Адресат тины
Марта Паришкура
Я полагала, что никого Другого нет. Никто не мог дать мне нужное утешение, то теплое чувство, что разрушило бы оковы страдания и скорби. Никого, кроме Него не существовало, отчего моя страсть стала приносить лишь ошметки корявой, может быть, даже неправильной любви…
Марта Паришкура
Адресат тины
Прежде чем вернуться в зиму,
Всегда я помню о весне
И только я её прошу: «помилуй»
Как в детском страшном сне:
Там оживает не природа,
А колющая, режущая боль.
И нежность небосвода
Заменена печальной белизной
И я кричу, прошу остановиться…
И вверх свои я подниму глаза
Увижу, как летят куда-то птицы
Ответ подскажет мне фриза
Я не хочу лить слёзы
И сердце ставить под удар.
Всё это – маленькие грёзы
Лишь детский мой кошмар.
ЧАСТЬ I
Я поднимаю глаза на небо и вижу оборванные серые клочья, такие же покинутые, как и моё сердце. Периодически срывается снег, маленькие еле-заметные льдинки оседают на порванном мамином пальто, которое она отдала мне несколько недель назад. Она полагает, что ей больше не нужны вещи в этом мире. Мама умирает, и видеть её я не в силах, отчего полюбила ходить пешком по десятку километров в день, рассматривая дома, удивляясь искусным рукам многих архитекторов и реставраторов или же напротив – мысленно ругая дешевые стеклопластиковые балконы на исторических зданиях. Долгие прогулки верно служат мне временем, чтобы как можно позже возвращаться домой, а когда я всё же прихожу, то практически единственное моё занятие – бесцельное разглядывание потолка или корявые стихосложения без ритма, написанные таким же корявым и неразборчивым почерком. Дело было в адресате, которого я впервые встретила несколько месяцев назад: он стоял у витражей, увлеченный чтением сочинения Сартра об экзистенциализме. Когда я заговорила с ним, чтобы узнать его имя, он промолчал, подняв на меня уставшие и поникшие глаза, цвета обрамленного изумрудного камня.
Снова пишу, на конце – троеточие
Подожди, милый, я ещё не закончила
И совсем не спалось этой ночью мне
Когда раны опять кровоточили
Изломанные крылья птички, —
Лекарствами, заботой напичканы.
Ей – судьба быть обезличенной,
Выходить за рамки приличия
В серенаде слышатся трещины
Кем мне быть? Поэтессой? Вещью ли?
Да, полагаю, я – глупая женщина
Белый саван носить мне обещано.
Когда мне становилось совсем тоскливо и больно, я звала его на прогулки. Первый раз мы встретились в холодный морозный день, когда вся земля была укутана плотным снежным покрывалом, таким необычным для нашей южной местности. Местом нашего свидания являлась старая и давным-давно забытая роща с небольшими холмами и мелководной рекой. Это был поистине прекрасный день! Мы случайно наткнулись на поломанную ледянку и не преминули ею воспользоваться, скатываясь с горок на большой скорости. Мы всеми силами пытались впасть в далёкое и забытое детство, где царили смех и веселье. Когда выдохлись, то нашли пристанище на огромных каменных плитах, похожих на дольмены. Мы сидели на них около двух часов, размышляя о всём, что придет в голову. Мы даже соревновались в том, кто сколько названий деревьев знает! Я надеялась, что до того, как снег растает, мы сможем покататься вновь; мне хотелось, чтобы тот день не заканчивался, потому что на следующий мне и дальше пришлось жить в рутине из мрака агонии матери… Прекрасная зима. Я думала, что никогда не смогу её ощутить, а тут хоть и один день – подарок мироздания. Жаль, что адресат моих стихов скоро покинет меня из-за предстоящей службы в армии. Он оставил философский факультет и любые увлечения этой наукой, и армия теперь его наказание.
И все же через несколько дней мне стало невыносимо больно и тяжело быть с матерью, что я как псина, сбежала на очередное свидание, захватив с собой ледянку. Мы покатались с ним снова – это было замечательно, не считая многочисленных синяков на моей смуглой коже. Адресат имеет неосязаемую подложку или что-то такое, отчего мне нестрашно с ним общаться, и, наверное, из нас двоих, создательница всех возможных авантюр – я. Мы переходили замершую реку по тонким бревнам, что скрипели и трещали под ногами.
Как жаль, что он скоро покинет меня! Я переживаю за него и хочу писать ему письма! Я сказала ему, что считаю его другом, но кого я обманываю? Я не считаю его просто другом. Что-то невнятное есть к нему в моем сердце. Возможно от того, что он – единственный, кто выслушал мою исповедь об умирающей матери, а может быть, потому что это обыкновенное чувство теплоты от приятной беседы с другом. Когда я смотрю на него, то мне одновременно по-детски страшно и неловко, но в то же время бесконечно хочется рассматривать его: запоминать каждую родинку, вкрапления цветов в его глазах, просвечивающиеся линии маленьких вен на его висках. Как же он прекрасен! Если бы он был картиной, то я бы действительно бесконечно сидела и взирала на неё.
Сегодня мы встречаемся у старого советского магазина, чтобы вновь пойти на кладбище. Я вижу его! Он немного улыбается, и я тороплю себя, чтобы поскорее обнять его и вдохнуть его сладковатый восточный запах.
– Прости, я опоздал, – говорит он глубоким и низким голосом.
– Ничего страшного. Это никак не нарушает наших планов, – учтиво отвечаю я, исполняя своё желание прикоснуться к адресату. – Нам нужно идти на запад.
– С радостью. Как ты себя чувствуешь?
– Вот черт! Я вспомнила, что у меня завтра еще есть одно дело, но я совершенно ни к чему не готова, и мне кажется, что я не буду ничего делать, мне безразлично, но в то же время не безразлично, потому что нельзя расстраивать маму. Может быть, судьба будет милостива, но тогда это будет уж слишком вольготно для меня, и дело потеряет свой смысл.
– Похоже, что ты не можешь выбрать либо чувство вины, либо тревоги.
– А что же лучше?
– Зависит от личных предпочтений, у меня отсутствует чувство вины, поэтому я всегда предпочитаю первое, однако, тревога все равно проявляется, будто бы своим поступком показал слабость и, в сущности, он сделал меня уязвимым.
– Как ты смог отказаться от чувства вины?
Я замедляю шаг и внимательно на него смотрю. В его ярких глазах, словно весенняя трава, отражается даль уличного проспекта, а на густых темных ресницах оседает дорожная пыль вперемешку с льдинками. Он чувствует мой взгляд и поворачивается, вдыхая воздух, чтобы начать отвечать на мой вопрос. Я лишь любуюсь его красотой в это мгновение. У него правильные черты лица, будто бы он герой сентиментальных романов, но в то же время он напоминает мне факира или покинутого дервиша, что никак не обретёт свой путь, отчего и скитается туда, куда попало. Как же я не хочу, чтобы он оставлял меня здесь одну!
– Да я и не отказывался, оно само отсутствует. Я не поступаю плохо, потому что не хочу.
– Теперь ты напоминаешь мне нравственную теорию. Последние стадии, которые повествует о формировании морали. Если в первых двух мораль – есть что-то внешнее, какие-то определённые правила мира, которые человек должен или не должен соблюдать исходя из своих предпочтений, то на третьей стадии мораль выводится из самого субъекта, и он становится свободным и независимым.
– Так уж и быть. Ладно! Ты раскусила меня этой серьезной тирадой, этим интересным отступлением, – он игриво поднимает руки, принимая поражение. – На самом деле чувство вины есть, но, когда я в зависимости, когда есть что-то более сильное, что способно его поддерживать, например, я чувствую вину, что не смог и дальше изучать философию из-за скуки и бессмысленности жизни.
– Это обыденное чувство вины. Оно же и связано с тем явлением, когда мы не несём ответственности за свои обещания или, когда нарушаем определённые нормы… – я останавливаю речевой поток из-за усиливающегося снега, что превращается из маленьких льдинок в милые пушистые хлопья. – Как ты думаешь, существуют ли в нашей эпохе моральные нормы или же здесь все порицается иначе? Не считая, конечно, морали, которая закреплена в законе.
– Если мы живём в обществе, то нормы существуют и культивируется чувство вины, просто оно использует другие механизмы и основное внимание направлено на другие детали, – он прекращает шаг и с интересом оглядывается по сторонам. – Мы пришли?
– Да.
Никого, кроме нас и бродячих собак здесь нет. Снег продолжает идти, застилая нам дорогу своей прелестью. Необходимо помолчать, чтобы насладиться всей инфернальностью этого места. Материалистичный загробный мир. Мы идём чуть дальше вдоль галереи могил, и я замечаю новую, совсем свежую, украшенную красивым памятником из белого мрамора. Я лишь нервно улыбаюсь, читая эпитафию:
Ты была слишком светла для этого мира.
Ты жила, дышала, любила,
Детям своим отдавая тепло.
Верим, мама, что душа твоя будет достойной,
Жизнь продолжать в крае покойных.
– А знаешь! Мораль и вовсе просто набор догм, истины не существует, – он нежно берет меня за руку и отводит в сторону. – Тебе и готовиться не стоит. Смерть придёт не только к твоей матери, но и к тебе, и ко мне, как пришла к Берроузу или Николло Макиавелли.
– Бесспорно, – сдержанно отвечаю я. – Мы, наверное, все живём в обмане, но мне необходимо выбрать какой из них слаще и привлекательней. Проще выбрать себе форму жизни и морали, чем думать о том же дуализме всего, что происходит… Но каждый раз осознание того, что я не буду жить снова – меня пугает…
– Единожды – значит никогда.
– Я просто хочу жить! И порою боюсь, что Бог на самом деле существует.
– Почему? – он обнажает белые ровные зубы в лёгкой усмешке. – Раз ты имеешь эту тревогу, значит, часть твоей природы желает верить.
– Не совсем. Я долгое время не находила достойных ответов на глупые вопросы: "Почему невинные дети в детдоме страдают? ", "Почему женщина, сделавшая аборт после насилия над ней, – грешница?", "Почему человек совершающий поступки в соответствии с мерилом библейской морали, но не верующий в Бога, попадет в ад?", "Почему, если преступник раскается, Бог его простит и пустит в рай, а если ты не простишь этого обидчика, то не попадешь в рай?" Я много раз спрашивала разных верующих о том, почему они поверили в Бога, задавала те вопросы и у меня есть два любимых ответа: "Иисус сказал ему: "Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же подобная ей: “Возлюби ближнего твоего, как самого себя. На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки." Этот ответ говорит о том, что вера в Бога первична, а остальное обесценено и не подлежит рассмотрению. Я посчитала это непонятным, я долго думала, черт, ну почему именно так? Почему? Я пыталась примерить на Бога черты обычного человека, и только одна мысль приходила ко мне, что это жалкая гордыня, но ведь очевидно понятно, что Бог трансцендентен и никак не может обладать человеческими качествами и пороками, отчего это – глупые мысли, и ответа на это терзание у меня нет. А второй, довольно специфичный ответ, мне высказала моя приятельница, которая пришла к вере после того, как была феминисткой, но отказалась от подобного и вернулась к консерватизму: "Я верю в Бога потому что я хочу безопасности и надёжности в том, что будет после смерти. Я соблюдаю все заповеди, читаю Библию и молюсь, чтобы быть уверенной, что я попаду в рай." Я поняла это как своеобразную сделку, забавно. Добро взамен за место в раю и вечное блаженство… Посмотри на наш мир, Бог дал людям свободу воли, но тем не менее он не воздает справедливости за деяния своих рабов, он лишает жизни тех, кто не хотел умирать, он заставляет страдать тех, кто никому не причинял зла. Если он действительно существует, я не выдержу подобного кошмара и добровольно отправлю себя в ад.
– Я не полностью согласен с твоими тезисами. Бог дал нам полную свободу воли, отчего и не пытается нарушить ход вещей, которые мы сами себе творим. Тот ужас, тот мрак, те страдания, что мы испытываем в этом мире, и есть результат нашего желания – обретения свободы воли. Мы её и пожинаем, – он хмурит брови и тянется рукой к кипарисовой веточке. – Ну, а ещё вера – хороший антидепрессант.
– Ах, ну и в чём тогда заключается сила молитв? Сила раскаяния и покаяния?
Адресат смеется и срывает ветку, оглядываясь на мусульманский квартал, в который мы забрели. Я собираюсь забрать у него нещадный кусок дерева и взглядом умоляю продолжить нашу дискуссию, но он лишь улыбается, а через мгновение и вовсе пытается расчесать веточкой кипариса мои запутанные волосы, намокшие из-за лёгкого снегопада, что уже подходит к концу. Мне неловко и странно принимать такое внимание.
Он смотрит на меня так нежно и открыто, но в то же время мне никак не разгадать его взгляда, будто бы за этой зелёной пеленой скрывается нечто неимоверно страшное и печальное. Мне кажется, что за это мгновение я смогла заглянуть в его нутро, дотронуться до него и увидеть его душу, и всё то, что есть у него внутри, меня так испугало, не понравилось мне, что я должна отказаться принимать его как человека…
– Ты же пишешь стихи, – он прерывает мою мысль, оставляя ветку покоится на моих волосах. – Продекламируй что-нибудь, пожалуйста.
– На пути по искаженьям
И препятствие – трельяж,
Томным сладким пеньем
Разразился паж.
А везде лежат осколки…
Нам так больно! Нам так горько!
Паж поёт о лете бойком,
О реке, о ветвях в топке.
И огонь в глазах троится,
Отраженье в зеркалах!
Паж взял помощь у синицы,
Птица у него в руках!
И поют они ту песню,
Дар природе отдают.
Дивно, нежно и так лестно
Создают нам тут уют.
Я произношу последний звук, ставя точку в декламации, а он тут же бросается ко мне и крепко обнимает. Он гладит меня по спине и по волосам, накручивая их на свои пальцы и делая их ещё более запутанными. Сколько можно так стоять? Я ощущаю безопасность от его рук, хоть и совершенно немужественных, тонких, как у девицы-аристократки, но в эту минуту самых приятных. Делая попытку отстраниться от него, я попадаю в ловушку. Адресат целует меня. Я слишком скованна неожиданностью его ласки, отчего совершенно неловко отвечаю ему, изучая его. Робкие поцелуи постепенно превращаются в более страстные и безумные. Я чувствую, как моё тело охватывает неизведанная мне ранее дрожь, как мой разум расплывается в странном омуте неизведанной теплоты и горечи. Я с отчаянием отдаю ему всю нежность, что у меня есть, и взамен желаю получить крупицу спокойствия.
Он прерывает ласку, тяжело дышит и смотрит на меня неуверенным взглядом, будто бы не он поддался страсти, а я. Невозможно полноценно наслаждаться моментом любви, когда вмиг возвращается воспоминание об агонии матери и о том, что через треть года адресат меня покинет!
– Творчество – бесконечный мост искренности, – произносит он с восхищением и жадно целует меня в щеку.
– Ко мне сейчас пришла мысль, что я была бы счастлива жить при древней морали, мне нравится их общество, оно мне кажется более человеколюбивым, чем то, в котором мы живём сейчас.
– Парадоксально. Тебе правда понравилось бы жить в обществе, где правовая система была крепко переплетена с жреческой культурой?
– Мне кажется более логичным верить в духов, чем в колдуна-мертвеца.
– Колдун-мертвец – это Иисус что ли?
– Да! – я заливаюсь добрым смехом. – Ну правда же! Я не могу понять, как христиане, изучая историю да того же Ветхого завета или просто напросто древние общества или античную культуру, могут верить в Иисуса Христа? Особенно, когда ты читаешь Библию и понимаешь, что большая её часть – это рассказы о истории Аравийского полуострова или же альманахи древневосточной литературы.
– Милая, ну если до невозможности упростить, то следуя твоей логике, христиане верят в человека с задокументированными сверхспособностями, который жил треть мира назад? – он улыбается и поднимает глаза в небо, изучая его на предмет серых туч. – Какая же ты грубая и вульгарная по отношению к христианам! Это же не историческая истина – это последствия абстрагирования Бога, осложения концепта верований. Да, бесспорно, во многих обществах остаётся и вера в духов, в христианстве она тоже присутствует… Да нет! Можно даже заговорить совершенно с другой стороны, – восторженно заявляет адресат и хватает меня за обе руки. – Нужно поговорить о цивилизации и культуре, так как между ними постепенно происходит разделение, отчего предтечей установления христианства является платонизм. Христианство очень хорошо на него легло со своим понятием единого, единого которое манирует, и которое нам представляет что-либо в этом мире. Это представлено Отцом, что рождает Сына, и Святым Духом, который окутывает их. Это всё последствия развития цивилизации, так как духи перестали играть для нее какую-то роль, нежели справление культа. Это проще и лучше для развития государства. Можно вспомнить Цицерона, который говорил, что религия – есть культ почитания Богов.
– Христиане, получается, в ловушке цивилизационного развития. Твой ответ слишком теоретичен. Будто бы я не осознаю того, что религия даёт прикладную этику и поддерживает высокое положение человека за счёт влияния на его чувственную сферу познания. Но это доля религии, я же удивляюсь вере.
– А какой ещё ответ ты от меня ждёшь? Ничего не мешает следовать религиозным догмам, отрицая веру… Ты слишком много размышляешь.
– Много?
– Знаешь, я не вижу в тебе тот классический и привычный образ женщины, – ласково говорит он и неуверенным движением целует тыльную сторону моей ладони. – Ты отличаешься от всех других женщин, что я встречал. Ты умнее их. Ты очень изысканная. Я не могу в полной мере сказать, что остерегаюсь тебя, скорее, испытываю осведомленность и неясную страсть. Ты можешь провернуть многое, если только захочешь.
– Ты наделяешь меня несуществующими чертами. Зачем?
– Разве? Я говорю лишь о своих чувствах.
– Прости, – я мотаю головой, сдерживая царящие в голове мысли, что могут ранить его, если я скажу хоть слово.
– Ничего страшного. Я считаю тебя равной себе, но это столь необычно и трепетно, что мне сложно подобрать правильные слова. Я испытываю к тебе уважение в силу твоих знаний и интеллекта.
ЧАСТЬ II
Не взлететь, не упасть, – обнажиться
Я не резвая птица, не лиса и не кошка
У меня в руках прялка и спицы
Я из льна, из хлопка плету понарошку
Не кричать, не молчать, – а раздеться
Я не тряпичная кукла, не статуя и не фреска
Передо тобою рассказ – моё интермеццо
Мне так больно, печально и тесно
Не пою, не играю, не слышу, – молю
Я не дерево, не игла, не рабатка
Черноту, гниль души отдаю углю
Ты и Ницше, и Сартр, и Кафка, —
Как на полке стоишь надо мной,
И с коварной улыбкой взирая:
Не терзания, не любовь, а покой
Равнодушие, безразличие, – боль любая.
Простирается, кается черный прибой
Треть души, треть тепла у меня забирая.
Я устала. Я изрезала своё лицо и руки. Никогда не думала, что дойду до такого, при этом не чувствуя никакой физической боли. Я проявляла слабость и снова вела себя как никчемная псина, потому что сбегала из дома, чтобы не видеть страдания матери. Я люблю её! Но я не могу быть рядом с ней. Мне слишком больно и тошно от осознания близости её смерти, но в то же время я понимаю насколько мои поступки мерзкие и малодушные. Я должна переступить через себя и быть с ней столько, сколько осталось. Недавно мама зачитывала своё завещание. Её голос был мягок и спокоен, она не плакала. Но после её речи я ощутила окончательную черту и отсутствие смысла даже дышать в это мгновение. Это чувство стало настолько ярким, что я никак не могла его затмить. Я эгоистично сказала ей, что всё это неимоверно жутко и, что мне больно, а она лишь вздохнула и продолжила: "Я думаю ты сильный человек."
Нет! Вовсе нет! Мои воспоминания перепутались, но я отчетливо помню, что в тот день должна была быть университетская лекция, но на перерыве я в какой-то момент села на подоконник и открыла окно на пятом этаже. Я периодически смотрела вниз на асфальт и ощущала неимоверное чувство страха жить дальше. После этого меня стали сильно мучить кошмары, но я не запомнила толком их содержания, даже образов, которые до сих пор являются. Во снах всегда бесконечно жарко и никак невозможно унять это ужасное переживание. Словно мне не хватает места на постели, всё тело сжимает в невидимых тисках, отчего просыпаюсь я уставшей, с ощущением тяжести и ноющей болью в висках…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70598938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.