Предновогодние хлопоты IV
Игорь Иванович Бахтин
Не всех героев романа ожидали радостные новогодние хлопоты, – некоторых ждали горестные.Но тем не менее Новый год наступил, жизнь продолжалась с её горестями и радостями. Вот что написал о романе публицист и поэт А. Стреле: "… Бахтин – игра на фортепьяно, Роман звучит как нотный строй,И дней шатанье окаянных Он в звук выводит за собой, и зыбью вырвавшись из фортки, изз тёплой комнаты на хлад аккордов долгих эти нотки над зимним Питером летят…"Горчит строка минором векаИ седовласый пианистВскрывает душу человекаЗаполнив буквой белый лист,И снова россыпи на сходняхВ мельканьи дней и в тленьи лет…И тех хлопот предновогоднихКурится искренний сюжет…{Александр Стреле, Зилаир}
Игорь Бахтин
Предновогодние хлопоты IV
1. Денисов
Денисов проснулся и сразу посмотрел на раскладное кресло, на которое вчера уложили спать найдёныша. Кресло было сложено, из кухни пробивались приглушённые звуки: невнятное бормотание телевизора, шум воды, звякала посуда. Ноздри Денисова вздрогнули, он сглотнул слюну, улыбнулся: «Мария… успела пожарить обещанные мои любимые пирожки с картошечкой и луком.
Когда после молитвы он вошёл в кухню, Мария стояла лицом к окну, плечи её вздрагивали. Она резко повернулась к нему с глазами полными слёз.
– Игорь, Игорь, Игорь, – сквозь слёзы, простирая к нему руки, произнесла она.
– Ну, что, что, лапушка? Что случилось, красавица моя? Не плачь, пожалуйста, прошу тебя, – бросился он к ней и растеряно прижал к себе.
Она уткнулась в его плечо, безвольно опустив руки, вздрагивая всем телом. Он гладил её по спине, по волосам, целовал, проговаривая шёпотом нежные слова, жалость, страдание и любовь заливали его загорчившее сердце.
Мария отодвинулась. Вытирая покрасневшие глаза передником, улыбнулась жалкой, потерянной улыбкой.
– Это всё найдёныш, Игорь. Он так похож на нашего Егора, когда тот был маленьким. Я проснулась, гляжу, он лежит на бочочке с открытыми глазами. Улыбается: «Доброе утро, тётя Мария». Знаешь, в этот миг, как никогда, я прочувствовала слова Достоевского о слезинке ребёнка, а в комнате так светло стало от улыбки этого махонького солнышка! Мы пошли с ним на кухню. Я его кормила. Он так красиво ест! Ручонки хрупкие, тоненькие, голубенькие ручейки вен просвечиваются. Боже, Боже мой, как он мог оказаться на улице ночью один? Пыталась поговорить с ним о его семье, подъезжала аккуратно, но он замыкался. Родители, наверное, сейчас в шоке.
Денисов усадил её на стул, сел напротив неё. Она нервно смахнула со стола несуществующие крошки.
– Потом мы ходили к Егору. Я хотела их познакомить. Сынуленька не спал. Малыш замер, а потом неслышными шагами, будто по воздуху, подошёл к кровати и сел рядом на стул…
Тут Мария чуть не разрыдалась.
– Ну, Маша, Машута, Машенька, пожалуйста, не надо, не надо – пробормотал Денисов, беря её руки в свои.
Она, всхлипнув, продолжила:
– Мальчик подложил свою ладошку под ладонь Егора, а другой рукой нежно гладил руку нашего сынули. Боже мой, Боже мой… я не могу передать тебе какое у мальчика в этот момент было серьёзное и сосредоточенное лицо, словно он совершал какое-то очень важное магическое действо, требующее от него полной душевной концентрации! Я стояла, остолбенев, мне чудилось, что лицо малыша излучает слабое свечение, а из него что-то животворное перетекает в нашего сына. Это было похоже на переливание крови: бледные щёки нашего сынули порозовели, он улыбался! А мальчик… он совершал какое-то таинство, выполнял одному ему понятную миссию, уловив своим чутким маленьким сердечком страдание другого. Ох, чует моё сердце, что воробушку этому уже довелось хлебнуть горюшка в своей только начавшейся жизни. Ты замечал, Игорь, какое выражение нежности и умиления сквозит в лицах малышей, когда они подбегают на улице к какому-нибудь щенку или котёнку, и как они его нежно начинают гладить, пришёптывать ласковые слова? Егорушка наш, когда ему было лет пять, ко мне птицей подлетал, если я причиняла себе нечаянно какую-нибудь боль. Помню, я руку кипятком нечаянно ошпарила и закричала от боли. Он ко мне бросился в глазах слезы, страдание, страх, нежность. Обхватил меня ручонками, плачет, всё в глаза мне заглядывает: тебе больно, мамочка, больно? Ну, скажи мне, Игорь, все ли чувствуют боль близких так, как её чувствуют любящие маленькие дети?
– Люди, как деревья. В детстве и юности душевная кожа-кора у них нежная, тонкая чувствительная, остро воспринимает боль свою и чужую. Со временем «кора» грубеет, покрывается шрамами, коростами, утолщается. Невзгоды, страдания, ветры и морозы жизни делают её нечувствительной к страданиям окружающих, – ответил Денисов.
– Это так, – опять смахивая мифические крошки со стола на ладонь, – сказала Мария. – А как почувствовать чужую боль, когда зло становится способом бытия? Дома взрывают, на экране кровь, убийство за убийством, отрезанные террористами головы, горящие дома. Недавно показывали одного… сколотил, гад, банду. Психолог! Собрал вокруг себя молодых, крепких физически, но душевно сырых ребят и, чтобы повязать их опаивал, сутками показывал им видео с откровенной жестокостью. Через месяц повёл ребят на «дело» и они убили и ограбили семью. Трёх взрослых и двух детей. Часто свою тётушку вспоминаю, Царствие ей Небесное, я тебе о ней рассказывала. Во время войны она приютила двух еврейских девочек. На улицах виселицы стояли, людей толпами сводили к оврагам и расстреливали. Прознав о том, что она укрывает этих детей, с ней бы не церемонились. А она обрила девчонок наголо, мол, тиф у них, надела им на шею крестики и спасла. Так они у неё и выжили, дождались прихода наших. Хлебнула она горя полной ложкой. Не ложкой – черпаком! Да, разве она одна? Светлый был человек, вечная ей память, уж как-то поколение немыслимо настрадалось, а душевной красоты не растеряло. А этот мальчишечка, тёзка нашего сыночка ещё и жить не жил, а уже сердечку его махонькому страдание, по всему, знакомо. Матерь Божья, спаси нас! Он до сих пор у Егора сидит.
– Пойдём к ним, – потянул жену за руку Денисов.
Они вошли в комнату сына. Мальчик заворожено стоял у шкафа, за стеклянными дверцами которого хранились модели автомобилей. Эти машинки Денисовы начали собирать давно, первые были куплены ещё тогда, когда Егор ходил в детский сад. Что-то привозили друзья из других городов, из-за границы, что-то покупали в питерских магазинах и поездках по стране. Когда Егор пошёл в пятый класс, дома скопилась внушительная коллекция достижений мирового автопрома. Увлечение это прошло, а модельки остались, напоминая о днях рождения Егора, праздниках, поездках в другие города и друзьях, которые их дарили.
Мальчик не сразу повернул голову, а когда обернулся, засмущался и спрятал руки за спину. Мария, уселась рядом с сыном, взяла его руку в свои ладони. Поцеловав сына в лоб, Денисов протянул мальчику руку.
– Доброе утро, Егор. Как себя чувствуешь?
Рука мальчика утонула в его руке. Глядя ему в глаза, он тихо ответил:
– Хорошо.
– Ничего не болит?
– Нет.
– Тебе машинки нравятся?
– Красивые! – выдохнул мальчик.
– Хочешь поиграть с ними?
Мальчик замялся, опустил голову вниз.
Денисов посмотрел на сына, который моргнул ресницами, открыл шкаф и стал доставать машинки, выкладывая их на пол.
– Ну, а ты, что не помогаешь? Давай, малыш, помогай, – обернулся он к мальчику.
Мальчик сразу согласился. Он брал каждую машинку осторожно, будто она была из стекла.
Когда машинки были выложены на пол, он опустился на колени, стал открывать у машинок двери, разглядывал их подолгу и вдруг, как это бывает у детей, забыл о мире вокруг себя: принялся возить машинки по полу, ползая на коленках, имитируя звуки моторов, сигналя губами, иногда говоря вслух: «Куда ж ты едешь, Труфальдино из Бергамо?», «Не видишь, что красный горит?!», «Растяпа!», « Кто ж справа-то обгоняет, красавица заморская!»
Денисов с Марией, улыбаясь, переглянулись: они вспомнили одно и то же. Точно так же их Егор малышом подолгу играл с машинками на полу. Денисов посмотрел на сына. Мария отрегулировала кровать, чтобы он мог видеть мальчика, Егор полулежал на кровати, улыбался, наблюдая за игрой малыша. «Сейчас вспоминает себя», – подумалось Денисову.
– Я мусор вынесу, – сказал он жене. – А ты играй, играй, малыш. Как наиграешься, приходи на кухню, нам нужно будет с тобой поговорить.
Мальчик на мгновенье поднял голову и тут же опять занялся машинками.
Осторожно, переступив через разъехавшиеся по полу машинки. Денисов вышел из комнаты. Захватив пакет с мусором, быстро оделся, но остановился у входной двери, подумав, что может встретить «своего» бомжа. Он вернулся в кухню и кинул в чистый пакет прямо со сковородки несколько горячих пирожков.
Курить хотелось дико, и он закурил уже на лестнице. Жадно затягиваясь, он со стыдом думал, что становится жалким безвольным рабом табака, обманывает себя и жену, вместо того, чтобы раз и навсегда покончить с вредной привычкой.
«В конце концов, так не может продолжаться. Это обман, лукавая игра в кошки-мышки с самим собой. Убеждая себя, что можно бросить курить, снижая количество выкуренных сигарет, каждый раз, закуривая очередную сигарету, ты опять возвращаешь себе прежние ощущения и отодвигаешь решение проблемы. Это ситуация не в пользу твоей души и здоровья. Завязывай, Денисов, завязывай», – говорил он себе, спускаясь по лестнице.
На улице поддувал холодный ветерок. Он поднял воротник куртки и пошёл к мусорным бакам напрямик. У автомобильной эстакады женщина кормила голубей, там же расположилась троица бомжей, один из них разливал водку в пластиковые стаканы. Бомжа, с которым он столкнулся у мусорного бака, среди них не было. Один из бомжей присел на корточки рядом с лохматой дворнягой, повиливающей хвостом. Он что-то нашёптывал ей на ухо, поглаживая по спине, а она слушала, повиливая куцым хвостом. Сидела смирно, глядя прямо вперёд, но неожиданно подняла голову и лизнула его в нос. Он рассмеялся, открывая беззубый рот и обнял собаку.
Проходящая рядом женщина потянула на себя поводок с лайкой, её пёс, увидев дворнягу, рыкая, рвался к ней. С опаской посматривая на бомжей, она проговорила, обращаясь к своей собаке: «Нельзя, нельзя, Каюр, туда нельзя».
Как-то во время первого срока президентства Ельцина, Денисову попала в руки брошюрка с юродствующим названием: «Как жить, если вы вдруг стали бомжем?». В ней описывались «чудесные» способы удобного спанья на газетах, как из них же сделать посуду, портянки, что делать, что бы ни замёрзнуть, и ещё множество других «полезных» демократических советов.
Он прочитал брошюру с омерзением, с яростью думая, что эта писанина некий вид современного изощрённого глумливого мазохизма. Сытые авторы-доброхоты этой брошюры ни на йоту не представляли себе положения бездомных, среди которых вполне могли быть не только одни пьяницы, но и люди находящиеся в плену обстоятельств, попавшие в них из-за бездушия нынешней власти или распоясавшихся от безнаказанности преступников, порождённых ею, властью, не желающей проявить волю и милосердие, принять участие в судьбе своих сограждан.
Вспомнились ему тогда евангельские слова, подходящие случаю: «Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень, а когда попросит рыбы, подал бы ему змею?» Он тогда записал в своей толстенной тетради, в которую вносил разные мысли, заметки, факты: «Многие люди считают, что бомж – мерзкое существо, пьяница и разносчик заразы – это лишнее, ненужное существо само с удовольствием приложило руки к своей судьбе. Сколько их точно не подсчитано, а вот количество, каких-нибудь розовых зябликов подсчитано точно; экологи бьют тревогу, по телеку выступают поборники живой природы, забыв, что царь этой природы – человек, нищенствует, погибает от холода, болеет, кормиться, чем Бог подаст. Страшное время для бездомных зима: они погибают, и чертыхающиеся пьяные санитары везут их в морг, кидая в машину, как дрова, замёрзшие тела. Они исчезают в топках крематория, без скорби близких, без отпускной молитвы, покаяния и причастия. Что становится с их душами? Какие адские мытарства проходят они? А может быть Господь со слезами на глазах, даёт им отдохновение, время отогреться, отоспаться, а после выслушивает их горькие исповеди и прощает? Как это было с евангельским нищим Лазарем, который лежал у ворот богатея в струпьях, в надежде получить крошки со стола вельможи-богача, но ничего не получал. Когда же они оба умерли, то нищий Лазарь с почётом воссел рядом с Авраамом, а богач оказался в аде, и в муках вопил: «Отче Аврааме! умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и охладил язык мой, ибо я мучаюсь в пламени сем». И получил ответ: «Ты уже получил доброе в жизни твоей, а Лазарь – злое, каждый получил своё; ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь и кроме всего: между нами пропасть – отсюда к вам никто не может перейти и от вас к нам так же». И капли воды был лишён неправедный богач, заплатить пришлось по счетам сполна! И не все мои соплеменники из-за пьянства или безмозглости, стали бомжами. Уверен, что среди них немало людей с судьбой библейского Иова. И у них было всё для человеческого существования, жили они честно и счастливо, с семьями, детьми, не праведники, не герои, но люди с чистым сердцем и душой. Но Молоху, чудищу и божеству торгашеского карфагенского племени нужны были жертвы, пылающие гекатомбы из человеческих тел, и он их получил от своих адептов, хладнокровных мизантропов ростовщиков и торгашей. Они теперь жрут и пьют, спят на накрахмаленных скатертях, а дым от горящих с человеческими телами гекатомб не портит им аппетита, а только его усиливает. Равнодушные прохожие проходят брезгливо мимо закусывающего селёдочными головами бомжа, но они же и умилятся, увидев на улице бездомную собаку или кошку. Как они жалеют их, как охают о несчастной судьбе животинушки! Кто задумывается о спасительной капле воды для несчастных в нашем российском аде?»
Бомжа у помойки не было, и он отдал пирожки живописной троице отдыхающей у эстакады, один из них отдал половинку собаке. Когда он вернулся домой, мальчик сидел за кухонным столом и смотрел в окно.
– Я поставил машинки обратно в шкаф. Но не все, – до последней полки я не достаю, – сказал он. Лицо его было грустным.
– Знаешь, Егор, – сказал Денисов, присаживаясь и пододвигая малышу вазочку с печеньем, – машинки эти мы тебе подарим. Когда поедем к тебе, соберём их в пакет.
– Все? – вырвалось у найдёныша.
– Все, все, – рассмеялся Денисов. – Сын мой уже вырос. Они ему не нужны. Ну, а теперь давай с тобой поговорим об очень важном деле.
Мария поставила перед ним тарелку с кашей, спросив у Егора:
– Егорка, будешь есть кашу? Я на всех приготовила.
–Нет, тётя Маша, я кашу не люблю.
– Ну, тогда может, сосиски и пюре?
Мальчик быстро кивнул головой.
Мария поставила перед ним тарелку, не удержалась, расцвела улыбкой и погладила его по голове.
– Приятного аппетита, Егор. Пойду тёзку твоего проведаю.
Она вышла из кухни, а Егор спросил у Денисова:
–Дядя Игорь, а что такое тёзка?
– Тёзка – это человек, у которого такое же имя, как у тебя.
– У меня в классе два тёзки.
Денисов ел кашу, наблюдая за мальчиком. Егор ел не жадно, съел одну сосиску, вторую не осилил. Не доев пюре, отпил сока и взял печенье. «Не едок и левша, как и мой Егор», – отметил Денисов и сказал:
– Что-то плохо ты ешь. Мужчинам нужно хорошо питаться, чтобы стать сильными.
Егор рассмеялся.
– А мы с сестричками часто не доедаем, а папа за нами всегда подъедает. Мама Наташа его за это пёсиком Васей зовёт. А мы смеёмся и дразним его: «Папа курносик, толстый, толстый пёсик». Это Танька придумала, а папа злится и нас ругает.
Думая: «Папа есть и сестрички. Но почему «мама Наташа»? Мачеха?» – Денисов спросил:
– А они маленькие, твои сестрички?
– Не все. Танька такая же, как я. Она в одном классе со мной, мы во вторую смену ходим. Светка в шестом, она со мной дерётся всегда. У меня ещё две сестрички есть. Лаурка – у неё муж генацвале Зураб. Он бизнесмен, грузин усатый. Он добрый. И Дианка ещё рыжая и конопатая. Лаурка не с нами живёт, только ходят к нам в гости с генацвале. А ещё у меня есть Лёшка, родной брат, он в армию скоро пойдёт, через год.
– Ого! – удивлённо воскликнул Денисов, отмечая это – «родной брат». – Какая у вас большая семья. Представляю, как вам весело.
– Да не очень, – посерьёзнел лицом Егор. – У нас ещё кошка есть и собаки: одна большая Рексуля и ещё мелкая, её Шурупчик зовут. Она всегда под ногами вертится, поэтому папа её так назвал.
– Правильное имя, – улыбнулся Денисов. – Большая у вас семья, всем приходится много работать, особенно маме, накормить, одеть, обстирать.
Мальчик поёрзал на стуле.
– Мама Наташа не работает. А папу с работы уволили. Он на большой машине работал, в «дальняк» ходил, у него менты права отняли, гады. Лаурка у своего мужа в магазине работает. Дианка на секретаря учится. Мама Наташа говорит, лучше бы она на портниху училась или на повара, чем на секретутку, всегда бы кусок хлеба имела. А Лёшка, мой брат, он знаете, какой сильный! Недавно побил ребят, которые к Дианке приставали. Он в «качалке» занимается.
– А бабушка с дедушкой у тебя есть?
– Моя далеко живёт. Мы редко к ней ездим. У неё давление и она не может с детьми быть. А с нами живёт бабушка Варя, девчонок бабушка. Она хорошая, только плачет много.
– Это мать мамы Наташи?
Мальчик кивнул головой. Денисов, помолчав, продолжил «допрос».
– Судя по записям в твоём дневнике, учишься ты неплохо. Мы с тобой соседи, живём в одном районе, школа твоя в Весёлом посёлке, это совсем рядом. Домашнего адреса в дневнике не оказалось, а телефон ваш почему-то молчит. Поменялся номер?
– Отключили. Папа не заплатил вовремя
– А адрес ты свой знаешь?
– Мы рядом с больницей живём.
– И улица ваша называется Коллонтай или Солидарности?
– Коллонтай, – выдавил из себя мальчик, опуская голову.
– Ну, хорошо. Ты сможешь показать дом, в котором живёшь?
Мальчик кивнул головой.
– Это мы выяснили. А теперь, дружочек, расскажи мне, как получилось, что ты ночью оказался один на остановке?
Мальчик отвернулся к окну, опустив голову, тихо сказал:
–Танька мне свой «Тетрис» дала поиграть. У нас все дети игрушки в школу приносят. Я играл на перемене, а какой-то большой пацан отнял его у меня и убежал.
– А что это такое «Тетрис»?
– Это игрушка такая с кнопками. Можно в «Тетрис» играть, строить домики, или в танки воевать.
– Понятно. И что же было дальше?
Егор тяжело вздохнул. Посмотрел на него своими синими глазищами.
– А мы скоро домой поедем?
Думая: «Глаза как два озерка», Денисов ответил:
– Нужно ехать, Егор. Ты представляешь, как все волнуются из-за того, что ты пропал? Мама Наташа и папа днём дома?
–Только в магазин иногда ходят, а бабушка всегда дома, она никуда не выходит зимой.
– Хорошо. Так ты мне не досказал про этот… «Тетрис». Что ж дальше-то было?
– Я погнался за пацаном, а меня училка остановила, отругала за то, что бегаю. Танька мне «Тетрис» дала только до третьего урока. Я собрал ранец, оделся и ушёл, сказал, что у меня голова сильно болит. Домой не пошёл, гулял, по магазинам ходил. Потом к Никите пошёл. Он мой друг, у него папы нет, а мама на работе. Она очень поздно приходит, а он дома один. Мы телевизор смотрели, играли… с горки потом с Никитой покатались, с пацанами подрались ещё, потом мама Никиты пришла и меня прогнала. Опять по магазинам ходил, на трамвае ездил…
Мальчик замолчал.
– И, никто тебя ни о чём не спрашивал? – Денисов прикинул, что малыша не было дома не менее восьми-десяти часов.
– Тётя кондуктор спросила, я сказал, что домой еду от бабушки.
Денисов пододвинул мальчику вазочку с конфетами.
– Угощайся. И что же дальше?
Егор взял конфету, развернул её, откусил кусочек, разгладил обёртку на столе и стал с интересом её разглядывать. Прожёвывая конфету, не сводя глаз с обёртки, он говорил:
– Я поехал к своей бабушке на трамвае, а потом испугался и назад поехал, а в трамвай на повороте крутой джип вляпался, все вышли из трамвая и пешком пошли, и я пошёл. А потом испугался, что так долго дома не был… и устал ещё…
Мальчик замолчал. Он разгладил обёртку от конфеты, разгладил, свернул вдвое, после в четверть и ещё раз разгладил. Денисов улыбнулся: точно так делал его Егор в детстве. Немного выждав, он спросил:
– И почему же ты не пошёл домой? Ведь холодно, ты проголодался, небось. И понимал, наверное, что твои близкие волнуются. Этот «Тетрис» дорогой что ли? Тебя бы ругали за его утерю?
– Дорогой, – горько вздохнул мальчик. – Он больше чем сто рублей стоит.
– Действительно дорогой, – вздохнул Денисов, – ну, поругали бы и успокоились. На самом деле, это не очень дорогая вещь, Егор. Стоило ли из-за этого не идти домой?
Малыш поднял на него глаза и заговорил быстро, громко с нотками обиды в голосе:
– Ага, Танька-то… она любимица мамы Наташи. Она ей всегда на меня жалуется. Ей даже уборкой комнаты можно не заниматься. Она сильно болела, в больнице лежала, её жалеют. Вредная… за всеми следит и ябедничает маме Наташе. А мама Наташа папе говорит, а он… он меня может ремнём наказать. За «Тетрис» он меня точно прибьёт, наверное.
Это «прибьёт» мальчика болезненно резануло слух. Ещё ночью они с Марией обратили внимание на видимо давнишние со слабой прозеленью следы на ягодицах мальчика и спине, когда растирали его водкой. Капельки пота выступили на лбу мальчика.
– Ремнём? – спросил Денисов.
–Угу. А можно воды?
Денисов налил ему воды из графина. Мальчик, подрагивая, выпил весь стакан.
– Нам пора ехать. Отец, наверное, извёлся от того, что тебя столько времени не было дома, – устало произнёс Денисов.
– А когда папа меня бьёт, то собачка маленькая на него лает, а один раз укусила его за палец, – рассмеялся мальчик.
– Хорошая у тебя защитница. И часто папа тебя бьёт? – спросил Денисов, думая: «Как рука поднимается на такого тщедушного воробушка?».
– Не часто. Когда мама Наташа ему приказывает. А так он меня не бьёт.
– А мама… мама Наташа тебя не бьёт?
– Нет, она не бьёт. Только ругается и кричит все время, и на девчонок тоже, на меня ещё сильнее, а если я на кухню захожу, когда она курит, всегда кричит «Пшёл вон, хамса балтийская». И спать меня в девять кладут, а девчонки, когда хотят спать ложатся и телек смотрят и видео, и в «Денди» играют даже ночью. А на каникулах меня в лагерь отправляют на всё лето, а зимой в детский санаторий в Репино. Девчонкам везёт – они дома остаются. А моя мама умерла в больнице. Давно уже.
– Вот как? – сердце Денисова сжалось, – значит, мама Наташа твоя мачеха. А у вас большая квартира?
– Это не наша квартира. Мы её снимаем.
– Так вы приезжие, Егорка?
– Нет, у бабушки моей «двушка». Там всем жить невозможно. У папы квартиры нет. А у мамы Наташи «трёшка» прямо у вокзала, на Полтавской. Мама Наташа её сдаёт. Ну, а эту «трёшку» мы снимаем и у нас ещё деньги остаются.
– Ясно. Возьми яблоко, Егор, – Денисов с нежностью посмотрел на этого человечка, жизнь которого начинается с того, что ему приходится приспосабливаться и осваиваться в такой непростой для него обстановке.
«За, что же крохе такое испытание? – думал он, наблюдая, как мальчик ест яблоко, откусывает кусочек, после разглядывает яблоко, наблюдая, как оно уменьшается. – Что принесёт ему это испытание? Озлобление, хитрость, мимикрию, апатию, невроз, попытку суицида или побег из семьи, пьянство, наркомания? Вот ведь он первый росток обид, когда жизнь проходит без любви, нежности, под страхом бессмысленного наказания. Что дальше? Убежит, чтобы скитаться по вокзалам, как тысячи нынешних российских детей, чьи родители заняты или своей личной жизнью, или добычей хлеба насущного? Или он всё стерпит и станет добрейшим отзывчивым незлобивым человеком? Кто знает, как всё повернётся. Большая раздробленная семья, мачеха, отец, по-всему, подкаблучник, существование без семейного тепла и материнского надзора и ласки. В лучшем случае он выпорхнет из семьи лет в 16–17, устроится на работу, пойдёт в армию. А наш новый уклад тем временем обязательно вступит в свою новую, более жестокую фазу: ведь он, как нас учили в институте, имеет склонность к периодическим кризисам. Мы ещё только в начале нашей Голгофы».
В кухню вошла, неся на подносе пустые тарелки Мария, радостно сообщая:
– У Егора сегодня отменный аппетит. Ну, а вы как, мои дорогие?
– Беседуем.
– Спасибо, – приподнялся с табурета Егор, – можно я к тёзке пойду?
– Ну, конечно, иди, малыш, – Мария погладила его по голове. Он бегом выскочил из кухни.
– Узнал адрес? – Мария присела к столу.
Денисов кивнул головой.
– Рядом живёт. Егор сказал, что их телефон отключён за неуплату. Все не очень хорошо. Из дома дети просто так не сбегают. Мать у бедолажки умерла, у него мачеха. «Мама Наташа» – этакий, по всему, персонаж из «Золушки», у неё четверо своих детей. Девочки разного возраста, мать мачехи живёт с ними, отец – безработный водитель. С ними живёт старший брат Егора, парень призывного возраста. Свою квартиру в центре они сдают, живут в съёмной. Живут тесно и бедно. Полосы застарелые на попе видела?
– Этого нельзя было не заметить. Мы вчера с тобой уже говорили об этом. Кто палач?
– Отец. За прокурора мама Наташа.
– Такого птенчика бить! Его же ветром, наверное, сдувает, рёбрышки торчат, пальчики тонюсенькие. Жаль, что я не могу с тобой поехать. Я бы поговорила с этой «мамой Наташей» и с этим водителем с куриными мозгами!
– Успокойся, Машенька. Мы только из рассказа Егорки можем судить об атмосфере в его семье, хотя она и вырисовывается безрадосто-тёмной. Ну, поговорим, навтыкаем папаше и мачехе грозно и уедем, а ребёнок останется с ними. Как бы ему от этого ни стало хуже. Как себя поведёт эта современная мачеха? Может ещё больше. Взвинтиться в своей нелюбви к ребёнку, как это описывается в русских сказках. На месте разберусь.
– Ну, не знаю, – хрустнув пальцами, сказала Мария. – Ты должен поговорить с ней и с отцом серьёзно, может быть и жёстко, нечего либеральничать.
– Разберусь, – сказал Денисов, и немного помолчав, протянул руки через стол и взял руки Марии в свои. – Мать, а дом-то, как ожил!
– Мальчик-лучик. И наш улыбается, родной мой. Я ему рассказала, как он нашёлся. погрустнел, жалость на лице. Ну, не тяни, – посмотрела она в глаза мужу, – я же вижу, глаза у тебя горят. Что задумал?
– Мне вдруг захотелось этого чудесного малыша каким-то образом опекать, не знаю пока как. Мне так жалко его. Присох я к нему, Маша. Хочется, что бы мы его чаще видели, чтобы он с нашим Егором дружил. Он таким бесприютным мне видится. Такая чистая кроха и с такой нелёгкой жизнью! И мне за него страшно, Маша.
– Осторожней с гуманитарными идеями, Песталоцци. Не строй планов, не зная людей и ситуации внутри семьи. Они могут не понять твоих добрых намерений. Там, по-всему, жёсткий матриархат, с разделением на своих и чужих детей, при послушном муже. Иногда, когда материальной собственности у людей кот наплакал, душит безнадёга и нищета, а всю их собственность составляют дети, да ещё в таком количестве, как в Егоркином случае, они могут стать невероятно предприимчивыми, инициативными и ужасными собственниками, прикрывая свою несостоятельность нуждой и судьбой-злодейкой. Они во всём ищут выгоду, везде желают быть в выигрыше, сетуя на нищету и многодетность. Дома, возможно, поедают друг-друга, пьют, ругаются, но права свои и мелочные выгоды отстаивают нахраписто, щитом выставляя наперёд покорных их воле детей. Ищут спонсоров, требуют помощи у государства и людей, но работать – ни-ни, все обязаны их спасать. Это несчастные семьи, в которых дети вырастают не приученные к труду, к самоорганизации и культуре. Они скользят по реке жизни. За свою опеку благородную, Игорь, если ты нарвёшься на такую семью, они с тебя ещё и денег спросят, а себя благодетелями при этом выставят. И я это не от фонаря говорю, вспомни святое многодетное семейство Чижовых в нашем старом дворе в центре, все им помогали, фонды, храмы, благотворители, иностранцы, они же палец о палец не били, чтобы самим подшевелиться.
– Попытка не пытка, как любил говорить генералиссимус Иосиф Ежову. Чует моё сердце, что мачеха с удовольствием бы от лишнего рта, избавились бы. Егор мне рассказал, что его отправляют в детские оздоровительные лагеря на все летние каникулы, а зимой непременно в детский профилакторий, а девчонки при этом дома живут.
– Игорь, Игорь, ну, не фантазируй, пожалуйста. Знаешь, дети не игрушка, чтобы привязывать их к себе, не зная, что за фортели судьба тебе дальше выкинет. Времена ужасные наступили, дорогой. При нынешней пандемонии народ на такие выдумки ужасные, бессмысленные и жестокие стал горазд, и так спокоен при этом – никакой логике порой не поддаются действия нынешних граждан. Ты не мальчик уже, нужно осторожнее быть. Но идея опекать воробушка мне по душе, смотри там по обстоятельствам.
Денисов посмотрел на часы и встал.
– Время летит – уже полдень. Бежит, время, бежит. Ругают демократы проклятый СССР, всё делают, чтобы стереть память о жизни в том времени. Дерьма там было немало, но я хорошо помню часто повторяемую в те времена максиму: «Чужих детей не бывает». Взяли б нынешние критиканы того времени да отловили всех нынешних беспризорников, отмыли бы, накормили, приняли бы участие в судьбе несчастных детей. Это легко можно сделать, была бы воля. Где там! Экономическая целесообразность – вот кредо говорунов. А целесообразность эта рассчитывается только из личных и корпоративных интересов
– Знаешь, душа моя, я часто думаю о том, что сейчас происходит. Вот говорят, что у людей жизнь трудная, денег нет, дороговизна, жить трудно. Мол, надо как-то выживать, а для этого-де все способы хороши. Я и думаю: а когда было легко жить? Когда не нужно было думать человеку о хлебе насущном и в поте его не добывать? Когда это у простого человека, коих большинство, не было тягот жизни? Вот я вспоминала мою тётушку донбасскую, Царствие ей Небесное и вечная память. Ей пятнадцать было, когда умерли от голода её родители, оставив ей двух братьев и сестрёнку. Она их не бросила: выходила и вырастила. Одна! В те времена! А в войну, – я тебе рассказывала уже, – еврейских девочек спасла, рискуя жизнью и не только своей: её домочадцы тоже могли пострадать. Как это классифицировать? Что ей партия и Сталин вдолбили идеи интернационализма, наделили сердечной теплотой, неграмотную провинциальную девочку из рабочей бедной семьи, не читавшую писателей гуманистов? А может она была настолько инфантильна и не подозревала, что её братьев и сестрёнку могли повесить фашисты, которые особенно зверствовали в тех краях? Конечно, нет! Она прекрасно понимала, что могло выйти из её действий. Она людей любила и не могла допустить, чтобы невинные дети погибли. Сердце у неё чуткое было, что такое боль людская она не понаслышке знала, душа её не могла допустить мысли, что можно не помочь людям. Перекрестилась, попросила Божью Матерь о спасении и взяла девочек к себе. Между прочим, девчонок этих ещё и кормить нужно было. Кормила, выкормила, спасла от смерти. Это в крови, в генах. Только ленивый сейчас не пишет о том, что мордва, черемисы и другие маленькие народы, не были смяты и уничтожены русскими, которые расширяли свои владения. Предки наши были людьми суровыми – сама жизнь подвигала их быть такими, но не злобными мизантропами, умели находить общий язык со всеми. Теперь пишется новейшая история, всё с ног на голову ставят. Мы с тобой недавно читали, что Наполеона, оказывается, победил не русский народ с Кутузовым, а некий российский «генерал Мороз», победу нашу над фашистами принижают, все больше американцев превозносят, слышаться голоса из бывших наших прибалтийцев, поляков, что мы ничуть не лучше Гитлера – такие же варвары и оккупанты, над коллаборантами слёзы льют, про Ивана Грозного сочиняют небылицы, Евангелие кромсают, какие-то фантастические апокрифы выдумывают, на Бога злословят! Так и тянет спросить таких историков: «Ты там был, в то время и в тех местах, про которые небылицы сочиняешь?» У Андре Моруа как-то спросили журналисты: «Кто, по-вашему, больше изменил историю: Цезарь или Наполеон». «Историки», – был его замечательный ответ. А уж, что говорят о временах нашей с тобой молодости, о совсем близких временах! Мы, свидетели тех времён ещё живы, всё помним, но нас уже стирают со страниц истории, говорят, что оказывается, всё было отвратительно! И образование, и наука и одни репрессии были с голодом, и рабство, словом, тюрьма народов. Слышала я по телевизору, как одна успешная мадам, не из деревни, коренная москвичка, продвинутая писательница с именем и почётной родословной, стенала о том, что в 1977 году в магазинах куска материала на платье не найти было и, что чуть ли не в лаптях ходить приходилось. Какая бессовестность! Мы ещё живы, нас немало людей той эпохи, мы помним, что многого не было, но материалов-то в магазинах наших, индийских, и из соцстран завались! Джинсов не было в магазинах – это точно, но люди не голыми ходили, модничали, замуж выходили, театры посещали, на курорты ездили. Но вот этим вракам московской мадам вполне могут поверить юные телезрители, которые родились перед крахом СССР. У неё трибуна, с которой она смело лжёт, забыв, что поколение людей живших в семидесятые годы ещё живо, но к этой трибуне очевидцев советской жизни не подпускают. Историки придумывают всякие названия временам: смутные времена, золотой век, серебряный, застой, перестройка, оттепель. Нынешнему времени я бы дала название «заморозки» – время замерзания людских душ и сердец. Но клянусь Богом, Игорь, милый (глаза Марии заблестели), верю, что полно ещё таких людей, как моя тётя и народятся ещё такие же добрые и отважные люди, и будет этот мир освещаться святыми и светлыми душами этих простых людей. Человек не может выбрать для себя удобное для своей жизни время. Как здорово наш ленинградец, Кушнер об этом сказал: «Времена не выбирают, в них живут и умирают. Большей пошлости на свете нет, чем клянчить и пенять, будто можно те на эти, как на рынке поменять». Здорово сказано!
Денисов поедал раскрасневшееся лицо жены любящим взглядом.
Она умолкла. Потом улыбнувшись, продолжила:
– У меня есть подозрение, Игорь, что там… наверху, правители сегодняшнего мира знают об этой нашей национальной черте, доброте, терпеливости и долготерпении. И пользуются этим нагло, проделывая свои меркантильные делишки, при этом ещё имея наглость обокраденному ими народу, себя преподносить, как избавителей от рабства. Я у святых отцов прочитала недавно историю, как в нелёгкие времена некие монахи ушли на заработки. Они подрядились плести корзины для торгаша-хозяина, оплату он установил сдельную, но с некоей обязательной нормой. С молитвой да с усердием один монах как-то раз перевыполнил её. А хозяин ему не стал оплачивать переработку, но корзины взял, шельма. Монах вопросил: «Почему?» А хозяин наглый: «В вашем писании написано: хлеб свой будешь добывать в поте лица». Монах на это ему возразил: «Но в нашем Писании не написано, что я твой хлеб должен добывать в поте лица». Вот такие хозяева сейчас сплошь и рядом хозяйничают, только народ молчит, пребывает в какой-то гипнотической дрёме. Люди не должны соглашаться с рабством, в которое их втягивают мерзавцы. Эх, Игорь, дружочек мой верный, суженый мой любезный, совсем скоро мы войдём в новый молоденький, только что народившийся век. Войдём со старыми болячками, постареем ещё на год. Сколько Господь нам отпустит жизни в этом новом веке? Каким он будет этот быстрый компьютерный век? Встал бы наш сынуля на ноги в новом веке – был бы для меня он самым счастливым веком. Господи, Господи, глазами всевидящими увидь слова сердца моего и спаси мою кровиночку!
Денисов обнял жену.
– Бог милостив. Я одну цыганку недавно подвозил. Не из уличных гадалок, а оседлую, образованную у неё квартира на Ленской. Её двадцатилетний сын погибает. Героин. Она мне всё рассказывала, фотографию его показывала, плакала, безумолку говорила, как она его спасает, что делает для этого и как молится и страдает. Молюсь, говорит, за него день и ночь, но пока не слышит меня Спаситель. Знаешь, говорит, почему не слышит? Сама же и ответила. Как же, говорит, ему управиться со всеми нами грешниками, с нашим воем, что к нему идёт с земли? Как ему со всеми разобраться? У него дел посерьёзней моего невпроворот. Только, говорит, услышит он меня непременно. Дойдёт и до меня очередь и поможет он мне. Молиться нужно, чтобы просьба моя не затерялась в небесах. Ни секунды не сомневалась эта женщина в том, что её молитва будет услышана. И я подумал, что помощь ей будет послана. А по поводу грехов наших и жизни в «проклятом совке», я думаю, что мы век двадцатый не испортили, не худшими были его представителями. Нас всех впутали в сегодняшнюю историю, лучше слова, кажется, и не подобрать. Да, впутали. Но невозможно прожить свою жизнь от страны отдельно. Лишних, ненужных людей много стало: так всегда в истории бывает, они появляются, когда множество людей теряет возможность выразить своё мнение, когда его никто им не позволяет высказывать, когда меньшинство правит бал. Людей загоняют в русло выживания, лишь это делая актуальной темой, а лидеры, которые могли бы за людей этих вступиться, ещё не появились, а тем, что есть – заткнули рты. Но количество этих людей будет увеличиваться, появятся яркие личности, они откроют людям глаза на варварство, в которое их ввергают. Эти люди всегда появляются, они восполняют пустоты, становятся на место ушедших и уничтоженных. Так непременно произойдёт, обязано произойти, под вой озверевших, почуявших свой конец бесов, наступят другие времена, в которых трудно будет жить лжи, где появятся светлые водители с золотыми сияющими, согревающими сердца словами-делами, которые всем будут понятны и любы. Надеюсь, что появятся лидеры, писатели, ораторы, трибуны, голоса которых станут пробуждать людей, они обязаны появиться. Гюнтер Грасс отлично сказал: «Писатели – это люди творящие историю из одних лишь слов. И они охотно плюют в суп правителям, место которым на скамье подсудимых». А история, девочка моя, всегда непредсказуема, ею не историки управляют, а это значит, что и надежда всегда есть, Господь всё управит, он управитель. Всё у нас будет хорошо, дорогая, мы ещё внуков с тобой понянчим!
– Дай-то Бог! Как ты, Игорь, можешь убеждать!
– Мария, надо ехать. Какими бы ни были эта «маман» Наташа и отец Егорки, но они тоже человеки. И ночка эта должна была быть у них развесёлая. Я пойду машину разогрею и приду за малышом. А ты одень, пожалуйста, мальчонку, и соберите с ним в пакет машинки.
Когда он вернулся, Егор сидел на кухне с грустным видом. В который раз Денисов почувствовал прилив нежности. В голову полезли какие-то ободряющее слова, но он последовал правилу, которое перенял от своего отца: тот не уставал говорить, что с детьми нельзя сюсюкать и лукаво их жалеть – с ними нужно быть предельно откровенными, они остро чувствуют фальшь и враньё.
Он присел к столу, глядя на притихшего мальчика, сказал.
– Сейчас, Егор, трудные времена у всех. Тяжело и взрослым и детям. Ты знаешь, что случилось с моим сыном?
Мальчик широко раскрыл глаза, замер и быстро покачал головой. Мария, неестественно улыбаясь, напряглась.
– Он пошёл в армию, что бы закалить себя, стать сильнее, мужественнее, хотел быть защитником Родины. Но наши политики послали его на войну, а на войне, знаешь, стреляют по-настоящему. Двенадцать ребят, его друзей погибли, трое остались калеками, а Егор … ты сам видел. В жизни людей много чего может случиться, случаются и страшные вещи, и очень важно в такие моменты, чтобы рядом были близкие любящие люди. Люди часто встречают друзей нечаянно там, где они совсем этого не ожидают. Вот и мы с тобой встретились не в кино, не в зоопарке, а скажем так, при необычных обстоятельствах. И так бывает в жизни. Ты запомни, у тебя появились добрые друзья: моя жена, я и Егор. Ты ничего не бойся, не переживай и не волнуйся, всё будет хорошо. Мы поедем к тебе, я буду с тобой рядом. В своём дневнике ты найдёшь номер нашего телефона, будем с тобой созваниваться. К тому же, я намерен к тебе приезжать, проведывать тебя, надеюсь подружиться с твоим отцом и мачехой. А эту игрушку китайскую. Как ее…
– «Тетрис»
– Да, «Тетрис». Мы прямо сейчас и купим. Две купим. Тебе и твоей сестрёнке. Ну, а теперь нам пора.
Уже с ранцем за спиной Егор быстро проговорил:
–А я с тёзкой не попрощался.
И быстро, как это могут делать только дети, лёгким ветерком исчез за дверью комнаты Егора. Появился он через минуту. Мария присела на корточки, обняла его нежно, поцеловала в щёку, поднялась с покрасневшими глазами.
– Ну, мать, мы поехали, – обнял жену Денисов.
– С Богом, мои милые, – улыбнулась Мария.
У двери она придержала мужа. Поправляя ему воротник куртки, и заглядывая в глаза, тихо сказала:
– Приезжай быстрее домой. Что-то мне тоскливо сегодня, страхи какие-то обуревают. Не надо после никуда ездить.
– Да и у меня какое-то состояние странно-тревожное. Хорошо, дорогая, – он крепко поцеловал её в губы.
Закрыв за мужем дверь, Мария подошла к кухонному окну. Приоткрыв занавеску, она смотрела, как муж, сметая с машины снег, говорит Егору что-то весёлое. Неожиданно он остановился, поднял голову и помахал ей рукой, помахал ей и мальчик.
Когда машина тронулась, она перекрестила удаляющуюся машину и замерла у окна: её охватил липкий страх, тревога и необъяснимая тоска, полезли в голову разные страшные мысли. Они бились друг о друга, дробясь на острые, впивающиеся в сердце осколки и в каждом звучало имя мужа. Неожиданно сумбурный поток мыслей иссяк, но осталась одна страшная мысль о том, что возможно сейчас она видела самого дорогого ей человека в последний раз, что он уехал и может уже никогда не вернуться.
Она задрожала. Зажмурилась и потрясла головой, будто пыталась прогнать эту дикую мысль. Но мысль не пропала, продолжала настойчиво биться в голове: «Ты хорошо знаешь – человек смертен!» Она резко повернулась к иконам, зашептала быстро и горячо:
– Господи! Господи, будь мне милостив. Защити моего мужа Игоря, Святый и Милосердный. Помилуй и огради его от беды. Знаю, Господи, что неисчислимы милости Твои. Знаю, знаю, я знаю, что миллионы вопиют к тебе о помощи и защите, прими и мой голос, не дай беде подступить опять к моему дому. Горько, мне горько. Сердце моё кровоточит, беспокойство меня охватило, страх подступил и уныние, защити моего любимого человека. Уповаю на тебя, знаю, что ты стоял за спиной моего дитяти, спасая его. Ты, который любишь нас всех, не остави нас без твоего могущественного покровительства, спаси нас. Боже, наша Истина и Слово наше. Знаю, что твоя истина – последняя инстанция, к которой обращаемся мы, грешные. Верю, что слышишь ты меня. Услышь, увидь, помоги, прости и защити Милосердный.
Она умолкла. Долго смотрела на строгие и отрешённые лики Спасителя и Богородицы, будто ожидала от них ответа. Они смотрели на неё и молчали, по лицу Марии текли слёзы, она тихо плакала и не могла остановиться. Вздёрнувшись, она судорожно проглотила комок в горле, перекрестилась на иконы, произнеся: «Прости меня Господи за этот приступ уныния. Буди мне милостив, грешной. Всё в твоих руках, на всё будет Воля твоя святая».
Мария подошла к окну и открыла форточку. У тротуара визжа колёсами и рыча, буксовала машина, у «биржи труда» мёрзли люди, день был серый, морозный. «Нужно идти к сыну, хватит хандрить. Пора, пора, пора. Уколы, массаж, сменить памперс, подмыть его, поменять бельё, накопилось много стирки, достать ёлочные игрушки, нарядить ёлку. Поставлю её в комнате Егора, чтобы он её хорошо видел», – быстро тёк в её голове список неотложных дел. Беспокойство, возникшее после отъезда мужа, немного отступило, но остался саднящий нутро осадок. Сердце продолжало горчить.
Она прошла в комнату сына. Егор спал. «Боже мой! – с любовью глядя на родное лицо, думала она. – Мальчик мой! Какое испытание выпало на твою долю! Как ты краснеешь, когда я выполняю гигиенические процедуры. Всегда закрываешь глаза и открываешь их лишь тогда, когда я сменю бельё и укрою тебя одеялом. И краска эта ещё долго не сходит с твоего лица. Уже немного, немного, сынок потерпи. Скоро, совсем скоро ты заговоришь, будешь сам одеваться, читать книги, встречаться с друзьями. Ох, и наговоримся мы с тобой, родной! Нам есть, что сказать друг другу, ты так долго молчал. Ах, как жадно мы будем смеяться, и болтать безумолку! Как ненасытно и радостно мы станем жить, ценя каждый прожитый миг! Поспи ещё, поспи ещё, дорогой мой. Солнце моё, какой же ты красивый!»
Глаза её, лучась любовью, поедали бледное лицо сына.
Достав из комода накрахмаленные и отглаженные простыни, пододеяльник, махровое полотенце, бельё для Егора, она аккуратной стопкой сложила всё на кресло; из ванной принесла бутылочку с разведённой марганцовкой, клеёнку, мыло, губку, детский крем, тазик, «утку» и вернулась в кухню доваривать борщ.
Бульон кипел, луковица, морковь и свёкла были нарезаны. Мария работала с удовольствием, начался новый день, с его тяготами, беспокойством, заботами. Работа отвлекала, заставляла сосредоточиться, но в голове вспыхивало и вспыхивало беспокойное: «Игорь, Игорь, Игорь…»
На рынке Денисов купил два ««Тетриса», апельсины и связку бананов для сестёр Егора. До дома, в котором жил Егор доехали быстро. По разбитому и заставленному машинами «карману» под руководством Егора он подъехал и остановился у последнего подъезда стандартной бетонной девятиэтажки.
– Здесь, – тихо сказал Егор и заёрзал на сиденье.
Он сидел напряжённо вглядываясь в окно, вобрав голову в плечи, синие озёрца погасли. Мальчик волновался и трусил.
– Мы о чём с тобой говорили, парень? – ласково спросил Денисов.
– Что ничего не надо бояться, да? – жадно заглянул ему в лицо Егор.
– Именно так. И начни это делать прямо сейчас. Человеку за всё надо отвечать и приходится отвечать. Нельзя спрятаться от жизни, она всегда найдёт тебя, где бы ты ни спрятался. У жизни фонарик есть волшебный, он высвечивает всех спрятавшихся. Не бойся, Егор, я с тобой. Ты, конечно, можешь сказать, что я уеду, а ты останешься, и всё в твоей жизни будет по-старому. Но, согласись, уже что-то изменилось, уже всё по-другому: новый день начался, Новый год ближе стал, новый век не за горами, новые друзья появятся. Непременно появятся! Ты уже обрёл трёх: тётю Марию, меня и тёзку Егора. Мы обязательно будем видеться. И вот, что я ещё хочу тебе сказать… ты не всегда будешь маленьким, время будет бежать быстро, не успеешь оглянуться, как станешь взрослым. Заживёшь самостоятельной жизнью, но к этому времени ты обязан накопить в себе энергию вдумчивости, хороший запас знаний, научиться ничего не делать с бухты барахты. Для этого нужно много читать, чтобы познать много нужного и полезного. Я знаю, Егорка, что тебе сейчас очень трудно, но ты должен приспособиться, должен научиться жить и выживать в этих условиях и ничего не бояться. Если ты будешь бояться, то страх может заставить тебя делать то, чего делать нельзя, что делают бесчестные, плохие и недостойные люди. Но это не значит, что нужно быть беспечным и безбашенным и рисоваться своим бесстрашием. И уж, конечно же, не нужно делать из страха такие поступки, какие ты совершил в этот раз, то есть подвергать себя опасности, уходить из дома. Это было, Егор, очень дурно с твоей стороны так поступать. И хорошо, что ты со мной встретился – люди бывают и злыми. Ты меня понимаешь?
Егор кивнул головой и тяжело вздохнул.
– Егор, сегодня твои сестрички маленькие, ябедничают, у детей это бывает. Но они тоже растут, совсем скоро станут барышнями и им не до ябедничания станет, – продолжил Денисов. – Брат твой отслужит в армии, станет жить отдельно, наверное, женится, ты в гости к нему будешь ходить, он тебе помогать будет, у него дети родятся – новые твои братья и сестрёнки. Постареют и мама Наташа с отцом, станут бабушками и дедушками, всё может повернуться по-другому. Ты живи и ничего не бойся. Твоя жизнь – это твоя жизнь, тебе нужно учиться, внимательно присматриваться к миру, постараться понять, что хорошо, а что плохо, быть честным, отзывчивым, прямым, и выбирать то, что хорошо – то есть выбирать добро, а не зло.
Неожиданная мысль пришла ему в голову.
– А ты, Егор, крещёный?
– Нет, папа хотел, а мама Наташа раскричалась: денег нет, денег нет. А сама девчонок в прошлом году покрестила. Но это бабушка заставила её, она пенсию ей свою отдаёт.
– Вот те на! – воскликнул Денисов. – Какие же это деньги? Это не день рождения, который каждый год празднуют и не свадьба. Это же один раз всего в жизни нужно сделать. Отлично! Не то отлично, что ты некрещёный, это как раз давно нужно было сделать. Отлично, потому что я с твоим папой поговорю об этом и, если твои родители будут непротив, то мы с тётей Машей станем твоими крёстными и расходы возьмём на себя. И тогда… и тогда мы будем чаще видеться, станем родственниками. Как тебе такая идея, Егор? Мне она нравиться. Ты возьмёшь нас с Машей в крёстные?
– А Егора можно в крёстные? – спросил мальчик.
– Надеюсь, что он выздоровеет к этому времени. Вот видишь, какие у нас планы наполеоновские на новый век образовались! Так что выше нос, планы нужно выполнять. Кстати, у крещёных людей есть ангел хранитель, так что ещё один крепкий защитник у тебя будет. Ну, что выходим?
– Выходим, – мальчик явно ободрился.
Денисов забрал с заднего сиденья пакеты, они двинулись к подъезду. Егор, заглядывая ему в лицо, сказал:
– Когда у папы была машина, такая же «шестёра», как у вас, он всегда снимал аккумулятор и прятал его в багажник.
– Воруют?
– Воруют, подлецы, – с серьёзным лицом ответил малыш.
Денисов рассмеялся.
Они вошли в открытую, подпёртую кирпичом входную дверь. В подъезде стоял кислый подвальный запах, краска на стенах неопределённого ядовито-зелёного цвета висела лохмотьями. Единственный лифт пришлось ждать долго. Наконец из него вывались компания подростков, четверо парней и девушка. Громко смеясь и поругиваясь, они двинулись к выходу. Девушка смеялась громче всех, визгливо и неестественно, будто её завели ключом.
Стены старого лифта были исписаны и перечёркнуты любителями настенных петроглифов. По всему молодое поколение вело между собой ожесточённую войну. Это была война любителей музыки Виктора Цоя и поклонников американского музыкального течения хеви-металл. Кнопки лифта какой-то варвар безуспешно пытался спалить. Егор нажал кнопку девятого этажа, лифт, помедлив, заскрежетал натужно и пошёл вверх
Разглядывая чьё-то творение на стене лифта, – поверх шприца, из которого вытекали капли, было написано по-английски White power, – Денисов сокрушённо покачал головой, думая: «Скорее «White death»». На лестничной площадке девятого этажа, где они вышли с Егором, на стене был тот же рисунок и та же надпись. «Подъезд неблагополучный», – заключил он.
– У нас в доме наркоту продают, – хмурясь, сказал Егор, поглядывая на него.
– Вот как. У вас тут оказывается супермаркет.
– Азеры, – хмыкнул Егор.
– Какая квартира? – взглянув ещё раз на рисунок со шприцем, спросил Денисов.
– 196-я, – Егор трусил, глаза его беспокойно бегали.
Они подошли к обшарпанной двери, обшитой вагонкой. Мальчик прижался к Денисову, на лбу у него выступили бисеринки пота, зрачки расширились. Нажав кнопку звонка, Денисов наклонился к его уху.
– Егор, мы ведь договорились…
Мальчик поспешно кивнул головой, но видно было, что сделал он это механически – глаза его напряженно смотрели на дверь. Он побледнел.
Денисов ещё раз нажал на звонок. За дверью происходило шумное сопение, поскрёбывание, беспокойные собачьи постанывания, а после грубоватый женский голос, прикрикнул: «Ну-ка, пошли вон от двери, заразы», но собаки не перестали волноваться. Послышался звук проворачиваемого замка, и мальчик юркнул за спину Денисова
За открывшейся дверью стояла женщина лет сорока в тёплом халате и шлёпанцах, черноволосая, с круглым одутловатым лицом, и рдеющими на нём красными пятнами, полные губы были недовольно сжаты. Позади неё рвались собаки и высовывались любопытные мордашки двух девочек. Женщина смотрела на Денисова недоумевающе и недовольно. Маленькая собачонка прорвалась за дверь и заскочила за его спину. Радостно повизгивая, и, сделав лужицу, она подпрыгивала почти до носа Егора. Он взял изнывающую от радости собачку на руки и вышел из-за спины Денисова.
– Ах, ах, ах! Вторая часть Марлезонского балета. Кого мы видим! К нам беженцы, – забегала глазами женщина.
Выражение недовольства испарилось с её лица, растерянности ей скрыть не удавалось
– Явился, не запылился! Где же ты был, щенок? Тебя вся питерская милиция ищет, полгорода на уши поднял, что ж ты такое вытворяешь-то?
Егор опустил собаку на пол, свесил голову на грудь, стал «рисовать» на полу носком ботинка.
– Здравствуйте, – улыбнулся Денисов, чуть не сказав, «мама Наташа». – С вашего позволения я сейчас всё вам объясню. Меня зовут Игорь Николаевич Денисов. Вы позволите мне войти?
Женщина замялась. Неохотно, настороженно разглядывая его, посторонилась. Денисов слегка подтолкнул в спину Егора, на которого напал столбняк, и они вошли в узкую прихожую.
Под густо увешанной зимней одеждой полкой-вешалкой были свалены в кучу ботинки, сапоги, тапочки. Денисов, поставил пакеты на пол, Егор стал с ним рядом. «Мама Наташа» молчала. Поняв, что его не приглашают раздеться, Денисов вздохнул:
– Если коротко, то дело обстояло так. Я проезжал на машине поздно ночью и на автобусной остановке увидел ребёнка. Он сидел на скамейке и спал. Это было в двух шагах от моего дома. Я усадил его в машину, он не просыпался, привёз его домой, чтобы убедиться, что с ним всё в порядке. Скорую мы не стали сразу вызывать: нужно было быстро убедиться всё ли в порядке с мальчиком, ни обморожен ли он, её можно было вызвать домой, если в этом появилась бы нужда. Вы, наверное, не хуже меня знаете, что они могли бы приехать не очень скоро, а в таких случаях дорога каждая минута. После того, как мы с женой привели мальчика в чувство и убедились, что он не обморожен, я нашёл в его ранце дневник и в нём ваш домашний телефон. К сожалению, телефон ваш молчал, (губы женщины дёрнулись), я безрезультатно потратил полчаса, пытаясь дозвониться. Потом Егор крепко заснул, видимо сказалось утомление, а адреса он своего нам не назвал. Утром он нам сказал, что живёт в Весёлом посёлке и покажет свой дом… вот мы здесь. Понимаю, что вам пришлось пережить, но поверьте, я знаю не понаслышке, как сейчас работает медицина, и мне кажется, попади, мальчик, этой ночью в больницу, это могло стать для него тяжёлым стрессом. Конечно, если бы телефон ваш работал, мы бы встретились этой же ночью. Слава Богу, всё обошлось, вручаю вам Егора в целости и сохранности…
Денисов умолк, проговорив про себя: «Уф-ф! Как же долго пришлось объяснять «маме Наташе», что пасынок жив и здоров, а радость на её лице так и не прорезалась. Дар речи потеряла».
«Мама Наташа» молчала, и он неожиданно стал краснеть, стушевался, думая: «Оправдываться приходится».
Егор присел, он развязывал шнурки ботинок, поглядывая на мачеху. Когда он поднялся, Денисов погладил его по голове:
– Ну, вот ты и дома, Егор.
– Брысь в комнату, – бросила неласковый взгляд на мальчика женщина и он, опустив голову, пошёл в комнату, за ним двинулись девочки, которые всё это время стояли рядом и с любопытством глазели на неожиданного гостя. «Мама Наташа», подождав, когда за детьми закроется дверь, растянула губы в подобии улыбки:
– Вам, конечно, спасибо…
«Как это, «конечно»? В смысле – есть какие-то претензии?» – вытянулось лицо Денисова.
– Спасибо вам, – поправилась она. – Извините, что не приглашаю вас в комнату. У нас очень тесно, большая семья, беспорядок.
Она маялась, покусывала губы, шарила беспокойным взглядом по сторонам.
– Егор мне говорил, что у вас большая семья, – сказал Денисов и тут же пожалел о сказанном, подумав, что он этим мог навредить мальчику.
Женщина кривила губы, кисло страдальчески улыбалась, будто искала какие-то нужные слова и не находила их, обстановка становилась тягостной. Из комнаты, в которую вошёл Егор, вышла, худенькая, трясущаяся старушонка со слезящимися глазами. Не успел Денисов с ней поздороваться, как она низко поклонилась ему, проговорив тяжело, с присвистом дыша:
– Здравия вам, милый человек, кланяюсь вам до земли. Мы так вам благодарны за Егорку, я всю ночь плакала. Господи, Господи, он же такой глупыш, слава Богу, что всё хорошо закончилось. Наталья, пригласи человека хотя бы на кухню, чаю…
– Мама, там стирка у нас навалена на полу у стиралки, – раздражённо перебила её дочь, не дав договорить.
«То есть, пора откланяться? Да, гостеприимством здесь не пахнет. Вот оказывается, как тебе приходится жить, Егорушка! А я надеялся на разговор человеческий, на слёзы радости на лицах. Ладно, ладно. Но я обязан кое-какие детали прояснить у этой гостеприимной молчальницы, и малость технично вразумить её, не задевая её высокого чувства собственно достоинства, – думал Денисов, сохраняя на лице почтительность.
Старушка взглянула на дочь, горестно вздохнула и повернулась к нему.
– Простите, добрый человек, мне прилечь нужно. Спасибо вам, огромное спасибо, дай вам Бог всякого добра.
Неслышно ступая, опустив голову, она вернулась в комнату.
– Скажите, Егор впервые у вас уходит из дома? – не сводя глаз с дёрнувшейся нервно мачехи Егора, спросил Денисов.
– Да чего ему уходить-то?! Что за дурь на него нашла? – чуть не сорвалась она в крик. – Живёт, как у Христа за пазухой. Учиться, балбес, не хочет, лодырничает, грубит учителям, отцу. Всё для него делаем, в санатории отправляем. Бессовестный, бегать удумал, позорит родителей.
– Может, есть смысл к детскому психологу его сводить?
– Да сколько можно! Врачи говорят недоразвитый он. Он же семимесячным родился…
– Ах, вот как, – проговорил Денисов, думая: «Что-то не похоже, уважаемая «маман», что он недоразвитый, у меня глаза есть. Если очень захотеть, то диагноз нужный, конечно же, для успокоения совести всегда можно поставить человеку нелюбимому».
Разговор прервался из-за того, что из другой комнаты вышел, зевая и почёсываясь, грузный мужчина в трико и тельняшке без рукавов, с помятым от сна лицом.
Денисов оторопело на него уставился. Он не знал верить ли своим глазам, но когда мужчина сказал бесцветным голосом: «Чё тут такое, Натали?» – сомнения его вмиг испарились: это был наглец недавно ограбивший его! По всему и он узнал его, покраснел, заморгал растеряно глазами, нервно заправил майку в трико, вытащил её и опять заправил.
– Не понял я? А это кто? – уставился он на жену.
Денисову показалось, что он ей быстро подморгнул.
– Вот… Егора человек привёз. Ты бы поздоровался, Вася, – с удивлением в лице, раздражённо сказала женщина, нахмурив брови.
А он, промычав что-то невнятное, затоптался на месте, глядя куда-то поверх головы Денисова.
– Здравствуйте. Надо понимать, вы, отец Егорки? – с любопытством разглядывая нервно зачесавшегося Василия, – спросил Денисов.
Он полностью взял себя в руки, успокоился и даже улыбался.
– Отец… отец я, – пробормотал Василий, отводя глаза в сторону.
– Рад с вами познакомиться, Василий, а меня Игорем Николаевичем зовут. У вас хороший умный сынишка, – сказал Денисов и, обернувшись к женщине, продолжил:
– Ну, что ж, всё хорошо, что хорошо кончается. Понимаю, с таким обширным семейством забот у вас выше крыши. Не буду вас больше отвлекать. С наступающим Новым Годом, счастья вам и всей вашей семье, любви, здоровья, душевного спокойствия и финансового благополучия.
– Последнее нам совсем бы не помешало, – фальшиво хохотнула женщина баском, добавив, – спасибо ещё раз и извините – у меня куча дел. Вася, проводишь человека.
Она прошла в кухню, закрыв за собой дверь. Вася нервно топтался на месте босыми ногами.
– С ночной смены, Вася? Без ЧП прошло? Как ночной улов? Вот ведь какие чудеса в нашей деревне происходят. Думал ли ты когда-нибудь, Вася, что твои клиенты в гости к тебе будут захаживать? Выйди на пару минут на площадку, нам поговорить нужно. И не запирайся, когда я выйду, это было бы глупо. Нам есть о чём с тобой поговорить. Не о том… о Егорке, – тихо сказал Денисов.
Василий смотрел в пол. Из приоткрывшейся двери высунулась голова Егора.
– До свидания, дядя Игорь.
Он вышел из комнаты, опасливо косясь на угрюмо молчащего отца.
– Я на Рождество приеду вас поздравить, так что жди меня. Забери пакеты, девочек угости апельсинами и бананами. «Тетрис» сестрёнке отдай.
Егор с тревогой бегал глазами с отца на него, Василий молчал.
– Иди, Егорка, – сказал Денисов, – иди, малыш. Сестрёнки тебя, наверное, ждут.
Егор, подняв пакеты, тихо проговорил:
–Тёзке и тёте Маше передайте привет.
– Иди уже, бродяга, – недовольно проворчал Василий, и Егорка быстро юркнул за дверь.
– Я подожду тебя на площадке, – сказал Денисов и вышел за дверь.
Василий вышел через пару минут в растоптанных ботинках и солдатском бушлате, провожала его мама Наташа.
– Ты недолго, Вася, через пару минут брательник твой ментяра подскочит, он только что звонил, – выжидающе замерев в дверном проёме, сказала она, бросив на Денисова строгий взгляд.
«О, Боже, мир слетел с катушек, успели переговорить! Маман, по всему, знает о ночном промысле супруга, может даже и благословляет его перед выходом на «работу». Ловко сообразила напрячь меня, приплела на всякий случай для устрашения липового брательника, который умеет звонить на отключённый телефон. Ха-ха-ха, припугнула. А Василёк наш хорош. Осознаёт ли он, что будет с его детьми, если попадётся и его посадят, или нарвётся на пулю, сейчас у многих «бомбил» оружие есть? Дети останутся сиротами, а мама Наташа тут же сдаст Егорушку в детский дом, с глаз долой, из сердца вон», – думал Денисов, благожелательно улыбаясь мачехе Егора.
– Да, ладно, иди уже, – махнул на неё рукой Василий раздражённо.
Она прикрыла дверь, оставив небольшой просвет.
Хрустнув пальцами, Василий закурил и сразу всё расставил по местам:
– Короче. Что ты хочешь? На мне, где сядешь, там и слезешь. Денег? Денег нет, и не будет. В милицию пойдёшь? Ничего не докажешь. Я по ночам дома сижу у телевизора, прикинь? Мои подтвердят. А в драке я жестокий, если надумаешь чего такого. И весовые категории у нас разные, прикинь. За Егора спасибо, нет базара, от сердца говорю. Так, о чём говорить будем?
Они стояли у батареи. Василий затушил сигарету в консервной банке и тут же закурил новую, руки у него подрагивали. Курил он «Мальборо» и Денисов подумал, что это расточительно курить такие дорогие сигареты, когда ты безработный и у тебя столько детей.
И неожиданно, не выдержав, рассмеялся. Рассмеялся от того, что интуитивно ожидал от этого наглеца именно такого напора и поведения и угадал. Василий вздёрнулся, глянул на него подозрительно. Денисов полез в карман за сигаретами и вспомнил, что они остались в машине.
– Я дрожу от страха. Не прыгай высоко, Василёк, – падать больно будет. Дай-ка мне твоих импортных, я свои в лимузине оставил, – сказал он
Василий протянул ему пачку. Он кривил губы, глаз у него дёргался. Денисов прикурил от его сигареты, закашлялся:
– Какая гадость. Одеколон, а не сигареты. Ты чего дёргаешься-то, Вася? Пистолет потерял? Не волнуйся так сильно – это вредно. Если будешь и дальше крысятничать, когда-нибудь непременно придётся встретиться с милицией, и хорошо бы только с ней, родимой, а не с ограбленными тобой водителями – это для тебя совсем плохо и больно может кончиться. Тебе бы пошевелить мозгами не мешало, подумать о том, что мне родимая милиция сейчас поверит больше, чем тебе, ведь я ей самого тебя могу предъявить, а не писюльку о вооружённом ограблении незнакомым уродцем. Кстати, я не поленился и заяву на следующий день после ограбления написал, портрет твой нарисовал, про наколку на правой руке сказал. Как-то вот так. Обещали засветить тебя, Вася, в «Криминальных новостях», так что станешь ты, вот-вот, телевизионной звездой. Не при, не при, Вася, не бери на дешёвые понты. И я не сирота, в этом городе родился и вырос, и друзья мои живы. И насчёт наших разных с тобой весовых категорий, дорогой Майк Тайсон, не надейся, вторую щёку я тебе сейчас не подставлю. Не понтуйся. Тогда, ночью в машине, на твоей стороне было преимущество наглого вора с оружием в руках и продуманный план. Не учёл ты только одного, что деревенька наша маленькая, люди в ней иногда случайно встречаются. И думаю, бодаться тебе со мной не с руки, подумай, чем это может для тебя закончиться. Но если честно, то в рожу твою позорную так и подмывало дать, в первый миг, когда я тебя увидел. (Василий, стал красным, скривился). Ты же водитель, как ты вообще до такой гнили додумался – грабить коллег? Догадывался, наверное, о том, что у многих водил имеется оружие, и ты мог элементарно схлопотать «обратку» – трудно не попасть в такую широкую спину. Что за смелость камикадзе? Дети остались бы без отца, инвалид Вася тоже не лучший финал жизни. И главное: совесть, она, что антракт себе устроила? Это же грех так поступать – люди выезжают «бомбить» не от хорошей жизни, у них тоже семьи, и, в сущности, заработок от такой деятельности пшик – не разбогатеешь…
– Грех! – скривился Василий. – А Березовским, Гусинским, Голдовским, Козленкам и Чубайсам не грех нас грабить? Им не стыдно, что заставляют нас жить впроголодь?
– Погоди, погоди, что ты лепишь? Я не Березовский и не Гусинский, и даже не владелец ларька. Я тебя не грабил, всё наоборот произошло, – поднял брови Денисов. – Мы люди и жить должны по человеческим понятиям, а не по воровским. Ума не приложу, как ты на это вообще решился? Шестеро детей! Один мальчик уже почти мужчина, кормилец твой подрастает….
–Да уж, кормилец, – хмыкнул Василий.
«Никому не верит. Даже детям своим. Отравлен неверием, выползень», – с тоской подумал Денисов, но вида не подал, будто и не слышал этого саркастического «Да уж».
– Ничего не проходит в этой жизни бесследно, всё взаимосвязано. За всё придётся однажды заплатить, не бывает случайных мелочей, Василий. В пятимиллионном городе встретились Василий и Игорь. Ночью Василий «попросил взаймы» у незнакомого ему водителя, в другую ночь этот водитель находит его сына, замерзающего ночью на автобусной остановке. А ещё через день Вася и Игорь встречаются, курят и беседуют на лестничной площадке. Такие, понимаешь, знаки, Вася, тебе, вообще, о чём-нибудь говорят?
Сердце Денисова неожиданно резко и болезненно торкнулось в груди, а вслед за толчком подступили неприятные покалывания под левой лопаткой, застучали горячие молоточки в висках. Он сморщился и непроизвольно, положив левую руку под сердце, сделал несколько давящих движений. «Планируем, загадываем, а всё может кончиться в один миг, – с неожиданно подступившим страхом», – подумал он и замолчал.
Боль в груди усилилась. Василий с непроницаемо-каменным лицом смотрел на него, а он замедленно возвращался к действительности, неожиданно осознавая: «Василёк не прошибаемо тупой, или это маска? У меня ощущение, что ему плевать на всё, что я ему тут говорю. Он скорей всего меня за идиота считает, новоявленным Макаренко и лохом, и ждёт не дождётся, когда я уйду. Ах, Егорушка, Егорушка, Егорушка-воробушек, запал ты мне в сердце. Но мне нужно закрепиться для пригляда за тобой, за брошенным бесприютным воробушком. Ну, не полный же он уродец этот Вася-Василёк-Василёчик, чудный цветочек на заплёванном питерском асфальте? Неужели и живого кусочка в его бычьем сердце, с двадцатью ударами крови в минуту, не осталось? Егор-то кровинушка ему родная, не чужой ребёнок».
Василий
Василий, в самом деле, успокоился, прикинув, что вреда ему от нежданного гостя не будет. Он даже стал подумывать, что пора бы уже и распрощаться с неожиданным гостем (есть очень хотелось), сославшись на срочные дела, но с тоской, представив себе, какая сейчас начнётся тягостная и долгая разборка в квартире, остался, чтобы потянуть время. Слушая Денисова, он с тоской думал сейчас о том, как Наталья всех соберёт в гостиной, и, рассадив на диване, прикажет Егору стать в центре комнаты. Она будет вершить суд, в котором сама будет и прокурором, и судьёй, девочки немыми заседателями, мать Натальи тихим адвокатом Егора, ну, а он – палачом.
Суд, по обыкновению, продлится долго, с криками и стенаниями Натальи, обвинениями Егора в бессердечности, тупости, дебилизме, обжорстве, жадности, хитрости, лицемерии, с примерами из жизни, где проявлялись эти его отрицательные черты, а после прикажет ему привести приговор в исполнение. Орудие возмездия – широкий кожаный ремень, ещё отцовский, хорошо знаковый со спиной и ягодицами самого Василия.
К самому акту наказания Василий относился равнодушно, рассуждая так: отец меня драл, отца его отец тоже драл – никто от этого не умер. Ему бы вспомнить о боли и чувстве унижения, которое он испытывал в детстве, когда его самого порол отец, да успел он очерстветь, устать от жизни, обросло его сердце корой хладности, накопил сора душевного и дурного опыта, злобы и зависти к удачливым, «ослеп» для жизни честной и «обмёрз» душой. «Невозможно не прийти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят», – говорит Писание, а святитель Феофан Затворник, раздумывая над этими словами, заключил: «Какое, в самом деле, ослепление постигло нас, и как беспечно мы ходим посреди смерти».
Когда в детстве Василий получал очередную порку, он не издавал ни звука, пощады не никогда не просил, только про себя крыл отца страшными ругательствами, которые освоил ещё в младших классов. Отец удивлялся его стойкости и иногда восклицал, с недовольством, но не без восхищения в голосе: «Ещё один коммунист растёт». Он имел в виду не членство в партии коммунистов, а главного героя своего любимого фильма «Коммунист», который в финальной сцене фильма, терпя удары набросившихся на него кулаков, раскидывает их и падает только тогда, когда в него выпустят несколько пуль. Окорот от крепкого сыночка отец получил, когда в очередной раз решил поучить уже шестнадцатилетнего сына уму-разуму. Вася этого ему не позволил. Он больно заломил отцу руку, ткнул лицом в пол, раскровенив ему нос, и так придавил коленом спину, что захрустели кости. Отец поплакал, хотел в милицию заявить, но опрокинув водочки остыл, и «воспитывать» больше Васю не пытался.
Василий стал устраивать свою жизнь по своему разумению, впрочем, вариантов было немного. Тяги к серьёзной учёбе он не испытывал. Полёт мысли не поднимался выше планов о приличной зарплате, халтурных приработков, и стандартных развлечений с девицами и выпивкой. Была учёба в автошколе, работа автослесарем, армия, затем работа водителем, неплохие заработки, женитьба.
Жизнь с первой женой у него складывалась хорошо. Это была чистоплотная, работящая и спокойная девушка, работавшая почтальоном. У неё была комната на Якубовича рядом с Почтамтом, Василий поселился у неё. Доброта и сердечность Любы были хорошо видны людям, никто никогда не видел её хмурой. Когда она говорила с людьми, лицо освещалось милой улыбкой, её любили сотрудники почты и соседи. Ласковое Любаша надёжно приклеилось к улыбчивой девушке, но как это часто случается в семейной жизни, не заладились отношения со свекровью, и не по вине невестки. Мать Василия заподозрила в невестке коварную змею, целью которой была её двухкомнатная квартира в спальном районе.
Люба родила Алёшеньку. Первенца она боготворила, все силы отдавала ребёнку, а у Василия наступили некомфортные дни. Особой нежности к своему дитяти он не испытывал, хотя попервах пытался помогать жене. Выспаться теперь не удавалось, в тесной комнате негде было спрятаться от плача ребёнка, новый человечек стал хозяином жизни, его центром.
Как не каждый человек может петь, так и не каждый может любить, хотя петь, ещё худо-бедно можно научить. Научить любви обделённых этим, ни с чем не сравнимым богатством невозможно и таких людей немало. Запрятано это богатство где-то глубоко внутри них и дремлет, придавленное тяжёлым спудом скучной жизни с набором однообразных привычек. Разбудить это чувство сложно. Скорби и тяготы не умудряют такого человека, не освобождают из-под спуда спящее чудо, а только озлобляют. Такой человек может дожить до глубокой старости, так и не узнав, что такое всепобеждающая сила любви. Любовь – талант, награждающий человека счастьем, но много ли поистине счастливых людей?
Василий был из числа «обделённых». Этого ему не могла дать семья, в которой не было любви, привить полезный черенок на деревце-дичке родителям не приходило в голову; в среде же его жизневращения, к несчастью, не оказалось добрых учителей, не встретились ему и люди, которые могли бы изменить его мировоззрение, да и он сам чурался «умных».
Любил ли он Любашу? Он не смог бы дать себе ответ на этот вопрос, да и вопроса такого он себе не задал. За время, прожитое с ней, слово «люблю» не было произнесено им ни разу. Этот брак был ошибкой, – ошибкой Любы. Она была старше Василия, претендентов на руку провинциальной «бесприданницы» долго не находились, время убегало, а она очень хотела детей. Сходясь с Василием она наивно исходила из житейской издевательской «мудрости-тупости» – «стерпится-слюбится». Вытерпеть человек много чего может, любить иного и плёткой не заставишь.
Простая девушка из северной глубинки, как могла, тянулась к свету, выписывала журналы, брала в библиотеке книги. Василий книг не любил и не читал, в школе дотянул только до восьмилетки. Отношение в его семье к книгам было утилитаристским: дома книг не было, а в дачном туалете-скворечнике у них висела «долгоиграющая туалетная бумага» – толстенный том книги Александра Дюма «Двадцать лет спустя», умыкнутый из библиотеки. И в этом совсем не были виноваты дефицит туалетной бумаги в СССР или скромное финансовое положение в семье. Это было гнусное жлобство и беспардонное невежество. Зимой книгу «почитывали» мыши, кляня, наверное, хозяев за вырванные листы.
Люба пыталась тянуть мужа в музеи, украшала их скромное жильё репродукциями из журналов, к которым сама делала рамки, тщетно пыталась увлечь Василия посещениями концертов и театров. Василию по душе был друг-телевизор, диван, иногда он ходил на футбольные матчи.
На четвёртый Алёшин день рождения Люба купила малышу дорогущую и дефицитную по тем временам железную дорогу немецкого производства. Они с сыном подолгу сидели на полу с занятной игрушкой с восторгом и умилением на лицах. Игрушка понравилась и Василию, таких игрушек у него никогда не было в детстве, но, узнав о цене игрушки, он грубо высказался, в том смысле, что для их бюджета это бесцельная и вредная трата. Люба простыми словами пыталась объяснить ему, что у детей должно быть счастливое детство – это будет согревать его душу потом, когда он станет взрослым, а сейчас нужно заложить фундамент, на котором будет вырастать его душа. Василий грубо и с оскорблениями стоял на своём. Это был тот момент истины, когда Любе нужно было подвести черту, сказать: «Беги, Люба, беги!», осознать, что её ждёт погружение в ад с чёрствым чужаком, с несродной душой, что не будет у её ребёнка отца, а у неё мужа, в высоком понимании этого слова; что её и Алёшины судьбы будут изломаны человеком, не понимающим простых, человеческих чувств и радостей, что единственный способ изменить ситуацию спасти себя и сына – это расстаться с ним.
Но вместо этого она горько расплакалась, продолжила говорить Василию о том, что детям нужно прививать любовь, тогда, возможно, они родителей на старости лет куска хлеба не лишат и похоронят по-человечески. Василий роптал, и никак не хотел соглашаться с женой. Он не мог вспомнить, чтобы его отец, когда-нибудь играл с ним маленьким. Вечно усталый, и частенько выпивший, вечно ссорящийся с матерью, иногда поколачивающий её, отец был безразличен к интересам сына, а Василий проводил всё свободное время среди дворовой шпаны, где получал довольно специфические понятия о жизни.
Когда Василий учился на слесаря по ремонту автомобилей и одновременно на водителя, он ещё больше отдалился от родителей. От одежды его теперь не выветривался запах бензина, руки никогда не отмывались добела, он уже попивал, курил, ругался скверно, нахватался от водителей всяких жаргонных словечек. Служил он в Казахстане, вначале водил грузовик, после «Волгу» командира части, который в нём души не чаял. Водителем он был классным, машину знал прекрасно, простоев никогда не случалось, ремонтировал её сам. И служилось ему вольготно: приходил в казарму только спать, его не беспокоили. Возить «хозяина» приходилось не только по делам, домой, но и на дачу, и на охоту, по магазинам. Жизнь полковника была у Василия на виду. «Хозяин» был беспринципным хапугой в погонах. К «народной» собственности относился, как к личной, тащил домой из части всё, что считал нужным, включая продукты, дачу ему строили на «халяву» солдаты, он толкал налево бензин и солярку, стройматериалы, списывал и продавал оборудование.
Василию деятельность полковника нравилась. У него складывалось устойчивое циничное мировоззрение, сводящееся к простой формуле: бери всё, что плохо лежит, так делают все, и чем выше ранг человека, тем больше он может хапнуть. Он стал почти членом семьи полковника, тот даже уговаривал его остаться на сверхсрочную, но он не согласился. Домой он вернулся с документами водителя первого класса и с чеком на тысячу триста рублей. В стройбате платили за работу и деньги эти были неплохие для того времени.
После службы пожил он дома недолго. Постаревшие родители совсем озверились. Ругались по пустякам, «доставали» его своей скупостью и бережливостью: не выключенная лампочка в туалете могла вызвать бурю эмоций и разговоры на целый день. Недели через две после возвращения домой, он устроился на автобазу водителем, стал шоферить, а вскоре встретил Любу.
– – —
Люба умерла во время вторых родов, Егорку спасли – мать не удалось. Роды были с кесаревым сечением, произошло заражение крови. Люба умерла 13 января 1989-го года, в эти дни проходила последняя в истории СССР перепись населения. Рождение Егора увеличило народонаселение страны на одну единицу, но итоги этой переписи в скором времени стремительно и трагически были перечёркнуты: страна кроваво рассыпалась, на её скукожившихся просторах воцарялся хаос, неся с собой смерть, разруху, нищету, кровь, страдания миллионов людей.
Перед родами Любаша стала в очередь на расширение жилплощади, и, наверное, её радужные планы обязаны были положительно разрешиться, как и другие разные планы миллионов обычных советских людей, если бы не предательство фарисеев, внедрившихся во власть, мизантропов с глобально гнилой системой взглядов на жизнь, пауков-кровососов, обращающих кровь своих жертв в сверкающее золото, от отцов своих впитавших матрицу «эта страна», составляющие вместе общность мерзавцев, сводящих цивилизацию в могилу, утилизаторов наследия отцов и дедов.
Василий остался с двумя детьми. Отец Василия к тому времени умер, мать поначалу взялась было помогать сыну, но вскоре разнылась, ссылаясь на плохое здоровье, и он оказался буквально связан детьми по рукам и ногам. Был у него один депрессивный момент, когда он даже решился отдать детей в детский дом, но одумался. Кляня судьбу и тяготы жизни, он нанимал нянек, клал детей в больницы, устраивал их зимой в профилактории и санатории, летом в оздоровительные лагеря, «бомбил» на машине ночами, днём водил грузовик, развозил продукты по магазинам. Воровал при любой возможности продукты, которые развозил, способов для этого было немало.
Люди его жалели, приходили на помощь: как не пожалеть, одинокий мужчина, вдовец в расцвете сил с двумя детьми? Ненадолго он сходился с разными женщинами, которые очень быстро бросали его, узнав о детях и комнате в коммуналке. Кому нужны такие тяготы? Ему была нужна женщина для ухода за детьми, помощница в тоскливой, тяжёлой череде дней похожих один на другой. Он стал запивать, на работе на него скапливались докладные. Из жалости его терпели, но однажды всё же попросили написать заявление об уходе по собственному желанию.
С бойкой Натальей он познакомился ночью, когда она остановила его машину. Слово за словом, они разговорились. Василий поведал ей о своей горькой судьбе. Оказалось, что она тоже одинока, живёт с мамой и четырьмя детьми, и они довольно быстро сошлись и стали жить вместе.
Жадная, предприимчивая, с цепкой хваткой, Наталья, озлобленная своей планидой, давно и безуспешно искала мужчину-добытчика. И хотя Василий не совсем подходил её материальным запросам, но на безрыбье и рак рыба: она вцепилась в него мёртвой хваткой, быстро прибрав к рукам. Об ораве детей она вначале рассуждала просто: вместе переживут как-нибудь, где пять тарелок каши, там и шестая найдётся, только детей Василия она полюбить не смогла.
А Василий особенно не упирался, привык быстро к своей новой ипостаси добытчика, понимая, что шансов найти женщину, которая приняла бы его с двумя мальчиками, практически нет. И он «пахал», как проклятый, чтобы свести концы с концами: работал продавцом и водителем у торговцев азербайджанцев, торговал зимой ёлками, осенью арбузами, летом овощами, водил большегрузы, побывал личным водителем у большого начальника и был выгнан за кражу бензина из хозяйского бензобака; ещё раз был выгнан за воровство на продуктовом складе, работал «подсадным» у напёрсточников, водителем у дагестанских бандитов, ремонтировал машины на станции техобслуживания, продавал лотерейные билеты. Подолгу он нигде не задерживался, к криминалу относился спокойно, как к чему-то нормальному, само-собой разумеющемуся поветрию новых времён, да и сам не прочь был совершить противозаконные действия, если они обещали дать денежный результат.
Пару раз, работая продавцом на рынке, он смывался с выручкой, его не находили – везло. Наталья поощряла такие подвиги, они оба считали, что торгаши от такой малости не обеднеют. Два раза по инициативе Натальи «дружное» семейство объегорило хозяев квартир, у которых они снимали жильё. По-тихому, не уплатив положенную плату, они съезжали на новые съёмные квартиры. Свою комнату Василий, по настоянию сожительницы продал, мальчиков прописал у матери. Трёхкомнатную квартиру у Московского вокзала, которую оставил ей бывший муж, Наталья сдавала внаём за неплохие деньги.
Этот год у Василия был чёрным: за вождение в нетрезвом виде его лишили прав, ему приходилось перебиваться случайными заработками. Они с Натальей влезали в долги, занимали деньги, не особенно заботясь об отдаче, испортили отношения со многими людьми. Василий стал делать криминальные ночные вылазки. Наталья одобряла.
– – —
– Когда права получишь? – спросил Денисов.
– После Нового года в конце января, – позёвывая, ответил Василий, оборачиваясь к двери, из-за которой показалась черноволосая девичья головка.
– Пап, ты маме нужен.
– Брысь. Закрой дверь, приду скоро, – раздражённо прикрикнул он на неё.
Денисов, помявшись, наклонился к нему и тихо сказал:
– Да ещё вот что…одна твоя рука весит, как весь Егорка, а следы на спине и попе у него не слабые. Это ж твой сын, твоя кровинка. Не думаю, что твоя женщина может тебе даст бить её девочек. Будь жива твоя жена, она не позволила бы, наказывать сына таким образом. Когда моя жена увидела следы, очень разгневалась, хотела в больницу ребёнка везти, чтобы побои засвидетельствовать. Мне с трудом удалось её уговорить, понимаешь? Ты не делай больше этого, пожалуйста, это не полезно ни душе, ни здоровью мальчишки и тебе, кстати, может аукнуться, законы пока ещё существуют. А подруга твоя, ты извини, останется, думаю, в стороне.
Лицо Василия побагровело.
– Ну, блин, сучок, вырастил Павлика Морозова!
– А вот это ты зря. Он добрый, милый и отзывчивый мальчонка, и несчастный оттого, что взрослые живут не по-человечески. Прошлая ночь могла для него закончиться трагически, и это было бы на твоей совести. Из-за страха наказания малыш не пошёл домой, а с такой крохой чего только не могло случиться: под машину мог попасть, замёрзнуть, на ублюдков нарваться. Не нужно, Василий, богатырскую силу свою показывать, если хочешь, чтобы Егорка не бегал больше. А я, с твоего позволения, проведывать вас буду. Идёт? – сказал Денисов серьёзным тоном, глядя в тусклые глаза Василия, с удивлением увидев в них неожиданно блеснувшую лукавую «бесинку, вслед за которой неожиданно последовала громкая со слёзным надрывом тирада:
– Да чего там! Да, правильно, правильно всё ты говоришь, мужик. Чётко и правильно! Ну, так сложилось у меня, понимаешь? Так сложилось! Не фартовый я! Попал в колею и не могу выбраться. Такая безнадёга, в натуре, хоть волком вой. Хожу кругами, всё кругами да кругами, как заколдованный. Да, ладно. Отобьюсь как-нибудь. С Егором я понял, согласен, мой косяк это. Согласен, не прав я. Жалею после, но такая засада, чёрт возьми. Не знаю, как выкарабкаться. Хреново. Всё хреново. Тебя, как по отчеству-то?
– Николаевич, – Денисов с удивлением уловил в этой тираде Василия, необычные, новые и живые интонации.
Василий нервно потёр мочку уха.
– Я тоже Николаич. Николаич-недвораич. Понял я всё, понял. Ты кино видел «300 спартанцев»? Да видел, видел. Так их триста было, понимаешь, триста? А я – один! А их (он кивнул головой на свою дверь) – восемь! Дети, женщины! Нет, я, конечно, сволота. Но жизнь, блин, жизнь! (он со зверским видом, выкатив глаза, схватил себя за горло). Продыху от неё нет! Нету! Засада такая, никому не пожелаю – хоть вешайся! Всё на мне, всё!
Он резко замолчал, опустил голову, вид у него был смятенный. Подняв голову, хрустнул пальцами, отрешённо мотнул головой, голос его понизился до таинственного хриплого полушёпота:
– Слушай, Николаич, если я тебе это сейчас скажу, ты вообще меня за урода и ублюдка полного станешь считать. За последнего урода в мировом плане, блин. Ёлы-палы, вот докатился-то! Нет, не могу сказать, не могу – это уже переборщение будет. Не могу! Короче, давай-ка лучше прощаться, за Егорку не беспокойся – с этим баста! Заезжай, Николаич, за Егора спасибо! – на лице Василия горело страдание, глаза повлажнели, будто он сдерживал слёзы
– Да, говори же, что хотел сказать, чего там, – удивляясь мимическим метаморфозам лица Василия, заинтересованно спросил Денисов.
Василий, отводя глаза в сторону, молчал долго. Когда глянул в глаза Денисова немигающим, пронзительным взглядом, произнёс быстро, отчаянно рубанув воздух рукой:
– И, блин, скажу! Думай после про меня, что хочешь. Выхода у меня нет. И считай меня хоть за урода, хоть за…
Он сделал ещё одну долгую паузу. Следующая его тирада была горячей и быстрой. Смотрел он в пол.
– Одолжи, Николаич, пожалуйста, если сможешь, двести-триста рублей. Такие деньги, когда работал, я и за деньги-то не считал, да дома ни рубля, дети голодные, я весь в залогах, долгах и негде взять, на хлеб денег нет. Я отдам, отдам, с процентами отдам. Честно отдам, как только права получу и работать начну, январь – вот он, рядом. Всё отдам и то, что у тебя тогда … с процентами. Отдам, Николаич отдам, зуб ставлю, это пока всё, что могу в залог поставить, а с ночной работёнкой конкретно завязываю. Всё правильно ты говоришь. Завязываю.
Денисов от неожиданности отшатнулся от него, но в следующий миг, покраснев, суетливо полез в карман за бумажником.
Деньги Василий взял как-то вальяжно, медленно, даже словно с неохотой, не глядя, сунул их в карман бушлата, лицо его, будто невидимый выключатель сработал, приняло прежний, скучающий вид. Ещё через минуту молчания он неприкрыто зевнул, буднично протянув:
– Спас, Николаич. Я отдам, обязательно отдам, не думай даже. Ты заезжай, заезжай к нам, шершавой тебе дороги.
Денисов не сразу понял, что ему сообщают о том, что аудиенция закончена. Разглядывая Василия, он неожиданно подумал, что тот, слушая его нотации, в какой-то момент уже думал только об одном, разрабатывал именно этот ход: попросить денег.
Дверь опять приоткрылась. В дверной проём высунулось одутловатое лицо «мамы Наташи». «Стрельнув» глазами на Денисова, она недовольно сказала: «Василий, тебя к телефону», и исчезла за дверью, оставив её приоткрытой.
Денисов смотрел на Василия с грустью, в голове мелькнула быстрая и обидная мысль: «Профессионалы! Уже неоплаченный телефон включили?»
– Ну, пойду я, пока. Сам видишь, как живём, поговорить не дадут, – суетливо проговорил Василий, отводя глаза в сторону, и, протягивая ему потную руку. – Ты заходи, заходи, Николаич.
«Когда деньги будут», – сказал про себя Денисов, а вслух проговорил:
– Это непременно. С удовольствием воспользуюсь твоим радушным приглашением, Вася. Заезжать буду, благо рядом живу. Буду интересоваться твоим и Егоркиным здоровьем. С Наступающим тебя. Звонить буду. Ты телефон, постарайся подключить.
Василий изменился в лице, усмехнулся.
– Гостям мы всегда рады.
Когда за ним захлопнулась дверь, Денисов неожиданно рассмеялся, развёл руками, воскликнув негромко: «Прямо-таки какие-то Диккенсовские персонажи, или, скорей, герои Фёдора Михайловича! Такие, ну, очень петербургские кадры из романов девятнадцатого века! Друг Василий – помесь Фердыщенко с генералом Иволгиным, и «гнусным» Лебедевым. А больше даже на «господина с кулаками», отставного боксёра Келлера, который лил и лил свои излияния, намереваясь занять у Мышкина денег, а после с восхищением «благородно» воскликнул: «Не хочу ста пятидесяти рублей, дайте мне двадцать пять и довольно». Но как была сыграна мизансцена Василием, какая натуральность отчаяния и проснувшейся вулканизирующей совестливости!».
И в лифте, и по пути к машине, он не мог избавиться от мыслей о Василии, анализировал его поведение и не мог успокоиться, поражаясь животной мимикрии, наглости и изворотливости этого человека.
«Попросить в долг у человека, которого ограбил! – думал он. – Нет, я, конечно, допускаю, что голод не тётка, даже не допускаю, а уверен, что так оно и есть. У этой пословицы добавочка есть: голод не тётка, а мать родная, в том смысле, что голодание полезно для души, ему, кстати, не мешало бы поголодать. Но, какой абсолютный пофигизм? Как легко у него это вышло! Спокойно, деловито безо всяких долгих топтаний на месте, стыдливого опускания глаз долу, растерянности и нервозности, как это бывает у людей просящих взаймы, обычно смущающихся, давящих в себе болезненную гордыню (а вдруг откажут?!) и при этом торопливо и много балабонящих, запинаясь, вокруг да около. Профессиональный попрошайка, не без шарма артистического. Так работают артисты в спектакле, который они играют двести первый раз. И в двести первый раз они работают на «автомате» изображая стыд, страдание, дрожь омерзения, восхищение. Но при всём этом был небольшой и своеобразный нюансик. В его просьбе, мне почудилось нечто, как бы это сказать точнее, слышался некоторый оттенок требовательности, настойчивости, напора, будто я непременно обязан был ему дать эти деньги, что я не имею права отказать ему. Большой же опыт у Василия в такого рода делах! Мантифонил цицироновски, по – слову Чехова! Надеюсь, он не репетирует у зеркала свои тирады, психолог. Но от меня теперь ты не отделаешься, Вася, – раз пригласил, буду заходить в гости. Это повод видеться с Егором, контролировать ситуацию. Думаю, и Егорка теперь будет мне звонить».
Рассмеявшись, он пробормотал: «Но «услуга» посещать Егора, по-всему, будет платная». Он вспомнил одного кидалу, которого как-то подвозил в Уткину Заводь. Этот богатырского вида мужчина очень грамотно с ним беседовал о религии, обнаруживая недюжинные познания в предмете разговора. Сыпал цитатами из Нового Завета и высказываниями старцев и мудрецов, а когда приехали, выходя, сказал с каким-то радостным удовлетворением: «А вот платить-то, братец, я не буду!». При этом он не смылся сразу, как это делают обычно хилые молодые кидалы, а некоторое время постоял подбоченясь у дороги, нахально улыбаясь, все своим видом показывая: «Ну как я тебя? А слабо выйти? Имей в виду, со мной греха не оберёшься!» Он упивался своей победой и безнаказанностью.
Ещё один колоритнейший персонаж мог попасть в разряд петербургских героев из произведений Достоевского. Как-то ночью он встретил этого человека у Троицкого моста. Он уже ехал домой, а этот тип неожиданно проявился из темноты, откуда-то из-за кустов с поднятой рукой. Денисов остановился, а он, ничего не говоря, моментально уселся на переднее сиденье, приказав: «Новочеркасский проспект, дружище. Тут рядом. Мостик Петруши Великого перескочим и мы дома».
Был он в лёгком пальто, шляпе, небрит, «парил алкоголем». Поскольку Денисов ехал домой, он не стал вступать с пассажиром в денежные выяснения, это было по пути, он сам жил на этом проспекте. Узнав у пассажира номер дома, он, рассмеявшись, сказал ему, что ему повезло – они соседи. Через минуту пассажир солидно представился: «Паркин. Писатель. Прошу не путать с английским «паркинг». Слово «паркинг» он произнёс со смачным американским акцентом. По пути он азартно и с неподдельной горечью говорил о трудностях жизни писателя в нынешних экономических условиях, о том, что творец стал участником рынка, а делец подчинил себе творца, искусство превратилось в товар, и что будь жив сейчас Достоевский, ему бы невыразимо туго пришлось в наших временах, дескать, он вполне мог стать неформатным. Денисов хотел ему возразить по поводу «трудностей» у Достоевского, на которого при жизни не особо сыпалась манна небесная, приходилось работать в цейтноте из-за кабальных условий издателей, но передумал, что-то ему подсказывало, что его говорливый пассажир из категории фирменных питерских ловкачей и с опытом: откровенность его была излишне «откровенной».
У своего дома (соседнего с домом Денисова), мистер Паркин легко и непринуждённо выпросил его номер телефона, дабы завтра встретиться и оплатить проезд. Выходя, он щегольнул своим английским: «I d like to meet you». Поставив «пятёрку своей интуиции», Денисов, дал ему номер телефона, допустив, что это один из своеобразных интеллигентных питерских персонажей, у которого, в самом деле, случились трудные времена. Говорун был ему интересен и симпатичен, хотелось узнать и возможное дальнейшее развитие событий.
Паркин-писатель позвонил на следующий день утром, сказал, что ждёт его у входа в универсам. Денисов из интереса пошёл, (как раз хлеб нужно было купить), внутренне с удовольствием говоря себе: «Есть ещё в городе интеллигенты, люди чести и долга». Паркин поздоровавшись, без околичностей попросил у него десять рублей: «Умираю, спасите, сударь. Долг отдам, как только гонорар получу». Этот эпизод занял достойное место в дневнике Денисова. Паркин больше не звонил.
«Мимикрия в растительном и животном мире естественна и определена выживанием. Мимикрия в обществе людей часто принимает такие редкие мерзкие и многообразные формы, что, наверное, и сам Создатель схватился бы за голову в невыразимом смущении при виде некоторых приобретённых черт в созданных им творениях. Поразительно, как в момент, когда царственный Василий начал говорить со мной об этих несчастных деньгах, лицо его преобразилось. В нём появилась некоторая подвижность, хотя я уже решил, что он всегда такой – с резиновым и непробиваемым эмоциями лицом. А тут, блеск в глазах, размягчённость взора, страдание, даже, кажется, слеза в глазах блеснула. И как сразу лицо его изменилось после получения денег, мгновенно вернулось напускное равнодушие и полупрезрительное выражение. Сделал дело – гуляй смело! Господи, да он, пожалуй, даже торжествовал! Да и за деньги-то не считал то, что у меня выцыганил! Боже, какие редкостные фрукты произрастают в твоём саду! Обещал с бандитизмом завязать. Завязать-то, может быть, он с этим завяжет, да непременно какую-нибудь новую бизнес-идею разработает с «мамой Наташей». Но насчёт Егора он, думаю, меня понял. И это моя маленькая победа, это меня радует», – думал Денисов, прогревая мотор машины.
По обледенелому «карману» он выехал на проспект, названный именем пламенной революционерки Коллонтай, валькирии революции, как её называл Троцкий. Здесь, в так называемом Весёлом посёлке, множество улиц было названо «весёлыми» фамилиями героев революции. Серой чередой замелькали однотипные бетонные многоэтажки.
«Сколько же страданий таится за стенами всех этих домов, сколько мерзости, боли, трагедий, сокрушительных крахов судеб, неожиданных смертей спрятано за ними. На виду благообразная пристойность столичного города, трёхсотлетие которого совсем скоро собираются встретить широко и помпезно, истратив на это колоссальные средства. Шикарные клубы, сверкающие рекламой магазины, с полками заморского товара, отели, супермаркеты, торговые центры, красивые фасады, призванные создать видимость европейского города, а на поверку вот такие подъезды, как в доме Егора и такие семьи, где люди и дети живут без любви и надежды. Жизнь без надежды делает людей равнодушными к чужим бедам, совсем ужасен финал, когда и к себе человек становится равнодушен. Когда он перестаёт слушать свою душу, забывает о ней, а она замолкает, прячется в глухом подвальчике, покрывается жиром оттого, что не работает, не горит жизнью, лишь мерцает тихо, вспыхивая только при каких-то потрясениях. Закостеневший человек боится говорить со своей душой, потому что, не дай Бог, она вдруг начнёт будоражить его, попытается его разбудить, станет мучить его, напоминать ему о несбывшихся мечтах, преданных людях, ошибках, которые хотел исправить, но не исправил. Душа атрофируется, как любой орган, который остаётся без работы. Суета сует. Мой недавний пассажир, старичок с мыслями Григория Сковороды, говорил о жителях городов, как о собирателях ненужных вещей, о теплохладности, об адской силе денег, атомизации, большей скорости жизни горожан по сравнению с жизнью сельчан. И неглупый азербайджанец Тельман говорил о том же, что горожанин бегает, смотря в асфальт, под которым канализация, забыв про звёзды на небе. И это так. Вопросы хлеба насущного и зимних ботинок для многих в наши времена уже становятся не актуальными и, слава Богу, но миллионы сытых атомов в ботинках и пальто проносятся мимо оборванца, нищего попрошайки, не бросив ему монетки на кусок хлеба, не вспомнив, что ещё недавно они сами нуждались. Если души мертвы – мертвы и глаза. Такие глаза оживают только на виды, которые им приятны. Они недовольны видами бездомных и стариков, портящих пейзаж, не сжимается сердце у них от вида несчастных сородичей. Вот проносящийся мимо джип новой марки действительно ему интересен. Жгут сердце мечты купить такой же, хочется сменить свою «Мазду», хорошую, не старую ещё машину на такой джип. С завистью провожая взглядом чудо автопрома, индивид тяжело вздыхает: нужно достроить в доме третий этаж. Зачем? В семье всего три человека и прибавление потомства в планы не входит. Но человек суетиться, запасается впрок: в его доме не один холодильник и телевизор, две дюжины костюмов и несметное количество рубашек, он заботится о здоровье – ходит в фитнес клуб, покупает в аптеке дорогие витамины. Я недавно видел сам, как в аптеке подобный деловой, по всему, господин исходил из себя в досаде на бабушку впереди него, берущую флакон корвалола за три рубля шестьдесят копеек. Он весь кипел, оттого, что дрожащая рука бабули никак не могла собрать сдачу со своих пяти рублей, брошенную на блюдце угрюмо и раздражённо за ней наблюдающей продавщицей. Эти копейки никак не шли в трясущую руку старушки, кожа которой была похожа на старый пергамент. Руки эти, по всему, мёрзли в морозные дни блокады и, наверное, выстирали за жизнь такое количество белья, что его хватило бы на целый полк. Они не слушались её, а занятой и респектабельный сноб позади неё нервничал и морщился, нервно топтался. Не пора ли уже сделать отдельные элитные аптеки для таких господ?! – подумал я тогда. Когда же она ушла, наконец, унося свой заветный корвалол, господин взял дорогие витамины и крема, и о, метаморфоза! лицо продавщицы засветилось почтительным, услужливым светом, глаза излучали благожелательность: перед ней был достойный внимания и уважения респектабельный господин, а не какой-то забулдыга, пришедший за бутылкой «Боярышника на спирту», или старик берущий «Парацетамол». Вот они виды современного города, виды его нравов. Всё больше презрения и снобизма к лохам-неудачникам, почти исчезло представительство народа во власти, культуре, общественной жизни, жизнь народа всё меньше освещается в СМИ, но ярко выпячивается жизнь удачливых, поймавших птицу счастья за хвост. Они везде: в журналах, телевизоре, рекламе, на радио. И это не инопланетяне, это тот же народ, но принявший правила игры, перерождающийся в выползней и снобов разной ипостаси. Как быстро изменился менталитет! Недавно читал статью Бодлера, в которой он ярко обрисовал парижских снобов своего времени! Поэт мог быть прекрасным публицистом, представив читателю три образчика снобов. Актёра, предвкушающего извращённое удовольствие при мысли, что он надует и заодно прослывёт милосердным, всучив фальшивую монетку нищему. Остряка, однажды сказавшего поэту: «Почему эти нищие не надевают белых перчаток, когда просят милостыню? Они сколотили бы целое состояние». И двойника остряка, брякнувшего: «Не подавайте этому оборванцу – его лохмотья недостаточно живописны». Буйно растут и у нас такие бездушные остроумные «парижские» экземпляры. Не лузеры – победители. Победители своего народа», – думалось Денисову.
– – —
Погода портилась стремительно. Ветер усилился, снег сыпал хлопьям, быстро засыпая дорогу. На проспекте рядом со станцией метро толпились голосующие, но Денисов, погружённый в свои размышления, не останавливался.
Уже на выезде из Весёлого посёлка голосовал мужчина в ярко-оранжевой куртке- «аляске» с портфелем в руке. Денисов механически стал притормаживать, но остановился не сразу: колёса попали на обледеневшую обочину, машина заюлила. Пришлось проехать ещё метров двадцать. Мужчина бежал к его машине. Открыв дверь, торопливо проговорил:
– Мне в аэропорт. Заплачу, сколько скажете.
– Полтора миллиона фунтов стерлингов, и едем хоть на край света, – рассмеялся Денисов, ощупывая его лицо, – но если вы спешите, то быстрой езды я вам не смогу гарантировать. Погода портится на глазах, становится скользко, вполне можем попасть в пробки, а рисковать, ехать бездумно быстро я не намерен.
Мужчина видимо решил, что он набивает себе цену и вежливо произнёс:
– У меня в запасе три часа. Спешить мне абсолютно нет смысла. За тысячу поедем? Заплачу вперёд. Возьмёте? – лёгкий акцент выдавал в нём иностранца.
– Садитесь, – пригласил его Денисов, добавив, усмехнувшись, – Ротшильдов мне ещё не доводилось возить, но, так и быть, торговаться не стану. У нас говорят: дают – бери.
Мужчина с явным облегчением уселся в машину. Портфель он положил на заднее сиденье, туда же определил и шапку. Проведя рукой по густым чёрным волосам с седоватыми висками, он устало откинул голову на подголовник, но спохватившись, достал из кармана бумажник.
–Да, да, деньги, деньги, деньги. У вас говорят: дорога ложка к обеду. За всё в этой жизни нужно платить, даже жизнью иногда за какую-то сущую мелочь. Впрочем, и на небесах придётся платить за всё, что не доплатил здесь на земле.
Денисов положил деньги в карман, думая: «Иностранец и славянин. С питерскими правилами проезда уже знаком, коллеги «бомбилы» успели обучить платить вперёд».
Пиликнул пейджер – это была Мария. Она просила позвонить и рассказать, как прошло возвращение мальчонки в семью. Денисов повернулся к пассажиру.
– Ради Бога, извините меня. Мне нужно будет остановиться на пару минут у телефонного автомата.
Пассажир вынул из кармана телефон, нажал на нём кнопку, протянул его Денисову.
– Наберите номер и говорите.
Денисов замялся.
– Звоните, звоните, у меня нет лимита на разговоры, мои разговоры оплачивает фирма, – настоял он.
В голосе Марии звучала нежность и волнение.
– Миленький, ну, что ж ты не едешь домой? В нашем доме ужасно не хватает одной важной детали. Точнее сказать самой главной – тебя. Я, Игорёк, уже соскучилась по тебе, только о тебе и думаю. Что-то меня гложет, мысли только о тебе, родной. И чем ближе Новый Год, тем чаще меня посещают такие настроения с навязчивыми однотипными мыслями об опасностях поджидающих тебя на проспектах города. Я не могу от этого избавиться. Как ты себя чувствуешь?
– Маша, прекрати, всё хорошо, не накачивай себя. Всё хорошо. Сейчас еду в Пулково, в аэропорт, а после точно поеду домой: что-то и мне сегодня неспокойно, желания особенного нет крутить баранку, тянет домой, – чувствуя, как его охватывает волна невыразимой нежности к жене, сказал он.
– И правильно тянет. Сейчас по радио объявили штормовое предупреждение, обещают сильный ветер, метель и понижение температуры.
– Не волнуйся. Один юморист сказал, что синоптики ошибаются один раз, но каждый день.
– А что у Егорушки, родной?
– Рассказывать долго. Атмосфера печальная и тяжёлая.
– Пьют родители?
– Этого не знаю, но нужда прёт из всех углов, а это, сама понимаешь, часто ломает людей. Приеду, расскажу в подробностях.
– А мальчонка-то, воробушек наш, как он?
– Подавлен, бедолажечка, но крепился. Я уже скучаю за голубоглазым воробышком.
– Приезжай скорей, Игорь, и, пожалуйста, осторожней на дорогах.
– Как наш парень, Маша?
– Читаем, душа моя, «Золотого телёнка». Смеёмся.
– Машенька, я целую вас. До свидания, лапушка.
Денисов протянул трубку пассажиру.
– Спасибо большое.
– Не за что. Семья? – спросил пассажир, кладя трубку в карман.
Денисов кивнул головой.
– Не помешает музыка? Я кассету поставлю.
– Что вы! Я когда-то сам в группе играл на бас гитаре. Похвалюсь: были успехи и неплохие шансы пробиться. Мы даже один диск записали с положительными отзывами.
Денисов вставил в магнитофон сборник композиций латиноамериканца Карлоса Сантаны. Чарующий звук его гитары, тягучий и нежный с длинными на несколько тактов нотами, и с внезапными быстрыми и техничными, взрывными всплесками, поплыл по салону машины. Это была его знаменитая лирическая инструментальная композиция «Европа».
– «Европа», – разулыбался пассажир. – Карлуша очень красиво играет. Такой душевный музыкант!
– Да! – живо откликнулся Денисов. – И я его люблю слушать. Душевный – хорошо вы определили его стиль игры. И, что замечательно, он никогда не отрывается от своих родных латиноамериканских корней. Вот где очень удачный синтез направлений получился. А любят его и понимают во всём мире. Вы как к курению относитесь?
– Отношусь отрицательно, но курю много. Я у вас хотел спросить разрешения закурить.
Подруливая одной рукой, Денисов взял свою пачку сигарет, протянул её пассажиру.
– Угощайтесь русскими. Крепенькие, рабоче-крестьянские, без фильтра.
– Мне и не такое приходилось курить. И самокрутки с термоядерным табаком и сигары кубинские. Попробуйте моих, – он протянул Денисову пачку «Gauloises»
Денисов бросил взгляд на пачку, улыбнулся:
– Голуаз – мужские сигареты. Спасибо, я свои, не менее мужские.
Пассажир щёлкнул зажигалкой, дал ему прикурить, закурил сам и приоткрыл форточку.
Закончилась тема «Европа» и зазвучали начальные ноты органного вступления не менее знаменитой композиции Карлоса Сантаны «Black magic women». Меланхоличные повторяющиеся пассажи органа вот-вот должны были взорваться бешеной энергией солирующей гитары Карлоса. Денисов от приятного предчувствия и в ожидании этого соло молодо рассмеялся и повернулся к пассажиру.
– Соло гитары здесь замечательное!
– Да, да, гитарист экстра-класса, – пассажир улыбался. – Меня Душаном зовут, а вас?
– Игорем Николаевичем зовусь, – ответил Денисов, – осмелюсь предположить, что вы, Душан, славянин, скорей всего, с Балкан.
– В точку. Славянин из страны, стёртой с карты Мира демократическим ластиком. Из Югославии… бывшей. Мой родной город многострадальный Белград. Теперь, к сожалению, живу в Ливерпуле.
– Ба, в Ливерпуле!? Почему же к сожалению? Это же город битлов.
–Да, город битлов, музыка моей юности, но город не мой. Скучаю по родине, по друзьям. Занимаюсь скучным, не своим делом – поставками металла. Да и не по своему желанию я там оказался.
Душан замолчал. Заговорил через минуту, глядя отстранённо в боковое окно:
– М-да, Европа. Вы же знаете, конечно, что с нами стало и чем закончилось в эту Пасху. Такой исход событий можно было ожидать. Напряжение в этнических разногласиях в наших краях давно нарастало. То там, то здесь случались короткие замыкания, давно искрило. Но везде люди хотят жить, любить, рожать детей, строить дома, жениться, работать, они инстинктивно оттягивают приближающееся время окончательного раздора, замиряются, понимая, что раздор принесёт беды и горести. Но нетерпеливые, алчные, бездушные и лживые политики не желают ждать: войны – их способ добиться личных побед. А люди… разве они могут в полной мере представить себе чёрное «завтра», которое ему готовит в тиши уютных кабинетов кучка мерзавцев? «Завтра», в котором льётся кровь, где всё заражено предательством, злобой, жестокостью, бездушием, где миг решает судьбу, где к смерти привыкают, как к данности, где трупы, покрытые мухами, подолгу лежат не захороненные на земле. И когда это «завтра» вдруг приходит, человек не сразу понимает, как всё изменилось, что он вступает в жизнь среди смерти, думает – это нелепая ошибка, вот-вот все одумаются и всё изменится, мир вернётся на свои прежние места. Но если пожар тушить керосином, он быстро распространяется, а политики большие специалисты в этом деле. Ненависть – амальгама, быстро заполняющая пустоты, из которых уходят разум, терпение и любовь. Но рано или поздно за всё приходится заплатить по кровавым счетам. Знаете, номинально мы были социалистической страной, но с демократией и свободой со своим особым балканским колоритом. Мы, правда, в космос ракет не запускали, реки не перекрывали, БАМ не строили, но в магазинах и пресловутая туалетная бумага не исчезала, и джинсы в свободной продаже были, рок-музыку разрешали играть и слушать, эротические фильмы крутили в кинотеатрах, даже в Италию можно было съездить. Но это так – приятный бытовой фон. Но, как я говорил – искрило, проводка была старая, вековая. Однажды предохранители не сработали и всё загорелось. Закончилось похмельем и горькой тризной. Невесёлое время наступило, друг, время потерь, поражений и горьких размышлений. Нас скинули с орбиты, теперь мы несёмся без цели в никуда, – проговорил Душан и, вздохнув тяжко, торопливо закурил новую сигарету, рука его подрагивала.
Денисов бросил на него быстрый взгляд, отметив: «Отличная речь, хороший запас слов, всё связно и ритмично сказано».
На Володарском мосту движение застопорилось, плотный поток машин пополз. Двое немолодых калек в камуфляжной форме на костылях просили милостыню, лавируя между машинами. Активного участия в улучшении материального положения калек не наблюдалось.
Денисов кивнул головой в сторону этих несчастных, за перемещениями которых внимательно наблюдал и Душан:
– Вот вам пейзаж из жизни России на пороге двадцать первого века, достойный кисти художника реалиста. Наглядный пример, демонстрирующий наглые ужимки братца капитализма. В газетах спокойно пишут, что это так называемый цыганский бизнес. Бизнес! Быстро приживается у нас летучее выражение «ничего личного – только бизнес». Калек этих привозят утром на объект, вечером забирают. Награда за работу – стакан водки, подстилка на полу и скудный ужин.
Душан кивнул головой.
– У наших балканских цыган аналогичный бизнес существует в Европе. Они в итальянских городах любят работать. Но солдат-калек у них нет, слезу и деньги они вышибают из сентиментальных европейцев детьми калеками и гаданием. Да и кому нужны солдаты проигранных войн? Они ужасно портят вид улиц с дорогими магазинами, после войн их выбрасывают, как отработанные батарейки, как ненужный мусор, который мозолит глаза и портит воздух. Так всегда было. Я читал, о том, как после Первой Мировой войны по Германии приведениями бродили тысячи солдат потерявших зрение во время газовых атак, да и у вас в СССР после войны безногие солдаты, победившие фашистскую сволочь, нищенствовали, торговали папиросами, передвигаясь на самодельных тележках. После Афганистана и Чечни, думаю, тоже калек прибавилось. Таков итог всех войн. Довелось и мне в конце прогрессивного и гуманного двадцатого века, дорогой Игорь, на своей солдатской шкуре убедиться в этом. И я валялся в грязи и в снегу, стрелял и плакал, хоронил погибших товарищей и незнакомых мне людей; молился Святым Угодникам о спасении родины, жизни своей и моих близких. Повидал немало крови, не только солдатской, но и безвинных женщин и детей. Крепился, старался быть смелым и отважным солдатом, не давал себе расслабиться, а дома меня ждали сын, которого я воспитывал после смерти жены. Он мог остаться без отца, мои родители молились за сына-кормильца, сестра за брата. Я думал, что воюю за правое дело, так думали и мои друзья по оружию, но кто-то, где-то, решил, что пришло время втянуть людей в смертельные игры-стрелялки, перессорить народы, раздробить страну на мелкие куски, а после властвовать. И когда мы, упрямые славяне, надоели дяде Сэму, он приказал европейским крестоносцам, вернее крестопродавцам, лететь и наводить демократию в моей стране бомбами. Ракеты в таких случаях, по их разумению, самый полезный и действенный инструмент. Благородная миссия! Нам преподали урок изуверства, показали, что такое мощь современного оружия и наглость силы. При полном молчании цивилизованной Европы, в конце двадцатого века бомбили народ, который немало претерпел от агрессоров за свою многовековую историю, бомбили Белград, один из чудеснейших городов Европы. И это, Игорь, была большая прикидка, при наглом вранье миру о том, что только так можно умиротворить зарвавшихся варваров сербов. Теперь можно будет, когда захочется, по этому же сценарию расправиться с другими странами. Помяните моё слово: эта бомбардировка не последняя – после нас можно будет бомбить всех неугодных дяде Сэму…
– Я закурю? – повернулся Душан к Денисову.
– Ради Бога, – кивнул головой Денисов.
… у замечательного английского писателя Льюиса есть печальная баллада, о том, как Морж и Плотник выманивали из воды устриц, обещая им интереснейший рассказ о башмаках, кораблях, сургучных печатях, королях и капусте, – жадно затягиваясь табачным дымком, – продолжил Душан, закурив. – Устрицы развесили уши, выползли на берег и были съедены. Политики проверили, как среагирует на их изуверство и варварство мир под разговоры о демократии и порядке. Мир проглотил кровавую наживку, промолчал – устрицы были съедены. Какие-то сербы? У Европы были дела поважней – сезонные распродажи в супермаркетах! Гуманные европейские лётчики, поздравляли нас с Пасхой, скидывая по цветущему городу Белграду убийственные подарки, а после с чувством исполненного долга, отправлялись расслабиться в пабы и бары. Работа есть работа! Ну, а вы, братушки наши русские, не могли нам помочь, вас ещё раньше съели под те же байки о башмаках, кораблях, сургучных печатях, королях и капусте. Ваш вечно пьяный президент, улыбаясь, жал руки своему лучшему другу Биллу Клинтону, который, между прочим, и санкционировал эти бомбардировки. Я вас не осуждаю, не думайте. Мы братья и ими останемся. Со мной рядом воевали русские, которым ни Ельцин, ни Клинтон, ни политики были не указ, они пришли к нам по зову сердца. Я абсолютно уверен, что если когда-то опять заварится большая каша, а время подсказывает, что она непременно заварится, мы точно снова рядом будем, как в сорок пятом году, когда плечом к плечу дрались с фашистами. Поверьте, (Душан приложил руку к сердцу), я не националист, не расист, я – гуманитарий и музыкант, а музыканты, как никто аполитичны и свободны; музыка объединяет народы и страны, но я думаю, что Америка, этот самовлюблённый, неуживчивый, вооружённый до зубов заокеанский друг Европы всё больше и больше охватывает своими щупальцами весь мир, начинает довлеть над ним, диктовать свои условия. Безо всяких послаблений казнит и милует народы по своему усмотрению. Эти бомбардировки были прикидками к большой бойне. Трюк прошёл. Кто следующий: Корея, Иран, Ливия, Сирия? Или Россия, которая однажды взбунтуется против несправедливости и агрессии, как это не раз уже было в её истории, вспомнив свои доблестные победы? Врага демократии легко создать, легко записать народы со своими традиционными укладами в изгои. Сегодня говорят об исламском терроризме, бросают огромные силы на борьбу с эти злом. Как они разберутся с миллионами мусульман, которые уже поселились в их прекрасных городах – тоже будут бомбить? Мир впутывают в историю, которую пишут мизантропы.
Второй раз за эту неделю Денисов нарушил табу. Он почувствовал непреодолимую потребность выговориться. Искренность и открытость Душана вызывали симпатию к этому красивому молодому человеку, успевшему хлебнуть лиха в жизни. Между двумя незнакомыми людьми пробежала та самая искорка, которая заводит мотор открытости и доверительности. Человек обычно хранит свою печали и горькие истории в глубоких душевных тайниках, не всякому их поведает, но бывает, что они, как пар, в до краёв наполненном кипящем чайнике, приподнимают крышку и выплёскивают кипящую воду наболевшего.
Денисов посигналил и моргнул фарами раритетному «горбатому» «Запорожцу», с саркастической надписью на заднем стекле «Я ещё расту – а так я джип». У «Запорожца» было приспущено заднее колесо, но водитель, кажется, совсем этого не чувствовал, он медленно полз в потоке своих больших собратьев.
– Мы очень переживали, Душан, за ваш народ и вашу страну. С горечью следили за развитием событий, делились впечатлениями с друзьями, и мнение у всех было единым – это варварство и позор Европы. Про Америку, что говорить? У неё огромный опыт агрессии. Тут и бессмысленные жестокие акты возмездия – атомные бомбы на поверженную, беспомощную Японию, сожжённый Токио, Вьетнам, отравленный ядовитым «лимонадом», сожжённый напалмом, Корея, Афганистан и это, конечно же, не конец – они ещё не раз оскалятся на тех, кто, по их мнению, живёт, так сказать, «неправильно», я с вами абсолютно согласен в этом. Что мы могли сейчас сделать, как мы могли вам помочь? Нас самих разрознили, ослабили, уменьшили в размерах и мощи, а у руля страны стали люди, охваченные эйфорией от богатств, свалившихся на них в результате развала страны, мягко говоря чужаки, которым на эту страну наплевать. «Эта страна» – их любимое выражение. Какие-то телодвижения делались, стоял разноголосый информационный шум, дипломаты куда-то ездили, с кем-то встречались, о чём-то говорили, а бомбы в это время продолжали падать на людей. Сколько слёз пролито вашими женщинами! Какой душевный слом произошёл в сердцах и душах тех, кто с тревогой смотрел в небо в те роковые для вашей родины дни! И как долго ещё боль от предательства соседей европейцев будет терзать сердца людей? Не скоро это забудется, да и забудется ли такое?! – проговорил он быстро и потянулся к сигаретам.
Пачка была пуста. Душан протянул ему свои. Денисов немного замешкался, тряхнул головой:
– Уговорили. Попробуем буржуазно-куртуазных.
Затянувшись, он закашлялся.
– В самом деле, мужские сигареты. Не обошла война, Душан, и мой дом. Сын попал на Кавказ, когда там началась война, вы, конечно же, знаете, что там происходило в середине девяностых. Сейчас там опять заваривается очередная кровавая каша. Мой Егор лежит прикованный к постели после тяжёлого ранения. И нужен он только своим родителям и сострадательным, добрым людям, которых, слава Богу, у нас ещё немало осталось. А государство… оно зациклилось на экономике, вернее на пожирании её остатков, оставшихся от СССР. Гражданам рекомендуют выкручиваться самим. Войну начать легко, повод всегда можно найти. Вы тут вспомнили Клайва Льюиса, а я вспомнил ещё одного умного англичанина Джонатана Свифта и его шедевр о Гулливере. О том, как возникла война в Лилипутии. А дело было так: кто-то из императоров чистил яйцо с тупого конца и порезал себе палец. Тогда он издал указ, предписывающий всем его подданным разбивать яйца с острого конца. За этим последовало шесть восстаний, одиннадцать тысяч фанатиков пошли на смерть за отказ разбивать яйца с острого конца. Образовались две партии – Тупоконечники и Остроконечники. А оказалось, что все жители Блефуску забыли, что текст их лилипутского священного писания гласил: «Все истинно верующие разбивают яйца с того конца, с какого удобнее». Понимаете? Слова имеют значение, безответственные слова способны создать проблемы и поссорить людей и народы. Примирить людей после ссоры будет гораздо труднее. Для этого должны пройти годы.
– Как сын ваш сейчас? – спросил Душан тихо.
– Слава Богу, самое страшное уже позади. Живём надеждой. Наш мальчик у нас есть, понимаете? Многие родители, чьи дети были отправлены в кавказскую мясорубку, к сожалению, не могут сказать этих слов.
– О, Игорь, если бы вы знали, как я вас понимаю! Сколько у нас теперь поседевших раньше срока родителей, отцов с замороженными горем глазами и матерей в чёрных платках, которые большую часть времени проводят на кладбищах, где похоронены их дети. У нас есть национальное блюдо. «Мешано мясо» называется. Коктейль из свинины, говядины и баранины в одной посуде. Все досыта наелись этим кровавым блюдом. В котле варили «мешано мясо» из тупоконечников, остроконечников, мусульман, католиков, православных, боснийцев, сербов, хорватов, албанцев, словенцев, македонцев, черногорцев, да и вообще, всех, кто под горячую руку попадётся. Причём, язык у враждующих сторон почти один был, лица одного типа. Но господа, строящие свой новый, дивный мир, изначально поделили наши народы на хороших и плохих парней. А нас по презумпции виновности записали в плохих и наказали бомбами и ракетами. Итог: у нас сотни тысяч безработных, разгромленные города, мосты, школы, дороги. Но мы не нападали на США, куда нам маленькой стране тягаться с авианосцами и подводными лодками? Никакой угрозы дяде Сэму мы не представляли, только отказали в свободе передвижения косовским сепаратистам по своей территории. Как же так? Ведь великая Америка против сепаратизма и терроризма? Да всё очень просто: под знаком борьбы с терроризмом идёт процесс освоения новых пространств. Уже есть Афганистан, Ирак, Югославия. Ракет нигде не жалеют, для нас не брезговали и бомбами с обеднённым ураном. Знаете, как было у меня и моих товарищей? Мы шли в разведку, с гранатой на шее, при себе «походный гроб» – чёрный полиэтиленовый мешок, на всякий случай, слава Богу, не случилось у меня этого особого случая. А теперь… теперь, думаю, нас ещё и судить будут. Не удивлюсь, если какой-нибудь НАТОвский генерал потребует денежного возмещения за потраченные на нас сербов боеприпасы и топливо для бомбардировщиков. А наши новые власти, станут лизать зад просвещённой Европе, ведь теперь мы – маленькая, раздавленная глобальным сапогом страна на её задворках. Банкиры и ростовщики потирают руки…
– О, они жаждут властвовать не только над людьми, но и над их душами. Деньги – это лишь средство, дающее возможность повязать всех, – с жаром заговорил Денисов, – У нас пословица есть: «Кому война, а кому мать родна». Народ давно вывел, что на людском горе делаются огромные деньги. Я вам больше того скажу, закрадывается мне в голову мысль, что и большие деньги вкладываются в очередную бойню именно потому, что это выгодная инвестиция. Воющие маленькие страны быстро ослабевают, это даёт возможность крупным закулисным акулам скупать по дешёвке в этих странах активы, промышленные объекты, хозяйственные инфраструктуры, разорившиеся банки, а значит усиливать своё присутствие в этих странах. Мечта ростовщика всех времён и народов сделать мир своими должниками, и надо сказать, у них это неплохо получается.
Душан согласно кивнул головой.
– Да, ростовщики сильно спешат. Они очень боятся, что люди прозреют, поймут, к чему может привести такое состояние мира и начнут сопротивляться. Поэтому, обезумев от жадности периодически оскаливаются на непокорные народы, и поднимают в воздух послушные бомбардировщики, говоря: мы и так можем, уймитесь – сопротивление бесполезно. Но вначале тактика захвата у них другая – ссуды! С радушной улыбкой дадут вам всесильные бумажки, под самые приятные обязательства и ослеплённым сиянием золота заёмщикам это будет казаться, чуть ли не манной небесной. Но отдать придётся всё до последнего цента, в день, когда могущественные боссы потребуют возврата долга. Крови и горя может быть много. Вы сейчас только начали проходить тот самый путь, который прошли мы и оказались у разбитого корыта. Я знаю, как люди в СССР с завистью смотрели на счастливую Югославию, в которой было почти всё для комфортной жизни. Мы ещё при Хрущёве начали скрещивать капитализм с социализмом, проводили так называемую конвергенцию, правда, опять с балканским темпераментом. Но нельзя скрестить змею с ежом – может получиться моток колючей проволоки. Запад чуял кровавую наживу и усиленно нам помогал, продвигая свою экспансию деньгами и товарами, а экономика наша медленно умирала, но из-за того, что помощь с Запада шла невероятно мощным, не прекращающимся потоком, население не особо ощущало это. Когда у вас был «застой», который вы сейчас вспоминаете с печальным ностальгическим вздохом, нашим республикам разрешили самостоятельно выходить на внешний рынок – это был смертельный выстрел в голову! Долги Югославии росли, как температура у человека в горячке. Они стали исчисляться миллиардами долларов. Когда вы проводили Московскую Олимпиаду, наш долг уже стал просто немыслимым, а к концу восьмидесятых его уже никто не мог подсчитать. Цены взлетели до небес, выросла безработица, капиталы вывозились за рубеж, инфляция составляла тысячи процентов, Тысячи! Тут-то по известному сценарию торгашей и подоспела Гражданская война, с разрухой, беженцами, голодом… пришлось расплачиваться кровью. Хаос! Им нужен был хаос для того, чтобы подмять мир под себя и установить свой порядок. Через хаос к порядку, кажется, такой лозунг у масонов.
Всматриваясь в запотевшее окно, он продолжил:
– Ох, долгий это разговор, дорогой Игорь, а мы, к сожалению, уже подъезжаем, жаль. С вами было хорошо. Знаете, мне в вашем городе очень уютно, осваиваться совсем труда не составило. Не было никакого отторжения, вертел головой, удивляясь и восхищаясь: куда не посмотришь везде история вашей страны. А храмы какие! Но, дорогой Игорь, глаз мой примечал и общую тенденцию недалёкого кризиса: очень быстро вы клюнули на ночные клубы, супермаркеты, ток-шоу, секс-шопы, не догадываясь, что этими западными дарами можно подавиться. Бойтесь данайцев дары приносящих давно сказано. Дай Бог, чтобы вы всё это переварили и отрыгнули, вернулись к своей родной культуре, образу и духу родной жизни.
– Честно говоря, Душан, и меня всё чаще охватывает пессимизм, подступает отчаяние. Я не ретроград, но, разумеется, вижу опасные сдвиги, вижу, как мы ступаем на скользкую дорожку, которую нам заботливо подсвечивают нынешние власти и их пропагандистская машина. А время убыстрилось, слишком быстро мы теряем ориентиры, скатываемся в невежество и необразованность.
– Если взять пачку пластилина смешать все цвета в один кусок, получится однообразная масса неопределённого цвета. К этому хотят привести мир. Я думаю, что без России с её людьми, с её верой, культурой, мир станет именно такой однообразной массой. Вы, конечно же, очень, очень мешаете западным мечтателям о всемирном царствовании, они знают о силе вашего народа. Вам нужно выжить и остаться собой. У Европы есть чему поучиться, но дух её выветрился под современными кондиционерами, они расслабленны, погрязли в комфорте.
– Душан, вы музыкант по образованию?
– Музыка – увлечение. Историк. Белградский университет
– Вы в Питере ещё будете?
Душан улыбнулся.
– Обязательно. Здесь я встретил прекрасную женщину, которую полюбил. Мне бы хотелось жить в этом городе.
– Замечательно, тогда вот вам мой телефон, буду рад вас видеть своим гостем. И мне хотелось бы поговорить с вами, как с очевидцем событий, о войне… я собираю материал на книгу о войне, вообще о войнах…
– Я хорошо почувствовал, что говорил не с потомственным таксистом, мне легко было с вами общаться, хотя я дома встречал таких потомственных таксистов, которые запросто нос утрут какому-нибудь болтуну с образованием, – улыбаясь, проговорил Душан.
Он достал с заднего сиденья портфель и шапку и, пробормотав: «Момент», достал из портфеля красочную коробку.
– Это вам. Презент. На память о нашей беседе. Это полный комплект CD дисков «Битлз», там есть и уникальные записи, в своё время не вошедшие в диски. Ваш сын непременно выздоровеет, и вы всей семьёй будете слушать хорошую не стареющую музыку.
– О, Душан, – Денисов, покраснел, – что вы! Как-то неудобно. Везу вас за деньги, да ещё и подарок получаю. Это же дорогая штучка. Да у меня, собственно, для таких дисков и проигрывателя нет, – я всё ещё слушаю «винил» и кассеты. Мне бы тоже хотелось что-нибудь вам подарить, – стушевался Денисов.
– Бросьте. Вы деньги за работу получили, а подарок я от сердца дарю. А проигрыватели… что ж, они у вас появятся очень скоро. Все полки в супермаркетах будут ими завалены, цена будет всё время падать, а модификации появляться новые и новые, – улыбаясь, говорил Душан. – Завалят ваш рынок такими игрушками, вы ещё только наступили на порог потребления. Будут у вас огромные супермаркеты и бутики, ночные клубы, банки-капканы, автомобили на любой вкус, пробки на дорогах, платные автодороги и удушающие налоги, инфляции и удорожания, дефолты и банкротства. Я себе это очень хорошо представляю – на Западе живу. Будут внедряться их представления о комфорте, любопытный народ кинется пробовать на вкус всё неизведанное и новенькое, будет летать на моря, в Африку и Европу, брать бездумно кредиты, которыми их крепко повяжут банки. Это всё вам придётся пройти. Как-то, ещё давно, когда моему сыну было лет девять, он спросил у моего отца: «Дед, а, что такое демократия?». Дед ответил: «Это когда всё будет, а купить не за что будет». С наступающим вас Новым Годом, Игорь, и Рождеством. Желаю вам, в первую очередь выздоровления вашему сыну, душевного и физического здоровья вам и жене, мира и любви, а России возрождения и силы прежней под покровом Пречистой Богородицы. И слушайте «Битлз» – музыку, возвращающую нас в счастливую юность и мирную жизнь.
– Спасибо, дорогой Душан, – с покрасневшими глазами произнёс Денисов, – Вам успеха желаю и счастья в новом веке. Непременно мне позвоните, когда будете в Питере.
– На свадьбу мою придёте, Игорь Николаевич?
– С огромным удовольствием! С женой и сыном.
Душан, улыбаясь, протянул руку Денисову, проговорив:
– До встречи на берегах Невы.
Выйдя из машины, он обернулся, помахал ему рукой, и пружинистым шагом двинулся к зданию аэропорта.
Денисов смотрел ему вслед до тех пор, пока Душан не скрылся за дверями аэровокзала. Кто-то постучал в окно машины, он опустил стекло: у машины стоял крепкий мужчина в тулупчике.
– Отец, ехай отсюда, здесь бригадная территория, – просипел он.
– Это мой город, – улыбнулся Денисов.
– Твой, твой, – устало сказал мужчина. – И мой тоже, ехай, отец.
Денисов, продолжая улыбаться, сказал:
– До свиданья, земляк. Удачи тебе.
Тот раздражённо махнул рукой.
– Ехай!
Денисов вставил кассету «Weekend in L. A» Джорджа Бенсона. Из-под пальцев гитариста-виртуоза вылетали стремительные округлые нотки. Скорость игры была феноменальной, пассажи выверены, но прелесть была не только в этом: гитарист свои длинные и быстрые пассажи точно пропевал в унисон с гитарным соло – это создавало великолепное тембровое звучание.
«Как хороша жизнь, когда всё ладится, – думал Денисов, выруливая на шоссе, ведущее в город, – вчера нашёл прекрасного мальчонку Егорку, сегодня беседовал с умным человеком с родственными мыслями. Скоро Новый год, это будет год завершающий наш век. За ним идёт новый век, что он нам несёт? Мы постареем ещё на год, пересечём ещё один отрезок пространства жизни. О, как стремительно бежит неумолимое время! Уже на подлёте к вратам вечности, пора готовится к последнему самому строгому экзамену. Мне бы Егора, Егорушку на ноги поставить, услышать его голос, а после можно и…»
«Господи! Господи милостивый! – зашептал он горячо, – крепко вцепившись в руль. – Господи, услышь меня, исцели моего мальчика и, если так нужно – забери меня, но возврати его к жизни. Улови и услышь, Господи, в бесконечном вое всего мира, в этом скорбном хаосе голосов миллионов людей, мой слабый голос. Стонет мир, стонет! Не слышим мы этот вечный, разноголосый, разноязычный, несущийся в небеса к последней инстанции вой с надеждой и любовью, с обидой, досадой, и ненавистью, с яростью и требовательностью, со смирением и покорностью, со слезами и болью. Несутся к небу просьбы, мир голосит к небу о милости. Как Тебе горько слышат эту разноголосицу людей, вспоминающих о Тебе лишь тогда только, когда это становится нуждой! Прости нас, Господи, и помилуй нас грешных, но и мой голос взывает к тебе, Боже. Прошу Тебя Господи, обрати свой чистый взор на обездвиженное тело моего сына Егора. Яви Свою благодать, вдохни в него жизнь и исцели. Верую, верую, верую в Твоё милосердие, в Тебя, Искупитель!»
Комок подступил к горлу, он не смог сдержать слёз. Он ехал на «автопилоте», мысли его неожиданно перенеслись в далёкое прошлое. Он вспомнил, как давно, ещё в СССР, они ехали на машине с Юга, загорелые, отдохнувшие, полные сил. Егор был такой крепенький, с фигуркой маленького гимнаста, у него начали оформлятся мускулы. Они решили проехать через Военно-Грузинскую дорогу, с заездом в Тбилиси и Баку. Въехали на перевал, когда уже стемнело. Внезапно всё вокруг окутал плотный туман, ехать стало практически невозможно, и они притулились на небольшой площадке, чтобы переждать ночь. Внизу под ними шумела бурная речушка. Мария с Егором спали, а он заснуть не мог, ходил и ходил до рассвета. Ветер разогнал туман, он любовался небом, усыпанным близкими и яркими звёздами, каких никогда не увидеть в холодном небе Питера, в голове складывались прекрасные строки стихотворения, рождённые импульсом вдохновения, ощущением единения с природой и с Богом, чувством радости, что у него есть Мария и сын, а впереди долгая и счастливая жизнь.
«Как же давно было это «прекрасное далёко»! – влились в эти светлые воспоминания, бежавшие пёстрой цветной лентой, другие, чёрно-белые кадры воспоминаний побежавшие в ускоренной перемотке. – И как недолго оно длилось. Всё полетело кувырком с горы: теракты, захваты самолётов, ГКЧП, пальба из танков по Белому Дому, скукожившаяся, как шагреневая кожа, распадающаяся на удельные куски страна, а в ней вдруг Президент, вместо непоколебимого, как казалось, Генерального Секретаря, испытание людей удавкой «шоковой терапии», приватизация, войны в бывших республиках, кровавый Кавказ, Чечня. Запутанные люди перестали понимать, куда идут, что из этого выйдет, всеобщий раздрай, оглупление масс, огульное охаивание прошлого, представляемого новыми хозяевами, как ужасного, дикого периода истории. Мелькали в экранах лица многочисленных спасителей, предлагающих самые неожиданные рецепты спасения, не забывавшие при этом хапнуть из закромов родины какой-нибудь лакомый кусок, которых оставалось ещё невероятно много. Всё трещало по швам, резалось по-живому, появились беженцы, челноки с клетчатыми сумками, проститутки на трассах и на родном Невском, пива – хоть залейся, дети-дички бродили на вокзалах, в новостях бесконечные киллерские отстрелы с контрольным выстрелом в голову, взрывы машин бизнесменов и должников. Иномарки вытесняли наши машины, «Сникерс» обесчестил шоколад «Алёнку», за валюту и педерастию перестали сажать, обменных пунктов валюты стало больше, чем киосков «Союзпечать» и автоматов с газировкой в СССР, появились графья и бароны, дворяне, служившие прежде в оборонных институтах лаборантами, бесконечные рынки – продовольственные и вещевые, сначала на пустырях, позже в Дворцах Культуры и спортивных комплексах, ларьки на каждой автобусной остановке, пивные палатки на набережных и даже у театров, ток-шоу в телевизоре, пошлые юмористические передачи, певцы и певицы, набившие оскомину однотипными песенками, дружно отмечающие свои юбилейные даты всенародно на телевидении, которому власть отдала на откуп культуру. И всё это за короткий срок растеклось зловонной лужей по стране, сместив ориентиры, запутав неглупый грамотный народ. Миллионы людей, одичавших от свалившейся на них свободы, разбрелись по свету в поисках лучшей доли, политики умудрились поссорить межу собой народы-братья, внести раздор и оболгать историю. Свобода, спущенная сверху, принесла людям новые оковы, сделала их рабами новых правил игры. Но свободу ни какой-нибудь орденоносный Пупкин дарует приказом. Свобода дарована нам Господом, как неотъемлемое право человека – Божьего творения. Человек может быть свободным в стране с разными тоталитарными режимами и рабом в стране, где изобилие демократических свобод. Появился класс людей быстро определившийся, где и с кем ему быть. Те, у кого в кабинетах ещё недавно висели портреты Андропова или Горбачёва, повесили портрет нового президента. Они с лёгкостью сменят его на другой портрет и постараются остаться в своих креслах вне зависимости от новых курсов, пойдут любым, который даёт им власть и блага связанные с властью. И они строят новую Вавилонскую башню разноязычья и разномыслия, на глазок, без отвеса, абсолютно не представляя, что из этого получится. Одно уродство меняется на другое ещё более уродливое и страшное своей непредсказуемостью – это называлось идти курсом реформ. Всё профанация, обман, фикция, с лживыми телодвижениями государственных вундеркиндов со спекулятивным мышлением и затаённой ненавистью к своему народу, которая мгновенно проявлялось, как только кто-то начинает говорить правду. И пусть при этом летят в пропасть, не вписавшиеся в крутые повороты люди, у которых «захромала гнедая». Это нормально – дистанцию одолеет сильнейший. Весь мир, говорят реформаторы, так живёт, ничего страшного. Но страшно, так страшно жить без надежды, веры и любви. Наступит ли прилив, покрывающий отмели и скалы? И наступит ли он при моей жизни? Когда приходит прилив, говорят мудрые китайцы, – все лодки всплывают. Не слышно шума прибывающей воды, не слышно, а лодки лежат на боку…»
Кассета закончилась. Денисов перевернул её. Джон МакЛафлин и индийский скрипач Шанкар в очень быстром темпе завели мелодию со сложным нечётным размером. Гитара со скрипкой устроили музыкальную дуэль – смотрины техники, мысли и культуры. Тон общению задавал европеец, гитарист который, по всему, отлично знал восточные лады, индус отвечал ему цветистыми народными фразами, гитарист задиристо отвечал ему сложной джазовой фразой, насыщая её подслушанным восточным ароматом, скрипач подхватывал её, обогащая её сочными индийскими руладами с мелизмами, как бы передразнивая своего соперника.
«Красота, – прошептал Денисов после очередных пассажей дуэта.– Вот музыка не подверженная конфликтам нашего века. Она уходит в будущее, зовёт людей к миру вне зависимости от цвета кожи, религии и политических взглядов».
***
Снег перестал идти, стало смеркаться, появились снегоуборочные машины, по-братски, дружелюбно перемаргиваясь, приветствуя друг друга, загорались уличные фонари. Плотный поток машин медленно тянулся по проспекту, подолгу застревая на перекрёстках. На автобусных остановках толпились люди, автобусы и троллейбусы ползли с запотевшими окнами, за которыми будто за стёклами душевой кабины угадывались смутные силуэты людей. Они подкатывали к остановкам, выплёвывали помятых пассажиров, забирали новых, рискованно стартуя с места: водители «легковушек» нахальничали, не уступали проезд. По тротуарам двигалась безликая масса, её всасывали в себя и выкидывали назад многочисленные магазины, подземные переходы; усатые, приплясывающие от холода кавказцы торговали ёлками. «Неумирающий кавказский бизнес – летом дыни, арбузы и фрукты, зимой ёлки, – отметил непроизвольно про себя Денисов, – мы уже к этому привыкли, как к данности».
У метро, движение застопорилось. На пешеходном переходе рядами выстроились торговцы всякой мелочёвкой. Тут же примостился старик с баяном, на асфальте лежал открытый футляр, в который нечасто бросали мелочь спешащие люди. Старик играл, опустив голову вниз. «Не от хорошей жизни в такую погоду выходят старики концертировать», – думал Денисов, включив поворотник, и, пытаясь перестроиться в левый ряд. Девица в Мерседесе, делала вид, что не видит его машину – она ему не уступила. Едущий за ней БМВ тоже проигнорировал включённый поворотник не «авторитетной» «шестёрки». Пропустив пять машин, ему удалось перестроиться. Вскоре поток машин пошёл живее, Денисов будто забыл для какой цели он выезжает: по обочинам стояли многочисленные голосующие люди, но он не останавливался, его уже который раз охватывало не раз приходившее, тоскливое, тревожное состояние.
«Зачем всё это? – неслось в голове. – Эта езда за проклятыми копейками, по мрачному, грязному городу… не твоё это… не твоё… сколько времени ты ещё будешь вот так колесить по улицам, «бродяжничать», как говорят некоторые «бомбилы», как долго ты сможешь этим заниматься, насколько тебя хватит? В конце-концов можно нарваться на следующего, не шутейного «Василия», который и выстрелить может. Машина вот-вот развалится, никакой перспективы, рутина, общение с людьми с тяжёлой аурой, это просто кабала какая-то, сколько времени потеряно на эту суету, ведь миллионы людей живут вообще без машин и как-то выкручиваются. Но это затягивает, как в лотерее, которая обещает выигрыш не в этот, так в следующий раз. К тому же, Денисов, ты всегда был законопослушным гражданином, а твои нынешние действия на самом деле противозаконны, хотя закона запрещающего левачить пока нет, это долго сидело в тебе занозой и мучило. Но вспомни, вспомни, в начале твоего шоферского пути ты стыдился, краснел, беря деньги у людей, а вот уже этого с тобой не происходит, равнодушно складываешь деньги в карман, как само собой разумеющееся. Боже, сколько раз твоя мудрая жена говорила, что нельзя на этом зацикливаться и, между прочим, ты ей обещал, что вот-вот поставишь своего старого коня у подъезда, а сам… Безвольный… играешь в прятки с совестью, обещаешь какому-то второму Денисову бросить курить, а сам продолжаешь курить. Мария, Мария, Мария! Любовь моя… Верная моя девочка, как же я люблю тебя! Куда я еду? Зачем я здесь? Я хочу всегда быть с вами, с тобой, моя любовь, и с сыном
Опять сорвался мокрый снег. Он въехал на Сенную площадь, и тут голосовали люди. Денисов видел людей с поднятыми руками, но не останавливался, он чувствовал себя разбитым и усталым. По привычке он чуть не остановился рядом с голосующим пожилым мужчиной, но какой-то голос внутри не дал ему этого сделать. Он представил себе, что сейчас придётся говорить с незнакомым человеком, ехать неизвестно куда, возможно теперь в обратную сторону. Ничто не могло теперь изменить его маршрута, сердце, верный навигатор любви, требовало этого, вело его домой.
По Садовой он на удивление быстро добрался до Невского проспекта. Движение было плотным, но задержек не было, вскоре он въехал на мост Александра Невского, и его стало охватывать волнение, нетерпеливое желание, сердечное жжение от радости встречи с самым любимыми людьми – женой и сыном.
И неожиданно, вслушиваясь в свои ощущения, он с удивлением обнаружил, (память сердца ему подсказала), что такое же волнение он чувствовал в молодости, когда спешил на свидание с Марией. Вспомнил, что она никогда не опаздывала на свиданья, приходила за пять-десять минут до назначенного времени. «Лапонька моя, – прошептал он, ощущая, как гулко и радостно бьётся сердце, – как прекрасно, когда ты любишь и любим!
В своём дворе он не стал искать место для парковки, заехал колёсами на поребрик. Выйдя из машины, посмотрел на окно своей квартиры: Мария стояла у окна. На свой этаж он вбежал. Дверь квартиры была приоткрыта, за ней его ждала Мария. Он шагнул к ней, обнял, уткнулся лицом в тёплую, пахнущую свежестью шею, чувствуя пульсирование крови, на глаза навернулись слёзы.
Мария гладила его по волосам, тихо шепча: «Что, что, родной? Устал. Замаялся, родной мой. Господь не посылает людям испытаний, которые они не могут перенести. Надо перетерпеть милый. Нет у нас с тобой другого пути. Всё наладится, Игорёк, успокойся, милый».
Она отодвинулась, взяла лицо мужа в ладони, глядя нежно в его глаза, прошептала:
– Унываешь? Знаешь, какой это грех и до чего может дойти человек, поддавшись унынию? Что ему может нашептать бес? Завтра воскресенье, дорогой мой неофит. И мы с тобой идём на Соборование, мне звонил отец Глеб, сообщил о том, что ему удалось собрать семь священников. Нам это будет душеполезно.
– Да, да, да, любимая, – шептал Денисов, улыбаясь блаженно.
– К Егору завтра опять придут одноклассники, они собираются пробыть у нас целый день, так, что у нас с тобой завтра день свободный, а после мне бы очень хотелось сходить на Смоленку, к Ксенюшке Петербургской, – говорила жена, и Денисов, неожиданно сказал себе: «Для этого стоило жить, чтобы вот так, как сейчас испытывать блаженство от речи, голоса, глаз, волос любимой».
2. Марголин
– Как ты, Дима?
Марголин сонно моргнул глазами, но глаз не открыл. Тревожный голос Елены доносился откуда-то издалека, но она сидела рядом на кровати, поглаживая его руку. Он хотел ответить: «Хорошо», но открыл рот и, как немой, только пошевелил губами. Рот пересох, он облизал губы, повёл заторможено глазами. Сон упираясь, неохотно покидал его, оставляя в голове тяжёлые, тревожные, тёмные пятна.
Продолжая поглаживать руку мужа, Елена заговорила, но голос всё ещё звучал так, будто она была где-то далеко.
– Тебе ночью сделали несколько уколов. Это был криз. Давление сбили, попутно ввели инъекции для поддержки сердца и успокоительное. Врач сказал, что тебе категорически противопоказаны нагрузки, запрещены стрессы, ты обязан отлежаться, и непременно обследоваться. В самом деле, Дима, не загоняй себя, ты хочешь оставить меня вдовой? – нежный голос Елены теперь был рядом.
– Просыпайся, Дима, просыпайся.
Марголин открыл глаза, приподнялся на спинку кровати, улыбнулся вымученной улыбкой.
– Доброе утро, свет Елена.
Елена протянула ему стакан апельсинового сока. Нехотя, безо всякого удовольствия, сделав несколько глотков, он спросил:
– Который час?
– Ты куда-то спешишь? Посмотри на себя в зеркало. Все отменяется, тебе нужно лежать, никуда ты сегодня не пойдёшь!
– Сегодняшние дела никак нельзя отменить, Леночка. Это очень важные дела, чёрт бы их побрал, – вяло возразил он, закрывая глаза. В ушах стоял гул, кровь в висках болезненно пульсировала, немели пальцы.
– Важные дела! – голос Елены зазвенел металлическими нотками. – Важней чем жизнь? Ты меня поражаешь, муж. Видел бы ты себя, каким ты овощем был вчера, а сегодня он уже, видите ли, фрукт, причём практически экзотический, напоминающий выжатый лимон. Без тебя не обойдутся? Люди во все времена болеют, но жизнь из-за этого не останавливается, здоровые работают, больные болеют и всё идёт своим чередом. Ты не лётчик за штурвалом самолёта. Справятся! День пролетает быстро, позвони и дай указания.
Марголин кисло улыбнулся:
– Именно сегодня я за лётчика, А дела предстоят архиважные.
Глаза Елены блеснули усмешливо:
– Ты прямо-таки как Ленин заговорил – архиважные! Кончай, Марголин, пыжиться. Господи, как же меня раздражает в мужчинах вот эта их дурацкая черта! Всё им кажется, что они пупы земли, что их дела самые важные, что без их деятельного участия жизнь остановится. Которую, между прочим, сами же деятельно и изничтожают; устраивают войны, мрут миллионами ради какой-нибудь дурацкой идеи, подвергая себя, своих родителей, жён, детей смертельной опасности, грудью вставая против других мужчин, думающих, что их дела важнее, а женщины бессильны их остановить. Всё куда-то они бегут, не останавливаясь, у них нет пауз, чтобы взглянуть в звёздное небо над их головами. Что-то ветхое крепко засело в их головах, они всё время находят для себя оправдания, считая себя правыми. Наверное, это и взаправду от Адама идёт, первого мужчины который даже Богу на его упрёки, посмел сказать после того, как отведал запретного яблочка с древа познания добра и зла: «Что ж ты мне такую жену негодную подсунул?
Марголин рассмеялся глазами.
– Кто же свидетель? Кто присутствовал при этом историческом разговоре Бога с Адамом?
– Сам догадайся, – проворчала Елена. – Естественно Ева. Нет, Дима, не упирайся, пожалуйста. Отлежись…
– Сегодня не получится. Хочу напомнить тебе, что и среди женщин встречаются весьма деятельные натуры, например: Ильза Кох – «Ведьма Бухенвальда», с её сувенирами из человеческой кожи, наша «Салтычиха» отличилась. Да и библейская Соломея с Иродиадой хороши. Когда девочка наша домой приехала, Леночка?
– Настюха пришла после того, как «скорая» уехала. Ты уже спал, она так перепугалась, плакала, сидела долго у твоей кровати. Я не стала её ругать за то, что она нарушила закон и приехала после полуночи. Она были в кафе с одноклассниками, засиделись ребята…
– Она не пила? – с тревогой в голосе спросил Марголин.
– Нет, ну, что ты! Она к спиртному отрицательно относится и не курит. В недавней беседе она мне рассказывала, что в классе есть девочки уже попивающие и курящие. Они не стесняясь, ходят по улицам с бутылками пива в руках, бравируют своей продвинутостью. Уснула она только под утро, несколько раз вставала и приходила в нашу спальню, посмотреть на тебя, ты Толик, не бережёшь себя. Нам было очень страшно, милый. Чтобы мобилизовать себя, почаще представляй себе на секундочку, что мы остались без тебя.
Глаза Марголина повлажнели. Глянув на мужа пристально, Елена продолжила:
– Мне кажется, Толик, что девочка наша влюблена. У неё какое-то мечтательное выражение лица моментами проявляется, неожиданно она может вдруг унестись мыслями куда-то далеко, а на лице в это время витает нездешняя улыбка. Господи, какое время тяжёлое, безумное и раздрайное подступило! Как же я за неё боюсь! Сколько сейчас предательства, бездушия, лжи, соблазнов, сил коварных, суеты, смятения в душах. Как хочется уберечь детей, вразумить их? Но они спешат, несутся вперёд сломя голову, они хотят воспользоваться своей молодостью, девочка наша совсем не готова к вызовам теперешней жизни. Она такая чистая, наивная, добрая, её так легко обмануть, а чистота юных влюблённых сердец в один миг может быть растоптана предательством, обманом, изменой. И когда юные влюблённые сердца сталкиваются с таким негативом, это может стать их реальной настоящей трагедией, горьким и болезненным жизненным уроком. Или наказанием— ребёнок может ожесточиться, обезвериться и этот постскриптум может очень долго владеть человеком. Я ужасно беспокоюсь о Насте, когда её нет дома, переживаю, места себе не нахожу. Господи, Господи, спаси и помилуй мою девочку!
Марголин сжал руку жены.
– Рано или поздно нам придётся отпустить её в свободное плавание по жизни. В поисках счастья человеку приходиться проходить через испытания. Нет отдельной, тихой и безопасной тропинки для избранных, тропы людей пересекаются в жизни с тропами тысяч других людей. От этого никуда не деться, Леночка. Но, мне кажется, что ты ошибаешься по поводу беспомощности нашей дочери, в тебе мать говорит и вопиет. Она разумная девочка, мы с тобой не раз сталкивались с тем, как Настюха может отстаивать свои принципы и позиции, пусть по-юношески максималистские, но по сути правильные и честные. После наших с ней нередко очень горячих дискуссий, я анализировал её высказывания и вывод был один: они гуманистические, верные в своём корневом значении и уже выражают вектор, в котором двигается её сердце, а это вселяет надежду, что она в этом утвердится. Она сейчас твердеет в своём мироощущении, она борется, решает важнейшие душевные вопросы и мы должны ей в этом помогать. Вообще, Ленуся, она мне очень напоминает тебя в те времена, когда мы с тобой познакомились, много перешло к ней от тебя и это согревает моё сердце. Появились у неё какие-нибудь твёрдые намётки о дальнейшей учёбе, профессии, что она думает по этому поводу? За последние пару лет кем только она не хотела стать.
– Она сейчас много читает. Ну, просто запоем читает классику. Недавно мне сказала, что думает о журналистике. Завела толстенную тетрадь и пишет, пишет, пишет в неё; говорит, улыбаясь, что это «Заметки юного подсолнуха от восхода до заката».
– Вот видишь! Она творческий, думающий человечек, всё будет хорошо, Елена.
Елена с нежностью провела по колючей щеке мужа.
– Останься дома, Толик, не испытывай судьбу, нужно себя поберечь. Мы в храм сходим, тебе станет легче…
Марголин, отводя глаза в сторону, спустил ноги на пол.
– Я хотел бы, но сегодня никак, без меня будут сорваны планы многих людей. Мои бы подождали, но чужие не могут. Потерпи, вот-вот начнутся новогодние сатурналии, мы отключим телефоны и улетим на Дон. Я уже весь там, в вашем тёплом доме у реки.
– Я сказала Насте о наших планах, она плясала от радости. Сказала, что ей очень хочется увидеть бабушку и дедушку, дядю Колю, тётю Полину и дядю Виктора, а ещё, что ей хочется поездить на тихой грустной кобыле дяди Виктора, поиграть с козочками. Какой она всё же ребёнок! Весь сегодняшний день решила посвятить походам по магазинам, купить подарки для всех родственников, список составила длиннющий. А сегодня вечером у них объединённая школьная дискотека старшеклассников. Раз вопрос о поездке решён, и мы его больше не обсуждаем, звоню тётушке, буду просить её, чтобы она в январе переселилась к нам, присмотрела за нашими животными.
– Замётано. Я сам позвоню ей, – ответил Марголин, целуя жену. – Я в душ, после только стакан крепкого чая.
– Может, всё же останешься?
Марголин в ответ только качнул головой отрицательно.
– – —
Пожёвывая жвачку, Антон вяло поздоровался, отвернулся и, ничего не спросив, выехал со двора. Марголин скривился: по машине витал сладковатый запах его парфюма. «Обливается он, что ли этой мерзостью?» – раздражённо приоткрыл он окно. Ему почудилось, что пахнет и алкоголем, он хотел спросить об этом, но передумал – напрягаться не хотелось, да и ответ, конечно же, был бы отрицательным.
Он опустил спинку кресла, закрыл глаза, прилёг, думая о том, что их непростые отношения с Антоном после вчерашнего инцидента с Суховым в подъезде, где он оказался свидетелем его показательного фиаско теперь разладятся окончательно. Подумал он об этом равнодушно, чувствуя сейчас к родственнику холодное отторжение, говорить ни о чём не хотелось, но думы не оставили его.
«Не смогу я этот напряг выдержать, не смогу. Надо поставить точку, – думал он – Забот полный рот, а здоровья мне его присутствие не прибавляет. Его жизнь – это его жизнь. Пусть живёт, как знает, сам проходит свой путь, а у меня больше нет желания, да и сил, куда-то направлять его. И какой в этом смысл? Он не слышит меня или не хочет слышать. Списывать всё на его психическую неадекватность в связи с войной? Да сколько можно! Он не один, кто там побывал. И, что – все ненормальные? У меня работают офицеры, прошедшие Афган, есть и работяги, которым пришлось поучаствовать в Чеченской кампании. Они вполне адекватные люди и им тоже, возможно, приходится просыпаться в холодном поту от воспоминаний. Но они не выпячиваются, не бьют себя в грудь, не рыдают, не кидаются с кулаками на людей, живут, трудятся, содержат свои семьи. Я не психотерапевт, что будет – то будет, жизнь сама выправит кривизну. Времени у нас с ним, чтобы притереться к друг-другу, было более чем предостаточно. Не судьба. Насильно мил не будешь. Ему среди работяг, в своей стихии будет проще жить, к тому же психоанализом там никто заниматься не будет – там другие методы воспитания, и более действенные, чем мои увещевания. Мы с ним находимся на разных полюсах: я для него один из тех, о ком он с таким вызовом мне недавно говорил, когда рассказывал про благоденствующих «жирных котов», отправивших его в пекло войны. Меня он, по всему, к этим типажам относит. Я-то тут причём? Не я эту войну затеял. Как-то странно, что он до сих пор не отходит. Три года срок приличный для зарубцовки ран, пора было бы и адаптироваться. Не знаю, не знаю… может у него в самом деле произошёл необычный сильнейший сдвиг по фазе, искривилось миропонимание? Может и правда что-то такое произошло, какой-то сбой, но сил с ним общаться, у меня больше нет. Нервы на пределе, пусть плывёт дальше по волнам жизни, глядишь, и доплывёт до берега. С нового года пусть выбирает на вкус грузовик или автобус, надеюсь, дядя меня не осудит и поймёт. Антона я не брошу, с поля моего зрения он не исчезнет. Ставлю точку. Всё – вопрос закрыт».
Это было окончательное и бесповоротное решение. И оно уже не могло быть пересмотрено ни при каких условиях: принятые решения он никогда не менял. Но принятое решение не могло ему дать успокоения и удовлетворения, осадок противный и гложущий остался. Иначе не могло и быть, ведь доводы в пользу этого решения, были им лукаво подбиты без главного камня в этой шаткой конструкции, а камнем этим была осведомлённость Антона о его тайной греховной жизни. В рассуждениях своих он старательно обошёл этот фактор, но именно это заставляло его избавиться от свидетеля, отправить его в «ссылку». Он опять, в который раз в своей жизни, ощущая к себе жгучее презрение, трусливо подстелил себе «соломки» из скирды, в которой остались жалкие травинки, которые очередной порыв ветра жизни мог легко развеять. Антона ему было жалко, от этой жалости он отрешиться был не в силах. Может кровь говорила? Но решения он не изменил.
– – —
День прошёл суетно, возвращаясь из Кронштадта, долго плелись в пробках. Заехали в офис, где он провёл короткое совещание, после ездили на небольшой участок дороги, который обязались сдать к Новому году, но дело застопорилось из-за простоев: смежники не в полной мере поставили металлические конструкции ограждений для разделительных полос. Марголин приказал сегодня же забрать недостающие детали с другого объекта, этот объект мог подождать. После обеда более трёх часов пришлось проторчать в Смольном, ещё час он провёл в ресторане с директором завода бетонных конструкций, им было, что обсудить, полчаса из Москвы по телефону его утомлял Кислинский. Он ничего не ел, пил много кофе и курил, и весь день ощущал внутри себя какую-то гнетущую и звенящую пустоту. Слова людей влетали в него и тухли, не оставляя следов, они были ему не интересны, не вызывали эмоций и раздумий. Он улыбался, механически отвечал, несколько раз его потянуло в сон, всё казалось фальшивым, не искренним, показным; внутри него нарастало тоскливое предчувствие незримой, стремительно приближающейся беды. Это тягостное ощущение медленно заполняло пустоту внутри него липким студенистым страхом. Всё он делал через силу, даже с каким-то отвращением, несколько раз с трудом сдержал себя, чтобы не нагрубить коллегам по работе. Ему противны были и доброжелательные лица работников и ухоженные, со значительным выражением лица чиновников Смольного, и даже рабочие, мёрзнущие на холодном ветру, по всему, принявшие «на грудь» для согрева. Ближе к вечеру это состояние обострилось. Он чувствовал себя крайне усталым и изнурённым, с Антоном не говорил, открывал рот лишь для того, чтобы сказать куда ехать.
Вечером уже в офисе он глянул на себя в зеркало и поразился: на него смотрело чужое лицо с ввалившимися глазами, в которых не было жизни. Он еле досидел до семи вечера, просматривая бумаги, подписывал их, не вдумываясь в содержание. Когда собрался уходить, зазвонил телефон. Вежливый голос напомнил ему о том, что он должен быть к половине девятого в телестудии, где собирались провести круглый стол по проблемам городских пробок. Сказав, что непременно будет на передаче, Марголин яростно прошипел: «Что «круглый стол», что жидкий стул – всё дерьмо, всё дерьмо», – и так шмякнул телефонной трубкой о стол, что та развалилась на составные части. Деструкция была на лицо. Из студии, где ему с большим трудом удавалось брать себя в руки, отъехали в начале первого часа ночи.
– – —
– Не гони, – устало сказал он Антону, впрочем, без особой надежды, что тот послушается его. Антон чуть сбросил скорость, автомобиль, шурша шипованными колёсами, мчался по Дворцовой набережной, стрелка спидометра замерла у отметки сто километров в час.
Чуть раньше Джордж Карпински с Миллионной улицы вбежал на Зимнюю канавку. Разрывая на ходу ворот рубашки, задыхаясь, он бежал в сторону Невы, семеня налитыми свинцом ногами. Он на ходу несколько раз оглянулся, никто его не преследовал, но страх гнал его, заставлял бежать не останавливаясь. Пот заливал лицо и слепил глаза, он почти терял сознание, но не мог остановиться.
Наказание имеет свойство настигать человека тогда, когда он его меньше всего ожидает. Карпински бежал к своей смерти, и ничего уже изменить было нельзя. Ни дремавший в машине Марголин, ни Антон, который ещё немного прибавил скорость, ни сам Карпински не могли знать того, что должно было произойти через несколько мгновений.
У Невы, обнявшись, стояла парочка. Когда они повернулись к реке спиной, решив перейти набережную, им пришлось резко остановиться: они увидели стремительно приближающийся со стороны Троицкого моста автомобиль с включенными фарами дальнего света и «противотуманками».
Карпински выскакивал на набережную в тот момент, когда машина Марголина перескакивала на ней горб. Она настигла его, на осевой линии. Антон тормозил, но это уже было бессмысленно. Карпински увидел джип за мгновенье до того, как страшный удар поднял его в воздух и швырнул, как куклу, к гранитному парапету набережной. За миг до удара он успел повернуть голову к машине с широко раскрытыми от ужаса глазами, вскинув к лицу руки. Он умер мгновенно, от страшного удара в грудь его лёгкое вылезло изо рта.
Марголин, вздрогнув, открыл глаза, сонно спросил: «Что это было?», и тут же понял без ответа Антона, что произошло страшное. Сдав немного назад, Антон остановился у поребрика, рванул вверх ручной тормоз. Глянув в зеркало, включил «аварийку» и выпрыгнул из машины, за ним поспешил Марголин.
Карпински лежал, скрючившись, на боку. Антон выругался и повернулся к оторопело застывшему, побледневшему Марголину. Тот, как от озноба, передёрнул плечами, отвёл глаза в сторону, достал телефон. Парочка у набережной оцепенело замерла, девушка стояла с выражением ужаса на лице, закрывая рот ладонью. Антон подошёл к ним.
– Будете свидетелями, – сказал он парню. – Вы же видели, как этот спринтер выскочил на дорогу?
Парень отупело молчал, только машинально кивнул головой.
– Я вас спрашиваю, видели, как этот бесяра выскочил на дорогу? – повторил Антон.
Парень, очнувшись, кивнул головой ещё раз. Антон наставительно проговорил, как учитель ученику:
– Я ехал нормально, в смысле, как положено. Слышишь, панк, нормально я ехал, у меня фары были включены, их хорошо было видно, а этот урод, чемпион-смертник, выбежал с канавы. Ты же видел это?
– Видел, – сдавленно выдавил из себя парень.
– Пойдём, Вася, – потянула парня за рукав девушка, – здесь и без нас разберутся, мне холодно. Нам утром в институт…
– Тпру! Холодно ей, умная какая. Куда это ты заспешила? – прошипел Антон, кивая головой в сторону трупа. – Этому идиоту уже всё равно, какая погода будет завтра, а мне ещё жить хочется. Вот менты приедут, засвидетельствуете, что этот дурилка накуролесил, тогда и пойдёте. На занятия, говоришь? Нехорошо поступаешь, вам, значит, в институт, ума набираться, а мне на нары? – Антон резко повернулся к парню. – Давай, Василёк, чего у тебя есть, студенческий, паспорт…
– Но…– попыталась возразить девушка.
– Здесь коней нет, – осклабился Антон. – Давай документы.
Парень достал из кармана студенческий билет.
Со стороны Сенатской площади быстро приближались две милицейские машины с включёнными мигалками.
– А вот и наши друзья подоспели, – Антон повернулся к парню и повторил, – Придурок выскочил на дорогу, как смертник, не забудь это, студент. Я просто тебе напоминаю.
Он пошёл к остановившимся милицейским машинам, из которых неторопливо выходили гаишники. Марголин поздоровался за руку с одним из них. Антон, подойдя, сказал громко:
– Бегун, блин. Набережную со стадионом попутал.
И показывая на парня с девушкой, жавшихся к друг другу сказал:
– Вот эти видели всё.
У Марголина зазвонил телефон. Он поднёс его к уху, механически нажал на кнопку. Тишина в телефоне взорвалась сдавленным рыданием жены: «Дима! Димочка! Настя… Настя…». – «Что, Лена?!» – закричал Марголин. Закричал так, что к нему повернулись милиционеры, но в трубке зазвучали звуки отбоя.
Марголин побежал в сторону Сенатской площади, но остановился и вернулся назад.
– Лейтенант, подвези меня, пожалуйста, на Площадь Труда, – схватил он гаишника за плечо.
Бросив на него пристальный взгляд, офицер кивнул головой.
– Садитесь в машину.
Настя Марголина
Резво набирая скорость, пронзительно взвизгнув шинами на повороте, машина выскочила на проспект.
– Кирилл, ты, что пил? – спросила с тревогой в голосе Настя.
Кирилл рассмеялся. Кривляясь, он ёрнически пропел:
– Кирилл, Кирилл, ты пил, ты пил Кирилл, Кирилл, ты пил, пил-пил-пил.
– Ещё с дебил хорошо рифмуется, – произнёс сидевший позади него на заднем сидении высокий спортивного вида парень, – ты бы скорость скинул, Кирилл-пил-пил, не дрова везёшь.
– Тимурчик, дорогой, да – я Кирилл, и я не пил, я не дебил. Я курил, курил, курил, потому что я Кирилл, – захохотал парень, нажимая на газ.
Он резко кинул машину влево, машина подлетела на скользких трамвайных путях. Рассмеявшись, он справился с управлением и, не раздумывая, выехав на встречную полосу, обогнал быстро ехавшую «Тойоту», «Девятка», ехавшая в противоположную сторону, моргнув ему фарами, резко шарахнулась от него вправо.
– Что ж ты делаешь?! Не дуркуй, идиот? – закричал Тимур. – Уймись! Скользко же!
– Спокойно, Тимур, это же БМВ, а не «Москвич» вонючий. Знаешь, как расшифровывалось БМВ в лихие девяностые, когда на таких тачках бандиты крутые ездили с пистолетами и автоматами? БМВ – это Боевая Машина Воров! Круто, да?
– Кончай, Кирилл, – не лихач.
Настя поддержала его:
– Пожалуйста, Кирилл, не выпендривайся. Мы прекрасно знаем, что БМВ тачка классная, только не нужно нам это сейчас демонстрировать. Ты ведь взялся нас домой подвезти, а уже двадцать минут гоняешь по городу, устраивая показное выступление пилота Формулы-1. Эта формула может печально закончиться для нас для всех. Угомонись, пожалуйста.
– Да будете, будете вы дома, маменькины доченьки, будете. Что предков боитесь? Вы же уже большие девочки, вам пора уже стать взрослыми. Мы сейчас едем ко мне, оттянемся, предки мои в Испанию Новый год отправились отмечать, хата в нашем распоряжении.
– Ну, уж нет, – воскликнула Настя, – это ты, дружок, агент 007 с половиной, обольщаешься, что очаровал нас всех и мы согласны на все твои дурости. И вообще, я не ожидала от тебя таких сюрпризов. Отвези нас домой.
Подруливая одной рукой, Кирилл достал из нагрудного кармана пиджака папиросу, сунул её в рот, щёлкнул зажигалкой и, закурив, жадно затянулся. Задерживая дым в лёгких, он, повернулся к Тимуру и выпустил дым ему в лицо. Тот стукнул его ладонью по шее, зло прошипев:
– Ты вконец осатанел!
Кирилл расхохотался.
– Что за гадость ты куришь? – брезгливо скривилась Настя. – Запах такой отвратительный. Открой, пожалуйста, своё окно.
Кирилл опять рассмеялся, окно открывать не стал, словно не расслышал её просьбы.
Она сокрушённо покачала головой, открыла своё. Тимур тронул за плечо девушку, сидящую с закрытыми глазами на переднем сиденье.
– Марина, просыпайся, мы приехали. Слышь, Кирилл-дебил, за мостом останови. Мы на такси с девочками доедем.
– Что б вы понимали! – неестественно громко проговорил Кирилл. Это не табак – это амброзия Богов. Как можно такое не задерживать в лёгких, этот дым нужно беречь, наслаждаться им – это же ароматический альдегид тетрагидроканнабинола, звучит, как название прекрасного цветка!
– У тебя же по химии дохлый трояк, а тут такие познания. По русски говоря – это марихуана, да? – спросил Тимур.
– Хочешь?
– Пошёл ты. Я вообще не курю.
– Так это наркотики? Ты куришь наркотики? И за рулём? – изумлённо воскликнула Настя.
– Весь цивилизованный мир это курит, никому это во вред не пошло. Сознание расширяется и кайф неимоверный, – ответил Кирилл.
Удерживая руль одной рукой, ухмыляясь, он повернулся к Насте:
– Хочешь подкурить?
– Кирилл! – истошно закричал Тимур.
Кирилл заторможено повернулся. Его машина пересекла осевую линию проспекта и стремительно неслась к противоположной стороне моста. Вместо того чтобы нажать на тормоз и выровнять машину, он вжал педаль газа в пол. Зацепив задок попытавшейся проскочить встречной «Мазды», машина влепилась в гранитный отбойник, её подкинуло. Став на колёса, и, крутясь, она достигла противоположной стороны моста, где смачно вмявшись в гранитное ограждение, замерла. «Мазду» вынесло на встречную полосу, где она столкнулась с «Волгой». В наступившей тишине пронзительно звучал чей-то заклинивший сигнал. Движение машин застопорилось, с обеих сторон моста, скапливались машины. Подбежавшие водители помогли выбраться из машины окровавленному Тимуру. «Скорая» и спасатели прибыли на место происшествия быстро.
Антон
Волокита с допросами, протоколами, забором крови на предмет присутствия алкоголя закончилась только в четвёртом часу утра. В начале пятого Антон вошёл в ночной магазин в торце дома, в котором снимал комнату и бросил продавщице только одно слово:
– Водки.
Немолодая женщина, быстро его оглядев, спросила:
– Какую?
– Да, любую, давай, мать, – кривясь, ответил он и швырнул на прилавок деньги.
Цапнув с прилавка бутылку, он пошёл к выходу, на ходу скручивая крышку.
– Сдачу не взял, – крикнула ему вслед женщина.
Антон, не оборачиваясь, отрешённо махнул рукой.
– Пропадают дети, – прошептала продавщица с горечью, качая головой.
За порогом магазина Антон задрал голову и сделал долгий и жадный глоток. Водка обожгла горло, он мгновенно захмелел. На отяжелевших ногах, наконец, почувствовав усталость, он пошёл к своей парадной.
В просторной сумрачной прихожей пахло крепким табаком и подгоревшим маслом, полоска света пробивалась их полуприкрытой кухонной двери. Из неё высунулся немолодой мужчина в тельняшке, жёваных спортивных штанах, с погасшей папиросой во рту. Остановившись в дверном проёме, он просипел:
– Многие лета, соседушка.
Антон не обернулся на его голос. Он копался у двери, которая почему-то не открывалась.
– Давай, помогу, я старый медвежатник, – предложил мужчина, делая к нему шаг.
– Отвали, алкашина. И не лезь ко мне. По башке настучу, я злой сегодня.
Сосед отступил в кухню, пробормотав:
– Понял, не дурак.
Антон, наконец, открыл дверь и включил свет. Поставив бутылку на придвинутый к стене стол, с простейшим набором натуры для начинающих рисовальщиков: графином, на половину наполненным водой, гранёным стаканом и яблоком, он швырнул куртку на диван и присел к столу.
Обстановка комнаты была холостяцкой. У одной стены приткнулся продавленный диван, неопрятно прикрытый одеялом, рядом тумбочка, на ней радиоприёмник и пепельница; к дивану притёрся кривым боком старый полированный шифоньер на высоких изогнутых ножках, на нём пылились коробки и чемоданы.
К стене над столом были приклеены скотчем за уголки три фотографии. На одной целая группа молодых парней с весёлыми лицами и оружием в руках сидела на броне танка, Антон обнимал за плечи сидящего рядом с ним рыжеволосого парня. На другой, – снимок был сделан в солнечный день, – с десяток солдат в майках живописно устроились на траве, перед ними на земле в беспорядке громоздились сваленные в кучу автоматы, гранатомёты, рюкзаки; за ними стояла ещё одна группа солдат. Антон опять стоял, обнявшись, с рыжим парнем. На третьем снимке солдаты с мрачными, чумазыми лицами в грязной форме окаменело и хмуро смотрели в объектив. Рыжего парня на этой фотографии не было. Антон стоял с всклокоченными волосами, без каски, с перевязанной головой.
Рассматривая фотографии, Антон, не глядя, плеснул водки в стакан.
– За вас, пацаны, пью, за тебя, дружбан мой, Серёга – «рэд».
Он выпил залпом, машинально налил в стакан следующую порцию водки и закурил. Глядя на фотографии, он бормотал: «Как вам там, в небесном полку: Марченко, Колыванов, Тимофеев, Радченко, Гришин, Адамян, Бусыгин, Нигматулин, Матюхин, кентяра мой, землячок, Серёга рыжий? Столько мужиков прямым ходом отправились на небо! Взлетели без задержек, помыться, поесть и перекурить не успели. Там отмоются, переоденутся в чистое и сядут рядом с Богом за стол. А мне билет не достался. Не достался мне билет. Пожалел меня боженька. Или наказал? Это, как посмотреть, в натуре».
Он выпил ещё, в этот раз болезненно кривясь. Подперев голову рукой, с горестным видом он уставился в фотографии и вскоре «заклевал носом» – его непреодолимо тянуло в сон. Опрокинутая недопитая бутылка покатилась по столу и упала на пол, что-то невнятно бормоча, пошатываясь, Антон прошёл к дивану, свалился на него и мгновенно отключился.
Спал он недолго. С криком: «Слева! Чичи слева ползут, Серёга, слева. Молоти, Рыжий, молоти!», – он дёрнулся, открыл глаза и сел, но тут же вскочил и, постанывая, заходил по комнате, его потрясывало. Выкурив несколько сигарет, оделся и вышел из комнаты. Из кухни бесшумно, как приведение, выглянул сосед. Он ничего не сказал в этот раз, только проводил Антона тяжёлым вздохом.
Продавщица узнала Антона и попыталась уговорить его больше не пить, ласково сказав ему:
– Шёл бы ты спать, сынок. Не нужно тебе больше пить.
Антон грубо рубанул:
– Тебе оно надо? Будешь народ к трезвости призывать, воспитывать, урежет тебе зарплату хозяин. Давай, мать, бутылку и дело с концом.
Женщина поставила бутылку на прилавок, он полез в карман за деньгами.
– Ты сдачу не взял в прошлый раз, а там ещё на одну бутылку оставалось.
Антон недоумевающе уставился на неё. Сообразив, о чём она ему говорит, хмыкнул:
– Честная. Есть надежда, что можем мы ещё выстоять, но мало таких, как ты, мать.
Он не ушёл сразу. Тяжело вздохнув, помялся.
– А я, мать, человека убил, сегодня, понимаешь?
Женщина вскрикнула, закрыв рот рукой.
Антон пожал плечами.
– Не нарочно. Сбил дурика на машине.
В квартире сосед опять высунулся из-за кухонной двери. Бутылка в руке Антона подействовала на него удручающе, лицо исказилось, приняв выражение крайней степени страдания. Он яростно почесал мшистую щёку, и прикладывая руки к груди, проговорил, шамкая беззубым ртом:
– Браток, спаси ради Бога! Погибаю. К ночи очухался, зенки продрал, пятый угол не могу найти. Денег нет совсем, а меня так колошматит, так колошматит, так долбит, – словами не описать. Войди в положение, налей граммульку. У меня пенсия вот-вот… я верну деньги…
Антон остановился, глянул на соседа, что-то в его взоре прояснилось.
– А, что? Можно и поделиться. Тебя зовут-то как?
– Сеней.
– Сеней? – Антон поднял брови, ухмыльнулся. – Мужик, что ты так себя опускаешь-то? Как-то блатовито звучит, по-пацански, для такого дяди, как ты. Сеня…ты же дед уже…
– Да мне пятидесяти ещё нет. Семён Степаныч по паспорту я, соседушка, – потрясываясь, сказал сосед.
Слова эти он выговорил раздельно, будто между ними стояли многоточия. Он страшно боялся пропустить момент истины, спугнуть птицу счастья, которую, кажется, мог сейчас обрести в лице ершистого соседа. Жизненный опыт ему подсказывал, что настроение хмельного соседа вступило в фазу, когда пьяные на некоторое время становятся добрыми и хлебосольными.
– Ну, давай, Семён Степаныч, заходи, – широким жестом пригласил его Антон, но вдруг осёкшись, настороженно спросил:
– А ты не жид случаем, Сеня?
– Что б я тут делал, коли им был бы? – с обидой в голосе ответил сосед. – Где ты жидов-то видел без зубов, да в коммуналке? Из батраков мы Ярославских… татары точно имелись в роду, белорусы с хохлами тож… а этих… Не-е-е, этих не было.
– Ну, заходи тогда, ярославец, – мотнул головой Антон.
Войдя в комнату, он так грохнул днищем бутылки о стол, что подскочил пустой стакан. Сосед вздрогнул, стеснительно замялся у двери.
– Присаживайся за стол, Сеня, – сказал Антон.
Щека соседа нервно дёрнулась. Он глянул на надкушенное яблоко на столе, и связность речи вернулась к нему:
– У меня ж на кухне шпроты есть, картоха в мундирах, банка огурцов солёных, рассол правда я уже выпил, я быстро…
Антон пожал плечами.
– Валяй. Стакан захвати.
Не прошло и минуты, как сосед вернулся и поставил на стол открытую банку полуразвалившихся шпрот, блюдце с двумя кривыми нечищеными картофелинами, под мышкой он прижимал трёхлитровую банку с двумя гигантскими огурцами в ней. Гранёный стакан он вынул из кармана и застыл у стола, переминаясь с ноги на ногу.
– Что стоишь? Присаживайся, – пригласил его Антон, кладя на стол алюминиевую вилку. Сосед присел на край табурета, сунул потеющие ладони между колен.
Антон разлил водку. Себе плеснул меньше трети стакана, соседу хотел налить полный, но тот его остановил, придержав за руку:
– Стоп, братишка. Такую дозу я сразу сейчас не осилю, скопытиться могу… по чуть-чуть, помаленьку, давай, четвертиночку стакана…
– Математик, блин, четвертиночку, – хмыкнул Антон, – поднял стакан и, указывая им на фотографии, проговорил, – давай помянем пацанов.
Сосед задержал взгляд на фотографиях, широко перекрестился.
– Это мы завсегда, с чистым сердцем и с глубокой скорбью за солдатиков, за упокой их светлых душ. Упокой, Господи, их души геройские и даруй им Царствие Небесное.
Подождав, когда выпьет Антон, он поднёс подрагивающую руку со стаканом ко рту. Пил он глотками со страдальческим выражением лица, будто больной ангиной. Выпив, закусывать не стал, вытер ладонью выступившую на лбу испарину, и опять засунул ладони между колен. Антон ткнул вилкой в банку со шпротами, есть не стал, усмехаясь, буркнул:
– Братская могила из шпрот. А мы пацанов в фольгу заматывали. «Чехи» хитрожопые, «наливники» подбивали. Там речка огненная текла, ребята сгорели многие. Они какие-то вывороченные были, когда мы их паковали, не узнать. Тебе такое и не снилось, Сеня. Выпьем?
Сосед послушно кивнул головой. Антон плеснул водки в стаканы, выпил без слов, долго доставал огурец из банки, достав, захрустел, уставившись на фотографии.
Выпив, сосед спросил:
– Курить можно?
Антон махнул рукой.
– Кури.
Он кинул недоеденный огурец на стол и закурил сам.
– Вы тут жопы просиживали на диванах, водку хлестали у телевизоров да баб трахали, а пацаны гибли там, хрен знает, за что. Э-э-э, да, что там! Тебе же этого не понять! Тебе бухнуть бы и гори оно всё синим пламенем, – пьяно сказал он, запинаясь.
Его сильно развезло. Пепел от сигареты он ронял на стол, недокуренную сигарету затушил рядом с пепельницей. С жалостью глядя на него, сосед провёл рукой по обмётанным белым налётом губам, с закисками в углах рта.
– Война – войне рознь. Когда враг по твоей земле прёт и ты знаешь, что он твоих родных достанет, никого не пожалеет, сапогами детей растопчет, баб снасилует, тогда и война другая, такие войны оттого и называются народными. А такие войны, когда люди ни за что погибают в чужих краях, только изнуряют мужиков и печалят.
– Да ты я смотрю из говорливых! Тебе-то откуда про войну знать, профессор? – пьяно вскинулся Антон.
Затушив папиросу, сосед тихо сказал:
– Разрешите представиться, прапорщик Советской армии Никитин Семён Степанович, участник одной такой проигранной войны, то бишь, Афганской. Был ранен осколками, парочка сувениров душманских до сих пор в лодыжке сидит, не раз и не два с жизнью прощался, но Бог миловал. Как и ты вернулся домой живым с полными карманами вопросов, таких же, наверное, как у тебя сейчас, и тоже на хрен никому не нужен был. Жена ушла, отец с матерью умерли, брат в Германию свалил, сестре не до меня было – у неё ребят трое было уже… ну, а у родного государства своих забот море было: перестройка, новое мышление, на горизонте демократия маячила, прихватизация, большевички решали, как это всё обтяпать половчей, мешками для долларов запасались…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70473184) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.