещения. 1915. Декабрь.
210
Богословский М. М. Земское самоуправление на русском севере XVII века. В 2 т. М., 1909–1912. Т. 2. С. 245.
211
М. М. Богословский приводит несколько примеров подобных отбоев. «Лета 7145 апреля 23 д. пришли в Соденскую волость на стан к Спасу перед земского судью перед Аксака Иевлева сына с товарищи с ослопами и с палками Мартын Лукин (и др., всего названо 16 человек), отбили ответчиков по челобитным Вторка Невежина да Захарка Марашева в истцовых искех Якова Иванова сына Конанова да Ратка Денисова… а тот Вторка Невежин, да Захарка Марашев (ответчики)… с теми людьми, которые в сем отбое имены писаны судейку били и бранили неподобными речами…». В жалобе упомянутого в протоколе «судейки Аксака Иевлева» указывается, что соденские крестьяне, хотя «быть “безсудны и самовольны”, оказывают ему сопротивление и во всех делах “отбиваются”» (Богословский М. М. Еще к вопросу о Судебнике 1589 г. С. 359).
М. М. Богословский замечает, что число «отбойных записей» в поморских судебных делах XVII в. очень велико (Богословский М. М. Земское самоуправление на русском севере XVII века. Т. 2. С. 244–245).
212
Целовальник – в русском государстве XV–XVIII вв. должностное лицо, избиравшееся из посадских людей или черносошных крестьян для выполнения различных финансовых или судебных обязанностей; участвовал также в полицейском надзоре за населением. Вступая в должность, целовальник давал присягу (целовал крест, отсюда и название).
213
Сотский – представитель власти, ведавший сбором податей, заключал мировые займы, собирал мирской сход, участвовал в суде и следствии, заведовал волостной тюрьмой.
214
Пятидесятский – помощник сотского, участвовал в суде, вел следствие; десятский – полицейский агент.
215
Земский дьяк – дьяк, или дьячок, писавший приговоры мирских сходов, всякого рода бумаги земский властей, а также частные акты.
216
См. подр.: Богословский М. М. Земское самоуправление на русском севере XVII века. Т. 2. С. 177.
217
См.: Богословский М. М. Указ. соч. С. 231–236.
218
См.: Сводный Судебник // Памятники русского права. Вып. 4. С. 482–566.
219
А. И. Андреев отмечает, что «весьма интересный вопрос в том, имел ли Сводный Судебник в том виде, в каком он дошел до нас, официальное или частное происхождение и значение, остается открытым. Возможно, что наш памятник имел официальное происхождение; работа по составлению свода могла возникнуть по инициативе приказа, в данном случае, вероятно, Поместного, но она не получила практического применения…» (Андреев А. И. Сводный Судебник // Известия Российской Академии наук. 1925. С. 643).
220
История создания Соборного уложения 1649 г. достаточно нетипична для того времени. В 1637 г. дворяне считали необходимым создать «уложенную судебную книгу» (подр. об этом см.: Смирнов П. П. Челобитные дворян и детей боярских всех городов в первой половине XVII в. М., 1915). 10 июня 1648 г. на совещании дворян и торговых людей была принята челобитная царю, в которой содержалось требование созыва Земского собора для принятия Уложенной книги. 16 июля 1648 г. на соборе была подана челобитная о составлении Уложения, «чтоб вперед по той Уложенной книге всякие дела делать и вершить» (см. об этом подр.: Софроненко К. А. Соборное Уложение 1649 г. – кодекс русского феодального права. М., 1958). Для выработки проекта Уложения был создан специальный приказ, который возглавил князь Н. И. Одоевский. 29 января 1649 г. закончено редактирование Соборного уложения. Оно представляло собой свиток, состоящий из 959 столбцов. В конце шли подписи 315 участников Земского собора, а по склейкам столбцов – подписи дьяков. С этого свитка составлена копия Уложения в виде книги. В 1649 г. были изготовлены два тиража по 1200 экз.
Историография Соборного уложения представлена рядом монографий и журнальных статей. Первой публикацией о нем, вероятно, следует признать статью в журнале «Московский телеграф», который издавался Н. Полевым. В 1831 г. опубликованы описание подлинного свитка Уложения, все пометки, сделанные на полях рукописи Уложения, и две заметки: «О различии первого и второго издания Уложения, напечатанного церковными буквами» и «О том, что Уложение в подлинном свитке названо двояко: книгою и списком, и что с книги или списка сего написана была другая книга, кажется, для набора в типографии» (Об источниках, из коих взято Уложение царя Алексея Михайловича // Московский телеграф. Ч. XXXVIII. № 7. М., 1831. С. 400–415).
После этого были изданы работы: Строев В. Историко-юридическое исследование Уложения, изданного царем Алексеем Михайловичем в 1649 г. СПб., 1833 (критику взглядов В. Строева см.: Г. З. Взгляд на сочинение г. Строева о Уложении царя Алексея Михайловича. СПб., 1839); Морошкин Ф. Л. Об Уложении и последующем его развитии. М., 1839; Загоскин М. П. Уложение царя и великого князя Алексея Михайловича и Земский Собор 1648–1649 гг. Казань,1879; и др.
Вопросам уголовного права в Соборном уложении посвящена работа: Линовский В. Исследование начал уголовного права, изложенных в Уложении царя Алексея Михайловича. Одесса, 1847.
221
Российское законодательство X–XX веков. Т. 3. С. 76.
222
Тихомиров Н. Н., Епифанов П. П. Соборное уложение 1649 г. М., 1961. С. 29.
223
См. об этом подр.: Смирнов П. П. Посадские люди и их классовая борьба до середины XVII в. Т. II. М.; Л., 1948.
224
См.: Тельберг Г. Г. Очерки политического суда и политических преступлений в Московском государстве XVII в. М., 1912. С. 51.
225
См. об этом подр.: Маньков А. Г. Уложение 1649 г. – кодекс феодального права России. М., 1980.
226
Линовский В. Указ. соч. С. 17.