Гнилое яблоко

Гнилое яблоко
Литтмегалина
Страна Богов #3
«Все в вашей психике может быть использовано против вас…»Под покровом ночи трое подростков покидают город. У каждого из них есть веская причина для бегства. Один из них – убийца. Пробравшись в Долину Пыли – мрачное место, отрезанное от нормального мира, – они вскоре обнаруживают, что Долина таит смертельную опасность.Захлебываясь в потоке видений, троица отчаянно пытается спастись. Но это будет непросто там, где ядовит даже воздух.
Литтмегалина
Гнилое яблоко
Я в воде. Я растворена в ней, как капли крови, и уже не смогу собрать себя в целое. Из моей мокрой могилы я слушаю, как дождь стучит по листьям, мягко касается земли, зовет меня, такую же одинокую, как он сам. В этой ночи есть что-то, что отличает ее от предыдущих. Я не понимаю, что, но чувствую это в биении дождя, сильном и ритмичном, как удары сердца. Что-то, что делает меня настоящей.

1. Побег
Меня разбудил неясный звук. Затем голос (теперь я отчетливо слышал, что это голос), неуверенный и робкий, прозвучал ближе, и я узнал Миико. «…уйти», – произнес он внятно, с вопросительно-просящей интонацией, и у меня по спине пробежал холодок, будто кто-то потянул вниз мое одеяло.
Я встал и выглянул в окно. Во дворе в тусклом свете фонарей я увидел Миико с его дружком Отумом, которого люто ненавидел с тех пор, как Миико стал с ним путаться. Голос Отума тек гладко, сладко, так же как сам он был гладким и сладким, полным отравы. Они спорили о чем-то. Отум настаивал. Миико медленно, медленно сдавался.
Я натянул шорты, вылез в окно, и по стене, старательно протискивая пальцы в щели меж досок, слез к ним.
– Тебе чего? – осведомился Отум с таким пренебрежением, словно я не стоил и куска его дерьма.
– Да так, – сказал я. – Уходите?
Из-под козырька своей потрепанной красной кепки Миико смотрел на меня, как мне показалось, с надеждой. Куда бы они ни отправлялись, Миико идти не хотел. Ну или я выдавал желаемое за действительное.
– Не твое дело, – отрезал Отум.
– Конечно, – согласился я. – Но, думаю, его отец хотел бы быть в курсе.
– И что? Побежишь ему докладывать? Я тебе яйца оторву за это. Петь будешь. В девичьем хоре.
– Попробуй, – предложил я, подсветив ночь сияющей улыбкой.
Отум был длинным, мускулистым и ловким, как животное. На прошлой неделе я уже успел заценить последствия физического столкновения с ним. Весь остаток того дня я сморкался кровью. Возможно, Миико привлекала сама идея шляться с таким здоровенным парнем.
– Куда ты тащишь его?
– Тебя не спросили.
– Так куда?
– Мы уходим.
– Куда? – повторил я, сохраняя настойчивость несмотря на все попытки Отума меня заткнуть. Уже неплохо.
Сузив глаза, Отум задумчиво разглядывал меня.
– Эфил, не надо, – предупредил Миико.
– Мико, я…
Я топтался на месте и не знал, что сказать. Что-то подсказывало мне, что Миико обратно не вернется. Да и к кому ему было возвращаться? Отец его пил, мать сбежала от беспросветности существования их семейки еще девять лет назад, и Миико не настолько тосковал по ней, чтобы ждать ее возвращения. Он жил сам по себе. Некоторые его жалели, некоторые завидовали. Я считал его чуть более свободным, чем другие в нашем возрасте, но знал, что свобода эта дурная и не ценнее сорной травы.
Может быть, сейчас я вижу его в последний раз. Может быть… У меня жгло глаза. После его подставы я все еще чувствовал к нему привязанность, и это жгло меня и резало.
Я услышал собственный голос, произносящий слова против моей воли и вопреки здравому смыслу:
– Возьмите меня.
– Взять тебя? – рассмеялся Отум, который каждую фразу пропускал сквозь фильтр его извращенного восприятия.
– Я хочу пойти с вами.
– Зачем тебе? – подозрительно осведомился Отум.
– Просто… хочу.
– Мало ли чего ты хочешь. Я тоже много хочу, – заявил он со склизким намеком.
– Возьмите меня с вами.
– Тебя мамаша не отпустит, – возразил Отум, ухмыляясь.
– Ее никто не спросит.
– Косишь под крутого? – спросил Отум, обойдя меня кругом. Мне хотелось вращаться, как флюгер, лишь бы держать его в поле зрения.
– Не поджимай зад, как собака! – гаркнул вдруг Отум и хлопнул меня по заднице.
Миико вздрогнул, и его глаза настороженно сверкнули. Не знаю, за кого именно он опасался – за себя, за меня, за себя и Отума, за меня и Отума? Ладонь Отума все еще оставалась на моих ягодицах. Он опустил ее чуть ниже, почти касаясь кончиками пальцев моей промежности. Я отшатнулся, но прежде во мне что-то отозвалось, и тогда я впервые понял, почему Миико ушел от меня.
– Возьмем его с нами, Отум, – спеша разрядить атмосферу, зашептал Миико и покосился на темные окна. – Ему скоро надоест, он сам уйдет. Ты же этого хочешь, Эфил, только этого?
– Да, – ответил я, толком не понимая сути его вопроса. В разбавленной голубым светом фонаря темноте наши взгляды сцепились, как канцелярские скрепки.
– Тогда идем, – натужно храбрясь, решил Миико и все же посмотрел на Отума.
Тот пожал плечами. Хотя он ничего не сказал, я почувствовал исходящую от него угрозу.
– Иди собирайся, мы подождем, – мягко поторопил Миико.
Его голос окутал меня в темноте. «Миико», – подумал я. Если бы я произнес его имя вслух, мой голос прозвучал бы стоном. Я хотел снова быть с ним, и, кажется, мое желание начинает сбываться, но не в том смысле, который я в это вкладывал. Отум по-прежнему между нами. Сейчас он смотрел на меня так пристально, будто хотел прожечь во мне дыру.
– Читаешь мои мысли? – вызывающе спросил я, не выдержав. Самое глупое, что я мог делать – это провоцировать Отума, который сильнее меня в три раза и главный среди нас, согласны с этим мы с Миико или нет. Я точно не согласен.
Отум сверкнул острозаточенными клыками в усмешке, но до ответа не снизошел.
Прежним путем я вернулся в дом и, едва дыша из опасения, что мать услышит и проснется, выволок мой потрепанный школьный рюкзак из-под кровати. Не включив свет, я ощупью находил нужные вещи и запихивал их в рюкзак.
В моей голове было так же черно, как в комнате. Я бы совсем не удивился, если бы вдруг взял и проснулся, обнаружив, что все это было сном. Происходящее ощущалось странно. Эти внезапные сборы, тогда как еще несколько часов назад, укладываясь в постель, я не намеревался отправляться никуда дальше туалета и ванной. Грудь сдавливало ощущение, которое я назвал бы дурным предчувствием, будь я менее скептичен к самой возможности предугадывания будущего: если я ухожу с Миико, который не вернется, значит, я тоже не вернусь. Я никогда больше не увижу эту комнату. Я не смогу вспомнить, как она выглядит днем, и она останется для меня такой, как в эту ночь – поглощенной темнотой, прохладной, лишенной запаха, будто бы уже давно опустевшей, хотя я еще не ушел, но только принял решение уйти.
Внизу Отум коротко ругнулся. Миико примирительным тоном заговорил с ним, и внутри меня шевельнулся болезненный страх. Через секунду Отум уйдет, забрав с собой Миико. А я останусь. Один.
(что в этом случае? Миико и так уже не мой; ничего не изменится)
(я останусь здесь, как все, кто не убежал вовремя)
Я слетел по лестнице – не очень-то тихо, зато очень быстро; схватил кроссовки и в носках вылетел за дверь. Наверху скрипнула кровать матери, но было уже поздно помешать мне уйти.
В поле видимости Отума я остановился обуться. Отум наградил меня безмолвным презрением.
Мы вышли со двора – Отум, Миико и я следом. Нас окружила непроницаемая, отяжелевшая от влаги темнота, слегка колыхаемая ветром. Двигаясь по улице, мы молчали и ступали крадучись, мягко. Изредка тьму на пути лениво разгонял свет редких фонарей, но мы старались держаться от света подальше. Пока еще причина тайного бегства Отума была мне не важна, но по тому, как невозмутимо, с ощутимым опытом Отум сливался со мраком, словно забирая его под кожу, я понимал, что вскоре мне остро захочется дознаться до правды.
Дома провожали нас пристальными взглядами окон; матовые стекла непрозрачны, будто заклеены изнутри черной бумагой. Под ногами мягко похрустывало битое бутылочное стекло. Один раз за высоким забором тоскливо завыла собака; мы замерли, но больше собака не подавала голос.
Вскоре мы достигли пустыря, чье безобразие надежно прикрывала темнота, и только разбросанные клочья бумаги тускло светлели. Я никогда не был на пустыре ночью и избегал появляться днем. Где-то здесь
(не думай об этом)
именно здесь, среди привезенных тысячу лет назад и заброшенных бетонных блоков, усыпанных мусором…
(хватит)
Мое сердце пропустило пару ударов и снова заработало. Не думаю, что мое лицо что-либо отобразило. Это случилось давно. Я никогда не смогу забыть об этом, но к чему вспоминать часто?
Разбитая дорога за пустырем поднималась в гору. Когда мы покинули границы Рареха, мне стало чуть легче. Я до сих пор не мог до конца поверить в собственное бегство. Я так долго планировал побег, а в итоге спонтанно ушел без всякого плана. Меня потрясла собственная готовность в самую обычную ночь, пришедшую вслед за дождливым днем, бросить все и без сожалений ринуться в никуда. На секунду отчаянно захотелось вернуться, снять с себя одежду, лечь под одеяло и закрыть глаза. Забыть об Отуме и связанных с ним странностях, медленно засыпая, а утром окончательно осознать, что все мне только привиделось.
Я задрал голову и посмотрел в небо. Оно было синее, с черными разводами туч, готовых выплеснуть на нас дождь. Этого еще не хватало. Впрочем, не сахарные, не растаем.
Стоило мне подумать о дожде, где-то далеко в темноте прозвучал громовой раскат – прогромыхал, как жестяная бочка, катящаяся по крутому каменистому склону. Меня снова охватило предчувствие, теперь еще более острое: я никогда не вернусь в свой город, в свой дом, если можно называть домом то, что всегда ощущалось настолько чуждым.
В любом случае плевать, как там все пойдет. Уходя – уходи. И я ушел.

2. Забегаловка
Спустя час мы все так же шагали сквозь темноту, не прерывая взвинченное молчание, и я понял, что, если я сам не спрошу, куда мы идем, мне никто не скажет. Было влажно, прохладно и неприятно в целом. Может быть, неприятно от близости Отума, который шел рядом со мной, отделяя от меня Миико. Я чувствовал его всей кожей – Отума, не Миико, и не хотел чувствовать, но не мог остановить это. Все-таки было в Отуме что-то такое, не знаю… особенное и будоражащее. Откуда он вообще взялся? Две недели назад его знать никто не знал в Рарехе, а потом он заявился и занял собой все доступное пространство, как облако ядовитого газа. Наши улицы стали его улицами, где мы должны на все спрашивать у него позволения.
Я осознал, что именно это злит, если не выразиться сильнее, в Отуме – он ведет себя так, словно все вокруг в его собственности. Он решил, что мой Миико принадлежит ему, и теперь это действительно так. И что это за имя – Отум? Никогда не слышал такого прежде.
Кусты вдоль дороги, казалось, таили непонятную угрозу. Ненавижу темноту. Она вызывает ощущение, как когда делаешь что-то не то (дрочишь, например) и вдруг понимаешь, что кто-то смотрит на тебя, и как ни пытаешься внушить себе, что это лишь обман со стороны собственного воображения, не веришь; в то же время, это слишком слабый довод, чтобы бросить свое занятие, не обвинив себя в идиотизме. Такое двойственное чувство – тревоги и одновременно осознания ее абсурдности, потому что причин для нее нет.
Наверное, я просто слишком много думаю о всякой херне. Я домашний мальчик, и у меня живое воображение. Вот Миико ерундой не мается – когда папаша тебе периодически вмазывает только на том основании, что он пьяный козел и паршивый псих, становится не до того, чтобы выдумывать себе страхи.
Я посмотрел в сторону Миико, почти полностью заслоненного Отумом. Отум был выше Миико на целую голову. Мне на нос капнул дождь. Небрежно, как будто подозрительность всего происходящего меня вовсе не тревожит, я осведомился:
– Куда мы идем?
– Если тебе жутко на улице ночью, малышка, не стоило вылезать из кроватки.
Я оскалился на Отума.
– Не по твоим ли личным причинам мы сваливаем из Рареха именно ночью?
– Допустим, – не особо уклоняясь, ответил Отум.
Миико напряженно молчал. Я подумал: «Не убил ли Отум кого-нибудь?» Этого вполне можно было от него ожидать. Он из тех, кто таскает с собой нож и каждый день надеется, что сегодня тот пригодится.
– Ладно, – пробормотал я, делая вид, что мне совершенно безразлично, что такое натворил Отум, что ему аж приходится бежать из города. – Так куда мы все-таки идем?
– В Торикин, – ответил Отум. Его голос прозвучал так, словно он сдерживает смех, но было слишком темно, чтобы рассмотреть выражение его лица.
Я споткнулся.
– В Торикин? Вы рехнулись? До него топать и топать!
– Мы рехнулись? – усмехнулся Отум. – Да ты вроде пошел с нами, и никто тебя не заставлял. Так что и ты рехнулся тоже.
После его заявления я впал в подавленное молчание. Теперь вся ситуация казалась еще более настораживающей. Во что я ввязался? Лучшее, что я могу сделать – повернуть назад, бросив Миико Отуму. Миико же сам его выбрал, вот пусть и идет с ним один. Я же во всех смыслах третий лишний, пусть даже Отум и имеет на меня какие-то ему одному известные планы, тревожащие Миико. Зачем я вообще здесь, в окружении этой промозглой темноты, покрытый мурашками от холода? В рюкзаке за спиной болтались бутылка воды, две футболки, трусы, ветровка, джинсы и фонарик, который я не стал доставать сейчас, экономя батарейку. С этим я пойду в Торикин?
В груди возникла и росла паника, стремясь выплеснуться наружу через горло. «Стоп, – шепнуло в моей голове. – Разве не чего-то подобного ты ожидал? Помнишь это предчувствие, что, если Миико уйдет, ты никогда больше его не увидишь? В соседний двор не уходят навсегда, если только соседи не маньяки». Похоже, до этого момента я воспринимал происходящее как игру, что-то несерьезное, вроде «если мы уходим навсегда, это навсегда не продлится больше недели».
Я снова споткнулся и замер, ожидая, что Отум выдаст что-нибудь типичное для него (например: «Плетись домой, щенок, если только сумеешь найти дорогу обратно»). Однако Отум промолчал. В моей голове мелькнула мысль, что он хочет, чтобы я шел с ними.
В молчании мы добрались до шоссе, пролегающего мимо города. На подсвеченном указателе краснело число 128.
– Мы идем верно? – робко спросил Миико.
– Негде еще было заблудиться, – буркнул Отум.
Вдоль 128-го шоссе тянулись ряды синих фонарей. Лицо Отума окрасилось голубым, когда он встал под фонарь («Как мертвец», – мелькнуло у меня в голове). Это блуждание в потемках все еще напоминало мне скверный сон. К тому времени шли мы уже часа три, и я начал уставать, тем более что стояла глубокая ночь.
В лице Отума проступало какое-то беспокойство. Может, поэтому Миико спросил, не заблудились ли мы.
– Тут вроде должна быть забегаловка поблизости? – спросил Отум.
Как будто мы могли знать, что здесь поблизости.
– Что, уже оголодал? – спросил я.
– Тебе и вторую бровь разбить? – поинтересовался Отум.
Я предпочел промолчать. На данный момент.
– Чего встали? К рассвету мы должны быть как можно дальше отсюда.
– Ты должен быть как можно дальше отсюда, Отум, – напомнил я, быстро забыв о своем решении сохранять благоразумие. Мне настолько нравилось раздражать этого мудака, что я даже готов был рискнуть своей физиономией.
Отум сплюнул на асфальт.
– Допустим. Но ты вроде как со мной. Или нет? Тогда мотай отсюда. Ну же. Мотай отсюда.
Он проколупывал меня взглядом, пока его внимание не отвлекла приближающаяся машина.
– На обочину, живо, – скомандовал Отум и первым отступил в тень придорожных кустов. Мы с Миико неохотно последовали за ним.
– Что же ты сделал, Отум? – шепотом спросил я. – Убил кого-то?
– Не твое дело.
Я попытался поймать взгляд Миико, но он упорно смотрел в другую сторону.
Машина пронеслась мимо. Это была обычная легковая машина, довольно-таки старая («Не полицейская», – желчно отметил я про себя). Мы выбрались на шоссе.
– Мы будем прятаться от каждой развалюхи по встречке? – уточнил я.
– А у тебя есть какие-то возражения? – злобно напустился на меня Отум.
– Нет, – быстро ответил я. – Нет.
– Эфил, ты можешь помолчать? – вставил вдруг Миико, и по его лицу пробежала первая капля дождя.
«Здорово», – подумал я, но вслух ничего не сказал.
Асфальт намок и блестел под фонарями, как черное стекло.
«Едва ли что-то хорошее может начинаться вот так, – мелькнула у меня мысль. – Не будет ничего странного, если через неделю мы все будем мертвы».
Миико зевал, что было заразно, и я зевал тоже. Отума усталость не брала. Он шел быстро, глядя вперед и сжимая губы. Мне не хотелось признаваться себе в этом, но именно присутствие Отума не позволяло мне вернуться домой. Отум не держал меня словами или действиями, он держал меня своим презрением. Да, он будет презирать меня, если я просто развернусь и побегу обратно. Что хуже, научит Мико презирать меня.
И эти мысли заставили меня подчиниться совету Миико и закусить язык.
Когда вдалеке показалась высвеченная рыжим фонарем стена забегаловки для дальнобойщиков, мы были мокрые, как канализационные крысы, и злее любой крысы в тысячу раз. Времени было чуть больше пяти утра, едва начинало светать, но подобные заведения открываются очень рано – к счастью для нас, продрогших до костей.
Мы вошли. За белым прилавком, чья поверхность пожелтела от времени и сотни пролитых на нее чашек кофе, никого не было.
– Эй, – крикнул Отум, – выйдет кто?
Мы стояли и ждали. Наконец послышался шум за перегородкой, отделяющей служебные помещения от прилавка. Появился толстяк в белой мятой майке и синих трусах. Вид у него был заспанный, на рыхлой щеке отпечатались складки подушки.
– Чего орете? – осведомился он.
Отум взял с прилавка меню и полистал его с безразличным видом.
– Щас вот, – сказал толстяк. – Вот всех подыму ради тройки таких сопляков.
Отум отреагировал невозмутимо. Он вышел на улицу и посмотрел на вывеску.
– На вывеске написано, что вы открыты с пяти утра, – вернувшись, сообщил он. – На часах, висящих на стене позади вас, 5:15. Сопоставьте данные.
– Щас, – повторил толстяк. – Был бы кто позначительнее, мы бы открылись в пять утра. Но для вас выбор только между ждать и валить отсюда. Денег у вас все равно десять ровенов на троих.
– Сколько ждать? – уточнил Отум неожиданно спокойно.
– До семи.
– До шести, – гипервежливым тоном поправил Отум.
– Слушай меня… – начал толстяк, наваливаясь на прилавок.
– До шести, – повторил Отум с внятной угрозой, и я услышал в его голосе хорошо знакомое «здесь все мое, а ваше – только обязанность мне подчиняться».
Толстяк запыхтел. У него тоже были представления о гордости. Он хотел что-то возразить, но передумал, глянув в непроницаемое лицо Отума. Только сказал:
– Ладно, – и удалился, тяжело ступая.
Мы увидели, что его растянутые трусы порваны на заднице, и ткань свисает клинышком.
– Жирный мешок с дерьмом, – не приглушая голоса, прокомментировал Отум.
– Мягче. Он может позвонить в полицию, – чуть слышно напомнил Миико, коснувшись лица Отума робким взглядом.
– Я и так был мягок, как крем. Бросай трястись. Он не позвонит. Хочешь, пошли. Там дождь как раз зарядил по полной. И кто-то ныл, что устал. Не я.
Миико бессильно кивнул. Я со злостью посмотрел на Отума. Он потянулся через прилавок и включил маленькое красное радио возле кассового аппарата. Оно заорало вовсю, вдарив по нашим барабанным перепонкам, и Отум быстро подкрутил регулятор громкости.
– Чего застыли? – спросил Отум, выдвигая пластиковый стул возле одного из столиков и плюхаясь на него. Свой мокрый рюкзак он бросил перед собой на стол.
Я занял место напротив Отума. Затем сел и Миико, придвинув стул ближе ко мне, что я отметил с затаенным ликованием. Было так приятно вытянуть усталые ноги и наконец-то немного согреться. Миико вздохнул, закрывая глаза, и почти сразу я почувствовал взгляд Отума на своем лице – неприятное ощущение, словно что-то скользкое поползло по щеке. Я поднял голову и враждебно (менее враждебно, чем мне бы хотелось) уставился на него. Отум усмехнулся, и я почувствовал себя неудачником. Это была игра на выносливость, но я не успел разобраться в ее правилах и проиграл.
Я отвернулся и посмотрел на серые плитки пола. Скомканная салфетка, застрявшая под ножкой соседнего столика, такая же ядовито-розовая, как и ее одинокая подружка в салфетнице на нашем столе (странный выбор цвета для подобной забегаловки). Чуть дальше расплющенный комок жвачки. Больше ничего. Снова я остро ощущал взгляд Отума, но стоило мне посмотреть на него, он притворялся, что не помнит о моем существовании.
Несмотря на бессонную ночь, сонным Отум не выглядел. Он сосредоточенно слушал радио (что надеется услышать?), постукивая по столику кончиками ногтей. Длинные, его ногти были остро заточены, как и клыки. Массивный серебряный перстень на указательном пальце привлекал внимание. Серебро потемневшее, что придавало перстню древний вид… То, что я принял сначала за абстрактный узор из изгибающихся линий, оказалось головой лисы.
По радио кто-то хриплым голосом начал рассказывать об аварии на 128-м шоссе. Я вслушался. Тупой водила уснул за рулем и врезался в основание моста. Какой-то дальнобойщик из ранних пташек вызвал скорую, но ко времени ее приезда человек был уже мертв.
– Интересно, куда он так торопился, что ехал всю ночь? – пробормотал я, но меня никто не слушал. Миико, натянувший кепку на лоб, казался погруженным в сонный ступор; Отум все так же топтался пальцами по столешнице, судя по остекленевшему взгляду, закопавшись в ворох своих сомнительных мыслей. Ритмичный звук, с которым ногти ударяли по покрытому клеенкой пластику, бил меня по нервам.
Местные новости закончились, и зазвучала унылая песня, слушать которую с недосыпа было особенно муторно.
Отум волновался. Он не показывал этого, но на дне его зрачков искорками вспыхивало беспокойство. Некоторое время он сидел, будто выжидая чего-то, затем встал. Он прошелся по кафешке, явно что-то высматривая. Затем вышел на улицу.
– Что ты там делал? – спросил я, когда минуты три спустя он вернулся.
– Ссал. А ты взялся присматривать за мной? – огрызнулся Отум.
– Да нет, – ответил я. – Это ты взялся присматривать за мной.
– Х-х, – усмехнулся Отум. – Даже так.
– А что, разве нет? – спросил я, пытаясь казаться спокойным.
Миико распахнул свои светло-карие, с золотистым блеском, глазища и по-детски наивно посмотрел на нас из-под красного козырька.
– Вы ссоритесь? – спросил он.
– Нет, – сказал я.
– Нет, – ответил Отум, откинувшись на спинку стула.
Так мы просидели минут сорок. Миико больше не закрывал глаза, вероятно, не решаясь оставлять меня с Отумом без пригляда.
Наконец притащился наш приятель толстяк, натянувший заношенные джинсы, и, заняв место за прилавком, неодобрительно покосился на работающее радио. Вслед за ним явилась сонная девушка с кудрявыми каштановыми волосами, которая подошла к нашему столику и вручила нам тоненькую папку меню. Платье девушки выглядело так, словно его сшили из бумаги.
Экономя скудные средства, я выбрал самое дешевое, что было в наличии – пирожок и кофе. Сомневаюсь, что у Миико вообще были при себе хоть какие-то деньги – он в жизни своей больше пятидесяти ровенов за раз не видел. Прежде, чем я успел предложить ему что-нибудь из меню, Отум заказал тарелку супа для Миико и мясо для себя («Можно не жарить», – подумал я ехидно).
Приняв заказы, кудрявая девушка уныло поплелась за прилавок, в закуток, который здесь считался кухней, и мы услышали, как хлопает дверца холодильника и с плеском бежит из крана вода.
– Где у вас телефон? – спросил Отум у толстяка, подойдя к прилавку расплатиться.
– Нет у нас телефона, – буркнул в ответ толстяк.
– Да ладно, – не согласился Отум. – Везде есть телефон.
– Вот везде и звони.
– Если хочешь, чтобы я сломал здесь что-нибудь, продолжай, – огрызнулся Отум.
Толстяк посмотрел на него с такой ненавистью, что даже бешеный пес отпрыгнул бы, но не Отум.
– Где телефон? – снова спросил Отум. – Слышь, меня раздражает, что ты ничего не понимаешь с первого раза.
– Там, – сказал толстяк угрюмо, указывая на низенький шкафчик позади себя.
Нагло протиснувшись за прилавок, Отум выгреб телефон из шкафчика и отсоединил провод.
– Эй! – крикнул толстяк.
Игнорируя его, Отум прошел к дверям, воткнул провод в телефонную розетку справа от них и вышел вместе с телефоном.
– Ты куда? – запоздало осведомился толстяк.
– Пусть он поговорит, – тихо сказал Миико. – Это личное.
Я посмотрел сквозь прозрачные двери на Отума, медленно шевелящего губами. Вид у него был сосредоточенный и мрачный. С кем и о чем он разговаривает?
– Сиди на месте, Эфил, – попросил Миико.
Отум потер лоб ладонью, как будто у него разболелась голова. Я просто не мог и дальше терзаться неутоленным любопытством. Провожаемый умоляющим взглядом Миико, я пересек тесный зал, толкнул двери и вышел к Отуму, встретившему меня полыхающим яростью взглядом.
– Какая разница, кто звонит, – сказал в трубку Отум. – Вам лучше принять мои слова на веру, если не хотите получить труп. Да. Да. Я знаю. Но пока это ваши проблемы. Четырнадцать. Не двенадцать. Я не знаю, в каком он состоянии.
Его спросили еще о чем-то, но Отум прервал звонок.
– Чего приперся? Я тебя звал?
– Нет. Отум, ты что, действительно?..
Думаю, он не ударил меня только потому, что сквозь стеклянную дверь на нас смотрел Миико, окаменевший от напряжения.
Отпихнув меня, Отум вошел в кафе и швырнул телефон на ближайший столик. Усевшись на мое место, Отум потянулся губами к уху Миико и что-то прошептал. Миико, то ли протестуя, то ли соглашаясь, поднял плечи.
Я не спешил возвращаться и постоял на улице. Уже совсем рассвело, дождь закончился, голоса птиц звучали где-то в отдалении. В голове шумело от нехватки сна, усталости и всех этих странностей, окружающих Миико и Отума – и меня, если уж так получилось, что я пошел с ними. Я все еще не решил, жалею ли о своем решении сбежать, но что-то подсказывало мне, что впереди меня ожидает множество других причин для сомнений.
Очень слабо, почти неуловимо пахло бензином. Прежде мне не нравился этот запах, но сейчас он казался привлекательным, и я втянул его глубже в ноздри. Глядя на дорогу, я думал об Отуме. Для него растрескавшийся серый асфальт – это давно привычное зрелище? Я попытался представить себе, как мыслит человек, который живет неуловимо, как ветер, появляется из ниоткуда и затем уходит в никуда. Ничего не представлялось. Это было совершенно непостижимо для меня. Холод, дождь, усталость и бесприютность – разве что-либо стоит того, чтобы претерпевать эти тяготы?
И в то же время город, который так тянет меня сейчас к себе и который я считаю домом не потому, что он мой дом по сердцу, а потому, что мне не из чего выбирать – который всегда держит меня – чего хорошего я в нем видел? Уныние и отчаянье, сочащиеся из серых облупленных стен. Скорее тупое оцепенение, чем покой.
«Мы вырвались! – осознал я вдруг с яркой вспышкой восторга. – Вылетели, как пробки из заросших плесенью винных бутылок!» Я сделал несколько шагов вперед и, развернувшись, улетел взглядом туда, где шоссе взмывало на мост и затем, словно широкая серая змея, уползало дальше.
Когда я вошел в кафешку, наши заказы (как пафосно звучит) уже принесли. Я сразу вцепился зубами в пирожок, обжигающе горячий, пропитанный жиром, капающим с него мутными желтоватыми каплями. С голодухи мне показалось, что ничего вкуснее я в жизни не ел. Миико со щенячьим беспомощным видом пил с ложечки свой суп. Отум, проковырявший длинными треугольными ногтями дыру в клетчатой клеенке, посмотрел на меня с насмешливой улыбочкой, но сейчас даже Отум не казался мне противным.
Когда мы уходили, я услышал, как толстяк сказал вполголоса:
– Сучьи выблядки.
Я посмотрел на Отума и обнаружил на его лице глумливую ухмылку.

3. Близость смерти
То ли кофе действовал, то ли пирожок, то ли свет, прозрачный и чистый, такой желанный после темноты, согревающий меня, но я заметно приободрился и уже не чувствовал усталости. Даже растерянный Миико заулыбался и стал похож на себя нормального. Желтые подошвы его кроссовок так и мелькали – он все время забегал вперед, но нерешительно останавливался и ждал нас. Он был как щенок: его переполняла энергия, но он боялся оставаться один.
Отум увяз в себе, видимо, вынашивая очередные злодейские планы. Только проезжающие мимо машины привлекали его внимание. Он не бросался на обочину, как ночью, видимо, разумно рассудив, что, если в темноте мы так остаемся незамеченными, то днем, видимые издалека прежде, чем успеем спрятаться, лишь привлекаем к себе внимание странным поведением. И все же он опускал голову, пряча лицо, что от меня не ускользнуло.
Мост обманывал своей кажущейся близостью, но расстояние между ним и нами будто бы совсем не сокращалось. Издалека он походил на металлический хребет.
– Вот это круто, – сказал Миико, и Отум, очнувшись от своих важных мыслей, направил на него снисходительный взгляд.
Конечно, Отум видел много мостов, не то что Миико, который даже за город никогда не выезжал. Но в глазах Миико я замечал восторг, недостижимый для Отума в принципе. Искрящаяся радость, которой достаточно повода, если нет причины проявить себя. Но обычно не было даже повода. Как всегда при подобных размышлениях о Миико, я ощутил сдавленную боль внутри. Интересно, как Отум относится к нему. Сомневаюсь, что Отум способен любить кого-либо, но… он тоже чувствует эту горьковатую нежность?
Мы наконец дошли до моста, стальной перемычкой соединяющего 128-е и 129-е шоссе. За металлическим бортиком ограждения, на некотором расстоянии, была установлена высокая сеточная преграда, видимо, специально для пьяных придурков, которые падают с мостов. Вытянув шею, Миико осторожно перегнулся через бортик и посмотрел сквозь сетку вниз, в карьер. Местность в наших краях была странная – землю словно взрывали, то горы, то карьеры, несколько очень глубоких. Этот своими рваными краями походил на большую рану. На стенках карьера полосками просматривались слои земли, верхний слой самый светлый. Словно кожа.
На дне, у противоположной стороны, лежала искореженная маленькая зеленая машина, с такого расстояния будто игрушечная. Даже не верилось, что внутри ее когда-то умирал человек, заливая кровью обивку сиденья. Машину всю смяло при падении, как консервную банку, а под дождями она проржавела насквозь. Бесславный финал.
– Ух, – удивился Миико. – Это как она туда сиганула?
– Прямо со 129-го шоссе, проломив ограждение, – сказал Отум. – Эта тачка уже лет пять там лежит.
– А чего ее не откантуют?
– Откантуешь оттуда. Кому надо лезть?
Миико смотрел на машину неотрывно, с уважительным ужасом, закрывая и открывая свои золотистые глаза. Иногда он поднимал взгляд к 129-му шоссе, может быть, пытаясь отыскать взглядом пролом в ограждении, но пролом давно заделали. Я оправдывал его экзальтированную реакцию тем, что все-таки он младше меня на целый год и года на два, наверное, младше Отума.
– В нее что, вмазался кто-нибудь?
– Да нет, насколько я знаю. И трасса прямая… – протянул Отум.
Ага. Я тоже подумал об этом. Я понимаю, вылететь с крутого поворота, но…
– Вы что, как бы вроде она это как сама – туда? – уточнил Миико. Если он переставал следить за собой, его речь превращалась в неуклюжее нагромождение слов, из которых две трети были лишними, но мы его поняли. Еще я понял, что в голове Миико, и в голове Отума наверняка тоже, крутится сообщение, услышанное утром по радио.
– Чем ближе к дороге, чем чаще слышишь об авариях, – сказал Отум, угадав мои мысли.
Я расслышал за его словами сдавленное возбуждение.
– Тебя привлекают аварии? – уточнил я.
– Нет. Близость смерти, – лениво объяснил Отум, и мне стало жутковато от небрежности его тона. – Ее всегда ощущаешь рядом. На дороге.
Мне вспомнился Януш, который гонял с дикой скоростью, не щадя ни собак, ни кошек. Это было вроде как его хобби. Сбивая очередную хвостатую бедолагу, он останавливался, выходил из машины и аккуратно складывал тушку в пакет для мусора, упаковка которых хранилась у него на заднем сиденье специально для этой цели. Потом он показывал мертвое животное друганам, таким же дегенератам, как он сам, и засчитывал себе еще один балл.
– Не все ее ощущают, – возразил я.
– Может, – пожал плечом Отум. – Если они дураки.
Я отвернулся от него. Вот Отум точно был не дурак. Псих – возможно, но не дурак. Я все еще чувствовал его в своей голове. Он мог бы разобрать мои мозги и собрать заново, так, как ему хочется.
(чего бы он хотел от меня?)
– Время вышло, – объявил Отум.
– А у нас расписание?
– Нет, у нас горит в задницах. Пошли.
Я расслышал тихий, разочарованный вздох Миико. Похоже, в заднице из нас троих горело только у одного Отума.
Мы достигли верхней точки дуги моста (Миико замер, заценивая вид, но уже спустя секунду на него рявкнул Отум) и теперь шли под уклон. Я попытался приблизиться к Миико, но он отступил, помня о своем новом хозяине. Злость вспыхнула и сразу погасла, оставив горстку пепла. Миико свободен выбирать себе спутника, я признавал это. Но почему мне казалось, что он как что-то легкое, вроде перекати-поля? Достался тому потоку ветра, что был сильнее, и начал перемещаться в соответствии с ним. Просто подчинился, как если бы был лишен выбора и предпочтений. Я не знал, что злило меня больше: его покорность или моя собственная слабость. Так имел ли я право сердиться на Миико, будучи не способным разобраться в самом себе?
Отум будто бы ничего не замечал, но я не сомневался – он постоянно наблюдал за нами, или вернее – за мной. Я повернул голову, и первое, что увидели мои глаза – это ледяные, полные сарказма глаза Отума.
– О ком задумался? – спросил Отум, ухмыляясь в своей гадкой манере.
Я пожал плечами и коснулся взглядом торчащих из-под кепки колечек темных волос Миико.
– Легко угадать, Отум, – в моем голосе проявилось раздражение, чего мне не хотелось. Я повернул голову в профиль к Отуму, избегая его взгляда, но Отум с бесстрастной наглостью продолжал рассматривать меня. «Споткнись», – мысленно приказал я, но у Отума не бывало случайных падений. Он был неуязвим. В моем животе что-то мерзко переворачивалось, словно внутренности наматывались на холодный металлический стержень.
– Во мне есть что-то особенное, что ты прям назыриться не можешь, Отум? – поинтересовался я едко.
– Ну что ты, – мягко возразил Отум, – сплошная заурядность.
Миико обернулся с выражением испуга на лице.
– Иди, Миико, просто иди, – Отум улыбнулся, демонстрируя верхние клыки, заостренные, как и его проклятые ногти. – Нам направо.
Миико покорно свернул и побрел вперед по 129-му шоссе, но его приподнятые плечи выдавали внутреннее напряжение.
По лицу Отума все расползалась улыбка, и чем больше в ней обнажались зубы, тем больше она походила на оскал. Ощущение угрозы пришло ко мне вместе с холодом, прокатившимся вдоль позвоночника. Если Отум решил изводить меня, то он будет изводить меня, тем более что я не очень стараюсь сглаживать острые углы. И причина наших столкновений не только в Миико, может даже, совсем не в Миико, а в том, что мне постоянно хочется врезать Отуму, а ему постоянно хочется врезать мне, и этот вечный зуд, как на коже под коркой заживающей болячки, слишком невыносим, чтобы терпеть и не чесаться.
– Давай же, спроси, – предложил Отум. – Я слышу, как шевелятся твои мысли. Я знаю, чего ты хочешь.
И осклабился.
Я мысленно послал подальше его намеки и, ничего не говоря, презрительно усмехнулся, но моя усмешка быстро погасла, когда я заметил, что только пытаюсь повторить выражение лица Отума.
– Значит, тебе нравится близость смерти? – спросил я мрачно.
– А тебе нет? – невозмутимо отозвался Отум, будто мы обсуждали водянистый суп из забегаловки для дальнобойщиков или еще какую-нибудь ерунду.
– Нет. Я вообще не представляю, как кому-то может нравиться смерть.
– А я уверен, что каждый хотел бы умереть. Не навсегда, – уточнил Отум, реагируя на изменение в выражении моего лица, – на время. Только чтобы узнать, что это такое.
Я мотнул головой.
– Я бы не хотел. Даже на время.
Отума, казалось, забавляло мною сказанное.
– В любом случае смерть не станет спрашивать, рад ты ей или еще нет. Она просто придет. И это может произойти в любую минуту, – Отум пристально, с непонятным выражением посмотрел мне в глаза.
Я стиснул зубы и отвернулся. Не считая перебрасывания враждебными фразами, это был наш первый разговор с Отумом, и он оказался даже более неприятным, чем я мог представить.
– Может быть, через месяц… через неделю тебя уже не будет, – Отум произнес эту фразу медленно, с явным удовольствием. – Подумай…
– Чушь, – перебил я его с досадой. – Я не собираюсь умирать.
– Конечно, – легко согласился Отум и указал пальцем, казавшимся еще длиннее из-за острого ногтя, на Миико, мягко переступающего по растрескавшемуся асфальту. – Он тоже не собирается. Его все пугает, это заметно, но вероятность собственной гибели – последнее, о чем он сейчас думает. Хотя он находится в менее уязвимом положении, чем ты. Хотя бы потому, что некоторые люди – и я среди них – не спешат избавиться от рта, в который так удобно спустить.
– Что ты… – я зло развернулся к нему, но Отум не остановился, и его слова продолжали течь медленно, вязко, как отравленный мед.
– Подумай, ты идешь неизвестно куда…
– Разве мы идем не в Торикин?
– … неизвестно с кем…
– Если подразумевать под неизвестно кем тебя, то с этим утверждением сложно поспорить. Хотя некоторые предположения у меня уже возникли.
– …неизвестно зачем. Начиная подобные путешествия, следует учитывать, что они могут завершиться как угодно, причем плохой финал вероятнее хорошего. Но ты собрался и ушел, не объясняя себе даже почему ты уходишь. Что это – проявление врожденного кретинизма?
Что мне делать – рассмеяться, выругаться или забыть обо всем и врезать? Я не мог выбрать, поэтому только сказал:
– Врожденный кретинизм – твой диагноз, Отум. Это ты болтаешься туда, сюда. При эдаком образе жизни ты обязательно однажды вляпаешься в такое дерьмо, что не выплывешь даже на своем самомнении. А я впервые сорвался с места. Еще могу рассчитывать на везение новичка.
Отум рассмеялся.
– Вполне логично, но не верно. Моя цель была определена еще до моего рождения. Можешь считать меня праздношатающимся, но я движусь в верном направлении. И, поверь мне, одержимо стремящиеся к цели в большинстве случаев выживают. Сначала идут в расход те, в чьих головах полная неопределенность. Такие, как ты.
Миико, резко остановившись, ждал нас, пока мы не сровнялись с ним.
– Я не понимаю, о чем вы говорите, – сообщил он с вопросительной полуулыбкой.
Отум молча провел по его шее, обхватив ее длинными пальцами, и затем вниз, по груди, до живота, умышленно – я понимал это – провоцируя во мне ревность. Миико наивно улыбнулся. В отличие от него, я понял этот короткий, полный недосказанности и намеков разговор слишком хорошо, и злился до белых точек перед глазами. В то же время в груди осел холод.
«Ты что, убил кого-то?». Сейчас я бы уже не смог так легко, не задумываясь, выплюнуть этот вопрос. Потому что опасался ответа «да».
Отум угрожал мне. Но здесь было и что-то кроме враждебности и обещания неприятностей. Что самое скверное, я отзывался. Поверхностью моей кожи, моим животом, кончиками моих пальцев. Пусть я был сплошной заурядностью, но в Отуме было что-то… какая-то тайна. И интерес к нему был силен, как голод.
В метре от нас с ужасным ревом пронеслась огроменная фура с зелеными роанскими буквами на борту, брызнув на нас песком и мелкими камушками с шоссе. Миико шарахнулся. Я прикрыл уши ладонями. Отум, не дрогнув, продолжал движение, сочтя фуру недостойной его внимания.
– Отум! – крикнул я. – Как тебя зовут по-настоящему?
Он прижал ладони к затылку и потянулся.
– Даже если ты узнаешь, как меня зовут, не думай, что я что-то изменю в твоем поганом существовании. Хотя ты и не узнаешь. Если только за пятнадцать секунд до твоей смерти.
Небо было бело-синеватое, как молоко, разбавленное водой. Его бледный цвет и в теплый день, а не в прохладный и продолжающий остывать сегодняшний, создавал бы ощущение холода, и от одного взгляда наверх я покрывался мурашками. Не задумываясь о неминуемом комментарии Отума, я достал из рюкзака ветровку. Плевать, что август. По ощущениям октябрь. Не могу припомнить другого такого холодного и дождливого лета.
– Детка замерзла, – ужаснулся Отум, драматично раскрывая глаза.
Я сделал вид, что не слышу. В моей голове теснилось много мыслей, но все они были не для озвучивания.
Отум опасен. Умышленно отстав, я смотрел в его спину и думал о том, что Отум неизвестно кто и ждать он него нужно неизвестно чего. Причем, используя его же высказывание, плохой вариант развития дальнейших событий куда как вероятнее хорошего. Отум двигался плавно, с расслабленным спокойствием сильного, находящегося среди слабых. Но насчет меня он заблуждался. При необходимости, силы у меня найдутся. Объяви мне войну, Отум…
… и мы повоюем.
– Ты что-то сказал? – спросил Отум, оцарапав меня колючим взглядом.
– Нет. Просто слишком громко подумал, – ответил я.
Мы свернули с шоссе на узкую разбитую дорогу, которая выглядела так, будто ее не чинили ни разу за долгий срок ее службы. Асфальт растрескался и крошился. По обочинам уныло повисли рано пожухшие кусты. Миико наклонился завязать распустившиеся шнурки, затем потрогал вялый лист и спросил:
– Что это за пыль?
Но ему никто не ответил.
И вскоре случилась эта ерунда в магазине.

4. Ерунда в магазине
Магазин был маленький, с красной застекленной дверью. Узкие прямоугольники стекол казались матовыми из-за покрывающей их желтовато-серой пыли. Ни одно ровеннское строение не обходится без крылечка, хотя бы в три ступеньки, но это все же обошлось, отчего у магазина был нестойкий и какой-то «временный» вид, создающий ощущение, что вот-вот приедет эвакуатор и отбуксует хлипкое строение прочь. Однако, когда мы растворили дверь, внутри приветственно зазвенел колокольчик. Отум вошел первым и, как самый высокий из нас, задел колокольчик лбом. Звяканье заглушило ругательство, которое Отум бросил себе под нос.
Девушка, сидящая за прилавком, подняла голову и посмотрела на нас сквозь линзы очков. На коленях у нее лежала книжка, видимо, довольно занятная, потому что на лице девушки мелькнуло недовольное выражение, когда ей пришлось прервать чтение и встать, встречая потенциальных покупателей.
– Здрасьте, – флегматично поздоровался Отум.
– Здравствуйте, – прохладно ответила девушка, снимая очки и аккуратно убирая их в зеленый футляр. Открытое, ее лицо оказалось очень юным («неискушенное», это слово пришло мне в голову первым). Кожа прозрачная, чистая, на носу и щеках веснушки, едва заметные, словно нарисованные кончиком тонкой кисти. Неуловимую красоту таких лиц может передать только акварель.
Отум рассматривал товары на полках. Я почувствовал растерянность. Что нужно покупать, отправляясь неизвестно куда? Что наша цель (цель Отума, то есть) – Торикин, я верил все меньше и меньше. К тому же я не имел представления, сколько нам предстоит идти, и чем я займусь, когда дойду.
Я подрабатывал летом и скопил немного денег. В основном работенки вроде «почини здесь забор, мальчик, а потом сбегай живо туда и принеси то» – лишь бы на долгих каникулах не мозолить глаза матери. Сейчас я понял, что денег действительно немного. Я впервые осознал материальную проблему, обрушившуюся на меня вместе с моей новой самостоятельной – и лишенной хоть какой-то определенности – жизнью. Если в какой-нибудь день я обнаружу себя лежащим под дождем на тротуаре, вспоминая свой последний ужин позавчера, сдамся ли я, решив, что пора мне тащиться обратно?
(ни за что)
Я завидовал Отуму, который сейчас лишь повторял то, что делал уже сотню раз. Конечно, когда-то и у него были подобные моим терзания, но они пережиты и растворены в опыте бродячей жизни. Голос Отума звучал сосредоточенно и монотонно. Хлеб… консервы… печенье (это для Миико, догадался я; такая заботливость со стороны Отума меня удивила)… вода в пластиковых бутылках… кофе… одноразовая посуда. Я искоса посматривал на Отума, стараясь не поворачивать к нему голову. Отум определенно тяготел к стилю поведения «мразь», но стоило ему оставить свои высокомерные и вычурные манеры, он начал производить неожиданно приятное впечатление. Сколько ему лет? Высокий и – в данный момент – серьезный, он выглядел лет на девятнадцать, и все же я не давал ему больше шестнадцати. Старше меня на год-полтора, не больше. Возможно, к тому времени, как ему действительно исполнится девятнадцать, он признает свои сточенные зубы ошибкой молодости.
Голос девушки выбил все мысли из моей головы. То есть не голос, а слова, которые она произнесла:
– Кажется, я знаю, кто вы.
И Отум, вздрогнув, вонзился в нее взглядом (если мне хотелось увидеть Отума, выведенного из его обычного состояния сволочного равновесия, то это был тот самый момент).
– Да, я вас видела… где-то… но где? – продолжила девушка, растерянно прикасаясь к своему гладкому лбу, над которым зеленая лента стягивала кудрявые волосы. Ее взгляд поднялся к серому экрану не включенного телевизора, закрепленного на стене. Между бровями возникла тонкая морщинка (я смотрел на девушку так внимательно, будто от ее памяти зависело все мое будущее), затем морщинка разгладилась в озарении, и рот девушки широко раскрылся, открыв внутреннюю, розовую поверхность ее нижней губы, не тронутую золотистой помадой.
– Вы…
– Я пришел сделать покупки, – злобно перебил ее Отум. – Выполняй свои обязанности. Посторонняя болтовня в них не входит.
Вздрогнув, девушка отвернулась от него и потянулась к банкам с кофе. Я ощущал волны нетерпеливого раздражения, исходящие от Отума. Назвав сумму растерянным голосом и с третьей попытки раскрыв полиэтиленовый пакет, девушка начала складывать наши товары.
– С тебя треть, – хмуро сказал мне Отум, с усилием успокаиваясь.
Я полез в рюкзак за деньгами. Расстегнув молнию, я поднял взгляд и увидел, как Отум, развернувшись к прилавку боком, достает из кармана деньги, одновременно – лишь на секунду, но достаточно, чтобы девушка успела заметить – вытягивая из кармана складной нож с костяной ручкой.
У меня в горле все сжалось.
– Ты до утра будешь копаться? – спросил Отум, не глядя на меня.
Я протянул ему деньги. Отум добавил их к своим и, небрежно бросив купюры на прилавок, приказал ледяным тоном:
– Пересчитай.
Девушка взяла деньги и невнимательно пересчитала. Веснушки теперь проступали очень отчетливо на ее побелевшем лице.
– Еще раз, – властно приказал Отум. – Ты могла ошибиться.
Я не сомневался, что он специально изводит ее – в качестве мелкой мести за то, что она чуть его не раскрыла.
Руки девушки заметно дрожали, когда она пересчитывала деньги повторно.
– Все.
– Все, – согласился Отум. – И ты не знаешь, кто я.
– Нет, – пробормотала девушка.
– «Нет» – не знаешь, или «нет» – как выражение несогласия с моим утверждением? – со своей привычной неприятной ухмылкой уточнил Отум.
– Нет – я не знаю, кто вы, – глядя на Отума с испугом, выговорила девушка.
– Ты забудешь мое лицо, как только за мной закроется дверь.
– Да, я забуду.
– Пока-пока, – мягко произнес Отум, подцепляя пакет кончиками пальцев.
Мы вышли из магазина, провожаемые истерично звенящим колокольчиком.
Как только дверь захлопнулась, лицо Отума скривилось от ярости. Его губы беззвучно пошевелились: «Сука». Затем он пробормотал что-то про спички и исчез за дверью.
В ту же секунду в мою руку вцепились холодные, липкие, будто в патоке, пальцы Миико, о котором я, кажется, ни разу не вспоминал за последние десять минут.
– Не ходи, – попросил он.
Но умиротворяющая, трусливая, эгоистичная нота в его голосе только подхлестнула мою решимость.
– Мико, мне похрен, – бросил я, отцепляя его пальцы с моей руки, и поднял с засыпанной серым песком обочины крупный камень.
Я толкнул красную, с пыльными прямоугольными стеклами, дверь… над моей головой тонко звякнул колокольчик… и… и я с облегчением подумал: «Ничего не случилось».
– Спички, – с мерзостной усмешкой поглядев сначала в глаза девушки, а затем, оглянувшись, в мои, сказал Отум. И взял коробок с прилавка. Потом достал из кармана ровен и положил в тарелку для мелочи.
– Сдачи не надо, – сказал он с сочащейся сарказмом вежливостью.
Неторопливо пройдя мимо меня, Отум вышел на улицу. Колокольчик позвенел ему на прощание. Мы с девушкой стояли неподвижно, словно два дерева, которым вздумалось прорасти прямо сквозь пол магазина. Ее взгляд уперся в камень в моей руке. Я смущенно убрал камень в карман, и он тяжело скользнул вниз, натянув ткань.
– Забудьте, – произнес я через силу и, уже повернувшись к двери, смущенно добавил: – Извините.
По моим щекам, лбу и носу медленно расползался жгучий жар, будто я включил конфорку и наклонился над ней.
Снаружи магазина Отум лениво рассматривал свои острые ногти. Миико вытянулся столбиком, как суслик.
– Идем дальше? – осведомился Отум, карикатурно поднимая брови.
Как будто у нас был выбор, идти или не идти. Мы вытащили все из пакета и разделили ношу на троих. Я был действительно счастлив, что мы уходим подальше от магазина (и что ничего серьезного там не стряслось, не считая того, что Отум подтвердил своим поведением самые мрачные из моих предположений).
Каждые двадцать шагов Отум начинал ржать, и в эти секунды меня охватывала готовность убить его едва ли не большая, чем возле двери магазина.
– Камень, может, выбросишь? – давясь от смеха, напомнил Отум.
– Оставлю на всякий случай, – откликнулся я с прохладцей.
– Конечно, – легко согласился Отум. – Кто знает, когда еще пригодится. Но с кем – можно предсказать. Только смотри, чтобы под его тяжестью с тебя штаны не свалились.
Губы Отума задрожали в очередном приступе смеха. Миико подавленно молчал. Я надеялся, что и Отум наконец заткнется, но ждать от него милосердия все равно что ждать песен от рыбы.
– А что, – продолжил Отум, – ты бы так легко вмазал мне булыжником по затылку?
– Давай проверим? – хмуро предложил я. – Встань передо мной и отвернись.
– Какая храбрая детка, – восхитился Отум. – Но мы и без проверок знаем, что я тебя живьем в землю закопаю, да?
Да, я это понимал. С каждым очередным глупым смешком Отума у меня в горле все выше поднималась тошнота. Мне было действительно все равно, что сейчас я выгляжу слабаком, и я пошел быстрее, убегая от его голоса.
Где-то час, полтора (раньше у меня были часы, но в драке с Отумом они разбились) я шел на расстоянии от остальных. В голове шумело, будто я приложил к каждому уху по большой морской раковине.

5. Пальцы
На меня навалилась страшная усталость, и я тащил рюкзак уныло, как столетняя черепаха свой опостылевший панцирь. Голова налилась пульсирующей болью, глаза жгло, будто в них песка насыпали – что было близко к истине, потому что в воздухе мошкарой носилась легкая мелкая пыль. Я не видел ее, но чувствовал, осевшую тонким слоем на моем лице. Мне уже хотелось, чтобы снова начался дождь и прибил пыль к земле. Откуда она вообще взялась?
Миико было еще хуже, чем мне. Он не решался на нытье, но его глубоко несчастный вид говорил сам за себя.
День уходил не спеша. Как дым, вокруг нас стягивались сизые сумерки. Отум может хоть никогда не знать усталости, но спать-то ему нужно? Он быстро шагал вперед, думая о чем-то своем, и даже если бы мы с Миико рухнули на асфальт и остались лежать, он бы не остановился.
Прошли ночь и день, как мы покинули Рарех, а казалось, что не меньше недели. Когда весь день пялишься на асфальт впереди себя, время течет медленно. Набухающие тучи делали вечер особенно мрачным. Они походили на медленно наливающиеся фиолетовой мутью свежие синяки. Не самые приятные ассоциации, но все мои мысли сейчас были неприятны и лишь усиливали головную боль, уже переползающую на зубы.
Миико надоело дрожать, и он натянул свитер – темно-зеленый с серыми полосками. Раньше это был мой свитер, потом он стал узковат мне в плечах, но хрупкому Миико пришелся как раз впору. Он никогда не согласился бы взять что-то новое, только то, что, как он считал, мне уже не нужно. «Благотворительность» ему претила – у него была своеобразная гордость, вечно угнетаемая и болезненная. Мне внезапно и с живой отчетливостью вспомнилось, как он сидел у меня на кухне и смущенно доедал со сковородки холодные макароны, не позволяя их разогреть.
Интересно, заметила ли мать мое отсутствие? Не обязательно.
Странно, но, уйдя вот так, ничего не объяснив, не попрощавшись с ней, я не испытывал даже тени сожаления. Я не мог представить, что когда-либо буду скучать по матери. Не то чтобы я ее ненавидел. Я вообще ничего к ней не чувствовал. И все же сейчас пришло какое-то давящее ощущение. Я вспомнил ее серое лицо, на котором любая возникшая складочка, казалось, оставалась вечной морщиной, ее глаза, смотрящие устало и пусто,
(я боялся ее взгляда; но я осознаю это)
шаркающие звуки ее шагов.
Конечно, я не собираюсь бросать ее навсегда. Она моя мать, в любом случае. И она старая. То есть не старая по возрасту (я не мог вспомнить, сколько ей – тридцать девять? тридцать восемь?), но все равно старая, изношенная, выцветшая, как застиранное платье, которое никому не нужно и валяется, смятое, на дне шкафа, собирая на себя комки пыли.
Я представил, как мать возвращается домой с работы – она медсестра в единственной в нашем маленьком городе больнице; все время, сколько я помню, сидит в одном и том же тесном кабинете, пахнущем пыльной бумагой. Вот она отпирает входную дверь и делает шаг в темноту. Нащупывает выключатель, бросает сумку на заваленную всякой ерундой полку в прихожей. Затем сбрасывает туфли, проходит в гостиную, садится в кресло и включает телевизор – что для нее почти равносильно исчезновению, потому что перед телевизором ее отчужденность достигает максимума. Даже если она вспомнит обо мне через час-другой и крикнет (в действительности уже не мне, а моей опустевшей комнате) что-нибудь вроде: «Сделай себе на ужин бутерброды!», отсутствие ответа ее не насторожит.
(нечеткие очертания ее, разлившейся по креслу как что-то бессильное и едва живое, как… как грязь. Голова слегка запрокинута и застыла в этом положении, руки безвольно лежат на подлокотниках. Я рассматривал свою мать как сквозь камеру, в приближении, фрагментарно. Вот ее пальцы – некоторые ногти длинные, некоторые обломаны и коротки)
(Меня тошнило от прикосновения ее рук. Это точно не то, о чем я когда-либо буду рассказывать в моих историях)
Конечно, если она все-таки заставит себя приготовить ужин и так и не докричится до меня с кухни, она поднимется в мою комнату. Однако крайне сомнительно, что она станет возиться с ужином. Она почти ничего не ест в последнее время, стала худая, как жердь. Иногда я готовил для матери что-нибудь, но еда подолгу простаивала нетронутой, и в итоге ее съедали мы с Миико – если к тому моменту моя стряпня еще не пришла в негодность.
Я тяжело вздохнул. Мягкий, осторожный взгляд Миико протянулся ко мне сквозь темнеющий воздух – прозрачная ниточка между нами, тонкая, как паутинка. Эфемерность этой связи удивляла после того, как мы были так неразделимы в прошлом. Сначала как друзья, потом как двое людей, еще более близких.
– Отум, куда мы идем? – крикнул я. Сколько раз я сегодня задавал этот вопрос?
– Я говорил.
– Торикин – это брехня. Я даже сомневаюсь, что мы движемся в верном направлении.
– Меньше знаешь – крепче спишь.
– Ненавижу избитые фразы.
– Тогда заткни уши, чтобы не слышать себя самого. А лучше заткни рот – тогда и мы не будем тебя слышать.
Можно было и не начинать этот разговор. Хотя одно для меня прояснилось каким-то образом: я убежал потому, что должен был бежать, вырваться из дурного сна, в котором я жил до прошлой ночи (я определился – дурной сон – там, здесь – реальность: в сумраке и холоде, в камнях, покалывающих мои ступни сквозь стертые истончившиеся подошвы, даже в слабом запахе моего пота). Но, кроме этого, мне нужен был Отум. Не Миико, Отум.
После таких мыслей вообще больше ни о чем не хотелось думать.
Темнело так, словно в воздух, как в воду, по капле лили черную краску, пока не стало черным-черно.
Иногда говорят: «спать на ходу». Думаю, мало кто верит, что такое действительно возможно. А я все-таки заснул, иначе как объяснить, что я увидел сон.
Хотя сначала я ничего не видел, кроме наскучившего асфальта, где-то скрытого толщей темноты, где-то высвеченного фонарем. Прошлой ночью с голоса началось мое пробуждение, этим вечером с голоса началось мое падение в сон.
«Непонятно, – сказал мой отец. – Это противоречит всем моим знаниям. Чем упорнее я ищу правдоподобное объяснение, тем крепче моя убежденность, что его нет вовсе».
Его голос звучит четче и ближе – или это я приближаюсь к нему. Неожиданно возникает ощущение холодной, покрытой клеенкой поверхности (я не сразу понимаю, что это клеенка, медленно проводя по ней кончиками пальцев), и я вижу лицо отца надо мной, почему-то высвеченное неоново-зеленым. Торец стола мне по грудь – конечно, мне же лет шесть или меньше, осознаю я. Не больше шести, потому что к тому времени, как мне исполнилось семь, мой отец был уже мертв.
Свет не падает сверху, а будто исходит от предметов. Тусклое сияние от клеенки (нарисованные на ней розочки сверкают как присыпанные блестками), от моих сжимающих край стола пальцев, к которым я прижимаюсь носом, от зеленого
(«это потому, что он умер», – думаю я)
лица отца, склонившегося над столом. Хотя его кожа ярко светится, глаза черные, матовые, похожие на пуговицы.
Я соскучился по отцу, мне хочется дотронуться до него, но я не шевелюсь, потому что знаю откуда-то – сейчас он не ближе ко мне, чем в те девять лет, что я прожил без него. Выражение его лица сосредоточенно, даже мрачно. Его матовые глаза не смотрят на меня; он разговаривает с матерью о вещах, которых я совсем не понимаю своим разумом, сжавшимся до размера детского. Мать сидит за столом напротив отца – она высветилась из хаотичной темноты.
(я называю темноту «хаотичной» потому, что вся она мелко вздрагивает и дрожит, будто в ней сцепились тысячи насекомых – иногда мой слух улавливает шорох и стрекот вибрирующих крыльев; хрустящий звук, с которым крошечные твари смыкают челюсти на плотных телах и ломких лапках друг друга)
Сквозь кожу матери просвечивает голубоватый свет, не живой, похожий на электрический. Она слушает отца внимательно, но без явного интереса, ничего не говорит сама.
«Деформация произошла около трехсот лет назад, – продолжает отец. – В то время эта местность была мало заселена. Здесь располагалась единственная крошечная деревушка, впоследствии выросшая в Рарех. И вот происходит что-то, от чего в земле возникают глубокие борозды. Не трещины, образовавшиеся от смещения земной коры, как при землетрясении, нет, царапины на поверхности, слишком громадные, чтобы объяснить их происхождение действиями людей. Тем более учитывая внезапность их появления. Свидетелей этого события не было, кроме женщины, которую нашли лежащей в трех шагах от обрыва. Она была в бессознательном состоянии и умерла, не приходя в себя».
Отец пристально смотрит сквозь меня. Затем переводит взгляд на лицо матери.
«В первое время после возникновения борозд интерес к ним был очень высок, – продолжает он. – Мне точно известно, что выходило несколько книг на эту тему. Но, что странно, ни одной из них не сохранилось до нашего времени.
С огромными сложностями мне удалось достать дневник человека, проживавшего в деревушке во время произошедшего. Он не упоминает о подземных колебаниях, ни о чем, что отличало бы эту ночь от остальных, лишь о внезапно возникшем у него чувстве глубокого страха. С учетом расположения деревни, подземные толчки при землетрясении достаточно мощном, чтобы вызвать столь драматическое изменение ландшафта, должны были дойти до деревни. Но если землетрясения не было, то что могло причинить эти специфические разрушения?
Мне не понятно, почему никто не исследует этот случай. За последние сто лет о нем ни разу, кажется, не упоминали в прессе. Он будто попал под негласный запрет. Я пытался поговорить об этом с начальством. Беседа не сложилась…»
Мой отец прерывает свой бесконечный монолог и прижимает ко лбу ладони. Его пустой взгляд скользит по поверхности стола. Отец по-прежнему в мире мертвых, ослепленный окружающей тьмой, тогда как я в мире живых, и мы рядом и одновременно отделены друг от друга, граничим, как тень со светом.
(но она, моя мать, чувствует его. Она еще жива, но, если она уже начинает ощущать его близость, не значит ли это, что… Вот почему она выглядит такой усталой в последнее время?)
«Нет, мне не запретили заниматься дальнейшими поисками разгадки. Мне только очень настоятельно порекомендовали сосредоточиться на моих прямых обязанностях. Моих обязанностях… как будто на работе я делаю хоть что-то, имеющее значимость. Восьмичасовая симуляция деятельности в каждый будний день».
Пальцы отца мнут и стягивают в складки кожу на его лбу. Он зажмуривается, морща веки. Когда он открывает глаза, я вижу, как по его зеленым щекам ползут тусклые слезы.
«Но я знаю, я знаю… я догадался обо всем сам, потыкавшись в закрытые двери. Если им неизвестна правда, то ее точно знает кто-то, кто стоит над ними. Я думал об этом, пока не начал сходить с ума. Я осознаю, что мои утверждения звучат слишком безумно, чтобы принимать их всерьез, но я не вижу здесь ничего, что можно было бы назвать обыденным».
Мой отец кладет на стол руки, сжимая и разжимая кулаки. Он смотрит на меня – теперь я улавливаю что-то в его взгляде, движение узнавания, и в моем животе расходится дрожащий холод.
Я моргнул; отец уже не смотрит на меня. Но что-то происходит вокруг. Суетливые крылья не бьются друг о друга больше. Темнота замолкла, она заметила меня, слушает меня, смотрит на меня и в меня. Сокращения моего сердца учащаются. Розочки на клеенке блекнут. Лицо отца заволакивает темнота, и только его руки еще светятся тускло-зеленым. На этой глубине мира смерти моей матери нет. Только я, мой отец и темнота; они вдвоем, но я один, совсем одинокий здесь, где они хотят оставить меня навсегда.
«Я смотрел на карту дорог…» – отец выговаривает слова шипящим шепотом. За годы, прошедшие с его смерти, я почти забыл его голос, но вот теперь слышу его снова, преображенный и страшный.
(этот голос на самом деле не его голос)
«…Переезды и мосты. Жалкая попытка людей исправить что-то, разрушенное не-человеком. Я взял красный фломастер и нарисовал на карте борозды, расположение которых знал наизусть… И тогда я увидел… знаешь, что я увидел, Эфил?»
Он назвал меня по имени. Поймал меня, медленно втягивает мою душу в свои пустые глаза. Я отступаю, но пустота позади меня, пружинистая и плотная, как резина, препятствует моим движениям.
«Я увидел пальцы. Пальцы», – он протягивает ко мне руку, но я, весь сжавшись, пячусь от него.
«Пальцы!» – кричит мой отец, и из его глаз брызгают слезы.
– Не трогай меня, – всхлипываю я (я-ребенок). – Папа, ты умер.
Темнота проникает в мою голову, и мое сознание тонет в ужасе, сжимаясь и вздрагивая, как умирающий огонек среди медленно стекающейся к нему воды.
Отец прикасается к моему лицу (кончики его пальцев холодные и гладкие, словно стеклянные), и я бьюсь в переполняющей меня истерике…
Я вскрикнул и, упав коленями на асфальт, уперся в него ладонями, остро ощутил шероховатость поверхности, крупицы песка и мелкие камни. И увидел сквозь темноту нечеткий силуэт Отума.

6. Ночь в отеле
Отум не смеялся надо мной то ли из необъяснимого великодушия, то ли по причине общего безразличного настроения, поэтому пережить этот дурацкий момент мне удалось легче, чем могло бы.
– И часто у тебя глюки? – невозмутимо осведомился он, когда я, шатаясь, поднялся на ноги. Его голос сквозь шум в моих ушах прозвучал искаженно и глухо.
– Впервые, – растерянно ответил я и поморщился, пользуясь темнотой, скрывающей мое лицо от раздражающего внимания Отума. – Кажется, я уснул.
– Аааа, – протянул Отум. – Ну валяй. Тащишься ты еле-еле, но, если научишься спать на ходу, есть шанс, что будешь нагонять нас за ночь.
Во фразе Отума не ощущалось истинного вдохновения, но нужно же ему было что-нибудь сказать, чтобы я не забывал о его особенном ко мне отношении.
Ладно, не важно.
Ссутулившийся под весом рюкзака, Миико едва переставлял ноги. Его Отум нагрузил меньше, чем меня, но Миико всегда был слабоватым.
(да и с чего ему быть сильным, с бесконечных папочкиных пинков?)
Вдоль дороги росли лохматые кусты, и порой меня задевали их холодные ветки. Отум все вглядывался, нет ли света фар впереди. Если что, нам достаточно нескольких шагов, чтобы скрыться из виду в листве.
Мои глаза жгло, веки по ощущениям как будто припухли. Сейчас я понимал, что на самом деле раньше мне было еще неплохо.
«Пальцы, – сказал мой отец. – Пальцы».
Бессмысленность его слов только усиливала… страх. Как нелепо. Я точно «малышка», если пугаюсь собственных видений, вызванных банальной усталостью. Но лицо отца все еще висело передо мной флуоресцирующим зеленым пятном. ПАЛЬЦЫ. Мое горло резко сжалось. Что все-таки услышанное означает?
(глупо искать смысл в собственных галлюцинациях)
(да, но как же интуиция?)
(что за бред, забудь)
Что вообще произошло со мной? Взять и выпасть из реальности… в подвал мира.
Пальцы.
(все, хватит. Выброси из головы)
Но темнота вокруг меня ощущалась почти столь же враждебной, как в моем сне. Будь ты проклят, Отум, куда мы идем? И когда, наконец, остановимся? Если бы я знал, что в пути меня настигнет это невыносимое ощущение неуверенности, которое сейчас заполняло меня целиком, наверное, я бы остался дома.
Неожиданно Отум, резко повернув, рванул через заросли.
Мы с Миико, как покорные бараны, ринулись за ним. Кусты были на редкость цеплючие, и, кажется, я оставил на них пару клочьев своей куртки, но среди прочего я успел коснуться руки Миико, пользуясь тем, что Отум ждет на другой стороне и не может нас видеть. Миико притворился, что не заметил, но я почувствовал, как он вздрогнул. Я подумал, что он скучает по мне. Возможно, он даже хотел бы быть снова со мной, но Отум ему не позволит. Злость на Отума снова ожила во мне, завращалась, как шестеренки, но я слишком устал, чтобы им хватило энергии на долгое вращение.
Ориентируясь на огонек фонарика, который Отум извлек из кармана и включил, мы пробились сквозь кусты и оказались на заброшенном шоссе, ответвляющемся от предыдущего. Уличные фонари здесь не работали. Луч фонарика высветил мусор, сваленный на обочине. Пустое и широкое, полотно асфальта уходило в никуда, в темноту.
Я беспокойно осмотрелся и сказал:
– Зачем мы сюда свернули? Мало ли какой сброд может ошиваться в таком месте.
– Если ты забыл, – лениво прервал меня Отум, – мы тоже вроде как сброд. Такой трусливой задницы я в жизни своей не видел.
Миико молчал, и его бледное лицо тускло белело в темноте. Отум провел по его плечу.
– Ну же, Мик, и ты туда же.
– Отум, ты рехнулся. Есть множество путей в Торикин, – настаивал я. – Ни к чему переться по самым ебеням.
Молчание. Он даже не удосуживался со мной спорить.
– Уверен, эта дорога заведет нас в никуда, – продолжил я.
– Уж поверь мне, заведет куда надо.
– Я не хочу тут идти.
– Не иди, – последовал немедленный ответ.
Я бессильно сплюнул на дорогу. И снова мне казалось, что взгляд Отума намертво прилип к моему лицу, наблюдая реакцию. Несмотря на темноту, я не сомневался, что его кошачье зрение позволяет ему рассмотреть многое. Похоже, я впадаю в паранойю…
– Идемте, – сипло поторопил Миико и зашагал первым, втянув голову в плечи. Он даже готов был проявить решительность, лишь бы побыстрее закончить этот ужасный день.
Отум пошел за ним с таким видом, будто он гордится своей хорошо выдрессированной собачкой. Я поплелся следом. Было понятно, почему Отум предпочел эту дорогу, псих беглый. Меньше вероятность, что нас кто-то заметит. Но если заметит… никто нормальный в принципе не станет здесь ошиваться.
(следовательно, нашу троицу я уже к нормальным не отношу)
Под подошвой громко хрустнуло стекло. Я вильнул в сторону и сразу споткнулся о пустую жестянку. Мои глаза смотрели в сплошную темноту, но с таким же успехом (никаким) могли и не смотреть. Я со вздохом достал из рюкзака фонарик. Батарейка не новая, может разрядиться в любой момент. Хотя сломать ногу, поскользнувшись на какой-нибудь дряни, куда хуже, чем потратить немного заряда в батарейке. Я кретин – мог бы купить батареек в том магазинчике, но попросту забыл. Впрочем, к моему оправданию, в магазине мне было не до батареек…
Я включил фонарик на минимальную мощность, и тонкий оранжевый лучик потянулся к земле, высветив наполовину утопленный в грязи целлофановый пакет и чуть дальше, на обочине, пластмассовую кукольную ногу (очень подходящий предмет для того, чтобы стало еще гаже).
– Да что за помойка, – бросил я во вспышке раздражения. – Хуже Рареха.
– Популярное местечко среди всяких стремных, – сообщил Отум.
– То есть ты тут уже бывал?
– Бывал, – равнодушно подтвердил Отум.
Вскоре мы уперлись в кирпичную стену, преградившую путь. Она проходила прямо поперек дороги, доступным образом донося даже до самых тупых, что шляться здесь не рекомендовано специалистами.
– И что теперь? – спросил я, но меня заглушил внезапный раскат грома.
Мы вздрогнули, все трое.
Отум снова свернул с дороги в заросли. Я уже вообще не понимал, куда его несло, и тупо ломал ветки, стараясь расчистить путь для Миико. Уже было все равно, что там дальше, лишь бы остановиться когда-нибудь. Дождь зашуршал листвой, быстро набирая силу, и затем, скатываясь с листьев, полетел на нас.
– Сюда! – позвал Отум.
Миико не отреагировал. Я схватил его за рукав и потянул в сторону Отума. Наши маленькие джунгли закончились. Вытянув руку с фонариком, я повел им из стороны в сторону и увидел обшарпанный металлический кубик. На его поверхности среди бляшек ржавчины еще виднелись облетающие чешуйки синей краски. Кажется, это заброшенная строительная бытовка. В проклятой темноте все представлялось непознаваемо хаотичным. Наткнись я на осколок ракеты или кратер вулкана, я и то бы не удивился. Особенно если учитывать, что удивление требовало сил, которых у меня не было.
– Добро пожаловать в отель, – объявил Отум. – Комнаты с видом на океан разобрали. Шлюхи оплачиваются отдельно. Впрочем, как укрытие от дождя сойдет.
Он первым вошел в металлический кубик.
Подсвечивая фонариком, я брезгливо заглянул внутрь. Впрочем, ничего жуткого там не обнаружилось. Как и вообще ничего. Тесное грязное пустое помещение. Несколько осколков от разбитого оконца, которые кто-то сгреб в угол. Я сразу бросил рюкзак на пол и сел возле него, не парясь о ржавчине, которая выкрасит рыжим мои джинсы.
Отум выключил фонарик и снял рюкзак со спины.
– Все? Никуда не пойдем больше? – с еле живой надеждой в голосе спросил Миико.
Его дрожащие от усталости коленки попали в тонкий луч моего фонарика. Я высветил лицо Миико. Он сощурил глаза, закрываясь от меня рукой, но ничего не сказал. Я щелкнул по кнопке, и бытовка погрузилась в темноту. Зрение не отвлекало меня больше, и боль в усталом теле ощутилась отчетливее. «Никогда не встану больше», – подумал я. Ну то есть до утра.
Миико сел и замер, и только Отум продолжал нависать надо мной, как столб. Хотя я не мог его видеть, от его близости у меня зудела вся кожа. Может, мне только кажется, что он стоит рядом? Я включил фонарик, увидел бедро Отума на расстоянии вытянутой руки и выключил.
Есть никому не хотелось. Только бы вытряхнуть камни из кроссовок, вытянуть ноги и вырубиться. Я растянулся вдоль стены, но уже через минуту поднялся и нащупал в рюкзаке джинсы и футболку, которые свернул в подушку.
– И еще балдахин, – прокомментировал Отум. – И розочки в вазочке. И стакан для челюсти.
– Пошел ты, – от души послал его я. – Я не намерен все утро выправлять свой череп.
Миико, следуя моему примеру, тихо раскрыл свой рюкзак в поисках чего-нибудь, что можно подложить под голову. Конечно, вещи испачкаются, но мы в любом случае будем грязные, как бродячие псы в дождливую погоду (хотя мы бродячие псы и есть).
Где-то пророкотал гром. Было слишком много преград между светом молний и нами, и темнота в бытовке осталась не потревоженной. Миико тихо вздохнул, напившись воды из бутылки.
– Дай, – приказал Отум.
– Я тоже хочу, – сказал я.
Вскоре бутылка, свалившись сверху, вдарила мне в пах. Отум метко целился в темноте.
– Отум, оставь в покое мои яйца, – огрызнулся я, едва удерживаясь от того, чтобы не заорать на него во все горло.
– У тебя есть яйца? – удивился Отум.
– Есть, и там, где им положено быть. У тебя они вместо мозгов.
– Давайте спать, – мягко попросил Миико.
Отум дал мне пинка, прежде чем улечься между мной и Миико. В ответ я двинул ему в ребра и отвернулся к стене, подложив под голову руку.
– Это было вроде «спокойной ночи». Отвянь.
Отум хмыкнул, но отвязался. Мои веки медленно наползли на глазные яблоки. В моменты, как этот, удовольствие от неподвижности почти болезненно, несмотря на боль в мышцах после перехода и дискомфорт от лежания на твердой поверхности.
Дождь с ледяной яростью бил по металлической крыше бытовки. Мне омерзительно живо представился я, уныло плетущийся под этим дождем по скользкой мокрой дороге. Затем все мои представления и мысли утонули в вязкой черноте. Это было так приятно – исчезнуть в небытие, но что-то упорно тянуло меня к поверхности.
«Пальцы», – сказал мой отец.
И я понимал сейчас, что они такое, эти пальцы, сдавливающие меня, огромные и сильные, способные убить, просто стиснув в кулаке. Ледяная тревога внутри, будто я лежу на краю пропасти, медленно притягивающей меня к себе, не способный подняться и уйти, хотя бы отодвинуться дальше от края.
Во что я позволяю Отуму
(который убил человека, может быть; я почти уверен, что убил)
втягивать меня? Даже если он считает, что умереть – это по-настоящему забавно, мне так не кажется. Его игры не для меня. Будь я умнее, я бы уже драпал отсюда, прихватив с собой Миико. Пусть Отум ищет неприятности дальше, но находит их уже только на свою задницу. Да, так я и должен поступить. Но позже.
Сон еще жил в моей голове. Он включил себя на повторение и проигрывался снова и снова, не угасшими импульсами пробегая по отросткам нейронов моего мозга. Заканчивался и начинался заново. Я попытался вспомнить, слышал ли подобный разговор в реальности. И чем старательнее пытался, тем больше мне казалось, что слышал, ничего не понял и забыл. Но все же услышанное где-то сохранилось, чтобы вернуться ко мне непонятным и пугающим образом.
Забыть бы все это снова…
Если я хочу заснуть, мне следует выбрать другую тему для размышлений.
Дождь стучал по жестяной крыше так громко, что, крадись к нам кто-то сквозь заросли, мы не услышали бы до самого последнего момента.
(приближается кто-то, что-то; я нервно перевернулся на другой бок)
Привидевшееся мне во сне наяву зеленое лицо умершего отца вывело меня из душевного равновесия больше, чем следовало. Страх, как волна, то накатывал, и я захлебывался в нем, то отступал, позволяя мне подышать. Когда я снова погружался с головой, я думал, что лучше мне держаться рядом с Отумом. Потому что он знает что-то, в то время как я не знаю ничего.
Я запутался. Нет, я просто не могу выбрать, что опаснее: мир в отсутствие Отума или сам Отум рядом со мной.
«Все нормально, – сказал я себе. – Все в порядке сейчас». Только дождь, только жесткий пол подо мной, только стена, к которой я прижимаюсь спиной. Тихое посапывание Миико, который спит так чутко, что достаточно шепотом произнести его имя, и он откроет глаза. Отум… он сволочь, но, если выбирать между живой сволочью и мертвым отцом, пусть лучше я буду ощущать дыхание живой сволочи, чем ровный холод мертвеца.
Мою голову вдруг заполонили мысли об Отуме. Они были как ужи, сплетающиеся друг с другом, скользящие друг по другу в мутной воде. У меня не получалось поймать или прогнать их, и я позволил им быть. Имею право думать о чем угодно, о ком угодно.
Я спал.
Позже я почувствовал взгляд Отума. Не открывая глаза, я дотронулся до его носа и затем упал в сон, как в подвал, проломив тонкие истлевшие доски.
(я падаю, я падаю сквозь пол заброшенного дома, и рубиновые глаза смотрят на меня из темноты)

7. По 132-му
– Просыпайся, – попросил Миико тихо, и затем Отум проорал:
– Подъем!
Пробуждение походило на восстание из мертвых. И если мертвое состояние было благостно бесчувственным, то живое – нет. Пошевелившись, я сразу ощутил ломоту во всем теле. Только в книгах спят в каких угодно условиях и потом нормально себя чувствуют. В реальности получаешь голову, будто набитую камнями, прилипшие к глазам свинцовые веки, ноющую спину и мрачный настрой.
– Первый раз, – сказал Отум, ухмыляясь. – Ничего. Привыкнешь – понравится.
Видимо, он считал, что нет ничего лучше, чем задалбывать меня тупыми шутками с самого утра.
Дождь ночью притормаживал, но совсем затих только к утру (об этом сказал Отум; он действительно не спит по ночам). Удивительно, сколько воды скопилось в небе. Влажный воздух, проникая в разбитое окно бытовки, обволакивал, как мокрая вата. Под окном натекла лужа. Даже одетый в застегнутую до самого горла ветровку, я мелко дрожал, складывая свои вещи обратно в рюкзак. Миико тоже трясся. Только Отуму было плевать на промозглый холод и на все вообще. Мы позавтракали в сонном оцепенении (я и Миико, Отум же был омерзительно бодр) – хлеб и сыр. Допили бутылку воды.
– Вот смотрю на вас и думаю, не издохните ли вы на полпути, – высказался Отум.
Я молча жевал свой хлеб. Пусть Отум разглагольствует сколько хочет. Я был не в том состоянии, чтобы обращать внимание на кого-то, кроме себя.
Отум достал из своего рюкзака карту ровеннских дорог, вместе с ней случайно зацепив несколько вырванных из тетради листочков, испещренных записями. Мой взгляд уперся в составленное из причудливых завитков слово на кшаанском, но далее в заметках использовался другой язык, который я не успел опознать, так как Отум поспешил сгрести листки и убрать их обратно в рюкзак. Любопытно…
Усевшись на полу, Отум разложил карту на коленях. Мы с Миико молча пристроили свои задницы рядом.
– Сейчас мы здесь, – объяснил Отум, тыкая остро заточенным ногтем в 132-е шоссе, отмеченное на карте пунктирной линией. – А вчера были вот тут, на 129-м.
– И куда нам теперь? – спросил я.
– Дальше по 132-му.
Я еще раз посмотрел на карту. Как раз в том месте, где мы находились, дорогу перечеркивала зигзагообразная линия.
– Разве шоссе впереди не заблокировано?
– Заблокировано, – подтвердил Отум. – Но для самых хитрых тараканов щель всегда найдется. И в свете дня мы без проблем ее найдем.
Мне не понравилось его сравнение, но блок на дороге волновал меня больше. После первой уведомляющей о преграде отметки 132-е шоссе вскоре вновь пересекалось зигзагом. Отгороженный с двух сторон участок шоссе был подкрашен на карте красным. В сумраке бытовки он багровел, как высохшая кровь на царапине.
– Если эта дорога перекрыта, не понимаю, почему именно она нам так необходима. Неужели нельзя обойти?
– Обойти? Разуй глаза. Мы неделю обходить будем. Но вообще сама дорога нас не интересует. Нам нужно попасть сюда, – Отум ткнул пальцем где-то возле красной полосы. – В Долину Пыли. Никак иначе, кроме как по 132-му, в нее пробраться невозможно. Можно с насыпи сигануть, конечно, но убьешься. Долина внизу, в этом большом овраге, – Отум очертил на карте растянутый овал. Закрытый участок дороги располагался по его центру, поперек.
– Ты же говорил, мы идем в Торикин, Отум, – напомнил я.
– Мы и идем. Просто по пути немного вильнем в сторону. Есть у меня там одно мелкое дельце.
– Какое дельце?
– Много будешь знать – скоро состаришься. Забей, не парься. Мы все быстренько сделаем и заодно срежем путь до Торикина.
– Пять, – пробормотал я.
– Что пять?
– Ничего. За последнюю минуту я пять раз услышал от тебя такие слова, как «мы», «нас» и «нам». Но не понимаю, с чего ты убежден, что мы – это «мы», Отум.
– Вот как, – невозмутимо протянул Отум после короткой паузы. – Тогда уточняю: мы – это я и задохлик, – он ткнул пальцем в сторону Миико. – Ты можешь валить на все четыре стороны.
Я поколебался секунду. Возможно, этой секунды Отум даже не заметил, но, скорее всего, заметил.
– А если Миико решит уйти со мной?
Отум рассмеялся, протягивая к плечу Миико свою длинную руку.
– Он уже выбрал, с кем идет.
Кончики ногтей Отума касались шеи Миико. Мне стало настолько муторно, что я отвел глаза.
– И знаешь, – лениво продолжил Отум, – я не думаю, что твой выбор пути связан с тем, куда направляется Миико.
Миико сидел с безучастным видом, будто не о нем я говорил с Отумом. Он предпочел изолироваться, стать чем-то безличным, равнодушным к тому, чей он и с кем он, лишь бы все разрешилось без его участия.
«А с чем… с кем связан мой выбор, Отум?»
Мы посмотрели в глаза друг другу сквозь полумрак, в то время как Миико апатично рассматривал собственные коленки.
Отум сложил карту. Набросив на спины рюкзаки, мы вышли из бытовки и на свету дружно зажмурились. Сквозь мокрые кусты, окатывающие нас душем холодных капель, мы вернулись к 132-му шоссе. Утром, холодным, но ясным, как роса, шоссе выглядело еще непригляднее, чем ночью – не заброшенным, наоборот, слишком часто посещаемым плохими людьми. Бутылок здесь набросали на три полных ящика. Не считая разбитых, усеявших асфальт и лохматые пучки травы брызгами зеленых осколков. Обрывки бумаги, упаковки от дешевой еды, ржавеющие жестянки, спички, черные лоскуты чьей-то одежды. Я с омерзением отвел взгляд от использованного презерватива.
Пусть небо расчистилось, мою душу по-прежнему затягивали тучи. Я так хотел вырваться из своего ненавистного городишки, от всей его бессмысленности и грязи. Даже смешно, насколько наивно я верил в лучший мир снаружи. Но пока все то же самое. Или дело в том, что мы недостаточно отдалились от Рареха? Тогда мои мечты могут пожить еще немного.
Стена, отделяющая пунктирную часть дороги от красной, как оказалось, преграждала вход в тоннель, проделанный в высокой насыпи, за которой, по словам Отума, проходил карьер. Возле стены образовалась настоящая помойка, будто она, как магнит металлические предметы, притягивала к себе всякую дрянь. Ночью у меня не было возможности хорошо рассмотреть преграду. Сейчас же я уставился на нее в молчаливом изумлении.
– Впервые вижу, чтобы дороги перекрывали таким образом, – выдавил я наконец. Конечно, не то чтобы при мне так часто перекрывали дороги. Но я не представлял, что для этого необходимо выстраивать стену метров эдак в пять, на всю высоту бетонной трубы тоннеля. Ящерица не проберется. Смысл? И двухметровой перегородки было бы достаточно.
– Они хотели быть уверены, что туда точно никто не пролезет, – ответил моим мыслям Отум.
– Что вообще случилось-то? Зачем перекрыли?
– Я слышал, туннель обрушился.
– Снаружи никаких признаков обрушения.
– Может, с другой стороны.
– А чего не починили?
– Откуда ж я знаю?
Стоя возле стены, Миико удрученно рассматривал ее.
– И как мы?..
– Путь есть, – заявил Отум. – Но его надо найти. Где-то там.
Он устремился вдоль насыпи, в противоположную от бытовки сторону. Снова лезть в мокрые кусты не хотелось.
(не рвани я в этот дурацкий побег, то сейчас бы сладко спал, наслаждаясь свободой летних каникул)
(заткнись, разве ты не мечтал сбежать из Рареха? Глупо возвращаться)
Насыпь частью состояла из затвердевшей как камень земли, а частью из настоящего камня. Когда мы наконец добрались до входа в Долину Пыли (странное название, я не видел его на карте, и почему – Пыли?), мы были мокрые насквозь, столько воды пролилось на нас с потревоженных листьев. Миико налетел на ветку, и на его щеке набухала длинная царапина.
– Здесь, – объявил Отум.
Я остановился, рассматривая клиновидную трещину в насыпи. Снизу она была чуть пошире, выше сужалась. Кошка бы пролезла без труда. Впрочем, даже кошке хватило бы мозгов этого не делать.
Миико с ужасом заглянул в трещину и промямлил, впервые при мне сопротивляясь воле Отума:
– Я туда не пойду.
– Боком, Мик. Я буду первым. Если уж я протиснусь, то ты тем более, – беззлобный, голос Отума звучал почти неузнаваемо.
Отум стянул рюкзак и, протолкнув его перед собой, полез в трещину. Я вздохнул с облегчением, потому что опасался, что сначала он запихнет туда меня в качестве подопытного. И из гордости я вынужден был бы согласиться. Повесив рюкзак на запястье, я зажмурил глаза на секунду и шагнул следом за Отумом. Прижимаясь спиной к одной стене, при глубоком вдохе я касался грудью противоположной. Расщелина проходила не прямо, и я не мог видеть, насколько она сужается дальше и как быстро заканчивается. Ладно, есть лишь один способ узнать… Как все же неприятно ощущать себя сдавленным толщей земли…
Миико жалобно глядел на меня снаружи.
– Мико, чем быстрее начнешь, тем быстрее закончишь.
Он боком шагнул в проем и тяжело выдохнул. У него была клаустрофобия. Темное пространство, не гарантирующее возможности выбраться, для Миико выглядело как местечко, взятое непосредственно из его худшего кошмара. Хотя первое место в списке ужасных вещей постоянно, по умолчанию, занимал его отец.
– Миико… – я взял его за руку. Кожа Миико была липкая и мокрая, как тогда, возле магазина. И вчера, и сегодня он боялся за одного лишь себя. Страх заполнял весь маленький, герметичный мир его сознания.
(Миико вырастили таким. Ненавижу его отца. Ненавижу)
Миико едва дышал, но я тащил его за собой. Я протиснулся за поворот, сомневаясь, что смогу выбраться на свет, и расщелина так сузилась, что ее стенки ощутимо сдавили мое тело. Отум, который был самым крупным из нас, как-то умудрялся протаскивать себя дальше и затем, с силой рванувшись, оказался на противоположной стороне насыпи.
– Живее, – скомандовал он.
– Я обратно, – пробормотал Миико, выдирая свои пальцы из моих.
– Нет, Миико, – возразил я, стискивая его руку крепче.
И он безвольно меня послушался.
Я выдохнул, поднажал еще чуть-чуть и неуклюже вывалился из расщелины, едва не слетев с обрыва, о котором Отум любезно забыл меня предупредить.
– Мико, осторожнее! – крикнул я.
Миико вылез из расщелины совершенно зеленый, но высоты он тоже боялся, так что снаружи легче ему не стало.
Я посмотрел вниз. Узкая полоса каменистой почвы под ногами и обрывистый склон. Если спрыгнуть, костей не соберешь. С этого места мне открывался широкий вид на Долину, но прекрасным его было никак не назвать. Жухлая трава пучками и унылые низкорослые деревья. Слева в отдалении плавно спускалось 132-е шоссе («Уже «красное», – подумал я), но до него не добраться.
Миико со свистом втянул в себя воздух.
– Сюда, – показал Отум на едва заметный уступ внизу.
Спускались мы минут двадцать. Иногда приходилось тянуться к следующему уступу, болтая ногой над бездной, иногда мы срывались и съезжали на несколько метров, судорожно цепляя пальцами твердую землю и только по невероятному везению не катясь кубарем вниз, ломая себе все что можно. Конечно, Отум находил путь в беспутье ловко, но по его задумчивым остановкам я понял, что бывать здесь раньше ему не доводилось.
Что все-таки Отум забыл на этом отгороженном от мира клочке земли? Цель Отума интересовала меня почти столь же сильно, как ответ на вопрос, как мы выберемся обратно. Подняться тем же путем, каким спустились, представлялось невозможным.
Когда земля была достигнута, даже у меня колени слегка подрагивали, чего уж говорить о Миико. Отум был исполнен самодовольства. Я огляделся. Хотя листья чахлых деревьев промыло дождем, они все равно выглядели тусклыми, будто пыль въелась в них, как в гниющую ткань. Возникло и исчезло непонятое чувство, растворившись подобно облаку пара, и после все увиделось мне помрачневшим и потерявшим четкие очертания. Здесь было что-то…
– Плохое место, – прошептал Миико, чье лицо поменяло цвет с зеленого на белый.
Я подумал, что даже для мнительного Миико такой чрезмерный страх это уже слишком. И в то же время… он был прав. Здесь хотелось притаиться. Прижаться к серой земле, едва прикрытой редкой травой. Затаить дыхание. Сделать вид, что тебя и вовсе не существует. Криво улыбаясь от неловкости, я нагнал Отума, уже добравшегося до 132-го шоссе. Шоссе круто поднималось к темному проему туннеля. Я присмотрелся, но и с этой стороны туннеля не заметил следов обрушения.
Ругнувшись, Отум поднял что-то с асфальта. Поднес к лицу, понюхал.
– Обертка, – сказал он с напряжением, и его губы сжались в прямую линию. Он брезгливо держал обертку за краешек.
Мне вдруг стало смешно.
– Обертка… и чего?
– Ничего. Запах шоколада еще не выветрился.
– Ты ненавидишь запах шоколада?
– Дебил. Это означает, что кто-то был здесь недавно. Возможно, все еще здесь.
Моя ухмылочка погасла.
– Кто-то здесь? – переспросил Миико неживым голосом.
– Эй, а что? – осведомился я неестественно бодрым тоном. – Отум, если ты знаешь о том, как пробраться сюда, почему этого не могут знать другие? Подумаешь, кто-то бродит поблизости. Может, обертка вообще сверху прилетела.
– Да, конечно, – терпеливо произнес Отум. – Нет лучшего занятия, чем перебрасывать фантики через десятиметровые насыпи. Это вообще возможно?
Я смерил расстояние и подумал, что Отум прав. Фантик слишком легкий, чтобы метнуть его так высоко.
– Ну и что, если здесь есть кто-то?
– Касательно нас – ничего, – коротко ответил Отум. – Но у них могут возникнуть неприятности, если они встретятся со мной. Чего встали? – добавил он грубо.
И мы пошли по 132-му.

8. Облако
Не знаю, сколько лет прошло с тех пор, как этот участок дороги перекрыли, но асфальт успел прийти в полную негодность, местами искрошившись в труху. Пространства хватало, но я все равно не мог избавиться от давящего осознания, что нахожусь на дне ямы. Затянувшие небо серые облака опускались все ниже и наконец накрыли нас, словно лист грязной мокрой бумаги. Взять бы да включить свет – глаза уже устали от сумрака. Вернется ли в этот унылый мир солнце когда-нибудь? Сейчас казалось, что никогда. Преодолев значительное расстояние в полном неведении, куда идешь и зачем, начинаешь испытывать раздраженное уныние. Должно быть, то же чувствует лабораторная крыса, когда ее гоняют по кругу, снова и снова, что для наблюдателей, возможно, имеет смысл, а для нее совершенно пустое.
– Отум, – спросил я так спокойно, как только мог, – почему ты опасаешься преследования?
– Потому что меня ищут.
– За то, что ты сделал с тем человеком? Я помню твой телефонный разговор возле кафешки.
– Нет, он не рискнет затевать против меня дело, – не задумываясь, бросил Отум. Затем добавил: – Или же сейчас не в том состоянии, чтобы преследовать меня. Так или эдак. Мне безразлично.
– Если ты совершил преступление, Отум, мне бы хотелось, чтобы ты был наказан.
– О-о-ох, конечно, – рассмеялся Отум. – Слово «справедливость» вытатуировано у меня на предплечье.
– Я не твой сообщник, учти.
– Вижу, – саркастично ответил Отум.
Сарказм был уместен. Что бы я ни утверждал, пока я вел себя как сообщник, и так как поступки лгать не могут, враньем были мои слова. Отум знал что-то во мне, чего не знал я сам, и эту часть меня мог контролировать. Я поднял взгляд к мутному небу, ощущая себя настолько неуютно, как только может ощущать бездомный человек, бредущий в неизвестность по пустынной дороге.
– Все-таки, Отум, кто ты?
– Только бродяга, де-е-тка, – противно протянул Отум.
– Брехня. Видел я настоящих бродяг. Ты не похож на них. Я плохо разбираюсь в одежде, но даже я замечаю, что та, что на тебе, не дешевка: аккуратные швы, качественная ткань. Не те грошовые тряпки, что носим мы с Миико. Твоя обувь выглядит добротной, такую на барахолке не купишь. И в магазине ты расплатился свежими купюрами большого номинала.
– Показать тебе что-то по-настоящему большое?
– Твои высокомерные манеры… и слишком чистая речь.
– Ты тоже ротиком неплохо справляешься. Для паренька из провинции.
Игнорируя очередную плоскую шутку, я флегматично пожал плечами.
– Читаю много, только это меня и спасает. Я видел у тебя заметки, написанные на как минимум двух иностранных языках. Ты не таскал бы эти бумажки с собой, если бы не понимал их содержание. Сколько вообще языков ты знаешь?
Отум пробормотал что-то себе под нос.
– Что? – переспросил я.
– Я сказал, отсоси. Это же я могу повторить на еще десяти языках.
Отум меня откровенно провоцировал, но я пока не решил, на что именно. Одно из двух.
– Жаль, что даже на своем родном ты не в состоянии ответить на элементарные вопросы, вместо этого отделываясь тупыми шутками.
– Я говорю на старорованском, роанском, кшаанском и еще пару языков знаю посредственно. Теперь удовлетворен? – конечно, Отум не мог не придать особую интонацию последнему слову.
– Это в какую же школу ты ходишь такую продвинутую?
– Не нахожу желания обсуждать свою жизнь, даже с тобой, хитрая задница. Лучше расскажи мне что-нибудь о себе. Тебе не кажется, что для твоего родного разлагающегося городишки ты гниешь недостаточно быстро?
– Рарех мне не родной город.
Отум выгнул бровь.
– Вот как? Тогда, видимо, тебе досталось чуть меньше того дерьма, что там повсюду. Не чувствовал себя стекляшкой в навозной куче?
– Да, – сказал я. – Иногда. Я всегда знал, что однажды сбегу.
Отум поскреб длинными ногтями серую полосу грязи на щеке.
– Зачем тебе нужен он? – спросил он вдруг. – Он пророс на той же почве, что и они все.
Я не сразу понял, о ком он. А когда понял, мне было настолько плевать на мнение Отума, что я даже не утрудился ответить, только оглянулся посмотреть, не услышал ли Миико.
Но Миико отстал и сейчас был в метрах тридцати от нас. Замерев на серой разбитой поверхности 132-го, он смотрел в направлении туннеля. Я позвал его, но он не шелохнулся, только торчащие из-под кепки кончики его вьющихся темных волос шевелились от ветра.
В его неподвижности проступало напряжение. Я сделал шаг к нему, еще один, и зашагал быстро.
– Что там, Миико?
Молчание. Уже когда я был готов повторить свой вопрос, Миико ответил мне, с усилием отвлекшись от чего-то.
– Облако, – пробормотал он. – Здесь, – и развел руками.
С ним точно было что-то не так. С тех пор, как мы ушли из Рареха, он постоянно барахтался в своих странных мыслях.
– Облако? – не понял я.
– Да. Стой там, не иди дальше.
Миико пошевелил пальцами.
– Не могу прикоснуться, – жалобно сказал он. – Но оно здесь.
У Миико и вправду крыша поехала? Я приблизился к нему, и внезапно на меня накатил унылый, безнадежный страх. И одновременно боль, резкая, как удар под дых. Я едва удержался, чтобы не согнуться пополам – больше от внезапности ощущения, чем от его интенсивности.
– Ты тоже почувствовал, – произнес Миико полувопросительно-полуутвердительно.
Было как-то нелепо ответить «да», и я сказал, отступая на шаг:
– Может быть. Я не понял.
Между мной и Миико располагалась небольшая лужа. В ней отражались ползущие по небу облака. Мне захотелось развернуться и зашагать прочь от этой «непонятности».
– Оно небольшое, – объяснил Миико. Его голос был лишен удивления, пуст совсем; должно быть, он еще не отошел от треплющего нервы перехода в Долину. – Задевает краем эту лужу. Чуть больше ее. Я наткнулся на него случайно.
– Ерунда какая-то, – пробормотал я.
– Ерунда, – безразлично повторил Миико. – Но чувствуется сразу, да? Что это может быть?
– Откуда я знаю, Мико, – я нахмурился. Спустя пару секунд промелькнувшее чувство забылось. Я подумал, что больше оно не повторится, и немного переместился вперед с целью проверки. И опять во мне отозвалось как-то, что-то, уже не с такой силой. Страх и боль внутри, короткая белая вспышка и ощущение скользкой ладони на щеке. Я отступил, ощущая, как от лица отхлынула кровь.
– Да что за…
– Чего застряли? – раздраженно осведомился Отум, подходя к нам.
– Отум, здесь… – начал я и заглох. Что я ему скажу? Я сам ничего не понимаю.
Отум остановился у самого края лужи. Хотя я вперился в него пристальным взглядом, я не заметил в лице Отума ничего подобного моей реакции.
– Что здесь? – Отум уставился на меня своими злыми темно-серыми, цвета асфальта под дождем, глазами. Обычно полуприкрытые, сейчас они раскрылись шире.
И я сказал:
– Ничего.
– Тогда тащите ваши задницы дальше, пока я не сунул вас мордами в эту лужу, – сказал Отум, продолжая пристально пялиться прямо мне в душу.
– Да пошел ты, – взорвался я. – Ты совсем охренел, Отум!
– Как ты сказал? – тихо спросил Отум, вздергивая верхнюю губу и показывая зубы.
Я инстинктивно выставил перед собой кулак. На лице Отума мелькнуло выражение дикого бешенства, и, отступая от Отума в секундном помрачении, я вспомнил случай в магазине. Так выглядит его лицо по-настоящему?
– Не вздумай рыпаться, сученыш, – проговорил Отум ровно. – Убью.
Он обошел меня. Я наблюдал за ним краем глаза, весь напрягшись в ожидании атаки, готовый ударить в ответ. Но Отум ничего не сделал, отдаляясь от меня и Миико, глядящего широко распахнутыми глазами.
Когда мне было десять лет, мне приснился сон. Я вышел из своего дома, но вместо привычной улицы, тянущейся вдоль наших окон, увидел широкую серую площадь. Поле ровного асфальта, которое я должен пересечь, чтобы дойти до своей школы, которая, я знал во сне, находится где-то впереди. По площади, топая тяжелыми ботинками, ходили взад-вперед люди, одетые в зелено-коричневую одежду. Они были вооружены, и от их оружия пахло горьким маслом. Я шел мимо них, замирая от страха, что они заметят меня, дрожа в ожидании, что они выстрелят. И когда чей-то стальной взгляд касался меня, я отвечал ему взглядом. Потому что знал – пока я смотрю в глаза, в меня не станут стрелять.
И сейчас меня снова настигло это ощущение: смотри в глаза, чтобы остаться в живых. Потому что как только ты сдашься, как только развернешься спиной в отчаянной попытке бегства, твой затылок разлетится на тысячу осколков и брызг.
Я услышал биение своего сердца. Затем глухие, ритмичные звуки исчезли в шелесте дождя.

9. Видение
Все не так.
Капли дождя, прогнавшие нас с дороги в укрытие деревьев, колотили по листьям и иногда, прорвавшись, падали нам на головы. Миико сжался в комок. Он посмотрел на меня и почти беззвучно произнес: «Облака». От холода его губы уже начинали синеть.
И я подумал снова: «Все не так».
Я должен уйти, но я остаюсь здесь. Зачем? Дожидаюсь, когда у Отума сорвет башню?
Отум полулежал в отдалении от нас. Расслабленное, его длинное тело выглядело так, будто в нем вовсе нет костей и оно сохраняет форму благодаря лишь одним сильным, крепким мышцам. «Убью». Я не верил в его способность убить меня, но одновременно подозревал, что он уже убивал в прошлом. Отум хотел, чтобы я думал о нем как об убийце. Его слова ничего не доказывали, но ничего и не опровергали. Я по-прежнему ничего о нем не знал. В то же время я постоянно искал в нем что-то, что указало бы мне – он убийца, и не находил. Что именно? Не знаю. Что-то, что я видел в глазах Януша. Жестокость. Бездумность. Непонятное мне стремление разрушить что-либо только потому, что оно существует.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/littmegalina/gniloe-yabloko-56960390/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.