Читать онлайн книгу «Предновогодние хлопоты III» автора Игорь Бахтин

Предновогодние хлопоты III
Игорь Иванович Бахтин
Комментарий поэта Александра Стреле на "Предновогодние хлопоты." "Лопнули струны нормытреснули гусли смыслов,И в искажённой формеБолью вопросы виснут…Речь современников лаюУподобляется сочно:Доктор Бахтин? Не знаю…Но диагностик – точно!Словно в такси Денисов,Он приглашает в тексты,Буквы в которых – выси,Буквам в которых – тесно…Скажет таксист – что свято,Скажет таксист, чего мало,И не взимает платыС бедного провинциала…{Александр Стреле, Зилаир}

Игорь Бахтин
Предновогодние хлопоты III

12. Суходольские
Когда он вышел на свободу, отсидев свой второй срок, этот сон на долгое время стал его мукой. Он преследовал его, приходил почти каждую ночь, заставляя подскакивать на кровати и просыпаться в холодном поту с колотящимся сердцем. Сон был удивительно живым и реальным, вынуждая, против его воли, раз за разом проживать один и тот же кусок лагерной жизни. Это было до того невыносимо, что всегда включался какой-то внутренний защитный механизм, принуждая его просыпаться, не досмотрев продолжение страшной хроники бесцельно потерянных годов, в которой не ожидалось ничего светлого и радостного.
Однако пробуждение не приносило облегчения. Ещё долго им владело тягостно-тоскливое чувство безысходности, точно такое же, какое он испытывал от тех однообразных побудок в лагерных бараках, растянувшихся на многие годы. Со временем, эти «киносеансы» приходили реже. Фильм «постарел», чёрно-белое изображение, стало похоже на исполосованные полосками и сыпью подрагивающие кадры старой чёрно-белой кинохроники, словно плёнка памяти обветшала и осыпалась.
Но сюжет оставался прежним. Камера невидимого оператора плавно и бесстрастно фиксировала лагерную побудку: замедленное движение плотной массы сонных людей с понурыми серыми лицами в плохо освещённом, холодном бараке, затем её вытекание с толкотнёй и руганью на плац, где шло хаотичное построение. Мирон слышал окрики охраны, невнятный гул человеческих голосов, лай собак, и даже ощущал ни с чем несравнимый, особый тюремный запах, исходящий от монолита человеческих тел в одинаковой чёрной одежде. Восприятие увиденного во сне, даже по прошествии многих лет, всё так же повергало в ужас и заставляло просыпаться, чтобы убедиться, что это иллюзия. Несколько последних лет сон, наконец, перестал приходить к нему, но, однако, он никуда не исчез. Оказалось, что «плёнка памяти» всё ещё жива, и она неожиданно включилась в его первую ночь в квартире сестры.
Он долго не мог уснуть. Забылся только под утро и «тот» сон вернулся. И как всегда он, судорожно дёрнувшись, очнулся с оглушительно колотящимся сердцем.
Но по пробуждению в этот раз произошло нечто странное и пугающее. Он ясно осознавал, что проснулся и лежит в комнате, где прошло его детство, глаза фиксировали тусклый свет за окном, за которым периодически проезжали машины, однако это не приносило ему успокоения. Фантомы сна кружили рядом, сковывали страхом и причиной тому были звуки: он явно слышал приглушённый шум массы людей, окрики: «Живей! Живей! Стройся! Пошевеливайтесь!»
Было такое ощущение, что исчезло «изображение», но звуки из сна застряли в реальности. Проехавший за окном троллейбус, с треском разбросал по проводам трескучий сноп искр и вернул его к жизни, но людской гомон не исчез. Он встал, раздвинул занавески и замер: на противоположной стороне улицы, у проходной воинской части под окрики командиров шло построение шеренги солдат. Мирон расслабленно рассмеялся и стал одеваться.
За полуприкрытой дверью слышались приглушённые голоса. Опираясь на трость, он вышел из комнаты. Сдавленный полукрик, полустон сестры за кухонной дверью: «Да, отпусти ж ты меня, наконец, супостат! Ты ж меня задушишь. Ой, мамочка, мамочка родная, Юра, Юра, что ты делаешь? Юра, я задыхаюсь!» – остановил его – голос Нины заглушило рычание и пыхтение.
Мирон толкнул кухонную дверь и на мгновенье оторопело застыл, переваривая увиденное: Юрий прижал мать к кухонному пеналу, руки его были на её шее. Оцепенение было коротким, в следующий миг Мирон, перехватив свою трость за концы, шагнул вперёд, прокинул её через голову Юрия, и, потянув на себя, отступил назад. Юрий, заклекотав, как раздражённый индюк, от неожиданности отпустил мать. Судорожно дёргаясь, он пытался вырваться, хватаясь руками за трость, но поняв, что это бесполезно (трость надёжно лежала под его подбородком), а сам он был крепко прижат к Мирону, просипел:
– Пусти, гад.
Растирая шею и плача, Нина жалобно попросила:
– Пожалуйста, отпусти его, ради Бога, Мирон. Я всё тебе объясню…
Заколебавшись на мгновенье, Мирон оттолкнул от себя Юрия, а тот, зайдясь в кашле, захлёбываясь от ярости, взвопил:
–Ты, что, козёл, совсем охринел? Ты кто такой вообще? Пошёл вон из нашей квартиры! Собирай шмотки и мотай, откуда прибыл, старый пень!
Разделяя слова, Мирон тихо произнёс:
– Слушай меня внимательно, щенок, и постарайся не пропустить ни слова. Руку на мать, Юрий «долгорукий», ты поднял последний раз в жизни. Последний, понял? Повторяю для глухих и тупых, последний. Ни голоса, ни руку ты на мать больше не поднимешь. Никогда! И не дай бог, забудешь мой наказ – убью.
– Ты, калека, ты меня убьёшь?! Да я сейчас пацанам позвоню, тебя отсюда ногами вперёд вынесут, – уже визжал Юрий. – Убьёшь? Ты, дед-сто лет, меня убьёшь?
Нина простонала, схватившись за голову:
– Прекрати, прекрати! Замолчи, Юра! Сынок, пожалуйста, успокойся, выпей таблетку. Мирон, Мирон, я всё объясню…
Мирон бросил быстрый и слепой взгляд на сестру и повторил, белея лицом:
– Убью, Юрчик! Я словами не бросаюсь. Сказал – сделаю.
– Ну, всё – достал! – Юрий выскочил за дверь и через минуту вбежал назад, уже с ножом. Поигрывая им, он, ощерившись, закричал:
– Ну, давай, убивай. Попробуй, гад!
– Юра! – приглушённо вскрикнула Нина, закрывая рот руками.
Юрий хотел сделать шаг вперёд, но не успел этого сделать. Трость Мирона стремительно взлетела и села точно в межключичную впадину Юрия. От неожиданности он выронил нож, вскинул руки, выпучив глаза, схватился за трость, а Мирон, слегка надавливая на неё, двинулся вперёд. Юрий, как привязанный к трости, попятился и оказался прижатым к двери, прохрипев: «Больно».
Нина зарыдала.
–Миронушка, Миронушка, Миронушка, пожалуйста, остановись, остановись. Пощади дурачка! Господи, Господи, что же это делается, позорище!
Рука Мирона дрожала, вены на висках набрякли, на лбу блестели капельки пота. Он резко опустил трость.
– Да ты ж мне чуть горло не проткнул! – прохрипел с выпученными глазами Юрий, держась за горло и кашляя. Мирон посмотрел на него, как на пустое место и повернулся к сестре:
– Как ты, Нина?
Ответом ему были рыдания. Он повернулся к Юрию, который с болезненным видом растирал шею, растерянно глядя на мать.
– Мужчина, который поднимает руку на женщину – подонок, на мать – подонок в кубе, – сказал он.
Усадив сестру за стол, он налил ей воды из графина и сел с ней рядом.
– Юра, принеси мне корвалол из аптечки и сам таблетку свою успокоительную выпей, – всхлипывая, произнесла Нина.
Мирон обернулся к Юрию и удивился его виду: он разительно изменился. Сейчас это был растерянный, дрожащий, усталый и жалкий человек, на его бледном лице бегали угасшие, тревожные глаза. Юрий быстро исчез за дверью, так же быстро вбежал назад, поставил пузырёк с лекарством на стол, затоптался, с опаской поглядывая на Мирона, и проговорил дрожащим голосом:
– Давай, мам, я накапаю, сколько капель, мам?
– Спасибо, Юра, я сама. Возьми в холодильнике йогурт и покорми Алёшеньку. Посиди с ним, сынок. Ему легче, когда с ним рядом люди, – сказала Нина, капая корвалол в стакан, пузырёк стучал о стакан.
Юрий опустил голову и покорно вышел из кухни со стаканчиком йогурта.
– Прости, прости, Мирон, прости нас за такое гостеприимство, – Нина взяла руки брата в свои. – Я тебе всего ещё не успела рассказать. Беда у нас с Юрой, братишка, беда. Разом находит на него помутнение, сам не свой становится. После приходит в себя, плачет, на коленях просит прощения. Недели за две до твоего приезда он из психдиспансера вернулся, второй уже раз там побывал. Чуть дом не взорвал в последний раз, хорошо, что я не спала и запах газа учуяла. Забежала на кухню – все конфорки открыты, шипят, а он со спичками стоит, чиркает. Бог спас – спички отсыревшие были. Еле отняли у него с Полинушкой. Буянил. Бегал, посуду бил, кричал, бесновался, мол, черти в доме. Пришлось неотложку вызывать. Летом чуть не утонул, с прогулочного катера спрыгнул в Неву.
– Белая горячка? – Мирон устало потирал пальцами виски.
Нина опустила голову.
– Если бы. Хотя, хрен редьки не слаще, я этого «счастья» с муженьком вторым нахлебалась. Про Юру другое врачи сказали. Наркотики. Не героин ещё, а всякое курительное, забыла, как называется, и таблетки ещё какие-то наркотические. Да он и от спиртного не отказывается. А всё вместе, – водка, пиво, таблетки и курево – это проклятое, ничуть не лучше героина врачи объяснили. Периодически отходит, подолгу нормально себя ведёт, ничего не употребляет, но после опять за старое может взяться.
Она закрыла лицо руками.
– Ничего такого не случилось бы, если Саша мой был жив. Он детей любил, они ему в рот заглядывали. Прости меня, Господи, другой раз так тяжко бывает, что думаю: может, не нужно было детей рожать? Второй-то, подлец, Юрке наливал, а ребёнок учился хорошо, в математике успевал, помощником мне был. К десятому классу с катушек съехал, нашёл себе деваху-растеряху, а той без пива жизнь не в жизнь была, он туда же. Подсадила она его на бутылку окончательно и на курево это бесовское, проклятое. Сама не жила, и другим жизнь портила. Родила от Юры, а может быть и не от него ребёнка, распутная девица была.
– Была? Где ж она сама и ребёнок?
– Ребёнок у её родителей. Не знаются они с нами. А Катю убили, – быстро перекрестилась Нина, – колоться она стала, задолжала, обворовала кого-то.
Мирон низко опустил голову, долго молчал. Замолчала и Нина.
– И что же сегодня случилось, что долгорукого подвигло с катушек съехать? Вчера, по всему, парень абсолютно нормальным был. Обкурился? – спросил Мирон, вскинувшись.
– Деньги. Он вчера доллары, те, что ты мне дал, увидел. Когда ты заснул, он канудить стал, приставать ко мне: дай да дай денег, а дай – напьётся или накурится. А утром, прямо осатанел, накинулся на меня…
– Понятно. Ты прости меня, пожалуйста, сестричка, – Мирон обвёл пространство кухни рукой, – но что ж вы так живёте? Я не о достатке – о порядке. Ты, наверное, ещё помнишь, что наша мама всегда говорила? Напомню, порядок в избе – порядок в голове. Помнишь, как мы перед большими праздниками генералили квартиру, обязательно с влажной уборкой, ковры на снегу чистили зимой, красили окна, двери, потолки, клеили обои, какое наказание было за невымытую посуду, за незаправленную постель, нечищеную обувь, помнишь? А мама с папой работали, приходили домой поздно, мы со всем сами управлялись. У тебя здесь теперь перевалочная база, целая артель бездельников. Дети научные труды пишут, в командировках долговременных находятся? Убраться в квартире – не пианино на восьмой этаж тащить. Почему не собраться, не помочь матери, да и себе, в конце концов? Ведь святое – это место – дом! Жильё – маленькое государство. Когда в нём чисто и уютно в него хочется возвращаться. Не понимаю, не понимаю! В чём дело, сестра? Что с вами происходит? Взрослый лоб Юрка палец о палец не бьёт, ходит, наступая на разбросанные вещи, не удосуживаясь их поднять. Больной? Поесть – святое дело, про сигареты и пиво не забывает, магнитофон знает, как включать. Герань в горшке засыхает некому полить, розетки вывалились из гнёзд, унитаз… промолчу об этом. Ангел Лёшенька в духоте лежит, кругом хлам какой-то валяется, посуда со вчерашнего дня горой в мойке, поели и разбежались. Полина только о велосипеде думает? Где Виктория с Юлией, внук твой Эрик? Для чего ты горбатишься, Нина?
Нина с красным лицом, выдавила из себя:
– Времена, вон какие, Мирошенька, безденежье, безработица. Да я ж весь день в бегах, дети вечно заняты, Виктория на двух работах, Юрка – сам видел. Был бы жив Саша… да и деньги… пенсия на инвалида, дежурю сутки через двое, бегаю по социальным службам, храмам, Юля беременная ещё, к ней мотаюсь в Озерки…
Мирон покачал головой, устало вздохнул.
– Времена, говоришь не те? Юлия беременная? Вот же новость-то и невидаль! Она, что ж, всю жизнь беременная? Так жить нельзя. Ты детей на шею посадила, а они и ножки свесили. Нет, не то, Нина, не то. Плывёте по течению, а сейчас время, когда вперёд смотреть нужно, блюсти себя, доказывать свою состоятельность, не гнуться под этот свихнувшийся, с катушек слетевший мир. Порядок в доме и в голове наводить, это тоже должно входить в личную конституцию простого человека – целое из мелочей состоит. И, пожалуйста, не уговаривай меня, Нина, на «плохие времена»! Надо же! Все тут занятые, деловые, беременные, всех жалко и во всём, оказывается, времена виноваты. Юрка мне тут с усмешечкой в первый же день преамбулу вашей конституции разъяснил: у нас-де всё можно. Перефразируя одного хорошего писателя, скажу: когда всё можно, то и Бог не нужен. На Юрке вашем, извини, Нина, дрова возить можно, а он бока отлёживает. Мне довелось немного в монастыре поработать. Если бы монахи там только молились, так сказать, одни молитвы своим занятьем сделали, они бы с голоду умерли. А там нужно и за скотинкой смотреть, огород обихаживать, запасы делать, стирать, кельи, двор убирать. Работы хватает. Порядок в избе – порядок в голове. Мудрые это были мамины слова.
Нина опустила голову.
Мирон встал.
– Ладно, будем исправлять кривую. У меня ещё со вчерашнего вечера план созревал, а планы я привык в жизнь претворять. Зайду-ка я к этому тунеядцу. Выясню, за какие такие заслуги ему особые преференции выданы в вашей скорбной обители ничего не делать, спать, пить, жрать, да на мать кидаться.
– Мирон! – умоляюще прижала руки к груди Нина.
Мирон улыбнулся.
– Я миротворец, но меч всегда со мной.
Он приостановился у двери.
– Нина, такси, можно будет вызвать?
Нина приложила руки к груди, в глазах её сверкнули слёзы.
– Ты уехать решил? Прошу, не уезжай! Мироша, не уезжай. Прости нас…
– С какой стати? Новый год и Рождество, Бог даст, отпразднуем вместе.
Стукнув разок кулаком в дверь, он тут же вошёл в комнату Юрия. Тот лежал на кровати и курил, глядя в потолок. Мирон обвёл взглядом комнату, усмехнулся тому, что секции чугунной батареи выкрашены в цвета радуги, но в неправильной последовательности.
Комната освещалась слабой лампочкой под красным зонтичным абажуром, пол был застелен паласом, тоже красным, красными были и занавески на окнах. Одну стену занимали плакаты Виктора Цоя, каких-то западных рок-групп, афиша фильма «Брат», плакат с красоткой в бикини; в посудном шкафу пылились пустые бутылки из-под импортного алкоголя и пустые пачки от сигарет, на подоконнике стояли большие звуковые колонки.
– Неплохо устроился, – сказал Мирон, усаживаясь в кресло, – прямо-таки комната отдыха пожарной части Адмиралтейского района.
Юрий не услышал сарказма в его словах, он перевернулся на бок лицом к стене, глухо проворчав:
– Чего тебе надо? Не привязывайся. Пришёл проколоть меня своей палкой? На ней, наверное, ещё и выскакивающая игла с ядом есть. Неплохо вооружился, дядя, дедушка Джеймс Бонд, блин.
Мирон рассмеялся.
– Кстати, неплохая идея вделать в трость выскакивающий шприц с успокоительным для буйных товарищей. Нет, трость не механизированная, работает от импульсов мозга. Ты мне лучше расскажи, чего вы тут такой бардак развели? Не противно так жить? Неужели трудно разгрести эти конюшни! Ты да Полина, братья и сёстры, друзья ваши – целая бригада. Братишка твой несчастный дышит спёртым воздухом, ты тридцать раз за день заходишь в его комнату и тебе это безразлично? Купить тебе, Юра, молоток стамеску и пилу? Проблема форточку вернуть в рабочее положение?
– У меня всё есть…
– Понимаю. Большие и важные дела, бизнес, встречи с партнёрами, учёба, тусовки, семинары, глобальные проблемы.
– Слушай, чего тебе надо, чего привязываешься, а? – Юрий резко повернулся к Мирону. – Свалился с неба и командуешь, палками в горло тычешь. Не хочу тебя слушать. Мы сами разберёмся в своём доме. У нас всё нормально.
– И всё можно, – усмехнулся Мирон, – а цветы некому полить. Мать душить – это нормально? Вот, что, Юрий. Нам нужно с тобой прогуляться по родному городу. Я вообще-то знаю его, как содержимое своих карманов, но многое тут изменилось. Мне гид понадобиться. Нам нужно попасть в магазин строительных товаров.
– Позвони в справочную, – желчно процедил Юрий.
Мирон встал.
– Минут через десять выходим. Я зайду за тобой. Даю десять минут, благородный идальго Юрий, – приостановился он у двери. Юрий промолчал.
Когда одетый Мирон вошёл к нему, он всё ещё лежал в кровати.
– Что ты ломаешься, как красна девица. Вставай. Такси через пару минут подъедет.
Юрий демонстративно перевернулся лицом к стене. В комнате повисла тяжёлая пауза. Мирон сел в кресло.
– Юра, рассуди трезво, без обид. Вот так бы на улице, какой-нибудь вахлак накинулся бы на твою мать, Полинушку или твою девушку и стал бы их душить, ты, что ж мимо бы прошёл, спрятался бы? Не думаю, что ты так подло мог поступить. А я, знаешь, с детства приучен женщин и слабых в обиду не давать, а сестра – святое.
Мирон помолчал.
– Нина мне рассказала о твоих, г-мм, проблемах. Это может быть и объясняет твоё поведение, но не может оправдать твои опасные для окружающих выходки. А у меня реакция, жизнь научила. Ты уж извини, но на такие опасные для окружающего мира выходки у меня всегда одна реакция. На внезапную опасность для живых существ, я механически, по какому-то внутреннему импульсу, как пёс натренированный действую. Лучше вовремя предотвратить беду, чем после локти кусать. Ты же себя не контролировал, мог мать задушить. Как бы ты жил после этого? Как бы я жил, если бы не предотвратил это?
– Можно было и без палки обойтись, – обиженно пробурчал Юрий.
– Но мне старику, с молодым и крепким, и прости, брат, неадекватным парнем, справиться было бы трудновато, время поджимало, а сестра у меня одна. Вставай, вставай, не выделывайся – на обиженных воду возят. Позавтракаем в каком-нибудь кафе. До Нового года всего ничего осталось, а у меня мысля возникла Лёшенькину комнату в порядок привести, хотя бы косметически.
В комнату заглянула Нина.
– Такси у подъезда, Миронушка.
Мирон тяжело поднялся.
– Юра. Я в машине тебя подожду.
13. Денисов
Говорящий китайский будильник куковал пискляво и простужено: «Ку-ку, ку-ку, ку-ку…». Веки Денисова дёрнулись, но глаз он открыть не смог, лежал обессилено, сил нажать на кнопку не было. Сквозь дрёму пробилась вялая мысль: «Интересно, а в Китае кукушки тоже кукуют, как у нас, или как-то по-другому страшная птица-предсказатель пугает людей?» И ещё ему подумалось о том, что этот дешёвенький будильничек проработал на одной батарейке уже больше двух лет. Будильник «откуковал» положенные тридцать секунд и, когда замолк, Денисов безо всякой надежды обессилено пошарил рукой рядом с собой – Марии не было. Он не удивился, только уже в который раз с нежностью подумал о неиссякаемой неутомимости жены, о резервах, открывающихся у человека в экстремальных условиях, о терпеливой материнской заботе и любви к своему ребёнку.
Хотелось ещё понежиться в постели, но вспомнив о порвавшемся ремне генератора, он, полежав ещё минуту, решительно встал и сразу прошёл к иконам. Минут десять он стоял у иконостаса, опустив расслаблено голову, пытаясь отрешится от реальности. Сделать это всегда было не просто. Отринуть внешний мир, отключиться от посторонних мыслей, звуков, остаться наедине со святыми словами перед образом Спасителя, получалось не всегда.
Когда это выходило, тогда и молитва сама просилась вдохновенно из сердца, и казалось, что окошко в небо приоткрывается и после день ладился. Но суета, невидимая, внутренняя, мирская и вездесущая всегда была рядом. Из ниоткуда являлись шальные, пустые мысли, они микшировались в голове со словами молитвы, перебивали, пытались вернуть в суетное мирское состояние. Они забирали к себе с таким трудом добытую сосредоточенность, отрешённость, мешали.
Подключались и другие ощущения: уши подмешивали к мыслям шумы и звуки, от которых в большом городе не спрятаться, и вся эта мешанина порождала тогда слова механические, не дающие чувства благостного единения с Богом.
В такие минуты он очень остро понимал слова Бог тишину любит. Понимал, что внутреннее состояние во время молитвы, к которому он всегда стремился, можно было добыть только годами кропотливого душевного труда и бессмысленно и даже не безвредно для души заигрывать с Богом, молиться ради галочки, без искренней веры в сказанные слова. Поэтому он всегда расстраивался, когда у него не получалось отрешиться от суетности во время молитвы. Но чётко знал он и о том, что без молитвы нет и молитвенного подвига, а его можно добыть только душевным трудом. Много раз с огорчением и досадой ему думалось о том, как много потеряно лет на пустую суету в те годы, когда у него ещё был огромный запас сил, когда нужно было встретиться с Богом.
Размышляя над этим, он записал однажды в своём дневнике: «Кто мешал мне это делать? Разве кто-то мог мне это запретить? Что это за силы, которые могут из сердца изъять веру? Это всё равно, что изъять само сердце. Комсомольские и партийные вожаки? Директора и руководители? Милиция с КГБ? Они, конечно, могли подпортить человеку карьеру, подвергнуть обструкции, надсмеяться, «вразумить» атеистической беседой, испоганить настроение. Какие ужасные наказания! Первым христианам вырывали языки, распинали, четвертовали, бросали на растерзание диким зверям, забивали камнями, вливали во рты расплавленный металл! Каков результат? «Ты победил, Галилеянин», – сказал гонитель христиан Юстиниан отступник, умирая. Мучения христиан, их мужество во время казней, на которые собирались толпы, заставляли зрителей этих жестокостей сострадать, думать, и вера давала новые благодатные всходы. Бесстрашные неофиты пополняли ряды мучеников, отважно продолжая проповедь Благой Вести. Итог: две тысячи лет живёт светлое учение. Приходили инквизиции, они остались в веках, им на смену пришли красные инквизиторы. Только бороться они стали не с колдунами и ведьмами, оракулами и еретиками, а так же, как их римские предшественники, с ненавистными верующими. Они разрушали храмы, топили кровью верующих и священников свои адские печи, строили свой безбожный мир. И вновь осечка – сгинули сами. «Гонимы будете», – говорил Спаситель, и думаю, не о временах только Римского владычества сказано это было. Взор Его проникал в грядущие века. Возможно ли, приказом запретить верить? Приказ-то издать можно, бумага всё терпит, но как проконтролировать невидимое – мысли человека? К тому же, известно, что запреты часто создают обратный эффект – люди начинают принципиально их нарушать. Перед гонителями-материалистами стояла трудная задача сломать тысячелетнюю традицию, создать нового человека. Они понимали, что указы в таких делах бессмысленны, но всё же пошли по пути Юстиана, почему-то забыв, чем закончились его репрессии. Увязли они в этой борьбе на долгие годы. Бывший семинарист Сталин был вынужден сменить тактику, когда случилась война, он даже открыл храмы. А в самых верхних эшелонах власти, несмотря на показное декларирование горячечного атеизма, ещё оставались люди, которые до вступления в ряды КПСС были крещены своими родителями в младенчестве, многие имели роды намоленные и их внутреннее, спрятанное от людей, не коммунистическое «Я» вполне осознавало своё единение с русскостью и противилось разрушению нашей корневой системы. Маршал Победы Георгий Жуков, к слову, родился в православной стране и успел послужить Царю и Отечеству. И таких людей было немало. Это поколение проредили основательно, но до конца вырубить не смогли: связь мысленная, родовая, генная не была разрушена, несмотря на гонения. Упёртый Хрущёв пообещал стране окончательную победу, заявив, что при его правлении советский народ увидит последнего попа. Да только при упрямом безмолвии народа не получил его любви и не смог добиться отречения людей от своей идентичности. «Кукурузник» дёшево отделался: сместили его бывшие соратники по-тихому, оставив за ним дачу и кое-какие привилегии. В некоторых странах другие истории происходят. Пол Пота, например, народ сжёг, обложив покрышками в каком-то грязном дворе, а в газетах написали: сожгли, как мусор. Суд людской скор и жесток, – суд небесный беспристрастен, сказано: «Мне отмщение и аз воздам». А у народа, у стержневой его массы, мнение по поводу того или иного правителя всегда бывает согласованным, правильным и единодушным, без референдума рождаются анекдоты, в которых и выражено мнение народа, его резюме. Оттепель хрущёвская обернулась рождением болтливого диссидентства, заморозками, в виде «холодной войны», позже застоем. Слышался уже кое-где в хребте империи треск, но властители упорно талдычили о развитом социализме, о победном курсе на пути к близкому коммунизму. Обеднела земля русская: не нашлось пассионарных личностей, которые бы попытались вывести народ из этого болота, дать какой-то вдохновенный импульс, новые идеи, зажечь сердца людей, объединить. Загнивание, депрессия, фальшиво-воодушевлённые рапорты с мест, подковёрная борьба, безмолвие народа, необдуманные проекты, упорное нежелание прислушаться к уже слышимым толчкам будущего землетрясения, «дом престарелых» в Кремле – вот виды того времени. И это при наличии в стране невероятного количества талантливейших людей во всех сферах жизни, отличного образования и науки, побед на Олимпиадах, покорении космоса, улучшения бытовой жизни людей, и множества других замечательных вещей, которые, увы, сейчас похерены и даже осмеяны либералами, пришедшими к власти, между прочим, получивших то самое «ужасное совковое» образование. «Дорогому» Леониду Ильичу некого было после себя оставить, со скамейки запасных выпустили в проигрываемую игру больных стариков Андропова и Черненко. Порулили по году и умерли. Но пришёл-таки «пассионарий»! Да какой! Молодой, выпускник МГУ, юрист. Правда с русским языком у него нелады были: ударения делал в словах неправильные, но это простительно – народ у нас терпимо относится к южному говору. И процесс пошёл! Затеял генсек перестройку, или, «катастройку», как остроумно назвал то время Зиновьев. Очередной страшный слом – сломал генсек построенное другими, построить ничего не построил, перестройка застопорилась, но перестрелка началась повсеместно, за что и получил «меченый» Нобелевскую премию Мира. Этому не до религии было, всё рассыпалось, в стране была сплошная говорильня, а он красовался перед западными журналистами. Да и хорошо, что не лез в то, о чём понятия не имел, не дай Бог ещё и в Церкви перестройку затеял бы, кудесник. А храмы выстояли, пережили войну, правителей-перестройщиков. Храмы… перейди Театральную площадь и вот он красавец-храм! Да какой! Храм Святителя Николая! Или среди моряков – храм Николы морского. Даже во время блокады он работал! Мне говорили, что митрополит Алексий Симанский всю блокаду прожил в нём, не боясь бомбёжек. Забегал я в него ещё школьником – жил-то в двух шагах от храма, тянул неведомый магнит. Застывал в непонятном смущении, проникаясь странным ощущением тишины веков, чего-то большого, вечного, недоступного моему разумению, далёкого, родного, но забытого, спрятанного, что непременно нужно вспомнить, найти. А время бежало. Жизнь обещала быть долгой, радостной и прекрасной. Ещё не было болезней – так мелочь обыденная: простуды да ангины; сын бегает в школу, ты не просыпаешься ещё раньше всех в доме, с тяжёлыми думами в голове, но незаметно и упрямо подкрадываться новые мысли. И не спится уже сладко, и тревожат эти мысли, мысли о времени, которое, кажется, утекать стало гораздо быстрее и наглядней. Ещё не проводили Егорку на армейский сборный пункт, не появились у Марии скорбные морщинки у глаз, но ты уже с тоскою ощущал, что две трети твоей жизни уже невозвратно остались в прошлом. Они остались в воспоминаниях, фотографиях и на плёнке. А всё острей и острей осознаёшь, что ты на той самой финишной прямой и бессмысленно оттягивать время, «притормаживать»: ленточку пересечь придётся, а за ней будет другой мир, в который ты придёшь со своим скорбным багажом. Но бежишь, бежишь, бежишь, будто второе дыхание открылось, а бег времени всё убыстряется и убыстряется! Вот уже твои родители пересекли свои финишные ленточки, а ещё вчера ты гнал прочь от себя мысли об их уходе и дни были длинными, длинными, ночи короткими, и ты всё откладывал на завтра какие-то очень важные несделанные дела, а утлая лодка твоей жизни продолжала плыть к последнему причалу земной жизни. Вёл тебя небесный лоцман по этой, то пенной и бешеной реке, то по тихим заводям, то между мрачных скал и отмелей, то бросал тебя в пучину с крутого водопада, а ты всё плыл и плыл, как Одиссей к своей родной Итаке. Тебя обгоняли лодки, призванные пристать к своей последней пристани, и люди, среди которых было много дорогих тебе лиц, прощально махали тебе руками. И среди этих печальных лиц было немало людей моложе тебя, совсем юных и даже младенцев. А утро, твоё утро, приходило, и ты уже знал и любил заветные слова, которые произносил с радостью: «Слава Богу за всё».
Мария
Когда они стали встречаться, она частенько затаскивала его в храмы, а он, очарованный и влюблённый, не сопротивлялся, готов был выполнить любое её желание. Они побывали почти во всех храмах тогдашнего Ленинграда.
Входя в храм, она неизменно покрывала голову платком, который всегда был в её сумочке. Платок этот очень ей шёл, усиливал и без того сквозившую в её облике «русскость», Денисову она нравилась такой, он поглядывал на неё с восхищением и нежностью. В храме она преображалась, ходила тихо, говорила шёпотом, лицо её становилось строгим, глаза светились, подолгу задерживалась у икон, ставила свечки, шептала молитвы. Если видела священника, то непременно подходила к нему, о чём-то говорила с ним, просила благословения. А он отмечал про себя, что батюшки во время общения с его Машей, у которой тогда была прекрасная коса, всегда оживали и начинали улыбаться, он даже слегка ревновал её в такие моменты к священникам.
Беззлобно подшучивая над Марией, он дразнил её комсомолкой-богомолкой, на что она ему однажды горячо высказалась, в том смысле, что, конечно, верить двум Богам невозможно, потому что Истина только одна, но быть комсомолкой не такой уж страшный грех, и она твёрдо уверена, что Бог её за это простит, поскольку польза от её членства в этом союзе тоже имеется, так как две её копеечки ежемесячных взносов могут пойти на благие дела: образование, медицину, на помощь детям сиротам. Он долго хохотал.
Мария не обиделась. Дождалась, когда он успокоится, и спросила: а ты, что-нибудь слышал о хирурге Войно-Ясенецком? – Первый раз слышу, – пожал он плечами. – Неуч. Хемингуэя знаем, Бодлера читали, Вийона цитируем, а доктора медицинских наук, лауреата Сталинской премии при этом епископа и доктора богословия, не знаем. Оксюморон, да? Великий хирург и духовный учитель в полной мере хлебнул горя в годы репрессий и гонений. И он, оставаясь христианином, не отрицал идеи коммунизма, работал и спасал советских людей, он только оспаривал безбожие, но советский строй считал совершеннейшим и справедливым.
Она много знала такого, чем он тогда не интересовался. Без устали Мария просвещала его, пересказывала Евангелие, разъясняла притчи, восхищалась духовными подвигами Святых Отцов Церкви, говорила с горечью и о том, что нынешнее время – это время забвения истинных ценностей, что вновь процветает язычество, но это время непременно пройдёт и всё вернётся на круги свои.
Наверное, в ней были сильны её деревенские и семейные корни. Несколько поколений её предков прожили свои жизни в Тверской губернии, пока бабушка с дедушкой незадолго до войны не переселились в Ленинградскую область. Она родилась и выросла в посёлке Сусанино, что недалеко от Вырицы. Когда была маленькой, её отец, работавший экскаваторщиком, погиб в результате несчастного случая, мать больше замуж не вышла. Растили девочку мать с бабушкой. Жили они просто и скромно, своим хозяйством: были у них две козочки, куры, сад и огород, рядом были замечательные ягодные и грибные леса. Мария рассказывала, что они с бабушкой часто ездили на службы в храм, в котором когда-то служил святитель Серафим Вырицкий. Школу она закончила с золотой медалью и кучей похвальных листов, участвовала в олимпиадах по английскому языку, из института вышла с красным дипломом.
У Денисова же были революционные корни. Дед участвовал в событиях 1905 года, сидел при Николае II на каторге, воевал в Гражданскую, естественно, на стороне «красных», но за «чрезмерную» веру в идеалы коммунизма, по злой иронии тех времён был расстрелян во времена больших репрессий. Отец добровольцем ушёл на войну, был дважды ранен, вернулся с войны орденоносцем, всю жизнь проработал на «Электросиле». У матери была похожая биография. Пятнадцатилетней девочкой встретила войну, отец погиб под Курском, окончила техникум, работала библиотекарем, на пенсию вышла заведующей библиотекой, в которой протрудилась тридцать пять лет.
Денисов рос в обычной советской семье. Учился, ездил в пионерские лагеря, занимался спортом, ходил в музыкальную школу, в кружки и в различные студии, праздновал советские праздники, ходил на демонстрации, субботники, ездил на маёвки и на «свёклу». Таких биографий, как у его родителей, и таких семей в стране были миллионы.
Горожанином юноша Денисов был продвинутым. В семнадцать лет ходил с длинными хайрами, как тогда говорили, слушал рок-группы, носил клешённые и узкие брюки, вельветовый пиджак без воротника а-ля Битлз. Случались стычки с дружинниками и приводы в милицию, были подвалы, где молодёжь собиралась с гитарами, друзья, горячие поклонники новой музыки и страстные коллекционеры записей западных групп. Это была особая общность питерской молодёжи с полуслова понимающая друг друга и, наверное, не самая худшая её общность.
Марией он очаровался с первой их встречи. На долгий срок были забыты друзья-товарищи, тусовки в своей среде. Все его мысли теперь занимала одна Мария, а поскольку девушкой она была строгой, обязательной и на первом месте у неё стояла учёба, встречались они поначалу редко
Он поджидал её у института, провожал до общежития, несколько раз сходил с ней в кино. На выходные почти всегда она уезжала в родной посёлок и однажды Денисов, для которого жизнь в разлуке с Марией стала тяжёлым испытанием, увязался за ней и поехал её провожать на электричке. Он довёл её до бревенчатого дома с резными наличниками на окнах и ставнями, и она пригласила его в дом. Мать и бабушка встретили его радушно, накормили вкусными домашними пельменями, грибами и чаем с черничным вареньем. А он мгновенно обжился в новой среде, чувствовал себя здесь легко и непринуждённо, разболтался, веселил женщин городскими байками, а, прощаясь, устроил неожиданный «форс-мажор». Смело глядя в глаза матери Марии, бухнулся перед ней на колени, и приложив руки к сердцу, сказал, что любит Машу и просит её руки!
Нужно было видеть изумление Марии от этого неожиданного пафосного монолога! Она вспыхнула: слыханное ли дело – парень, ещё ничего не говоривший ей о своих чувствах, делает вдруг такое заявление её матери, которую видит в первый раз! Мать Марии, улыбаясь, глядела на покрасневшую, с выступившими на глазах слезами дочь: «Доченька, а ты, что нам скажешь на это заявление жениха?»
Никогда ещё он не видел такой Марию! Покрасневшая от возмущения, всплеснув руками, она выкрикнула: «Вы представляете! Оказывается он мой жених?! Надо же, да я вот только сейчас, мамуля, вместе с вами узнала об этой всех нас заинтриговавшей и, шокирующей новости! Я, мамуля, и знать не знала, что он себя в женихи записал и свататься приехал». Она повернулась к улыбающемуся Денисову, и быстро проговорив: «Надо было, сперва о приданном спросить, сударь. Возьмёшь ли меня в жёны с живым приданым, моей любимой козочкой?» – и со слезами на глазах выскочила в другую комнату, захлопнув за собой дверь.
Старенькая бабушка, погладив обескураженного Денисова по плечу, перекрестила его, сказав: «Хороший ты паренёк. Глаза у тебя чистые и, видать, и вправду влюбился в нашу Машку. Поезжай домой с Богом, всё в его руках». А потом, лукаво улыбаясь, добавила: «А погулять на свадьбе, да внучков понянчить, ох, как мне хочется. Потом и умереть спокойно можно было бы».
За дверью, за которой скрылась Мария, раздался раздосадованный голос: «Бабушка, что ты городишь, какие внуки?!»
Она недолго дулась. При встрече стала приветствовать Денисова ироническим: «Наше почтение завидному жениху». «Привет, бесприданница», – отвечал он ей, улыбаясь. У него к тому времени уже был короткий опыт отношений с девушками, но никаких попыток сдвинуть отношения с любимой к обычной в таких случаях практике общения городской молодёжи он не предпринимал: не было, ни объятий, ни поцелуев, она позволяла ему брать себя за руку, и они ходили со счастливыми улыбками на лицах, держась за руки.
Денисов понимал, что Мария не из тех городских «вольняшек-хохотушек», с которыми ему приходилось встречаться раньше. Он боялся её потерять, держал себя в установившихся рамках, но естество, конечно же, волновалось, и новая ступень развития отношений обязана была наступить. Он дал себе слово, что не будет форсировать события, и будет ждать первого шага к сближению от самой Марии, да и нравились ему такие отношения, в которых живёт сладкое предчувствие непременного счастья. В этом был какой-то особый шарм.
Небесный стрелочник, однако, уже продумал продолжение этой истории любви. В начале лета они не виделись больше недели: у Марии была первая летняя сессия, у Денисова – госэкзамены. Эта вынужденная разлука переносилась тяжело, как оказалось позже обоими. Обычно звонил в общежитие Марии Денисов, но тут неожиданно позвонила она сама. Голос у неё дрожал, у него было ощущение, что она сейчас расплачется. Она жалобно и сбивчиво сказала, что им нужно увидеться, что ей очень одиноко и плохо.
Бросив конспекты, он рванул к любимой. Его поразило, что Мария увидев его, побежала к нему с восхитительной, радостной улыбкой. Сердце его застучало гулко, дыханье сбилось. «Любит, любит, любит», – торжествовал голос внутри него.
Это было время белых ночей, воскресенье, они загулялись. Говорили о многом, «проворонили» развод мостов и им пришлось ждать, когда мосты сомкнут свои мощные руки в крепком рукопожатии. Они спустились к воде у Сфинксов и Мария, улыбаясь, спросила у него: «Свет Игорь, а ты не передумал ещё на мне жениться?» В ответ он обнял её и поцеловал. Она не противилась.
Свадьба состоялась нескоро. Его забрали в армию, когда вернулся, Мария училась на третьем курсе, свадьбу планировали провести летом, бабушка Марии просила их обвенчаться, но как-то всё спустилось на тормозах, был обычный загс и свадьба в кафе. Через полтора года Мария, которая за это время не забеременела, взбунтовалась. Она потребовала в жёсткой форме венчания. Некрещёный Денисов крестился, впрочем, он и не противился, заявив тогда Марии: «Я, в конце концов, русич и пора возвращаться к родным истокам». Венчались они в Николо-Богоявленском Соборе. Через год после венчания Мария родила Егора.
Когда в их дом пришла беда, жалкие материальные запасы быстро иссякли. Запасы были и впрямь жалкими: лихолетье девяностых принесло потерю стабильной жизни. Деньги на книжках были заморожены, «добрые» приватизаторы и банкиры подгребли народные сбережения, в стране происходили стремительные непредсказуемые изменения, порядок и спокойствие остались в воспоминаниях. Да и какие материальные запасы могли быть у педагога и переводчицы?
Первое время им денежно помогали кумовья, крёстные Егора: близкий друг Денисова, у которого были успешные дела в строительном бизнесе и подруга Марии, занимавшаяся челночной торговлей. Деньги требовались теперь постоянно и немалые. Мария вначале пришлось находиться длительное время в Ростове рядом с Егором, а Денисов метался между Питером и Ростовом. С работы ему пришлось уволиться. Жить в долг они не хотели и очень скоро их прекрасная двухкомнатная квартира на Площади Труда, была продана какому-то заезжему нуворишу.
Грузный мужчина в спортивном костюме, по-хозяйски пройдясь по их квартире, прикупил понравившуюся ему настольную лампу 19-го века невесть, когда и как попавшую в семью Денисовых. Остановившись у портрета Марии, он возжелал купить и его. Портрет этот написала Машина подруга, впоследствии ставшая известной художницей; тогда Марии было девятнадцать лет, и художница очень точно схватила Машино внутренне свечение и её красоту. Богатый покупатель долго рассматривал портрет, а потом брякнул: «Так. Девушку тоже беру. Сколько хочешь за неё?»
Денисову пришлось долго и терпеливо объяснять, что портрет его жены не продаётся, но покупатель, по всему, уже впитавший постулат новых времён – «всё продаётся и всё покупается», повторял, ухмыляясь: «Я, что ж не понимаю? Дураку ясно, что всё дело не в цифрах, а в деньгах», – и увеличивал сумму. От предложений покупателя с трудом удалось отвязаться, а он ужасно помрачнел после того, как понял, что картину ему не отдают. Расплатившись пухлыми пачками долларов, он наорал на своего охранника и ушёл не попрощавшись.
Они переселились в хрущёвку недалеко от метро Новочеркасская. К тому времени Егору в Ростове сделали две операции. Когда состояние его стало стабильным, появилась возможность забрать сына. Они перевезли сына на самолёте домой, в госпиталь военно-медицинской академии Петербурга. Здесь ему сделали ещё одну операцию. Когда наступило «время надежд», как выразился их лечащий врач, они перевезли сына домой. Он остался под наблюдение добрейшего человека врача Валентина Александровича, который стал другом их семьи. Были врачи, которые советовали поехать лечиться в Германию, но доктор сказал Марии: «Бог он везде. И в Германии и в России. Дома, милая моя, в родных стенах, да с матерью и с отцом, дух куда как пользительней для дитяти, да и обдерут там вас, как липку, у них капитализм устоявшийся. Молитесь, Маша, у вас один Врач теперь остался. Уповайте на его милость».
Нужно было добывать пропитание. Поиски работы, собеседования, резюме не принесли успеха. Он мог вернуться в школу, но тогда бы у него совсем не было времени на помощь Марии, а она ей была нужна, да и деньги в школе тогда платили смешные. Нужна была работа со скользящим графиком. Пооббивав пороги агентств, многие из которых оказались, (он не сразу в этом разобрался), аферистическими однодневками, собирающими с людей деньги, Денисов на время отставил поиски работы.
«Бомбить» его надоумил новый сосед, разбитной пожилой мужчина, много лет, ещё с ленинградских времён занимающийся извозом. Он пространно объяснил ему «за жизнь» и Денисов сделал несколько пробных поездок. Он тушевался и стеснялся вначале. В голове всё время вертелось противное и стыдное «халтурщик», но его пассажиры, кажется, совсем так не думали, к частному извозу относились, как к естественной ситуации нынешних нелёгких времён, принесших безработицу, небольшие зарплаты, мизерные пенсии и сумашедшие цены на продукты. Практичные питерцы предпочитали ездить с частными «извозчиками» – это в большинстве случаев было дешевле.
Ему доводилось возить вполне респектабельных, интеллигентных людей, которые даже с какой-то ностальгией рассказывали ему о том, что и им пришлось «бомбить», чтобы выжить. Однажды ночью, на Фонтанке его остановил пожилой мужчина, стоявший у «Волги» с включённой аварийкой. Он попросил поменять пробитое колесо. На асфальте уже лежали домкрат и ключ. Когда Денисов сделал работу, мужчина попросил его положить пробитое колесо в багажник, а после настойчиво пытался дать ему пятьдесят рублей. Он отказался от денег, пожелал мужчине удачи на дорогах, хотел уехать, и тут только обратил внимание на то, что из првого рукава куртки торчит красноватая культя. Старик увидел изумление на его лице и разъяснил: «Да, да, к несчастью это так, товарищ, несчастный случай, кисть потерял на работе, кручу баранку правой, левой помогаю. Приходится бомбить, на лекарства не хватает». Хотелось спросить человека о том, как он ухитряется переключать передачи, но он не спросил, только ещё раз пожелал удачи.
Он влился в ряды питерских частных извозчиков, держа в голове установку, что это временный выход из ситуации. В этой «работе» было немало минусов, но были и весомые плюсы: можно было выезжать «работать», когда захочешь, можно было не выезжать вовсе, если у тебя образовывались дела, характер заработков был лотерейный, но большей частью выигрышный, нежели проигрышный. Главным минусом было рискованность, непредсказуемость и постоянная забота о старой машине, которая, естественно, разбивалась быстрее при интенсивной езде по питерским колдобинам и разбитым трамвайным путям, которые в Собчаковские времена не ремонтировали.
Он был страстным автолюбителем, с немалым водительским стажем. Ещё на отцовском «Москвиче» он с семьёй выезжал и на Чёрное море и на Кавказ, ну, а город свой он знал великолепно. Знал не только удобные маршруты, но и историю улиц, по которым ему приходилось ездить, знал историю этого каменного исполина с его великолепной архитектурой, дворцами, музеями; любил свой город с человеческой биографией полной радостных и горьких событий, город построенный волей сильного упрямого царя, город познавший блеск и роскошь, разрушительную силу всё сметающей революции и гражданской войны; город, перенёсший немыслимые страдания в кольце блокады, город, – воскресший и обновлённый, сберёгший своё былое величие, принявший своё исконное имя, о котором напоминают сохранившиеся дворцы, мосты, каналы, набережные, храмы, творения скульпторов и зодчих, мемориальные доски гениев на старых домах, живших в этом городе и воспевших его.

Окончив молиться, он ещё некоторое время постоял у икон расслабленно, и, перекрестившись, вышел из комнаты. Тихо приоткрыв дверь комнаты Егора, заглянул в неё. Лампадка, бросая блики на иконы, едва освещала комнату. Мария пристроилась рядом с кроватью Егора на раскладном кресле. Она лежала лицом к сыну, рот её был приоткрыт, веки подёргивались.
«Вымоталась, душенька моя», – с нежностью смотрел он на жену. – Уходит от меня к Егору бесшумно, как кошка, чтобы не разбудить».
На кухне он стал у окна. Сумрак уже уползал, но фонари ещё не выключили, они горели молочным рассеянным светом. На градуснике было пять градусов мороза.
«Вынесу мусор, после поменяю ремешок генератора», – решил он.
Быстро одевшись, захватив пакет с мусором и отдельный пакет с остатками хлеба и каши для птиц, он тихо прикрыл за собой дверь. Быстро шагая к мусорным контейнерам, он жадно закурил. Воздух был липок, насыщен влагой, поддувал противный ветерок, развиднелось. Не доходя до мусорных контейнеров, он высыпал на бетонную площадку еду для птиц. Голуби мигом слетели с деревьев и соседних крыш, над площадкой закружились чайки. Этой зимой они прописались в их дворе, Нева была рядом, а год, видимо, голодный. Чайки были крупные, крикливые и агрессивные, они кидались на еду хищно и жадно, выхватывая крупные куски. Вороны, голуби и воробушки, прежде существовавшие мирно, теперь вынуждены были ждать, когда насытятся их более сильные агрессивные сородичи. Чайки кричали истерично, кидались на птиц, отгоняли их, клевали своими большими кривыми носами и махоньким воробушкам доставались крохи.
Людей чайки остерегались и Денисов, высыпав еду птицам, не уходил сразу, с тем, чтобы что-то досталось голубям и воробьям, которые людей не очень боялись. После того, как он отходил, чайки с визгом планировали к остаткам еды, разгоняя птиц, хитрые воробьишки, из-под носа больших братьев ухитрялись урвать кусочки.
Оглядываясь на суетящихся у еды птиц, он двинулся к контейнерам. Дойдя до них, он замер: у контейнера, прижавшись к нему грудью, стоял человек в грязном, чёрном пальто, по плечи погрузившийся в его холодное, зловонное нутро. Когда он высунулся из контейнера, в его руках был прозрачный полиэтиленовый пакет, наполненный селёдочными головами и рыбьими внутренности. Что-то, бормоча, он, порывшись в пакете разбитой опухшей рукой, достал из него селёдочную голову и принялся её грызть.
Денисов почувствовал быстро подступающую тошноту. Он не мог оторвать взгляда от этого человека. Борода его торчала в разные стороны, разбитый нос был провален, а из-под вязанной шапки выбивался колтун нечёсаных свалявшихся волос. Не замечая его, он жевал рыбью голову пеньками обломанных зубов.
Денисов кашлянул. Человек заторможено поднял голову, их глаза встретились. Несколько секунд бездомный стоял, глядя на него безжизненным взглядом светлых глаз, и сообразив, наконец, что он загораживает проход, отступил шага на три назад, не выпуская из рук пакет.
Денисов швырнул мусор в бак и хотел, было, уйти, но почему-то не ушёл. Он смотрел на человека, равнодушно жевавшего рыбью голову, и горячая жалость обожгла горло, сбив дыхание. Торопливо расстегнув молнию на кармане куртки, он залез в карман, вытащил из кармана две сотенные бумажки, порывисто шагнул к человеку. Тушуясь и краснея, он протянул их ему со словами: «Возьмите, пожалуйста, купите еды».
Человек перестал жевать, оторопело уставился на него. В следующее мгновенье пакет с отбросами и селёдочная голова были отброшены в сторону, он выхватил из его рук деньги. Глаза несчастного на мгновенье ожили, в них появилось что-то осмысленное. Не сказав ни слова, он, припадая на левую ногу, быстро засеменил в сторону торгового комплекса. Денисов провожал его взглядом до тех пор, пока он не исчез из поля зрения. Нервно закурив, он пошёл домой.
В кухне шумела вода, бормотал телевизор. «Встала сразу, как я вышел», – улыбнулся он, и вымыв в ванной руки, вошёл в кухню. На столе стояли две чашки только что сваренного кофе, Мария улыбнулась, улыбка вышла печальной.
Со сжавшимся от нежности сердцем он порывисто шагнул к ней, притянул к себе, целуя в шею. Задержав его голову в своих руках, она погладила его по волосам и тихо спросила:
– Холодно там?
– Терпимо. Машенька. Я сегодня опять не слышал, как ты встала и ушла к Егору. Он плохо спал?
– Ох, Игорёк, такая ночка выпала неспокойная. Проснулась в три ночи, будто кто-то меня подкинул на кровати, и буквально побежала к сынуле. Потрогала лоб – горит! Отпаивала чаем с малиной, сбила температуру, но он до шести утра не спал. Лежал с открытыми глазами с таким жалким, постаревшим лицом, а мне так страшно было, так страшно, такая боль душевная накатывала! Сменила ему памперс. Он таким несчастным становится, когда я это делаю. Мальчик мой! Вспомни, Игорь, как в пять лет он стал вдруг стесняться и просить, чтобы он сам купался в ванной, он ведь и тебя стеснялся…
Денисов кивнул.
– Вот. А представь, каково ему теперь. Взрослому, обездвиженному, беспомощному парню выдерживать всё это. Он же всё чувствует, переживает, стесняется, понимаешь. Потом он стал холодным, Матерь Божья! Его знобило, как в лихорадке, пот катился холодный. Я его обтирала, грелки к ногам соорудила. Легла рядом, гладила, гладила его и молилась вслух. Он заснул и теперь спит крепко. И выражение лица у него такое счастливое: ему что-то хорошее снится. Боже мой! Ему всегда так мало нужно было, что бы развеселится, я часто вспоминаю его звонкий смех. Как заразительно он мог смеяться! Игорёша, когда мы вновь услышим его смех? Когда уже и мы рассмеёмся вместе с ним заразительно?
– Мы ещё посмеёмся, Мария, мы ещё поживём, – выдохнул Денисов, с повлажневшими глазами.
Бледное лицо Марии вдруг стало покрываться красными пятнами, она быстро опёрлась руками о стол, будто боясь, что упадёт. Денисов быстро обнял её, осторожно усадил на табурет. Заглядывая в глаза, спросил с тревогой в голосе:
– Ты что, Машенька?
В глазах жены стояли слёзы. Она вытерла их платком, посмотрела на мужа с виноватой улыбкой, произнесла дрожащими губами:
– Вспомнилось.
– Что вспомнилось? – спросил Денисов, и тут же понял, что вспомнилось жене.
Так и с ним случалось, когда он вспоминал первую встречу с обездвиженным сыном в ростовском госпитале.
– Маша, тебе накапать валокордина?
Мария отрицательно качнула головой.
– Вспомнила, как врач в Ростове монотонно перечислял страшные латинские термины, я их слышала, но не понимала, о чём он говорит. Я не могла отвести глаз от лица Егора! Живого лица нашего первенца! А он лежал, не шевелясь, с закрытыми глазами, с белым безжизненным лицом, со всеми этими трубками, аппаратами. И мне было безразлично, что там бубнит врач, я думала только о том, что мой мальчик жив, что он будет жить, я верила, что все эти мудрёные медицинские слова исчезнут через некоторое время и мальчик мой поднимется на ноги.
Денисов хорошо помнил, как ростовский врач, совсем молоденький, с мягким южным говорком, заглядывая в бумаги, говорил: «Перелом ключицы и двух рёбер, глубокие осколочные поражения мягких тканей в количестве девяти, семь изъяты, перелом голени, касательное пулевое ранение левой височной части черепа, ожоги…». Денисов смотрел на ожившее лицо Марии с сияющими глазами и ему эти слова врача казались словами прекрасной баллады, между каждым словом которой звучали прекрасные восклицательные знаки после слова «жив»!
Кома, реанимация принесли новые страшные слова: амнезия, тетрапарез, нарушения функций таза, по-простому это означало, что мочеиспускание будет выполняться через катетер, а для опорожнения нужно будет длительное время делать клизмы, всё это отягощалось несахарным мочеиспусканием, и это было не всё: было ещё одно «красивое» слово, звучавшее, как имя прекрасного цветка – афазия. Врачи говорили, что шансы хорошие, что Егор заговорит, и он заговорил. Это произошло через полтора года. Он ясно и отчётливо сказал: «У Пашки Привалова в тот день был день рождения, ему снесло полчерепа». Сказал и замолчал надолго. Молчал он и теперь.
Денисов погладил жену по волосам.
– Всё будет хорошо. Большая часть страшных латинских словечек уже вернулась на свои места в медицинские словари. У Егора всё время шевелятся губы, будто он пробует сказать что-то. Врач сказал, что нам скоро придётся учить его ходить, Мария, готовься к этому, всё говорит о выздоровлении.
– А с тобой мне кажется, что-то не так, – внимательно поглядела на него Мария. – Говоришь со мной, а сам о чём-то думаешь. Ты какой-то не такой. Сердце? Ты, дорогой мой, хотя бы натощак не курил. И вообще, почему ты куришь эти невыносимо крепкие сигареты? Сейчас же много лёгких сигарет в продаже. Наверное, перейдя на них, ты смог бы быстрее бросить это гиблое дело?
– Не могу я их курить, лёгкие эти сигареты с бумагой пропитанной селитрой. После них ещё больше хочется курить, а от рабоче-крестьянских накуриваешься с меньшей дозы. А сердце… да, разболелось, но это не физическая боль. Я сейчас на помойке встретил бездомного, и это видение зацепило меня за живое, осталось жить во мне, застряло болезненной занозой и сердце загорчило. Я вообще стал не в меру чувствительным и долго отхожу после встрясок душевных. Бывает иногда со мной такое, Маша, увижу, что-нибудь и это видение, как вспышка фотокамеры на секунду ослепляет меня. После долгое время в голове проявляется виденное, застревает в голове, мучает. Вот и сейчас, представь себе, этот мужчина, крепкий ещё, не потерявший былую стать в фигуре, ему, наверное, не больше сорока лет, а может и моложе – такая жизнь, которую эти люди ведут, накладывает старческие черты на лица не старых ещё людей. И вот этот человек, по-всему, русский, голубоглазый и не старый, в России, стране великих свершений и побед, самой читающей, самой богатой природными богатствами на земле, где можно расселить безбедно ещё миллионов сто народа, этот человек в конце прогрессивного двадцатого века залез с головой в мусорный бак, достал оттуда пакет с селёдочными головами, рыбьими потрохами и… (Денисов тряхнул сокрушённо головой), принялся грызть селёдочную голову. Стоял с пустыми глазами, отстранённым видом, задумавшись, и грыз эту голову. Где он, бедолага, провёл эту ночь? В каком холодном подвале? Каким длинным будет его сегодняшний день, доживёт ли он до следующего утра? Мы, Мария, возвращаемся в свои тёплые дома, обнимаем близких, моемся, едим, а тут… и вот, что я вспомнил… Помнишь, как мы, отдыхая в Сухуми, ходили в обезьяний питомник?
– Как же, – ответила Мария, – хорошо помню. После мы пошли на пляж, рядом с нами загорал кавказец настолько волосатый, что наш мальчик схохмил, шёпотом меня спросив: «Мама, дядя сбежал из питомника?»
– Да, да, – сказал Денисов, рассеянно потирая лоб. – Я вот о чём. Обезьяны в этом питомнике не обращали никакого внимания на туристов, жили своей обезьяньей жизнью. Одни еду клянчили, другие искали блох, ублажали вожака и даже занимались продолжением рода. Так называемые предки наши дарвиновские, оставшиеся почему-то обезьянами не обращали на туристов никакого внимания. Никак не могу сосредоточиться… да … вот… этот человек ел эти селёдочные головы с помойки и не обращал на меня никакого внимания, понимаешь? Ясное дело – голод не тётка – это я понимаю! Но ведь он не обезьяна – он человек, Божье творение! Не в клетке живёт, а среди людей. У него лицо было такое… без эмоций вообще… резиновое! Эволюция назад в обезьянье стадо? Инволюция?! Бывшие люди? А мы, так называемые люди, очень быстро привыкли к этим изгоям, брошенных в новый эволюционный виток на выживание. Люди проходят мимо, считая это явление неизбежным, данностью времени, привыкают к их появлениям, как привыкают к бродячим собакам, кошкам или лужам после дождя. Только животных они ещё жалеют: пуси-муси, бедненькие мои, какая кошечка хорошенькая, что за злыдни выбросили тебя на улицу! Бабушки наши, сердобольные ленинградки, килограммами скармливают дорогие сардельки кошечкам и собакам, – сам неоднократно видел, но видел и другое: как они, прошедшие блокаду, познавшие голод и холод кривятся и нос воротят, когда сталкиваются с бомжами. На прилавках во многих магазинах коты жирные отдыхают, все умиляются, а этих… себе подобных, гонят подальше. Одни люди проходят, стесняясь, головы опуская, другие брезгливо лица кривят, третьи обзовут даже как-нибудь. По радио слышал, новая молодецкая забава появилась: дети стали убивать этих несчастных ради развлечения, бензином обливают и поджигают. Помнишь в нашем старом дворе на Площади Труда, что было, когда этот пацан, как его… Стеклов Лёнька, да Стеклов, кошку поджёг? Весь двор тогда восстал против него. А тут людей убивают и шепоток только, мол, времена такие, а по телевизору подслащают пилюлю красивой жизнью наших шоу звёзд. Запудривают людям мозги, но не дай Бог у какой-нибудь звезды случится что: обокрадут, насморк появится или с очередной женой разводиться будет – тут вселенское горе! Воем выть начинают по «ящику» и в журналах.
Денисов отодвинул чашку в сторону. Руки его, лежащие на столе, подрагивали.
– Бедные, бедные, несчастные люди, – сказала Мария, – когда-то Митрополит Филарет сказал: «Глубоко несчастно то время, когда о злоупотреблениях говорят все, а победить их никто не хочет».
Она открыла пухлую старую книгу, лежащую на столе, из которой торчали закладки – это было «Житие всех Святых», и достала из неё газетную вырезку.
– Вот, – сказала она, – потрясающее стихотворение обнаружила в газете. Автор Владимир Костров. Послушай:
Сварен суп… пора делить приварок…
…Весь заросший, чёрный, словно морж,
На скамейке возле иномарок,
Холодея, помирает бомж.
Над скамейкою стоит ужасный
Липкий запах грязи и мочи.
И взывать к кому-нибудь напрасно:
Потеряли жалость москвичи.
Телевизор учит выть по-волчьи -
Дикторы бесстрастны и ловки.
Диво ли, что злость в крови клокочет,
Отрастают когти и клыки?
Бомж хрипит от наркоты иль спьяну -
Холодна последняя кровать.
Неужель я оборотнем стану,
Чтобы слабых гнать, и глотки рвать,
И считать, что только в силе право,
Думать: что хочу, то ворочу?
Господа! Не надо строить храмы
И держать плакучую свечу.
Сварен суп. Пора делить приварок.
Падает, как саван, свежий снег.
Дворик спит. А возле иномарок
Умирает русский человек.
Денисов нервно дёрнулся, глаза его покраснели.
– Потрясающее стихотворение! – хрипло вырвалось у него. – Потрясающее! Написано кровью. Какая боль пропущена через сердце!
Он взял в руки листок перечитал стихотворение про себя, опершись головой на ладонь, задумался, ушёл в какие-то свои думы. Когда Мария заговорила, он, вздохнув, «вернулся» на кухню, улыбнулся жене.
– Такое вот наступило время несчастное, – говорила Мария. – Мне, кстати, это слово бомж противно. Оно из серии всяких новых глумливых словечек, которыми сейчас прикрывают саму суть правильных прежних слов. Я имею в виду ряд новых понятий: киллер – убийца, проститутка – путана, толерантность – терпимость, ну и тому подобные словесные выверты. Говорили бы по-русски, прямо и просто – бездомный. Ан, нет – бомж! Лицо без определённого места жительства. Подтекст присутствует незримый: мол, живёт, где хочет. У него, стало быть, много мест для житья? Прямо-таки счастливейший путешественник, а не несчастный человек, ночующий под открытым небом. Я недавно читала о человеке, у которого пропал единственный двенадцатилетний сын, такое очень часто нынче происходит, дети стали бродяжничать. Он его долго и упорно искал. Обращался в органы, понимания не нашёл, его везде отфутболивали, отписывались, бросил работу, обменял свою отличную квартиру на коммуналку, чтобы были деньги на поиски сына. И, знаешь, кто ему помог? Так называемые бомжи. В Москве он сошёлся с тамошними обитателями подвалов и парадных, жил с ними. Они по своим каналам связывались со своей братией. И этот человек нашёл своего сына с их помощью! Блудный сын скитался полтора года, отец нашёл его с порушенной психикой, в ужасном состоянии. Но живого и с помощью не потерявших сердечность и человеколюбие бездомных, в реальности познавших, что такое беда. Всё так стремительно стало меняться. Ты заметил, Игорь, сколько пришлого люда появилось в нашем городе?
– Мне и не заметить? Ещё как заметил, – чувствуя дичайшее желание закурить, ответил Денисов. Он убрал руки со стола и ущипнул себя за ногу. – Раньше приезжали полюбоваться нашими красотами, белыми ночами, теперь за куском хлеба едут. С областей России едут, с республик. Суверенитет, оказалось, вещь не всегда хлебная. Мы ноем, что у нас трудно стало жить, а приезжие с завистью смотрят на нас счастливцев и готовы работать здесь за гроши. Я думаю, процесс будет усугубляться. Наши рыночные обезьяны «нюхают» Западный воздух, быстро схватывают полезные для себя вещи, знают, что Запад давно уже осваивает Азиатские территории с дешёвой рабочей силой, вывозит туда производство. Но нашим предпринимателям там места нет, их туда не пустят, да и какое производство мы вывезем? Всё порушено, вывозить нам нечего кроме ископаемых. Но у нас осталось постсоветское азиатское подбрюшье с огромными людскими запасами, живущими в нищете – вот тебе и рабы! И в Африку плыть не нужно.
– Вполне может быть, что это тенденция мировая, – сказала Мария. – А от нас, вспомни, на Запад совсем недавно отхлынула волна хороших голов в поисках лучшей доли и процесс этот продолжается.
– Так туда уехали люди головастые, с образованием и многим там пришлось не своим делом заниматься, чтобы выжить. А сюда приедут из бывших республик в основном люди безграмотные, иногда и языка не знающие. Их удел: разнорабочий, дворник, уборщица, строитель, ну, и продавец. Капитализм изобретателен. Он всё время придумывает новые и новые формы работорговли. В древние времена существовали невольничьи рынки, но они и сейчас никуда не исчезли. Только они тогда на рыночных площадях были и в морских портах, а теперь весь процесс происходит за закрытыми дверями кабинетов нынешних работорговцев. Им плевать, как рабы устроятся, как это повлияет на общий уклад коренного народа, ведь это в основном люди других религий и они будут жить своим укладом. Свободный рынок – какая панацея! Между прочим, когда-то давно, на заре капитализма корыстные нелюди создали свободный рынок рабов, и жизнь в Африке замерла надолго. Два века там не было прироста населения. Государства, принимающие дешёвую рабсилу, в будущем непременно будут иметь межнациональные проблемы. Но так заманчив этот пирог для тех, кто делает на работорговле большущие деньги, что они об этом стараются не думать… хотя, думаю, догадываются, чем это может закончиться. Но после нас хоть потоп – вот их кредо! Машенька, мне нужно ремешок новый поставить на генератор. Я быстро. Но сначала к Егору.
– Я с тобой, – обняла мужа Мария.
Егор крепко спал. Они стояли, обнявшись, и смотрели на сына. Молчали, но оба думали об одном: о том, как хорошо, что он здесь рядом с ними, пусть лежачий и больной, но живой и оба молились о его выздоровлении.
Мария потянула его за рукав.
– Пойдём. Я тебе говорила, что он очень плохо сегодня спал, что-то его сильно мучило. Врач обещал быть у нас часа в три дня.
Надев рабочий комбинезон и ватник, Денисов вышел из дома. Сделал он работу очень быстро, заодно отрегулировал карбюратор и зажигание. Ругая себя, выкурил за время работы три сигареты. После съездил на рынок в Весёлый Посёлок: Мария собиралась сделать к Рождеству холодец, ей нужны были свиные ножки, говяжьи хвосты, куры, чеснок, зелень; заехал в аптеку за лекарствами, после почти четыре часа сидел за письменным столом, писал.
Перед выходом из дома он зашёл к Егору. Сын крепко спал с румянцем на щеках и спокойным и умиротворённым выражением лица. Денисов поделился с Марией своими впечатлениями и получил неожиданный ответ:
– Чует моё сердце, что этой ночью Егор перешагнул через некий высший пик своей болезни. Этой ночью болезнь ярилась. Она увидела, что человек ускользает из её когтистых лап. Чую это безо всяких анализов, консилиумов, своим материнским инстинктом. Чую, что хвороба отступает и идёт новая благодатная фаза.
Денисов растроганно обнял жену.
– Сколько же в тебе светлой силы, лапушка моя! Какие у тебя слова душистые!
Мария подняла глаза:
– Я мать, Игорь. Помнишь, что нам сказал наш лечащий врач? Он сказал, что у нас теперь один Врач, Врач великий и всемогущий. На Того уповаю я, кто мёртвых воскрешал и слепым зрение возвращал, на Него Человеколюбца. Помнишь рассказ из Писания о жене хананейской?
Денисов кивнул головой, с нежностью глядя на жену. Мария заговорила быстро, будто боялась, что её перебьют.
– Несчастная мать просила господа спасти её дочь. Но она была для иудеев существом презренным. Они не общались с этими изгоями, необрезанными язычниками. И Иисус поначалу отверг её. Утомлённые Апостолы просили Его помочь женщине, но он, молча, шёл вперёд, будто ничего не слышит. И это Тот, кто мёртвых воскрешал, прокажённых излечивал, разбойника с собой в рай взял, Тот, который о любви говорил! А она упорно шла за Ним и просила: «Помилуй меня. Дочь моя беснуется». И Он видел, конечно же, видел веру этой язычницы! И мудрость Его была безгранична. Он медлил, что бы все увидели скорбь и веру этой матери…
– Дай прежде насытиться детям; ибо не хорошо взять хлеба у детей и бросить псам, сказал Он ей, – тихо произнёс Денисов.
– Так, – кивнула головой Мария, – так Господь сказал ей. Евреи дети Авраама, дети Божьи, Сыновья Царства Небесного, на язычников смотрели, как на псов. Но женщина смиренно ответила, на это: «Так, Господи! Но и псы едят крохи со стола господ их». У неё была крепкая вера, что у Бога милосердного достанет милости на каждого человека, будь он даже язычник. И Он, наконец, вымолвил: «Велика вера твоя. Будет, как ты хочешь». Велика сила веры, дорогой. Господь слышит меня, но медлит. Медлит для пользы. Медление приносит пользу, отказ приносит богатство, говорил Иоанн Златоуст.
Она перекрестила Денисова, поцеловала в губы, покачала головой.
– Брось курить свой самосад и приезжай скорее, Игорёк.
Он прижал её к груди.
– Как я тебя люблю, Мария! Тридцатого декабря ставлю коня в стойло и носа не высуну из дома, пока праздники не кончаться. Буду писать, беседовать с тобой, общаться с Егором.
– Иди, иди с Богом таксист-гуманитарий.
– – —
Снег на улицах расчистили. Плотный поток машин полз по проспекту. На перекрёстках торговали ёлками промёрзшие люди с кавказской внешностью, на автобусных остановках толпились люди. У ресторана «Швабский дом» голосовал солидный господин. Он вежливо попросил отвезти его на Петроградку. Когда он уселся, по салону завитал крепкий запах алкоголя. Денисов бросил на него быстрый взгляд, а пассажир, согласно кивая головой, не поворачиваясь к нему, проговорил:
– Да, да, да, уважаемый, каюсь, каюсь, ибо в беззакониях зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя. Плохо дело, плохо, скоро зелёные чертенята выпрыгивать начнут из головы. Эти последние дни года доконали меня. Ежедневные встречи со всякими, тьфу-тьфу на них, деловыми господами, благосостояние которых напрямую зависит от моих автографов на актах. И моё, надо сказать, в том числе. Жена меня еле разбудила на встречу с очередными взяткодателями. Голова ужасно болела, ноги сами занесли меня в этот уютный спасительный немецкий домик. Устал. Надо бы волю проявить, надо, надо. Господи, а впереди куча праздников! Новогодние сатурналии, какая тут воля? Приходишь в новый год абсолютно обессиленным. Я подремлю, разбудите меня, пожалуйста, когда на Петроградку переедем. Как это Владимир Красное Солнышко говорил: «Руси есть веселие пити, не можем без того быти». Понимал, креститель, свой народ, сам прикладывался. Так и идёт, с тех пор.
Денисов улыбнулся познаниям пассажира в истории русского винопития.
– Креститель и сопутствующими винопитию грехами страдал, говорят, – сказал он. Но была и другая история на Руси: святые отцы наши в монастырях, за трапезой выпивали не больше трёх «мерных душников»: за здравие, за веселие, и за отраду. А «душник» – этот, между прочим, был рассчитан лишь на один глоток.
Пассажир согласно кивал головой.
– Читал, читал диалоги наших знаменитых ленинградцев Льва Гумилёва и Александра Панченко. Верно всё. Но, однако, трудно, вы не представляете себе, как трудно стало жить. Не осуждайте меня, дружище, ибо неосуждение самим господом нам заповедано, а я борюсь, как могу со змием-искусителем. И, между прочим, Сам Господь, помниться, снял с вина осуждение, когда на брачном пиру в Кане Галилейской претворил воду в вино.
Денисов опять невольно улыбнулся.
Пассажир откинул голову на подголовник, опустил спинку кресла и закрыл глаза. Уже будучи в дрёме пробормотал:
– Всё схвачено, за всё заплачено. А краны башенные советские стоят, ещё с ленинградских строек на объектах работают. Поганим город, поганим, втыкаемся в интерьеры, продуманные гениальными зодчими свои чудесные бетонные дома с архитектурными финтифлюшками и зеркальными стёклами, но по итогам года всё хорошо, по итогам года всё хорошо… всё от… лич…но.
Пассажир заснул. Рот его был приоткрыт, на лице застыло страдание. На Кронверкской набережной Денисова остановил пожилой гаишник, посмотрел документы и отпустил.
Когда Денисов сказал своему пассажиру:
– Подьём, дружище, подъезжаем», тот проснулся мгновенно.
Открыл покрасневшие глаза, достал расчёску, расчесался. Вынув из кармана плоскую фляжку, сделал несколько глотков, промычал, скривившись:
– Эликсир! Амброзия Богов на травке с горы Стрижамент, что рядом со Ставрополем. Процентов семьдесят коньяк, остальное чай из трав.
Протягивая Денисову сотню, поблагодарил, поздравил с наступающим праздником. Улыбаясь, сказал:
– А я тоже «бомбил», когда сидел без работы в 93-ем и 94-м. Я как-то слышал, что наш нынешний премьер-министр и земляк Путин, сказал, что если без работы останется, «бомбить» пойдёт. Это он хватил, конечно, ему такое «счастье» не светит, но знает человек места, где ещё пока народ может нетрудовые доходы получить. А я выжил тогда, подкормила меня моя «восьмёрочка». Ладно, удачи вам, пойду я к прорабам капитализма, для которых понятие техническая безопасность, означает только одно: готовь деньги и она сама появиться.
Он вышел из машины и тяжело пошёл к воротам стройки. Денисов проводил его взглядом, и развернувшись, поехал к центру. Часто приходилось включать дворники: снег срывался крупными хлопьями.
У Троицкого моста его остановил высокий широкоплечий мужчина лет сорока. Он легко сел в кресло, голова его почти доставала до потолка машины.
– С вашим ростом нужно в джипе ездить, – улыбнулся Денисов.
– Баскетболом с десяти лет занимался и сейчас ещё поигрываю. Не волнуйтесь, всё хорошо. Я, между прочим, на малютке «Оке» сейчас езжу. Расход бензина минимальный, за комфортом не гонюсь, мне нужна экономичная машинка. Так что ваш автомобиль для меня, что лимузин после моей малолитражки.
Споро доехали до Михайловского замка, но на подъезде к Невскому проспекту поползли: поток машин еле двигался. На стыке с Невским остановились у магазина мехов «Лена», в его витринах были установлены медленно вертящиеся женские манекены в дорогих шубах. Справа от машины Денисова остановился заляпанный грязью джип. Откуда-то вынырнул симпатичный парнишка в бейсболке надетой козырьком назад с тряпкой и пластиковой бутылкой воды в руках. Денисов с пассажиром наблюдали, как он с улыбкой, шустро принялся протирать фары и зеркала джипа. Закончив работу, он стал у водительской двери, ожидая вознаграждения.
Медленно опустилось стекло и оттуда высунулась ухмыляющаяся стриженая голова. Что-то сказав пареньку, водитель джипа вытащил изо рта жвачку и протянул её пареньку. Изменившись в лице и побледнев, паренёк отступил от машины, из которой раздался взрыв дичайшего нечеловеческого хохота.
Загорелся зелёный. Джип, газанув, рванул первым, обрызгав парня грязным снегом. Задние машины засигналили и паренёк отступил на тротуар, провожая взглядом уносящийся джип.
– Гнусные подонки! Гиены! Вурдалаки! Нежить! – покраснев от негодования, воскликнул пассажир. – Нежить! – повторил он. – Сколько же их вылезло на свет, таких вот недочеловеков с особым, изощрённым видом хамства. То, что сейчас сделал это ублюдок в джипе – это какая-то высшая ступень мерзости. Негодяй и пакостник! Фу, какой мерзавец! Одичание, варварство, полное безразличие к людям, к личности! Чёрт бы тебя побрал, жлоба, если ты жлобяра или денег у тебя нет, то скажи пацану: не надо, друг, фары мои драгоценные и номерные знаки вытирать. Но нет, появилась возможность унизить, нагадить, надсмеяться, получить удовольствие от вида унижаемого тобой человека, который, в конце концов, не от хорошей жизни, наверное, вышел в холод с тряпкой в руках на этот перекрёсток, не в подвалы пошёл клей нюхать, не воровать и развлекаться, а заработать копеечку. Думаю, что в лице паренька эти некрофилы в джипе именно сейчас нашли себе настоящего врага – так рождаются революционеры. Видели, как лицо мальчишки изменилось? Это травма. Травма душевная. Если меня это так зацепило, то каково ему сейчас?! Надо же, нарвался на таких мерзавцев. Вот о таких типах немало написал мой любимый Фёдор Михайлович Достоевский. Особенно в «Бесах» такие выродки им замечательно показаны. Зорко писатель видел появление и становление бесовщины, и до чего же актуально всё сказанное им в этой книге стало и в наши времена. Кто-то из его современников сказал, что Достоевского можно не любить, отрицать, но читать нужно непременно. Вы читали «Бесов»?
Объезжая открытый люк, Денисов ответил:
– Читал и читаю. Фрагментарно часто перечитываю. Для меня Достоевский один из самых уникальных и неповторимых русских писателей. Да и какой Петербург без Достоевского?!
– Отлично! Я только что «Бесов» второй раз перечитал. И, знаете, в книге есть эпизод похожий на случай с сегодняшней нежитью в джипе. Помните это место в книге с живой мышью за разбитым стеклом иконы Богородицы?
– Ну, конечно. Икона была вделана в стену ветхой церквушки у входа на рыночную площадь. Она была под решёткой, ночью её ограбили…
– Да, да. Стекло киота разбили, из венца вытащили несколько камней и жемчужин, за разбитым стеклом нашли живую мышь. С этого дня у иконы стали молиться люди, народ крестился, прикладывался к иконе. Ходил монах с блюдом, люди подавали ему кто, чем мог. Какой-то купец отдал земной поклон и пожертвовал рубль. И тут подъехала коляска, чуть не сказал джип! Из него вышли хорошо одетые молодые люди, бесцеремонно отстранили людей и протиснулись к иконе, в народе глухо зароптали…
– О, я понимаю! Я понимаю вашу аналогию! – воскликнул Денисов. – Вы хотите связать поведение этих хлыщей девятнадцатого века подъехавших в коляске из романа писателя с поведением выползней в джипе! И, кстати, вы забыли важную вещь: хлыщи эти нагло не сняли шляп перед иконой.
– Совершенно верно! Шляп перед иконой они не сняли, а день был, между прочим, знаменательный – Пасха, – кивая головой, вставил пассажир. – И это, конечно, важный момент. Не просто так Фёдор Михайлович детально описал этот эпизод, прорисовывая нигилистические хамские кадры, которые в изобилии появлялись в те времена. Это были бесы – предвестники будущего российского хаоса. Совсем немного времени пройдёт по историческим меркам с момента написания гениального произведения писателя до момента, когда по улицам русских городов зашагают толпы с красными бантами и закружится кровавая круговерть.
– Так, – сказал Денисов. – А после один из этих молодых людей достал портмоне набитое кредитками, но бросил, жлобяра, на блюдо лишь медную копейку. Думаю, если бы он мог бы в те времена жевать жвачку, как его нынешний собрат в джипе, он бы её и бросил на жертвенное блюдо. Оба потом, между прочим, направились к коляске, развязно и громко смеясь. Детали, детали, дьявол кроется в деталях. Ох, как хорошо их подмечал великий писатель! Как он подмечал такие вот маленькие на первый взгляд детальки, как потрясающе описал вообще появление нигилистического, бесовского поколения, позднее запалившего кровавый российский пожар! Он видел ситуацию изнутри. Будь он жив сейчас с нами в машине, непременно этого мерзавца в джипе прописал бы в каком-нибудь своём новом произведение. И раз мы уж вспоминаем метра, и проводим параллели между временами, мне припомнился ещё один подходящий случаю эпизод из тех же «Бесов». Это, место, где большая компания едет за реку к купцу, у которого живёт блаженный. Проезжая рядом с гостиницей, в которой застрелился молодой человек, прокутивший отцовские деньги, все изъявляют страстное желание посмотреть на самоубийцу. А одна дама из этой компании произносит по этому поводу…
– Всё так прискучило, что нечего и церемониться, – продолжил за Денисова пассажир.
– Именно так, – улыбнулся Денисов. – А хороший у нас с вами джемсейшн получается! И опять зоркий глаз писателя отметил краски времени: явление породы пресыщенных, ищущих острых ощущений, патологически повёрнутых в себя господ. Вот вам готовые персонажи из прошлого века для нынешних телевизионных реалити шоу, героев, которым тоже, по всему, так всё прискучило, что церемониться они не собираются: готовы раздеться наголо, материться прилюдно, сожрать таракана для показа своей крутости, рассказать прилюдно в студии о своих низменных наклонностях.
– Так, так, всё так, – закивал головой пассажир. – Только масштабы явлений, товарищ, другие. Масштабы! Сейчас массово всем и всё «прискучило» и церемониться большинству просто невмоготу, всё по фигу и на всё и всех наплевать. Видели? Ублюдок в джипе не церемонился. Но в девятнадцатом-то веке у людей был, какой-никакой, одинаковый уклад жизни, один язык, одна религия, одни праздники, одни обычаи, а сейчас хаос, не пойми что. Такое болото с тёпленькой трясиной благодатное – лоно для рождения бесов. И они массово вылупляются. Удачливые занимают властные кабинеты: Петюня Верховенский со Щигалёвым теперь заведуют у нас телевидением и средствами информации, сластолюбец и богохульник Карамазов – культурой, Смердяков – министерством иностранных дел, Фердыщенко – образованием, а «гнусный Лебедев» финансами.
– Кстати, «гнусный Лебедев» много умного говорил, устами писателя. Помните, как он сказал, про то время, что богатства больше, а силы меньше, мысли связующей не стало, всё и все упрели?
– Не в бровь, а в глаз сказал. Замечательно! Всё и все упрели, мысли связующей не стало. А также – всё прискучило, нечего церемониться. Остановите за Гостинкой, пожалуйста. Сколько я вам должен?
– Членам клуба читателей классики проезд всегда бесплатный, – сказал Денисов.
– Это, конечно, приятно, но классика классикой, а проза жизни прозой остаётся. Не от хорошей жизни люди выезжают в предновогодние дни «бомбить». Вот полтинник, возьмите, – он положил деньги в бокс. – С Наступающим вас Новым Годом и Рождеством. Настроение, увы, этот инцидент с парнишкой испортил мне надолго, я остро переживаю такие прогрессивные явления.
У Гостиного двора было людское столпотворение. Денисов решил зайти. Он побродил по залам, разглядывая товары и обновлённый интерьер старейшего магазина. Последний раз он был здесь, когда Горбачёв был уже Президентом СССР, первым и последним. Ассортимент товаров был невелик, но витрины не пустовали. Сейчас прилавки пестрели красочными иностранными лейблами, глянцевые постеры призывали купить лучшие товары иностранных производителей, знаменитых фирм, но цены «кусались». Денисов неожиданно усмехнулся, вспомнив старинную городскую поговорку: «Не ходи в Гостиный Двор, там сидит на воре вор. Отправляйся на Сенную там огреют и «обуют». Разглядывая товары он поймал себя на мысли, что большинство товаров в Гостинке он видел и на обычных рынках Питера и в Апраксином Дворе, только здесь всё выглядело пристойнее: продавцы в униформе, кассовые аппараты, охранники. Купив кассету с записью одной из своих любимых групп «Blind Faith», с великолепным музыкантом, композитором и певцом Стивом Винвудом, он выбрался из толчеи. В переходе он не удержался и подошёл к старику в валенках, продающего книги. Книги были старые потрёпанные, читанные, перечитанные. Он с интересом порылся в чемодане старика и нашёл сборник стихов американского поэта Огдена Неша, книгу Уолта Уитмена «Листья травы», сборник французских поэтов 19 века и поэтов-символистов. Отобрав книги, он спросил у старика, явно мёрзнувшего в своём демисезонном пальто старого покроя о цене.
– По десять рублей за книжку, – ответил тот, потирая руки.
– Это вы очень дёшево отдаёте, – удивился Денисов.
– Да кому они нужны? Два часа стою уже никто ещё не интересовался кроме милиции, сначала прогоняли, потом отвязались.
– Увлекаетесь поэзией?
– Я-то? Да я их и не читал никогда! Пропылились в шкафу. Сын. В Канаде живёт сейчас. Мне читать недосуг был, пахать приходилось. Газеты только. А сын читал. Читака! Под одеялом с фонариком читал. И сам стихи писал. В журналы посылал. Печатали. В 94-м уехал. Только там пошёл не по этой линии. Не по стихам. Он математик вообще-то.
Старик говорил о сыне с явным удовольствием, немного смущаясь. Наверное, понимая, что выглядит диссонансом то, что, он, старик, мёрзнет в предпраздничный день на улице, пытаясь продать за сущие копейки книги, а его сын, о котором он рассказывает незнакомому человеку, живёт в благополучной Канаде.
– Вот, – продолжил старик, – жена умерла у меня недавно. Я квартиру-то нашу двухкомнатную обменял на однокомнатную, сыну денег послал – у него там двое детей, жена из тамошних. А книги, скарб кое-какой, я решил допродавать. Чего всё это тащить в новую квартиру?
Говорил он это, будто оправдывался. Денисов протянул ему сторублёвку.
– Да у меня и сдачи-то не будет, – развёл руками старик.
– И не надо.
Глаза старика покраснели. Он суетливо нагнулся к своему чемодану, стал доставать книги.
– Возьмите тогда ещё книг. Всё равно никто их не берёт.
– Спасибо, отец. Не надо. С наступающим вас Новым Годом.
– И вас тоже поздравляю. Здоровья вам.
Идя к машине, Денисов столкнулся с группой хорошо одетых пожилых иностранных туристов направляющихся к Гостинке. И сразу же подумал об этом старике, о резком контрасте между ним и этими ухоженными, весело беседующими иностранцами. Всегда с грустью и болью думал он о стариках, брошенных доживать свой и без того нелёгкий век в нищете и одиночестве, ставшими подопытными кроликами нового смертельного эксперимента. В одночасье оказалось, что эти люди, отдавшие лучшие свои годы и здоровье на строительство страны делали совсем не то, что всё было ошибкой, идеалы, путь страны, да и сама жизнь этих людей. «И они тягостно молчат, ничего не просят у государства. Не ропщут, не нарушают законов, откажут себе в насущном, но вовремя оплатят все коммунальные услуги и счета», – прошептал он, садясь в машину.
– – —
Не проехав и ста метров, он остановил голосующему мужчине с чемоданом в руке. Просунув голову в кабину машины, весело скалясь, тот спросил:
– К вокзалу Московскому поедем, командир? Полтинничек подкину.
Денисов оценивающе глянул в его смеющиеся глаза, мужчина явно был навеселе, и коротким жестом руки пригласил его в машину.
Новый пассажир кинул свой чемоданчик на заднее сиденье. Усевшись, протянул деньги, со словами:
– Плачу вперёд, как у вас в Питере положено.
– А у вас как-то по-другому? На доверии работают таксисты?
– У нас в Воркуте по-разному. У кого, как получится и с оглядкой, потому что легко можно нарваться на клиента, которому такая постановка вопроса, как в культурной северной столице, может не понравиться. Народ у нас верченый. Скажет такой клиент: извини, дорогой, а в рыло не хочется тебе? Ты сначала довези, а после и о деньгах поговорить можно будет. У нас таких кадров много – лагерный край. Гулаг и всё такое, слышали, наверное. Я сам из семьи ссыльных немцев, в войну сослали помёрзнуть. Не замёрзли. У нас песня есть народная, – слова золотые: «Капуста и репа погнали парня из дома, кабы мать варила мясо, я остался бы подольше». Это про меня и мою семью. Побродяжничал я по Союзу, сто одну специальность освоил. Да вернулся к отчим могилам, в лагерный край.
Он помолчал и усмешливо продолжил:
– У вас тут культурная столица, на «вы» говорят, всё с улыбочками вежливыми. Думаю, если зарезать захотят, то вежливо скажут, наверное, извините, уважаемый товарищ, но назрела острейшая необходимость жизни вас лишить. Вы уж, дорогой, не сердитесь на нас за это, пожалуйста. Шучу.
Сказал он это с такой комической интонацией и артистизмом, что Денисов рассмеялся.
– Верно, подмечено, северянин, есть и такое дело. А что ж вы в родные земли, в процветающую Германию, в ветчинный и пивной рай не уехали? Сейчас это просто и родословная вам благоволит.
Пассажир махнул рукой.
– Был. Образцовый порядок фатерланда не вдохновил.
Он рассмеялся:
– Из окна смотришь – красота, порядок. А на улицу выйдешь – везде одни немцы. Слышали такой анекдот?
Денисов расхохотался, а пассажир продолжил:
– Классный город Питер тянет в него всегда, но народ уже чуток другой стал, – глядя в окно, сказал он. – Мне показалось, что приблудных и чёрных больше стало. Хотя это теперь везде так, народ шататься стал по белу свету. Ищет, где поглубже. Одни – сюда, другие туда. Я в Питере несколько раз бывал. Первый раз ещё в 79-м приезжал, перед Олимпиадой. Аккурат к белым ночам поспел. Молодой, ошалел от бессонницы и гуляний по ночному городу – девчонки какие! Другая жизнь была, совсем другая. Интересный вы народ, питерцы. Спросишь улицу, не отмахнутся, остановятся, объяснять начнут, обстоятельно и долго, посоветуют, как быстрей добраться, да путь короче выбрать. Культурный, обходительный народ, только иногда, как Иваны Сусанины, совсем не туда отправят, куда тебе надо. Не со зла, конечно, проявляют кипучую осведомлённость, всем хочется знатоками города выглядеть. И в этот приезд я пару раз напоролся на таких «знатоков», заслали меня совсем не в ту степь. Ну, куда ж ты меня, дружище, посылаешь, если сам не знаешь? После в 87-м заехал в Ленинград. Горбач тогда мозги народу пудрил, с вином боролись, но таксисты ваши ушлые виноводочные магазины на колёсах организовали, проблему разрешили. А в 93-ем приехал – мама дорогая! Улицы будто после бомбёжки, народ дёрганый, в магазинах – тьфу и растереть, бардак расцвёл, мама не горюй. Но экземпляры питерские ещё сохранились, встречал. Помню, шёл по какой-то старой улице, – я такие ваши улочки люблю, где первые этажи в тротуары вросли, – лето, бабулька интеллигентная такая, в шляпке кружевной, как в кино старом, из окна высунулась: «Не могли бы вы, сударь, продать мне три сигареты?» – «Да, что вы такое говорите, мамаша?! – отвечаю, – я вам пачку подарю». – «Ни в коем разе, сударь, – отвечает, – я привыкла за всё сама платить». И мелочь мне протягивает. Жива ли эта сударыня? Пожар в стране большой случился. М-да, сейчас всё по-новому устаканивается, везде как-то одинаково становится. В каком-нибудь Мухосранске, в бывшей котлетной открывают пиццерию «Огни Неаполя», супермаркет занюханный в бывшем советском универсаме, кафе «У Серёжи» или «У Ксюши», развлекательный центр в городской бане непременно. У вас тут шик столичный, хотя с сервисом всё же пока закавыка, кондово, в натуре. Ловчилы работают по схеме, типа, если есть в бумажнике пети-мети – получишь всё, что хочешь, а на деле получаешь только то, что в наличии имеется. Ресторанов азиатских понаоткрывали, а я их жратву на дух не переношу. Бог ты мой, где те ленинградские котлетные? Я женщин люблю за их пушистость, за умение приголубить, но выбирать их я привык сам, а не по каталогу. А тут несколько раз подсовывали журнальчики с тёлками, осчастливить хотели дельцы. А не надо мне лахудр подсовывать. Мне б жену путную найти. Да где ж её, путную, сейчас найдёшь?! Путные и те в путаны подались. Эк, у меня складно вышло!
Говорливый пассажир рассмеялся.
– Ободрали меня в этот раз, как липку. На роже, что ли написано у меня, что человек «оттопыриться» приехал, что не питерский и с деньгами? Но город всё равно хороший. Стоит, и стоять будет – трудно такой город испоганить. Но могут, если по рукам деятелям новым не станут бить. Мы уже приехали?
Денисов остановился на Лиговском проспекте напротив вокзала, повернулся к пассажиру:
– Счастливо доехать, северянин.
– Доедем. Я в Москве ещё собираюсь потолкаться.
– Вы поаккуратней. Здесь у милиции хлебное место, а вы немного навеселе. Могут наши культурные блюстители порядка задержать для осмотра вашего бумажника.
– На них мы всегда благоразумно оставляем лепту в отдельном отсеке лопатника. А как же? Десятину нужно отдавать, понимаш, если родное государство, понимаш, не хочет родной милиции прибавлять зарплату, то сознательные граждане р-р-рыссияне, понимаш, просто обязаны разрешать эту проблему, – сказал пассажир, замечательно имитируя говор президента Ельцина, добавив в конце:
– А всем питерцам низкий поклон и хорошего Нового Года, надеюсь и в новом веке к вам приехать ещё раз.
– Приезжайте, пожалуйста, – с удовольствием пожал крепкую руку пассажира Денисов и, не удержавшись, спросил:
– Питер мы любим. А что Москва?
«…Москва златоглавая, звон колоколов, Царь пушка державная, аромат пирогов», – пропел хрипловато пассажир и на мгновенье задумался перед ответом.
– Ну, этого в Москве давно нет, пирогами давно не пахнет, – на «Макдональдсы» с гамбургерами переходит первопрестольная. Торгует Москва. Вся торгашня там, пыжится столица, чванится, Парижем стать хочет. После Питера я всегда в Москву заезжаю на пару дней и по-свежим впечатлениям сравниваю две столицы. Лица разные у них… что-то азиатское в Москве. А мы кто? Мы азиаты и есть. А Москва сейчас … как бы это сказать… она вроде и столица, но столица сама по себе. Нет, не так: она столица самой себя. Запутался. Столица тех, кто там дела ворочает, короче. А москвичей тех, что мне любы были, куда-то подвинули. Она будто оккупирована какими-то другими людьми, их и москвичами-то трудно назвать. Да и город успели испоганить избушками на курьих ножках и рекламой беспонтовой. Ну, так мне в прошлом году показалось. Да это ладно, всякое с Москвой случалось, горела сколько раз, прорвётся и в этот раз. Слушай, друг, что-то мне с тобой расставаться не хочется. У меня до поезда часа два ещё. Давай, поставим твою кобылу в стойло, посидим в кабаке, поговорим за жизнь. Давай, а?
– Не могу, дружище, спасибо. Мне работать нужно.
– Брось! Это я понимаю, сам всю жизнь впахиваю, да работа не волк. Я заплачу за простой. В накладе не будешь.
– Не могу, честное слово, не могу.
– Жаль, ну, тогда прощай, с наступающим тебя. Однако, глядишь, и доживём до двадцать первого века. Как думаешь, доживём?
– Обязаны.
– Вот это правильно. Ладно, тогда я поехал домой встречать Новый год, – он рассмеялся чему-то своему.
Из машины он вышел твёрдой походкой. На зебре ловко поддержал под локоть поскользнувшуюся женщину, что-то ей сказал, близко наклонившись к её уху, она рассмеялась. Они пошли рядом. Он что-то ей быстро говорил, женщина улыбалась. С улыбкой провожая его взглядом, Денисов, трогаясь, проговорил:
–Жив народ. Такой мужик и в окопе унывать не будет.
Он объехал квартал и у Московского вокзала остановился рядом с седобородым стариком. У его ног стояли два больших чемодана, рюкзак и здоровенная сумка, перевязанная верёвками. Лицо старика покраснело от мороза, он был в видавшем виды тулупчике, обтрёпанная кроличья шапка скособочилась на голове. Денисов внутренне благодушно улыбнулся возникшей ассоциации с обликом некрасовского деда Мазая. Перегнувшись, он открыл правую дверь.
– Куда вам дедушка?
– Мне, сынок, на улицу Демьяна Бедного. Ты только вперёд говори, сколько запросишь, я тебе не олигарх Березовский, – произнёс старик простужено.
– Садитесь, дедушка, разберёмся. Я тоже не Чубайс и не Рокфеллер. Не обдеру шкуру – жив останешься.
– Э, нет, – протянул старик, почёсывая затылок, – так дело не пойдёт. Сяду, а после выгружаться придётся. Ты говори, сколько платить и дело с концом.
Денисов рассмеялся.
– За сотню больно будет?
– За сотню не очень больно, хотя для меня и сотня деньги, – обрадовался старик. – Ты только подсоби мне погрузиться.
Денисов уложил неподъёмные чемоданы деда на заднее сиденье, сумку и рюкзак в багажник.
Усевшись в машину, старик расстегнул тулуп, снял шапку, положил её на колени, пригладил редкие седые волосы и сказал:
– Ну, стал быть, поехали с Богом, сынок.
– С Богом хоть на край света, – улыбнулся Денисов. – Долго пришлось стоять на морозе? Не сговорились с водителями? Водителей желающих подработать, как я вижу, полно.
– Жадобы, а не водилы. Долго я тут мёрз. Машин-то много останавливалось, да просили больно много. Почти все по двести да по двести пятьдесят ломили, а один таксист так и триста запросил, машина у него с шашечками была. Говорит, давай дед, чёртовы бумажки и через двадцать минут долетим до цели. В прошлом годе дешевле у вас расценки были. У нас за сто тридцать рублей до Тулы доехать можно на автобусе, – у старика был молодой голос.
– Вы никак зимовать к нам приехали? Столько вещей везёте, – поинтересовался Денисов.
– К внуку. Третий год уже Димка здесь ошивается. Второй внук совсем далеко забрался, в Находке рыбачит. Пять лет уже не виделись. Внучка моя – та рядом, в райцентре, на парикмахера учится. Это дочери моей дети. А у сына моего одно дитё. Разлетелись дети, как птицы…
– А внук, как в Питере устроился? Нравится ему здесь?
– А чего ж здесь молодому-то не понравится? – озираясь, ответил старик. – Гляди: город, как в сказке горит. Магазины, кафе, театры-кинотеатры, автобусы, машины, довезут хоть на край света, в домах вода, отопление, газ, мусоропровод. А у нас? – он удручённо махнул рукой. – Дороги развалились, лампочек на столбах давно нет. Два магазина, мы их зовём Матрёнин супермаркет и Фросин бутик, клуб – в нём ни танцев, ни концертов, ни лекций, собрания только иногда. Молодёжь разбежалась по городам, а у нас не самый пропащий был совхоз, ещё много мужиков осталось, которым до пенсии далеко. А мужик, сынок, ежели пахать не будет, без работы на печке валяться зачнёт, ему много чего непотребного захотеться может. Начнётся, как водится, с лени и с пьянки, а дальше… какой работник из пьющего мужика хорошо известно.
–У вас значит, четверо внуков и двое детей. А правнуков- то, нет ещё?
Старик помолчал, о чём-то задумавшись, после сказал, глядя в окно:
– Нет, правнуков пока Бог не дал. У Васьки – это сын мой, он в Туле живёт, на заводе работает, пацан ещё в школе учится. А дочкины дети не сподобились пока детей настругать.
Он повернулся к Денисову, лицо его оживилось.
– А вот у родителей моих, Царствие им небесное, было пятеро мальчиков и две девочки, я самый младший. Братья все в военные училища пошли, трое на войне погибли, Фрося от голода померла, вторая сестра выжила. Война… ох, тяжёлая жизнь была после войны, но люди тогда будто ожили. Учились, женились, строились, да так быстро всё делалось. Народ спешил поскорее следы войны закопать поглубже, города на глазах вставали из развалин. Ты прикинь, мил человек, после такой войны всего-то через каких-то пятнадцать лет в космос полетели; сначала спутники смастерили, потом и Юрий Гагарин подоспел. Это разве срок для таких больших дел, да ещё и после такой страшной войны? Этого от того было, что все гуртом навалились на разруху, жить хотели. Всех эта война коснулась, у всех она что-то отняла, люди всему радовались и кошке и собаке живой. Сколько лет прошло с тех пор, еды полно, машины, телефоны, одеты, обуты, а радости особо не видать на лицах и жизнь человеческая теперь ни в грош не ставится, всяк человек за себя любимого стоит. Лукавство какое, посмотри: машин больше чем людей.
Старик прервался, раздражённо махнул рукой и продолжил:
– Ржа, если она пошла, то всё сожрёт. Доберётся до края и в прах железо обратит. Хороший хозяин, ежели видит такое, обязан кусок ржавый зачистить, что бы ржа дальше не пошла. А у нас ржа эта из телевизора прёт денно и ношно. Молодёжи баки забивают, от жизни человеческой отвращают. Да, что молодёжь! У нас некоторые деды с бабками, телевизора насмотревшись, срамоту сидят обсуждают и говорить уже стали, что не так, мол, жили, не правильно. Вместо того чтобы в храм сходить в воскресенье, службу отстоять, помолится, в тишине побыть с Богом, они с утра в телевизор зенки выкатят и до ночи сидят, – насыщаются, так сказать, по части политики, тьфу, сексу и другой гадости. Переживают за какую-то дикторшу, мол, муж у ей загулял – изменил-де бедной, теперь развод у них. Не везёт бабёнке – седьмой муж бросает! За себя не переживают, что пропахали всю жизнь и без копейки на старости остались. Одна соседка моя Кузьминична чего стоит! Фотографии Чумака перед телевизором заряжала и в огороде закапывала, для урожаев-де. Оно, конечно, дешевле, навоз нынче дорогой.
Старик ядовито ухмыльнулся. Слова он клал, как умелый каменщик – кирпичик к кирпичику, размеренно, спокойно и не торопясь.
Денисов рассмеялся.
–У вас храм был или новый построен?
– Где там новый – старый стоит. Латаем своими силами. Чудом выстоял. Большевикам неинтересен был, поживиться нечем было, склад оборудовали. Бедненький храмик, деревянный. Немцы тоже не тронули, не успели – под зад получили.
– А батюшка из местных?
– Был наш, преставился в прошлом годе, аккурат на Вербное. Фронтовик, до Берлина дошёл. Гнобили его прежние власти, сидеть пришлось, врагом доносчики обрисовали. Хорош враг – русский солдат, мир от фашистов спас! Кремень! Верный Богу и Родине человек был Иван Ильич, Царствие ему небесное! Говорил он всегда: жив Господь, всё пройдёт, а Господь останется. Никого не боялся, за словом в карман не лез, шею не перед кем не гнул. Ох, и чихвостил он хозяев нынешних! «Шишки» из Тулы и районного центра к нему боялись подходить. Нового батюшку нам прислали недавно. Молодой, здоровый медведь. Четверо детей у него, машина есть, мужиков пьяниц гоняет, поколачивает даже. Он у нас и за участкового и за пастыря. Обижается он сильно, что народ ленится и в храм не ходит, беседы (старик задорно рассмеялся) проводит разъяснительные. Есть у нас фрукт один Фёдор Лешаков, Лешим кличется. Не просыхает, паразит. На службу припёрся пьяный, выжига, покуражиться решил. Так батюшка провёл с ним беседу, взял за ухо, на крыльцо вывел и в сугроб пинком под зад. Да только думаю, что не выдюжит он, съедет от нас. Богатств у нас нет, чтобы финансировать, а у него деток четверо, их кормить нужно…
– Может не уедет? Выдюжит, приживётся.
– Кто знает? Может и не уедет. Бедно у нас. И народ тяжёлый и вороватый, мил человек. Раз даже храм обокрали. Может, не наши, залётные какие, не знаю. Люд у нас немолодой остался, дети и подростки на стариков оставлены молодёжью, что в города подалась за рубликом поганым. Чечня – то ж урон нанесла. Трое наших ребят головы сложили в первую кампанию, двое в плен попали. Чистякова с Парамоновой дома попродавали, ездили к чеченам выкупать детей. Вовка Чистяков – он баянист отменный, теперь не играет: пальцы ему оторвало, в армию уходил под сто кило парнишка весил, а когда мать его привезла из полона, мы подумали, не ошиблась ли она, её ли это Вовка? Весу в нём стало килограмм сорок пять, одни глаза на лице, шея, как у цыплёнка, весь в коростах. Теперь вот ходит разговор, что опять зачинается там драка кровавая. А те ребята, что вернулись живыми вроде, как не в себе долго ходили. Уезжает в города молодёжь в навозе никто копаться не хочет. У нас в совхозе, когда-то две с половиной тыщи человек было. Животноводство развитое, свой комбикормовый завод, техника вся. Сейчас половина земли в аренде, да проданной немало, что без дела чахнет, мелколесьем зарастает, да у дорог борщевиком. В 95-м избрали мы нового приседателя Гусева Гришку (Денисов невольно улыбнулся этому народному произношению слова «председатель»), Гусем его у нас прозывают. Гусь наш демократию очень по-своему понимает, дескать, воровать – так по-крупному. Трутень, та ещё крякалка. Допродавал всё чего железного ещё оставалось. Как-то в присидателях он ловко выкручивался, всё сухим из воды выходил, точно ему народ прилепил прозвище-то., с гуся вода, говорят в народе. Я мужиков подбивал Михальчука выдвинуть. Не пьющий и образование у него, он у нас раньше животноводством руководил. Вроде согласился народ. Собрали сход. И что? Часа через два, когда орать надоело, по-тихому пустили бутылку по кругу и выбрали опять Гуся. Я им говорю: мужики, мы ж решили Михальчука выбрать. Гусь, говорю, нас всех оптом скоро кому-нибудь продаст. Почесали в затылках. Привыкли, говорят. Новый, говорят, ещё чёрте чего вдруг напридумает, две шкуры драть начнёт, а этого знаем. К нам не лезет и нехай себе, мол, присидательствует. Так Михальчук, говорю, тоже наш, не чужак, вы же его все знаете хорошо, мы же все друг друга здесь знаем, достойный человек, говорю, не лодырь, не пропойца, не ворюга. А-а-а, – рукой махнули. Молча, разошлись и всё по-старому пошло. Пытались у нас фермерствовать приезжие. Быстро разохотились. Наши подсмеивались над ними, а те к себе звали работать, не с Африки же завозить работяг? Деньги небольшие платили, но тем, кто к ним шёл работать, платили день в день, не дурили. А наши, баре, выпендриваться: нужно-де нам за копейки на кооперативщиков горбиться! Это притом, что сами-то дурни сидят без копейки, пенсии грошовые родителей проедают, вёдра с яблоками и картошкой, ягодой и грибами на трассу тягают да тульским пряником торгуют. Вот ведь какая азбука, мил человек. А выпасу то ж меньше стало. Москвичи землю поскупляли: сами не жнут, не косят, а травка теперь им принадлежит, на их земле. Ждут. Как земля подорожает, продавать станут, а она не спит – мелколесьем зарастает.
– Выходит ничего не изменилось со времён Гоголя, Горького и Антона Чехова, – удручённо покачал головой Денисов. – Они с сердечной болью описывали нечто похожее, будто взятое из вашего рассказа. И надо отдать им должное, не боялись писать правду. Сейчас это не в ходу о доле народной вещать, да и вообще о том, как живут люди на окраинах, больше помалкивают, а тем, кто об этом писать хочет, не дают слова. А с экрана вкалывают нам цветистый, успокаивающий наркоз: всё налаживается, верным путём идём, господа. Хотя и в советские времена, и вы это прекрасно, наверное, помните, советские акулы пера, писатели и киношники, мёд проливали в книгах и кино о счастливом быте колхозника, о братской смычке города с селом, фильмы снимали и повести писали. О том же, что и как происходило на самом деле, знали только сами крестьяне, на своей шкуре испытавшие дурость и жестокость властей, и очень немногие люди, имевшие доступ к информации.
– Да Чехов тот с Максимкой Горьким в гробу бы перевернулись, узнай, как мы живём, и что с нами стало! Слава Богу, не дожили они до этих «счастливых» времён, – живо откликнулся старик. – Смычка города с селом говоришь? Помню. Помню, как же. Это у вас здесь жизнь разнообразная, всё меняется, крутиться, вертится, на месте не стоит. А у нас одна колея: земля, огород, дом, семья, зима, лето, да худоба – это живность всякую мы так прозываем. Заведено всё однообразно. Худо-бедно живём на земле, кормит она нас, матушка, знаем, что не зашикуем, но если пахать будем, то и с голоду не помрём. А земля родная зарастает бурьянами, борщевиком и травой без ухода. Так и у человека, когда он от земли отрывается, душа чертополохом зарастает. Молодёжь, что в города разъехалась, она не только от родителей уехала, они от земли родной уехали. В городе сытно, весело, людей разных много, работу можно менять, если вдруг нынешняя работа разонравилась. Много чего такого здесь, чего нам в селе и не снилось. И кажется такому беженцу от земли родной: вот нашёл я счастье своё, но не знает он, что за сытость эту и лёгкость жизни, придётся ему своим сердцем расплачиваться. Зарастёт оно чертополохом, и, глядишь, завтра он с соседями перестанет здороваться, как это в городах теперь заведено. Когда я к внуку приезжаю, здороваюсь в его доме с соседями, а они как на старого, выжившего из ума старого дурня глядят на меня, только что пальцем у виска не крутят. После, глядишь, беженец этот и мимо человека упавшего пройдёт, руки не подаст и заразу страшную подцепит: денежки полюбит, на них ведь так много чего можно получить, а дальше, как их добывать ему безразлично станет. Много чего в городах лишнего и не нужного. Вкалывает здесь народ ради всяких безделушек. А жизнь и труд одной верёвкой повязаны. Когда человек на земле трудиться, знает, что она его кормилица, тогда и труд и жизнь одним становятся. А когда ты продавцом работаешь? На хозяина за зарплату, которую он тебе определяет? Когда труд этот батрачный, где всё только на деньги переводится? Они сейчас всем правят, треклятые! Люди в вашем городе столько вынесли, упаси. Боже кому-нибудь такое даже во сне увидеть! Революция! Блокада! Голод, холод, война, разруха! Сила какая-то неведомая людей спасала, а вот теперь от рублика, от его проклятой силы, нету мочи человеку спастись. Рубликов этих их, пожалуй, всегда не хватало, да только не убивались же люди двадцать четыре часа в сутки ради них. Людей, мил человек, которым деньги нужны, чтобы ни умереть с голоду, да одёжу и обувку какую купить, на миллиарды больше тех, кто счёта своим деньгам не знает. И что ж, они счастливее тех, у кого нет миллионов, – не помрут, за деньги вернут с того света своих родителей и детей? У савана нет карманов. Человеку лишнее всегда не в пользу, всегда во вред. Вот Димка, внук мой, у вас осел. Нравится ему здесь, а что он увидел кроме этих улиц и домов? Он ни в одном музее не был, только в Кунсткамере, и то я его в прошлом годе туда затащил. За три года столько работ поменял: в типографии пахал, свинцовую пыль глотал, машины мыл, посыльным был, на рынке грузчиком работал. Теперь вот продавцом работает.
Старик раздражённо дёрнул головой.
– Зачем по-пустому здоровье своё гробить? Обженился уже второй раз. Обженился… (старик хмыкнул), да только по новым правилам. Говорит гражданский брак это, а по мне, извини, это одно … (старик не произнёс слова, только кашлянул в кулак). Девчонке его только восемнадцать стукнуло, Светке-то этой. То ж продавщицей работает. Школу не закончила. А у него специальность есть, тракторист он, да ещё много чего может по крестьянскому делу, да только слышать уже об этом не хочет. Я разве против, что бы люди в города ехали? Да ради Бога! Но только, если у тебя талант есть, а в селе нет возможности ему развиться. К примеру, писателем, артистом, музыкантом или математиком стать хочешь. Понятное дело в селе тебя этому не научат, а в городах это налажено. Или, скажем, лётчиком, моряком мечтаешь – здесь уж без города никак. Ломоносов, Василий Шукшин да Гагарин в городах обучались. Гагарин с крыши коровника в космос не допрыгнул бы. А Дмитрий мой, что? Такие как он, ничего здесь не добьются, испоганятся только. Так чего здесь сидеть? Все уедут продавцами работать, а кто ж хлеб ростить будет? Китайцев пригласим? Мы? Мы своё отпахали. Глядишь дальше-то Дмитрий мой и третьим бракованным браком ожениться, дело это такое прилипчивое, потом четвёртым, а мужчине это негоже баб менять, распалятся. Жилья нет, на него с такими ценами и его заработком во век не собрать грошей, да и работы твёрдой тоже нет, эх, да, что там говорить! Вот ты, – ты же в село не поедешь? Тебе асфальт земля родная!
«Какой же замечательнейший старик! – думал Денисов, с восхищением слушая старика. – Вот он народ и его философия. Дедок чуть ли ни слово в слово «старчика», великого русского философа конца восемнадцатого века, не часто вспоминаемого Григория Сковороду, повторяет. И сколько ещё людей возил я в своей машине, которые другими словами, но говорили одно и то же: о дикой силе и власти денег, о прогрессе, приносящем людям проблемы, о беде постигшей страну, о развале родственных связей, о труде, делающим человека истинно счастливым!»
– Знаете, я вас прекрасно понимаю. О том, что вы говорите столько сказано- пересказано. Тот же Шукшин, человек из народа, писал о проблемах, возникающих у деревенских людей в городе, да разве только он? У нас целая артель замечательных писателей-деревенщиков была. Я вам о себе скажу. Прадед мой был крестьянином. Сын его, мой дед, приехал в Питер и женился здесь на девушке из Вологодской глубинки, уже в Ленинграде мой отец родился. Он женился на ленинградке, у которой корни тоже были крестьянские из Владимирской губернии, после войны вернулся отец в Ленинград, тут я родился. Заметьте, мой род всё дальше и дальше от земли отодвигался, по асфальту учился ходить. А сын мой, когда ему было года три с половиной, думал, что картошка на деревьях растёт. По большому счёту истоки почти у всех у людей от земли, а приехавшие в города из деревень, знают, что такое труд, они в большинстве своём добиваются в городах многого. Сколько их, провинциалов, потеснивших в городах ленивых столичных горожан, вошли в элиту государства! Они люди хваткие, предприимчивые, отзывчивые, не холоднокровные. Другое дело, что времена для крестьян лёгкими никогда не были, а сейчас совсем несладкие наступили. Да, рубль господствует. Я знаю, что и последние правители СССР не поддерживали крестьянство большим рублём, но они компенсировали это техникой, семенами, горючим, удобрениями, библиотеками, больницами, образованием, дешёвым транспортом – это, вы сами знаете, работало. Правда и идей дурацких немало приходило в головы вождей. И вдруг – нате! – делёж начался. И пока лихорадочно делили советское имущество, про село забыли – не до него стало: там ведь деньги на земле не валяются, их надо добыть, урожай нужно ждать, а нефть – вот она, качай и продавай, а продукты за рубежом купим – это хороший бизнес. Про народ от земли забыли. Он сам пытался приспособиться, сеял, пахал, ведь ему без этого нельзя. Но пришла более страшная беда, нежели отсутствие солярки в посевную: наступило дикое расслоение. Оно расслоение было всегда, в любой области, оно присутствует, в том числе и в семье. И дело не в том, что один ленивый, а другой трудяга. Исходные положения почти всегда бывают неравными. Одному достался от родителей ветхий домишко, а другому кирпичный, один в начальство вылез – другой никогда об этом даже и не помышлял. У одного родители с прислугой жили – другой живёт от смешной зарплаты до зарплаты. Зарплаты на заводах, на разных участках разные, условия жизни в селе и в городе разные, да и в семьях свои любимцы имеются, есть и лодыри, есть и трудяги праведные. Но это расслоение как бы обычное жизненное, оно в жизни присутствует, люди всё это знают и всегда пытаются найти приемлемый выход, сами пытаются найти, заметьте. А вот нынешнее расслоение на тех, кто «смог» и кто «не смог» – это расслоение другого рода. Тут не найти точек соприкосновения между ограбленными и грабителями, живущих теперь, вроде как в своём отдельном государстве, открестившихся от своего народа, разорвавших невидимые нити, связывающие разные сословия в единый народ, сила, которого особенно проявляется в истории, когда какая-нибудь страшная беда наваливается на родину. Эти отколовшиеся – те, кто «смог», пожимают плечами и говорят: «Такие времена. Кто смел тот и съел. Кто вам не даёт?» Формула, между прочим, весьма коварная. Она многих лишает тормозов, толкает на неблаговидные деяния ради так называемого успеха. При этом, многие из тех, кто уже построил коммунизм в своём отдельно взятом особняке, ничего кроме ненависти или равнодушия к своему народу не испытывают, и думают, что с ним можно делать, что угодно. Пока они ничего не придумали кроме старого лозунга – хлеба и зрелищ. Причём зрелищ побольше, а хлеба – как получиться. Но ненависть, как известно, порождает ненависть и никакие чемоданы с долларами, конечно, не спасут во время взрыва. Вот и ваши деревенские едут в города не от голода, сами говорите, что в селе всегда прокормиться можно – едут за призрачной надеждой лучшей жизни, надеются схватить свою жар-птицу, думают, что в городах шансы на это есть у всех. Почему бы не улыбнуться этому счастью и ему? Но город – это каменное чудище, жесток и жестокость его многолика. Он коварен, он обольститель и насмешник, он казнит и милует, принимает и отторгает, возносит и сбрасывает, радует и отвращает, гримасничает и грустит, хохочет и рыдает, блудит и молится. И это он делал всегда – он таков. Сколько людей он видел разных за столетия своей жизни, сколько загубленных душ, сколько растоптанных грёз и планов! Да и сам он испытал немыслимые страдания, разрушения и подъёмы. Камни этого города вопиют, они столько бы могли рассказать. Люди его ненавидят и любят, но не покидают его, прикипают к нему, – проговорил Денисов на одном дыхании.
– Любишь свой город, – сказал старик. – Это хорошо. Значит, сердце твоё болит. И я люблю своё село и народ наш. Оттого и разговорился я, что болит сердце. Болит оттого, что изнутри и снаружи подтачивается наш уклад. Изнутри он, конечно, и самим народом подтачивается: пьянством, ленью и дуростью. А снаружи не подточка идёт – бензопилами пилят по живому! Плюнули на нас, будто нас и нет вовсе. И спешат, черти, спешат разделаться с нами. Черти кривенькие по телевизору зудят, что плохо работает русский мужик и ленив, мол. Да в труде-то нынешнем и смысла нет никакого: работать на дяденьку-мироеда, который нашим трудом жиреть будет? Обидно и противно. Мы и при коммунистах пахали и трудом своим не распоряжались, работниками при зарплате были, не очень-то высокой, правильно ты заметил, но те товарищи хоть фронт работ нам обеспечивали, и какие-то деньги на местах оставались. А сейчас, как сможем продукт дать, коли денег нет? И опять же, напряжёшься и дашь, скажем, продукт… иди, продай. Копейки платят, без штанов останешься, одни перекупщики.
– То есть, вы хотите сказать, что труд потерял высокий смысл и созидательную суть, потому что конечными результатами вашего труда, всякая власть пользуются, как им заблагорассудиться, нисколько не заботясь о производителе?
– Эк, ты по-научному то завернул. Бросили нас. Мы – сор у них под ногами, одни заботы от нас упрямых, – старик угрюмо отвернулся к окну.
– Мы, кстати, уже въезжаем на улицу Демьяна Бедного, который на самом деле был вовсе не бедным, как вы верно заметили, – сказал Денисов.
Старик засуетился, приблизил подслеповато лицо к стеклу, напряжённо глядя на проносящиеся мимо дома. Потом повернулся к Денисову.
– Как в лесу! Как люди находят свои дома, всё такое одинаковое. Я здесь точно заблудился бы. Ты, сынок, тормозни, пожалуйста, что бы нам плутать не пришлось. Глянь, на шпаргалку, у меня записан адрес.
Денисов остановился на обочине. Старик достал из кармана тетрадный лист бумаги.
Денисов глянул в листок, после на номер стоящего справа длинного многоквартирного дома, вернул листок старику.
– Через пару домов будет ваш дом.
У подъезда искомого дома старик попросил помочь поднести его вещи к входной двери. Денисов набрал на домофоне номер нужной квартиры. На недовольный мужской сонный голос, спросивший хрипло: «Кто?», старик закричал, приблизив лицо к домофону, обижено: «Кто, кто? Конь в пальто! Что деда родного не узнаёшь? Да, я это, я дед твой, Пётр Васильевич Пугачёв. Дуй вниз, Димка, поклажи у меня много».
После некоторой паузы в динамике раздалось радостное:
– Деда? Ты? Как это? Чего без телеграммы-то? Сейчас, сейчас спускаюсь.
Денисов не ушёл. Ему захотелось посмотреть на внука старика. Внук оказался невысоким парнем с рябоватым лицом, от него отчётливо попахивало спиртным. Он, не поздоровавшись с Денисовым, бросился обниматься с дедом, который отстранил его и сказал с укоризной:
– Ты, что здороваться с людьми разучился?
Кинув Денисову быстрое «Здравствуйте», – парень, поглядывая на деда, взялся за чемоданы. Денисов отодвинул старика, взявшегося было за сумку и рюкзак, занёс их в лифт.
– Спасибо тебе, сынок, – старик задержался у дверей лифта, – спасибо, дорогой, спасибо. Береги себя, поезжай с Богом.
Вид у него был растроганный, глаза слезились.

Резво проехав по пустынным проспектам и набережным, не «подцепив» ни одного пассажира, очень скоро Денисов оказался на Невском проспекте, но и здесь желающих воспользоваться его услугами не было. Доехав до Площади Восстания, он повернул на Лиговский проспект.
Пошёл мелкий и частый снег, быстро покрывая асфальт и машины. Денисов включил дворники и сбавил скорость. Появились голосующие. Объяснение этому было: автобусы ходили не часто, а мокнуть под мокрым снегом хотелось не всем.
Клиентов моментально разбирали коллеги по цеху. Наконец ему удалось первым подъехать к голосующему высокому мужчине. Он остановился и тут же узнал своего недавнего пассажира – это был Усольцев. Рядом с ним стоял усатый, лысоватый, кругленький, невысокий и крепко сбитый мужчина, ярко выраженный кавказец.
Денисов прибрал громкость магнитофона и, приоткрыв правую дверь, крикнул:
– Господа, карета подана.
Усольцев среагировал мгновенно. Заглянув в салон машины, он радостно воскликнул:
– Ба, Игорь Николаевич! Я всегда считал, что наша деревенька хотя и вмещает около пяти миллионов жителей, однако в ней всегда есть шанс встретить знакомого и хорошего человека. Алик-джан, прыгай в лимузин, мы попали в надёжные дружеские руки.
Друг Усольцева, кряхтя, уселся на заднее сиденье, весело проговорив:
– Салам алейкум, азизим.
Усаживаясь в кресло, Усольцев представил своего товарища:
– Это Алик Зейналов мой друг, давно уже питерец, но тоска по солнечному Баку не покидает его, поэтому он иногда машинально переходит на родной язык. «Азизим», Игорь Николаевич, означает на азербайджанском «дорогой». А мы сегодня, что называется навеселе, так что извиняйте. Гульнули, в ресторане посидели, отпраздновали моё возвращение в родные пенаты. И отвезите нас, пожалуйста, в достославный район Купчино, на улицу названную именем редчайшего мерзавца Бела Куна. А что сегодня слушаем? Можно чуть прибавить звук?
Денисов прибавил громкость магнитофона.
– Вау! – второй альбом «Chicago»! По мне так самый лучший, а вещица называется «25 or 64 to 4», – удовлетворённо потёр руки Усольцев. – Как мы от этого диска балдели в своё время, а от этой песни особенно! Одна из моих любимых вещей. Боже мой, что ещё нужно для хорошего настроения в этот холодный питерский вечер? Отличная музыка и друзья с тобою рядом! Да, музыка нашей молодости, а какой «соляк» здесь выдаст гитарист! Какой «соляк»!
Он повернулся к Алику:
– Ал, помнишь, мы первый раз слушали этот диск у твоей Сонечки дома, когда она ещё не была твоей женой?
Усольцев закрыл глаза, Алик расслабленно улыбался. Из динамиков шли стройные звуки духовых инструментов, создающие особый свойственный только этой группе тембровой колорит, вокалист вёл мелодию красивым высоким голосом.
Машин на проспекте было много, скорее всего это было связано с прибытием какого-то поезда на Московский вокзал. Денисов шёл впереди плотного потока, но перед очередным перекрёстком его обогнали резвые машины и неожиданно стали притормаживать. Пришлось и ему экстренно тормозить. Задние машины, моргая фарами раздражённо засигналили. Поток машин стал.
– Что там? – открыл глаза и приподнялся в кресле Усольцев.
Всматриваясь в стекло, обильно засыпаемое крупным, неожиданно сорвавшимся снегом, с которым «дворники» не справлялись, Денисов воскликнул:
– Да там, настоящий бой идёт на асфальте! И, кажется, неравный, безо всяких правил.
Несколько шустрых водителей, ожесточённо сигналя, ухитрилась объехать потасовку, шедшую посредине проспекта: трое парней били ногами скрючившегося на асфальте парня. Он вертелся ужом, закрывая голову руками. Ещё трое не принимали участия в драке, они стояли в стороне у стены дома.
Вокруг этой свалки бегала, что-то крича, распатланная девушка. Она оттягивала в сторону то одного, то другого нападающего за руки, за одежду. Её бесцеремонно отшвыривали, но она бесстрашно, как птица, защищающая своих птенцов, кидалась на нападающих вновь и вновь. Она делала это до тех пор, пока один из нападавших, не обернулся к ней со звериным оскалом и не нанёс ей удар кулаком в лицо. Потеряв ориентацию, девушка закрыла лицо руками и, как слепая, пошла к трамвайным путям, споткнулась на рельсах и упала, попыталась подняться, но смогла только сесть на рельсы.
– Ну, это уже полнейшее хамство бить женщин, да и пацана изувечат твари обезумевшие. Такое, господа, я не терплю, – Усольцев открыл дверь и решительно двинулся к месту схватки.
– Жора, не нужно, – крикнул ему вслед Алик жалобно, но тут же и сам выскочил из машины с удивительной лёгкостью для своего грузного тела, на ходу натягивая перчатку на левую руку.
Усольцев не стал растаскивать и увещевать вошедших в раж драчунов. Сблизившись с ними, он коротким резким ударом в голову уложил на асфальт одного из них. Его товарищ увидел, что его напарник свалился, как куль на асфальт, и пошёл на Усольцева, но не успел ничего предпринять: двумя короткими и точными ударами, первым в голову, вторым под дых, Усольцев расправился и с ним. Третьего, Алик, с каким-то звериным рёвом, что-то дико крича по-азербайджански, ударил своей большой лысой головой в лицо. Закрыв окровавленное лицо руками, тот взвыл от боли, завертелся волчком на месте. Алик коленом двинул его в живот, а когда он согнулся, ребром ладони смачно нанёс ему удар по затылку.
Всё произошло так стремительно, что Денисов не успел сообразить, что ему делать, но, когда победа, казалось, уже была одержана, и Усольцев нагнулся, чтобы помочь подняться избитому парню, от группы стоящих у стены парней стремительно отделился долговязый тип в куртке с накинутым на голову капюшоном. В его руке блеснул нож, который он прятал в рукав куртки. Не раздумывая, дёрнув вверх рычаг ручного тормоза, Денисов выскочил из машины, сжимая в руке своё оружие, кусок трубы из нержавейки, один конец которой был обмотан изолентой.
Выскочил он во время. Усольцев не видел нового врага, а Алик в это время поднимал с рельсов девушку вместе с кондуктором остановившегося трамвая. Денисов на бегу изловчился и нанёс долговязому точный удар трубой сзади под колени. Закричав от боли, он рухнул на колени, звякнув, упал на канализационный люк нож. Алик обернулся, увидел неожиданное продолжение событий, метнулся назад и нанёс парню, который безуспешно пытался подняться, жестокий удар ногой в живот, после чего, зверски рыча, продолжил бить его ногами, Усольцев с Денисовым еле его оттащили. Вдвоём они помогли дойти избитому парню к краю тротуара, усадили его на выступ цоколя дома спиной к стене, Кондуктор привела туда и девушку. Усольцев оглядел лицо парня.
– Скорую вызвать?
Парень мотнул головой.
– Спасибо, не нужно.
–В «травму» всё же обратись. Что твари хотели?
Парень удручённо махнул рукой.
– Деньги, телефон.
Двое из тех, что стояли у стены, куда-то испарились, драчуны, пришедшие в себя, подняли на ноги товарища, получившего удар трубой от Денисова, матерясь и оглядываясь, двинулись через трамвайные пути на другую сторону проспекта…
Объезжая машину Денисова, и сигналя, поток машин тронулся. Из открытых окон машин слышались одобрительные возгласы. Алик тронул побелевшего, нервно подрагивающегоУсольцева за руку:
– Жорж, нужно отваливать. Разборки с милицией тебе совсем не нужны.
Усольцев, по всему, был в нервном трансе. Он с недоумением глянул на Алика, будто видит его в первый раз, согласно кивнул, но не сдвинулся с места.
– Пойдём, пойдём, Жора, – ласково потянул его Алик за руку, и Усольцев покорно пошёл за ним.
– – —
В машине все трое с наслаждением закурили. Некоторое время курили молча. Первым нарушил молчание Усольцев. Нервно рассмеявшись, воскликнул:
– Нет, ну, что это такое, в самом деле: третий день в родном городе и уже второй раз попадаю в переделку? Неужели это правда, что в прошлой жизни я был древнерусским Робин Гудом, как мне одна гадалка доморощенная нагадала когда-то? Мне это уже чертовски надоело. Дежавю какое-то. Я начинаю подумывать о прекрасной тихой жизни на необитаемом острове.
– Ты бы и там непременно попал бы на разборку с местными людоедами. Просто, Жорж, дерьма в городе стало на порядок больше, а канализация старая. Это уже не ленинградцы – это так называемые петербуржцы нового разлива, – сказал Алик. – Хотя нам с тобой и в Ленинграде, с «гопотой» приходилось не раз пересекаться.
Усольцев повернулся к Денисову.
– Браво, Игорь Николаевич, узнаю старую ленинградскую гвардию. Не стареют душой ветераны.
Алик, улыбаясь, хлопнул Денисова по плечу.
– Кищи!
– Кищи – это мужчина по-азербайджански, – перевёл Усольцев. – Нет, в самом деле, что происходит в городе? Где-то прорвало канализацию?
– Выползни ожили, – Денисов опять закурил, – Вылезли из убежищ, подвалов и нор. Время выползней, друзья, субпассионариев конца века.
– Хороши субпассионарии! Это уже, пожалуй, дегенераты. А выползни, это у вас откуда? Игорь Николаевич – это плагиат! Это моё словечко, из моей теории о выползнях, есть у меня такая. Откуда у вас это слово? Рассказывайте, рассказывайте, – заинтересованно проговорил Усольцев.
Денисов вставил в магнитофон новую кассету, которую он купил сегодня, с одной из его любимых групп «Blind Faith» лидер группы композитор, певец и инструменталист Стив Винвуд пел свою «коронку»: «Sea of joy».
Алик восторженно воскликнул, с неожиданно проявившимся бакинским говором:
– Вай! Мама мия! Ала, Жора, ты слышишь, да? Группа «Слепая вера»! Диск 1969 года и хит Винвуда «Море блаженства»!
– Точно, Алик, Стив Винвуд зажигает, – улыбнулся Денисов, – слово, «выползни», Георгий, как характеристику нынешних отщепенцев, я недавно услышал от одной своей пассажирки. Один из таких мерзавцев убил её мужа. Забил старого человека за царапину на своей иномарке.
– И скорей всего тварюгу отмазали простимулированные выползни в погонах, – устало сказал Усольцев.
– Отмазался, – кивнул головой Денисов, – а позже, соответственно, куда-то бесследно исчез. Это было нетрудно сделать. Наша гуманная Фемида оставила его на свободе, выдав ему подписку о невыезде. Когда наступает развал в обществе, когда старые правила вдруг перечёркиваются, а новых твёрдых установок ещё нет, тогда и появляются такого рода выползни. Обычные люди некоторое время ошарашены, шокированы и не могут по сердечному зову нарушить привычные старые нормы поведения, которые были усвоены ими течением жизни и существовавшими законами человеческого общежития, они продолжают жить ещё прежними устоями, мозг и сердца их не могут понять и принять происходящие негативные изменения. И оттого становятся беззащитными перед злом, ибо выползни откидывают совесть, которая в самом деле, становится для них химерой, и шагают по трупам без оглядки. Пожалуй, времена распада, развала, перестроек, жестоких реформ, переворотов, показательней всего сравнивать с временами гражданских войн. А такие войны не обязательно противостояние групп с оружием в руках, у неё могут быть разные формы. Она может иметь латентный характер, как у нас, например, сейчас, но и в такой стадии она наносит обществу не меньший урон, чем при вооружённых столкновениях. Я недавно миниатюру Ивана Ильина о гражданской войне. Уж ему-то, очевидцу тех кровавых событий, хочется верить, да и ярко он пишет. Если применить его строки к нашей действительности можно увидеть абсолютное сходство явлений. К примеру, он пишет, что в такие времена нравственные тормоза и общественные устои парализуются или вовсе отбрасываются, торжествует злая воля. Друзья, разве этого нет? Я приведу выдержки из его книги, а сравнивать и комментировать их буду в пользу своих выводов о тождестве времён гражданской войны и наших сегодняшних реалий, так рельефней выйдет. Ну, например, он пишет, что законы в такие времена молчат или непрестанно меняются. Сколько их поменялось за последние десять лет? Или следующее его заключение: «исчезает взаимное доверие, все стремятся принять иное обличье и скрыть свои истинные симпатии». Как тут не согласиться! И внимание: «уголовники проникают всюду, они стремятся к власти, бедность своего народа им ни о чём не говорит; разруху они даже не замечают». Ну, это просто в «десяточку»! Дальше он пишет, что разрушение национальной культуры уголовникам безразлично, поскольку они безродные карьеристы, которые привыкают купаться в крови и им всё равно, где добывать деньги. Ну, что ещё тут можно добавить?! И хотя сейчас люди не сидят в окопах, не бегут с рёвом в атаки, но злая воля, и всё ей сопутствующее, увы, торжествует. Идёт незримая гражданская и, конечно же, духовная война. При этом небольшая, но мобильная армия выползней, пришедшая к власти, всё время наступает, теснит и громит огромную, но деморализованную народную армию…
– Слушайте! Но эти мысли замечательно коррелируются с мыслями Фёдора Михайловича. Подобное состояние общества он описал в романе «Преступление и наказание»! Это же страшный сон Раскольникова на каторге! Про трихины, помните? – воскликнул Усольцев.
– Верно, дружище. Достоевский в художественном виде описал явление выползней-трихин лет за семьдесят до Ильина. Какое прозрение великого писателя! Я по прочтении книги Ильина тоже вспоминал эту главу из книги Фёдора Михайловича, – продолжил Денисов. – А Ильин заканчивает свою статью замечательным резюме. Он заканчивает словами о том, что процесс бесчестья часто начинается со случайного нечестного поступка, а закончиться может гигантским планом бесчестия всех людей. И такой план рассчитан на каждого бесчестного, на всех, кто утратил чувство достоинства и самоуважения, кто плюёт на святое и на свою добрую репутацию. Бесчестье, пишет он, желает победы, чтобы людей доброй чести одолеть, связать и обесчестить. Сказанное, мне кажется, вполне объясняет и природу выползней, и их становление.
Усольцев посмотрел на Денисова с удовольствием.
– Лучше не скажешь. Здорово. Я Ильина не читал, к сожалению, но, конечно же, мне довелось читать книги разных авторов о хаосе, смутных временах в истории, они ведь случались в разные времена и в разных странах. И, кстати, теории хаоса находят своё практическое воплощение в современном мире. В Чили, например не так давно, – это старый и безотказный принцип – «разделяй и властвуй», принявший современные глобальные формы. И скажу вам ещё, дорогой Игорь Николаевич, что российский трихинозный выползень всегда брат и товарищ выползню колумбийскому, лаосскому, алжирскому или боснийскому – он вечный мутант времён раздора. И это мутантирование медленно и успешно захватывает всё общество и весь мир. Хаос – благодатная среда для рождения выползней. Знаете, за забором с колючей проволокой, где мне довелось побывать, понимают это, рассуждают об этом, полемики устраивают. Когда речь заходит о нынешнем состоянии страны, мнение дискутирующих осужденных граждан заключённых едино: в стране беспредел. И это говорят сидельцы не из книг знакомые со словом «беспредел». Хотя, надо сказать, что негласные и жёсткие законы тамошней неписанной «конституции» по большей части соблюдаются. И законы эти желательно не нарушать – за их несоблюдение можно получить справедливое наказание, да и несправедливое тоже: среди «судей» и там встречаются корыстные люди. Я не идеализирую тюремное общество, но всё же своеобразный порядок там существует. В этой системе мало, что изменилось со времени написания графом Львом Толстым его романа «Воскресенье». Разве что к чахотке СПИД добавился, да по этапу пешими теперь не ходят, но всё та же теснота, параша, блатные, «смотрящие», «цветные», «мужики», гнусный рацион питания, «фраера», «опущенные», «зашквареные», «терпилы», да быстрый рост тарифов на послабление режима, и с учётом инфляции. Деньги решают многое. Первому русскому «правозащитнику», борцу с пенитенциарной царской системой графу Нехлюдову, денег совершенно бы сейчас не хватило на его «прогулки» к заключённым. Вспомните, как легко граф в книге разгуливал по баракам, беседовал в кругу политических, помогал страдальцам.
Усольцев обернулся к Алику, который, кажется, заснул.
– Ал, ты спишь?
– Ты говори, говори, Жорж, я слушаю, – ответил тот, не открывая глаз.
– Так вот, референдум по вопросу нынешнего состояния страны там проводить совершенно не имеет смысла. Граждане осужденные единодушно считают, что к власти в России пришли оторвы, перед которыми их преступления выглядят детскими шалостями. В ходу обиженные рассуждения о том, что они за свои «шалости» получили несправедливо завышенные срока, а под невероятные преступления нынешней либеральной братии даже статьи нельзя подобрать. Здесь я с терпигорцами абсолютно согласен. в самом деле, подбить под нынешних младореформаторов советскую статью о хищении в особо крупных размерах? Смешно. Самые злостные расхитители, разоблачённые органами ОБХСС во времена «социализма с человеческим лицом», смотрятся невинными голубыми воришками при сравнении их с ворами нынешней бизнес-элиты. Попробуй подсчитать ущерб, нанесённый стране этими выползнями-пассионариями – калькулятор задымится и сгорит от нереальной нагрузки на свои электронные органы. Материальный ущерб пока не подсчитать: слишком времени мало прошло с момента распада страны, да и не всё ещё грабанули. Лет через двадцать-тридцать, с помощью историков, хотелось бы и прокуроров, может быть удастся представить себе масштаб этой беспрецедентной акции предательства и захвата страны…
Усольцев остановился, взял сигарету, собираясь закурить. Денисов передал ему зажигалку, а в голове его внезапно возник яркий образ недавнего курносого пассажира, поведавшего ему о том, что с ним в лагере сидел писатель, у которого была своя теория о выползнях и звали его Георгием.
– Георгий, деревенька наша маленькая и в ней всегда есть шанс встретиться со знакомым человеком, как верно вы заметили. Но в нашем городе, чаще, чем в других, наверное, происходят мистические встречи. Если мои предположения сейчас оправдаются, то это значит, что произошло одно из таких явлений, – сказал он.
– О чём вы, Игорь Николаевич? – обернулся к нему Усольцев, жадно затягиваясь сигаретным дымком.
– Намедни я подвозил четвёрку «мушкетёров», товарищей из зарешеченного мира и среди них был необычайно подкованный и говорливый товарищ, я жалел, что не было диктофона записать его рассказ. Он легко говорил о сложных материях, о Достоевском и его произведениях, философствовал пространственно на разные сложные темы. Интересно, что он двойной тёзка великого писателя. И этот философ с заметным уважением рассказывал мне о некоем питерском писателе, с которым он отбывал срок заключения, от которого слышал теорию о выползнях…
– Курносый! – с восхищением в голосе воскликнул Усольцев, приподнимаясь в кресле, и повторил удовлетворённо. – Курносый! Ну и ну! Ну, надо же, и впрямь мистика! Чудеса! Мы домой в одном поезде с ним вернулись. Курносый… делил я с горемыкой краюху хлеба и разговоры душевные мы с ним вели. Въедливый, как червь, человечина этот Фёдор Михайлович сын Михайлов. Слушать мог жадно и внимательно, слова не пропустит. Что не поймёт, – десять раз переспросит, пока не разберётся и выводов не сделает. Правильных в большинстве случаев. За знания цеплялся, но как у многих тамошних товарищей крепко в нём сидело неистребимое желание «рисануться» и «понтануться», блеснуть приобретёнными познаниями…
– Это я хорошо заметил, – рассмеялся Денисов.
Усольцев улыбнулся.
– И при этом ведь правильно судил о многом, до чего люди с образованием не сразу допереть могут. Между прочим, он рецидивист со стажем и весьма уважаемый человек в своём кругу. Вот так в жизни бывает: тянется, тянется человек к знаниям и человек неплохой, не без задатков разумных, не сгнило в нём ещё корневище человеческое, но стезю свою дурную не бросает, плывёт по проклятому кругу, потому что думает, что в своём криминальном мире он что-то из себя представляет, а на воле не впишется в параллельный мир людей. Есть у меня предчувствие, что недолго он погуляет на воле, вернётся в родные ему пенаты. Работать он не пойдёт, денег у него нет, значит, что-то опять вынужден будет предпринять нечто криминальное. Он со своими дружками всё шушукался перед освобождением, какие-то намётки подолгу шёпотком обсуждались. Про меня-то он, что говорил?
– Рассказывал про беседы ваши философские, про жизнь лагерную. С большим уважением вас вспоминал, надо сказать, – рассмеялся Денисов.
– Фёдор, Фёдор! Как клещ в меня впился, все мои книги перечитал, вопросами закидывал.
– Мне показалось, что Достоевского он полюбил искренне, благодаря хорошему наставнику и собеседнику.
– Это правда. Перечитал несколько его книг, приставал с разъяснениями. Курносый, – задумчиво произнёс Усольцев, – потерялся, выпал из обычной жизни совсем неплохой и не глупый русский мужик. Несмотря на наши, внешне доверительные отношения, до конца он мне, конечно же, не открылся, хотя горечь и тоска душевная о простой человеческой жизни в нём частенько прорывалась. Посиди я с ним подольше, отношения наши возможно стали бы доверительнее…
Усольцев рассмеялся, а Алик, не открывая глаз, проговорил:
– Ай, Аллах! Больше туда не надо, Жорж.
– Не надо, – согласился Усольцев, – хватит для полезного балласта, не дающего судну перевернуться. М-да, интересный он человек, корешок мой по-несчастью, Курносый. У него, знаете, никакой подмоги с воли не было, передач ему никто не передавал и выживал он только за счёт своего авторитета, воли, опыта, смекалки, уголовной «правильности» и поддержки крутых товарищей по несчастью, народ там вынужден быстро адаптироваться, долго раздумывать в этой юдоли печали вам не дадут. Но, наверное, в генах нашего народа претерпевать лихие испытания. Простые мужики не канудят, не плачут и не мечутся. Стиснув зубы, смиряются, работы не чураются, а даже делают её с удовольствием: когда работаешь, про горечи забываешь. На себе проверил, работа – лучшее средство от уныния. Зона – кривое зеркало жизни свободной. И там иерархия, вершки и корешки, социальное расслоение на классы. Сейчас она заполняется новым народцем, перерожденцами, сделавшими «переливание крови» в девяностые, тех, кто подержал в руках ворованные и кровавые пачки с «зелёными». Вот этот неработящий народец в неволе сильно мается и страдает, хотя имеет отменные послабления режима и финансовую поддержку с воли, приличное питание, свидания с близкими и доверительно-финансовые отношения с администрацией. А, главное, имеет зримую надежду на непременное досрочное освобождение, которое продуктивно приближают «аблакаты-купленная совесть», так звал адвокатов народ во времена графа Толстого. Эти сидельцы искренне верят в абсолютную силу денег и долго сидеть среди быдла не собираются. Да и виновными себя не считают. Никто из них не бьёт себя в грудь с возгласом Родиона Раскольникова: «Я не старуху – я себя убил». С едва скрываемым презрением и недоумением, – чёрт возьми, как мы здесь оказались? – смотрят они на окружающих. Наблюдая за этими господами, у меня никаких сомнений не оставалось, что эти новоявленные выползни, выйдя на свободу, с утроенной энергией примутся снова хапать, гадить, грабить, насиловать. Но была там ещё одна немногочисленная и препротивнейшая прослойка, что и на свободе мне всегда внушала отвращение, а в лагере я ещё большее отторжение к этому сословию почувствовал. Эрудированные отщепенцы. Они никуда и ни к кому не прибивались, тоскливо тянули срок с обидой и презрением в лице. «Белая кость» – оппозиция всему и вся. Хорошо известный вид интеллигенции, продвинутые выползни с претензией на игру ума, отрицатели. «Голубые воришки» и люди, не дружащие с Уголовным кодексом, встречаются и среди так называемой интеллигенции. И очень уж все они напоминали мне многократно описанную классиками, особенно колко Фёдором Михайловичем, ту породу людей, из-за которых в России всегда возникает смута. Они много говорят о свободе, но с довольно специфичным её пониманием. В их понимании – это свобода от всего. От государства и религии, от моральных, признанных всеми ценностей и от законов, обязательств и традиций. Причём это люди разного возраста, разных наций и слоёв общества, но все они, как-то не сговариваясь, всегда узнавали в болоте своего кулика и мнение их между собой, всегда совпадало по корневым вопросам, как недавно брякнул один нынешний косноязычный политический деятель: «Двух мнений у нас быть не может у нас плюрализм». И мнение – это всегда у них непоколебимо и железобетонно: всё российское гадко и мерзко. Противна им советская власть, царь противен, новая власть и демократия, потому что российская, ужасны и неграмотный народ-раб, корыстные и зажравшиеся попы и их паства, и далее по списку. Ах да, даже несчастные русские берёзки попали в этот нелегитимный список, как символ русской кондовости, тупости и ограниченности. Они везде и всегда канудили, что не живут, а существуют в каком-то страшном концлагере, Мордоре, где их истязают злобные надсмотрщики. И это при той вольнице, которая у нас сейчас воцарилась: пиши, что хочешь, матерись, снимай бесталанную чушь, оскорбляй любые авторитеты, открыто рассказывай о своих извращённых пристрастиях. Удивительная, не вымирающая, разрушительная, недалёкая, упрямая в своём разрушительном мышлении поросль. Сорняк-борщевик! Как же им не пинать Достоевского, когда прописал он на века их предательский норов и ненависть ко всему русскому? Это особый неумирающий подвид выползней, про которых писатель сказал, что если им дать возможность разрушить старое общество и построить новое, то выйдет такой мрак и хаос, что всё здание рухнет под проклятиями человечества.
– Ну, о таких кадрах столько сказано и написано и не одним Фёдором Михайловичем! Я живо интересовался в молодости диссидентской литературой, – сказал Денисов, – и меня многое притягивало в ней тогда, знаете, юность, глупое фрондёрство, рок-музыка, продвинутое окружение языкатых единомышленников. Я грешным делом крепко прикипел к этой литературе в одно время. Но как-то я очень быстро пересмотрел своё отношение к большинству из этих писак, у многих увидел за горячими и страстными свободолюбивыми излияниями полное бесчувствие, холодность, безразличие, а часто и едва скрываемую ненависть к народу. При этом, в большинстве своём они были большие любители говорить от имени этого народа, который вовсе их не уполномочивал этого делать. Не исчез этот вид сорняка и с приходом теперешних свобод. Когда наши ребята вшивели, мёрзли, голодали, гибли в боях и чеченских ямах-тюрьмах, когда им отрезали головы и это показывали по телевизору, когда десятки тысяч русских изгонялись из Чечни, у них отбирали жильё и скарб, насиловали и убивали, наши интеллигентные правозащитники и свободолюбцы палец о палец не ударили ради помощи этим несчастным, но они воем выли по поводу проклятых русских милитаристов, уничтожающих маленький и гордый кавказский народ. Про нашу властную либеральную верхушку можно промолчать. Они ходом случившегося переворота показали, что им мило, выбрав единственный, по их мнению, правильный курс на Запад, а идеологическим маркером обозначили деньги, по Достоевскому, – предательская лакейская клика, вылизывающая сапоги западному авторитету, мечтающая стать мировой элитой. Удивительна их упёртость в деле разрушения и отрицания! Неужели не понимают они, что с ними может произойти во время бунта? Не читали о том, какие кровавые мальчики бродят по улицам городов в революции и в бунты? Когда ухнет бунт, мало никому не покажется. «Кровавым мальчикам» по барабану, что ты по телевизору когда-то выступал, институты заканчивал, в газетах статьи печатал: убьют без сожаления, вывернут карманы, разденут и, сплюнув, уйдут не оглядываясь. Образованные люди, знатоки истории, радетели свободы, постоянно вспоминающие и галдящие о дефиците туалетной бумаги и отсутствии колбасы в советские времена, почему-то забывают о том, как в феврале 1917 года их собратья-говоруны, ликующая интеллигенция и даже великие князья, нацепив красные банты, фланировали с восторженными лицами по улицам Петрограда, а уже в октябре этого же года, эти же улицы были залиты кровью и совсем скоро полыхнула Гражданская война. Но ведь читали же, в большинстве своём и Бунина и Булгакова, Алексея Толстого и Бабеля, прекрасно описавших, что происходит во времена потрясений страны! Но, увы, не могут или не хотят понять, (трихина отрицания мешает или подрастающий банковский счёт?) – что всё циклично, а их опасная вредная болтовня и действия могут всколыхнуть скрытые, дремлющие, ужасные стихии, которые в конечном итоге их же и поглотят. Нет смысла приводить исторические примеры – их бесчисленное множество. К тому же, хочешь-не хочешь, а диалектическое движение истории и обострение нарастающих в капиталистическом мире противоречий вещи вполне реальные.
– Виной всему этому, Игорь Николаевич, их чрезмерная любовь к себе любимым, что мешает им быть адекватными людьми. Внутренний голос эгоиста всегда высокомерен, другие, не так думающие, как они, им противны и ненавистны, – кивнул головой Усольцев.
–Это верно. Однако Западу сии индивидуумы, во все времена лижут сапоги с самозабвением, – хмыкнул Денисов. – Ларец с темой «Россия – Запад», когда-то открытый Петром Яковлевичем Чаадаевым не закрыт до сих пор. Лысый философ из златоглавой патриархальной Москвы пролил непортящийся ароматный бальзам на сердца либералов словами: «…мы составляем пробел в нравственном миропорядке». Кстати, совершенно это же невыносимо безапелляционным тоном говорят нынешние господа демократы. Тема остаётся открытой, спор не закончен, он разгорается с новой силой, при том, что у нас появилась реальная возможность самим попробовать на вкус эти «западные хлеба» и сравнить. Между прочим, тот же Чаадаев, мастак в эклектике, говорил, что русский либерал – бессмысленная мошка, толкущаяся в солнечном луче солнца Запада. Чтобы, думаю, ни сколько унизить русского либерала, а как всегда, восхвалить любимый Запад.
– Стоп, стоп, стоп, Игорь Николаевич, не заводите меня! – рассмеялся Усольцев, – я ж курсовую писал про этого сибарита-мудреца, проводившего своё свободное от трудов время в Английском клубе среди тамошних московских диссидентов-крепостников, заглядывающих ему в рот. Пришлось эту тему до самой воды бурить. Много чего наговорил философ. Нам его анонсировали, как «дворянского просветителя», борца с самодержавием и крепостным правом, как же, сам Герцен им восхищался. Хорош был борец, живший за счёт труда своих крепостных, считавший, что его крестьяне живут совсем неплохо. При этом он не стыдился поправлять своё финансовое положение, продавая своих подневольных крестьян в солдаты. Такой поступок совсем не комильфо считался тогда среди передовых дворян. Многие баре тех времён стыдились это делать. Мы-то с вами читали о том, каким адом была тогдашняя двенадцатилетняя солдатская служба в российской армии, но наш просветитель, обличитель, пророк свободы, любил жить широко, галстуки любил, кареты, отдых в клубе. Слово «дворянского просветителя» и до нас, до молодых строителей коммунизма долетело. Я хорошо помню студенческие перекуры, где какой-нибудь патлатый доморощенный хиппарь-свободолюбец из нашей тусовки, мог с умным видом звездануть «не могу любить отечество, стоя на коленях» или «живём, чтобы дать урок другим народам». Это чегеваристо и круто выглядело. Многим молодым повесам Чаадаев представлялся этаким фрондёром, лысым свободолюбивым хиппи, борцом против царской деспотии, рабства, крепостничества и мракобесия. Наш философ называл западную инициативность, стремление убыстрить течение жизни, обустроить, обкомфортить жизнь, рационализировать свои действия «игрой сил». Ну, а нашу тусовочную фронду тогда весьма интересовали натур-продукты этой «игры сил», которые стоили дорого и с большим трудом проникали в наше закрытое от мира государство джинсами «Lewis» и «Wrangler», сигаретами «Мальборо», рок-н-роллом, пластами обожаемых битлов и Цепеллинов, фильмами голливудскими. Вообщем, Чаадаев был у нас как бы своим парнем. Но читали-то, если честно, его биографию, труды, вполглаза, и то, что удавалось прочесть или требовалось. Всё это, вольно передаваемое по «испорченному» телефону трансформировалось в куражные словесные фразы. Но слово не воробей, сочинения философа не сожгли инквизиторы, стало возможным читать и его, и тех, кто о нём писал. Да, эклектики много, это вы верно заметили. Наш драгун с «шашкой» в руке накидывался на Грецию, её культуру, как сейчас накидываются либералы на Сталина и на СССР, восторгался средневековой инквизицией, чем-то предвосхищая Щигалёва с его тетрадками. Помните, в «Бесах» Фёдора Михайловича, он предлагал отрезать языки гениям? Московский барин похваливал ислам за умение проливать кровь, а Моисея за твёрдость при убийстве нескольких тысяч отступников; он считал, наверное, что такая «твёрдость» вождей самое действенное средство, чтобы закрепить в тупых головах толп какую-нибудь «необъятную идею». Берёзовую Родину судил строго, причём адресовал свои послания человечеству на французском языке. Многие его современники считали, что он сеет плевелы, которые не взойдут, даже сумасшедшим его считали. Большое количество негативных суждений из первого письма, вызвало горячие споры, яростное неприятие, дискуссии, публика роптала, московского Брута-Периклеса даже хотели бить студенты университета, Пушкин, хотя и дружен с ним, был не согласен с его трактовкой русской истории. Но как часто бывает в таких случаях, искры горячих споров о его сочинениях подожгли слежавшееся сено мрачной жизни. Была разбужена мысль – русская мысль, отделившая зёрна от плевел, давшая всходы философской мысли и обильную пищу для размышлений. Это в плюс Чаадаеву.
Усольцев на миг умолк. Продолжил, повернувшись Денисову:
– Я сейчас вот, что вспомнил, Игорь Николаевич? Помните, Нина Андреева, выступила в 1988 году со статьёй «Я не могу поступиться принципами»?
– Конечно. Шла перестройка, дикий шум долго стоял после этой статьи. Либералы тогда уже оживали, работа по ломке сознания, запудриванию мозгов, шла вовсю, а тут какая-то коммунистка Нина Андреева. Буча поднялась невероятная. Сейчас-то понятно, что выползни уже тогда организовывались. Ей ещё, помню, приклеили издевательский ярлык homo sovetikus.
– Верно. А ведь у неё был призыв схожий с Чаадаевским «чтобы быть полезным стране, нужно ясно её видеть». У него это выглядело так: «Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит её». Да, видеть её нужно, но с горестями и радостями, с провалами и подъёмами, видеть в поступательном движении всей нашей великой истории. Конечно же, Андреева, чувствовала и видела неладное, возню мышиную околокоммунистических выползней и перерожденцев. Это был смелый и отчаянный поступок. Но все ли тогда понимали, что нас, истомлённых долгим молчанием, втягивают в дискуссию, чтобы заболтать, открыть запретные темы, перевести наши думы в нужное русло, что уже подобранны водилы – фарисеи-говоруны? Все мы тогда жили, с чувством человека, стоящего на высокой скале. Назад пути не было, скала стремительно осыпалась, рушилась, стоял грохот камнепада, впереди плескались освежающие воды океана, зовущие к спасению, к прыжку. Боже, как давно это было! Ну, а если ещё о Чаадаеве, конвульсий любимой Европы он почему-то не видел, упорно предлагал нам хромать с ней в ногу. Правда, в последнем сочинении он уже видит цель истории в едином, общем для людей пространстве, с нравственными законами, но от очарования Европой он так и не избавился, хотя тогда уже там шли хорошо заметные разрушительные духовные и революционные процессы. М-да, гусар-затворник, философ, дворянин, участник Бородинской битвы, друг Пушкина, денди, наш соотечественник… г-мм, печальник горя народного…
– Вы отлично поработали над вопросом, Георгий, браво! – воскликнул Денисов. – Браво, браво, дружище! А мне сейчас неожиданно вспомнился Осип Мандельштам и его знаменитая эпиграмма на Сталина. Если вырвать из контекста стихотворения фразу: «Мы живём, не чуя под ногами страны», она будет параллельна высказываниям Чаадаева и Андреевой. Да, восхищение Европой у Чаадаева зашкаливало. Я особенно был поражён его экстатической фразой «Ватикан – единственное обиталище божье». Пафос религиозного фанатизма. Совсем другой взгляд на Европу был у Фёдора Михайловича на Европу. Он соколиным взором узрел процессы, происходящие в Европе, её духовный кризис, стремление к земному, комфортному обустройству, он много об этом писал. Он видел, как деятельные и любознательные умы Европы, «игрой сил» по Чаадаеву подкапывали фундамент священного, строили рай на земле. Мы, между прочим уже давно катим по Купчино…
Усольцев протёр запотевшее окно и воскликнул:
– Быстро доехали. Игорь Николаевич, отличный разговор у нас случился! Как жаль, что мы уже приехали и ничего не сказали с вами ещё о самых будоражащих уже двести лет мозги пустословов главных вопросах… да и не только о них.
– Что делать, и кто виноват?
– Именно. Сколько рецептов было предложено, сколько крови было пролито, пока «высокие умы» искали «правильные» решения. Потом-то, задним числом, обычно говорят: ошибочка, мол, вышла, недоработали, что ж поделаешь. Но, однако, опять и опять деятельные умы ищут и ищут ответы на эти вопросы, предлагая смертельные рецепты из-за своей злобы и непонимания «этого» народа» и «этой» страны. Теперь вот нам говорят: либерализм, соответственно капитализм. Думать и видеть, что там идёт загнивание тяжело и не хочется, а стремление делать всё через зад, вопреки разумности – это кредо говорунов. На первый вопрос: «Кто виноват?», ответить может каждый, но слова, которые придётся сказать человеку, трудные. Люди в большинстве своём ищут вину в ком-то или в чём-то, благоразумно исключая себя из списка: кому гордыня мешает трезво мыслить, кто-то даже и не думает о своей вине, кто-то боится влезать в такие неприятные личностные дебри, кто-то озлобился, и винит в своих несчастьях весь мир. Думая над этим проклятыми вопросами, честно скажу, я видел явный ответ, и он был тяжёл, неприятен и заставлял краснеть. Но и выбор ответов здесь, оказывался критически мал: или ты говоришь себе, что и ты виноват, или притворяешься, убеждая себя в том, что от тебя ничего не зависело и не зависит. Ответы с минусовым значением рассматривать не хочется, но немало ведь людей принимают законы выползней, которые говорят: кто смел, тот и съел. Насчёт смелости такой можно, конечно, поспорить, думаю, что не все «смельчаки» спят спокойно. У меня было время исповедоваться у себя и после мучительных размышлений, я сам себе честно и без виляний сказал: я виноват. И тогда на вопрос: «Что делать?» мне ответить стало легко: работать, быть честным, не предавать душу, не растлеваться, быть бдительным, бороться отважно за правду, твёрдо стоять на стороне добра… (Усольцев рассмеялся), на стороне добра, но с кулаками, разумеется. Но это так – общие слова, хотя и высокие. На самом деле, я определился со своим путём – это путь синергетики. Про человека у нас забыли – правят могучие денежные силы и они прилагают неимоверные усилия для того, чтобы реализовать цели, которые на самом деле противоречат и наносят вред развитию всего общества. Но человеческий капитал бесценен, каждый человек свободен, а мир меняют люди. В теории синергетики есть пункт, который удовлетворяет меня, с которым я согласен полностью. Это вот что: правильно организованные малые силы людей могут быть эффективней, чем самые мощные. Усилие одного человека может быть существенно для всей социальной системы, при условии, что субъективная воля совпадает с объективным ходом развития событий. Я за такой подход.
– Но этот посыл прекрасно согласуется со словами Серафима Саровского: «Спасись сам и с тобой спасутся тысячи», – сказал Денисов, – Мне такая синергия подходит, но думаю, что эффективность действий малых сил людей станет действенной в синергии с Богом. Монахи Малой Азии тринадцатого века синергию считали стяжанием благодати Святого Духа, они пытались опытно достичь состояния синергии, считали синергию объективным фактом.
– Соработничеством зовётся такая синергия у верующих, – сказал Усольцев, – Игорь Николаевич, кажется, мы неплохо спеваемся. Дуэт уже есть. Что-то наш третий певец мудрости молчит…
Он повернулся к Алику,
– Что ты всё молчишь, внеси свою лепту в наши философствования.
– Ай, Аллах! Ребята, я с вами не потяну говорить, где мне математику, – рассмеялся Алик, – вы такие умные вещи говорите. Знаете, мой отец книг мало прочёл, греков и немцев всяких не читал, всю жизнь нефтяником проработал. Он шутил, что нефтяники – это белые негры, измазанные нефтью, мы и жили в Баку в районе, который Чёрный город назывался. Отпуски отец не любил, на работу выходил за несколько дней раньше его окончания. А мне про «Что делать?» он простые и понятные вещи говорил: подлецу руку не подавай, – отмыть трудно будет, упавшему руку подай, – это Аллах в свою книгу запишет; родителей, стариков уважай, детей береги, чужого не бери, женщину люби, всех денег не возьмёшь, голым в мир пришёл, голым и уйдёшь. Мало совсем советовал, да? Запомнить легко, да? Запоминай и выполняй – будешь счастливым. Хорошо, когда на твоём пути мудрый человек встретится. Мой учитель математики, очень хороший человек, который мог самому тупому объяснить задание, говорил тем, кто зевал на уроках: уши чаще нужно чистить. И он был прав. Нужно постараться хорошее услышать, понять и это сохранить. Я Эйбата Муртузаевича хорошо слушал и запросто поступил на физмат, отца слушал, жил так, как мне он советовал. Хуже мне от этого не стало? Никому хуже не станет, если по таким простым закона будет жить. Нет, не могу я говорить. Ладно, простите, друзья, за выступление. Вот здесь в «карман» заверните, пожалуйста, Игорь Николаевич. Вай, какое имя красивое у улицы, да? Говорят, что этого садюгу, чекисты трое суток били, пока он не рассказал, где деньги спрятал ворованные, деньги не малые, говорят, стибрил. Бела Кун – имя какое-то нечеловеческое… здесь, здесь притормозите. Район у нас, мама не горюй! Друзья, а вы знаете, какое поверье в ходу у жителей моего родного Купчино?
Денисов и Усольцев одновременно отрицательно качнули головами.
– Здесь считают, что людей, которые грешили в этой жизни, нехорошо поступали, гадостями всякими занимались, Господь после смерти отправляет назад в Купчино, – произнёс Алик с серьёзнейшим выражением лица.
После короткой паузы, Денисов и Усольцевым дружно расхохотались. Алик достал бумажник. Денисов предостерегающе поднял руку.
– Стоп! Алик, пожалуйста, без этого – сегодня я «угощаю». Так, кажется, говорят у вас на Кавказе? Сегодня я «угощаю».
– Жора, что этот человек говорит, а? – развёл руками Алик. – Нет, это приятно, когда угощают, но одного угостишь, другого угостишь, третьего угостишь, чем семью угощать будешь? Нет, дорогой, ты в такую метель привёз нас домой – это стоит денег. Каждая работа стоит денег.
– Ну, уж метель – позёмка всего лишь. Алик, пожалуйста, давайте без этого. Мне было очень комфортно с такой компанией проехаться по родному городу, а деньги напрочь испортят память об этой неожиданной, приятной и тёплой встрече, – сказал Денисов.
– Мне кажется, что я в родном Баку оказался. Это у нас там, в ресторанах, возникают долгие и горячие споры между мужчинами, когда дело касается оплаты. У нас гамбургский счёт не в ходу. Все хватают друга за руки, непременно желая оплатить счёт лично, – проговорил Алик ворчливо.
Держа бумажник в руке, он вопросительно посмотрел на Усольцева.
– Игорь Николаевич прав. В самом деле, Ал, давай, не будем портить воспоминания об этой приятной встрече с замечательным человеком, давай-ка мы отомстим ему? Например, угостим по-нашенски когда-нибудь, да хотя бы в эти долгие новогодние праздники? – улыбаясь, сказал Усольцев.
– Ну, не знаю, – замялся Алик. – Дорога ложка к обеду. Не халявой ли это будет выглядеть? Кредит портит отношения, говорят.
– Всё в порядке, Алик, – сказал Денисов и обратился к Усольцеву, – а увидеться хотелось бы. Помните наш разговор у вашего дома?
– Давайте сразу после Нового года и увидимся. На моей территории, – кивнул Усольцев.
–Так, так, кажется, намечается интересный сабантуй. Это моё. Я люблю встречи на любой дружественной территории, – обрадовался Алик, – но без меня вам не обойтись. Вот там, я вам, Игорь Николаевич и «отомщу» по-полной, угощу без кавычек. У меня уже меню вызрело в голове: приготовлю для вас настоящее пити в глиняных горшочках, мне как раз из Баку отличный горох привезли и сушёную алычу. Баранины, правда, здесь хорошей не найти, но на безрыбье и рак колбаса. Пити – это такой гороховый супчик наваристый со специями и травками. Вах, вах, – пальчики оближешь! А как под него водочка идёт!
– У меня уже слюни потекли, – рассмеялся Денисов.
Уже взявшись за ручку двери, Усольцев неожиданно остановился и повернулся к Денисову.
– Игорь Николаевич, а не слишком ли много мистический звонков за три дня? Первым человеком, которого встретил я, вернувшись домой были вы. У нас случился отличный джемсейшн с совпадением взглядов на многие вещи. Сегодня мы опять встретились и опять приятные пересечения, да ещё вы отважно отметились в битве против выползней на нашей стороне. Мало того, за это время вы встретились с моим корешком Курносым. Прямо какой-то глас с небес, заставляющий призадуматься о знаках им посылаемых.
Усольцев повернулся к Алику.
– Ал, а ведь какой замечательный коллектив у нас получился бы, будь в наших рядах такой человек, как Игорь Николаевич, а?
Алик недоуменно глянул на друга, но через мгновенье лицо его осветилось широкой улыбкой.
– Жорж, это же отличная идея! – живо воскликнул он. – Это было бы то, что доктор прописал, это тот человек, который нам нужен. Игорь Николаевич, не хотите ли «сообразить на троих»?
– О чём вы, друзья? – улыбаясь, поднял брови Денисов.
Усольцев рассмеялся.
– О синергии и малых организованных в соработничестве силах. У Алика есть небольшой, но перспективный бизнес – полиграфия, реклама. Мы решили расшириться, появились новые идеи. Нужны не только руки, но и головы. Давайте к нашему берегу, Игорь Николаевич. Работать будем под девизом: «Один за всех – все за одного». Это официальное предложение. Негоже вам заниматься таким не солидным и опасным для жизни промыслом, уж извините меня за прямоту. К чему судьбу испытывать? Даже мистика сейчас на нашей стороне, не просто так случились неожиданные встречи с вами. Это знаки, обещающие плодотворное сотрудничество.
– Девиз мне нравится, – рассмеялся Денисов, – но неожиданно как-то…
–А хорошее всегда неожиданно, – не дал ему договорить Алик. – Заявление о приёме на работу, я подпишу сразу.
– Уговорили безработного гуманитария. Когда приступать к работе? – рассмеялся Денисов.
– Это не шутка. Сразу после праздников, – Алик протянул ему визитку.
Вслед за Усольцевым из машины, неуклюже вылез и Алик. Денисов, улыбаясь, провожал друзей взглядом. У входной двери они обернулись, Усольцев помахал рукой.
Денисов, улыбаясь, включил заднюю передачу и развернулся.
– – —
Временами срывался ветер. Снег продолжал сыпать, он причудливо метался и извивался по дороге белыми змейками, прибиваясь на ночлег к поребрикам; под дорожными фонарями, во влажном воздухе, струились перевёрнутые снежные конусы тусклого желтоватого света, временами разрываемые резкими порывами ветра. Машин было много, ехать приходилось небыстро, погода дисциплинировала. В колонках звучал мягкий голос Окуджавы.
Приподнятое настроение, оставленное встречей с Усольцевым и Аликом и радость от неожиданного и приятного предложения совместной работе, неожиданно стали уходить. Необъяснимая грусть и меланхоличная задумчивость прихватывали Денисова. Подступала неосознанная тревога, покалывало болезненно сердце. В голову, хаотично, сменяя друг друга рваными кусками, полезли тяжёлые мысли. О приближающейся старости, о бедности, которая стоит на пороге его дома, о сыне и жене, о том, что сердце стало чаще напоминать о себе, о смерти, которая любит приходить без приглашения, о болезнях.
Мысли неслись быстро, как лента видеомагнитофона при перемотке, а потом будто кто-то нажал на кнопку «Stop» и за чёрным экраном, исполосованном помехами и шумами, проявился голос, сухо произнёсший: «Два лежачих мужика, не многовато ли будет для одной несчастной женщины? Ты, как и все люди смертен. А как разобьёт тебя? Это дело обычное, с любым может случиться».
Ему стало жарко. Задыхаясь, он крутанул ручку стеклоподъёмника, открыл его почти до конца. С плотно сжатыми губами, побелевшим лицом и остановившимся взглядом он судорожно вцепился в руль. Липкая слабость сковывала душу слизистой, клейкой, парализующей массой. Червь уныния, постоянно загоняемый его волей в глубокую нору, заворчав, высунул из неё голову и выполз.
Внутри него вызревал крик отчаяния. Порыв этот отозвался быстрыми словами: «Господи, Господи, Господи, помоги Милостивый, помоги, помилуй и вразуми. Отжени от меня уныние, научи оправданиям твоим, не оставь меня, созижди во мне сердце чистое! Господи, избавь нас от чёрных стрел, летящих в нас во все дни и ночи!»
И вслед за этим он напористо, горячо и торопливо, зашептал слова своей любимой молитвы: «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, приди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны и спаси, Блаже, души наша».
Раз за разом, повторяя без пауз слова молитвы, он был похож сейчас на человека, отчаянно, без устали, бегающего с вёдрами воды от колодца к горящему дому. Он не заметил, как через какое-то время его торопливость незаметно ушла; он уже произносил слова молитвы медленно, вдумчиво, осознанно, с удовольствием, испытывая тихую радость от произносимых святых слов, миллионы раз проговорённых в прошедших веках его соотечественниками, прошёптанных ими в горе и радости, в беде и порыве духовного восторга, перед смертельным боем и бесовским наваждением, в храме у икон, и в поле перед тяжёлой работой, в опасном пути и у ворот родного дома.
Денисов умолк. Дом ещё дымился, но он был спасён!
– – —
Когда он вёз Алика и Усольцева в Купчино, он заранее решил, что поедет назад по Московскому проспекту, но внутренний навигатор в момент внезапно полыхнувшего душевного слома почему-то сбился: возвращался он совсем другой дорогой, не замечая этого. Он вёл машину на «автопилоте». Останавливался на светофорах, притормаживал на опасных участках дороги, «моргая» фарами, обгонял зазевавшихся водителей, уступал дорогу встречным машинам при поворотах и редким прохожим на «зебрах», словом, вёл себя, как дисциплинированный, законопослушный водитель.
Очнулся он, переехав Фонтанку. По привычке автоматически остановил машину голосующему мужчине. Растерянно глянул по сторонам, заторможено и удивлённо осознавая, что он у дома с «нехорошей квартирой» на улице Гороховой, в которой когда-то жил Григорий Распутин.
– Мне бы на Полтавскую, – произнёс мужчина, пристально его разглядывая. Денисов заторможенно осмысливал наваждение, которое с ним произошло.
– Так едем, командир, или нет? – переспросил мужчина громко.
Денисов повернулся к нему. Секундное замешательство окончилось быстрым:
– Едем, едем, едем.
Продолжая недоверчиво поглядывать на него, мужчина сел в кресло. Поёрзав в нём, сказал:
– А вы окно не хотите закрыть? Вы, что скоропортящиеся продукты в машине храните?
Денисов глянул на него, после на открытое окно и суетливо закрыл его.
– Теперь самое время вентилятор печки включить, – подсказал, усмехнувшись, пассажир.
Когда Денисов послушно нажал на переключатель печки, он, заложил руки за шею и с хрустом, потягиваясь, заключил:
– Поспать бы сейчас минут шестьсот.
От него попахивало соляркой. Видимо, чтобы всё расставить по местам, он короткими фразами проговорил, внимательно наблюдая за дорогой:
– Из рейса я. В Ростов груз возил. Туда по солнцу въезжал, а назад в такую пургу попал. Машин в кюветах! Маманя на Гороховой живёт, вот зашёл попроведовать, хотел остаться, да жена растрезвонилась: приезжай да приезжай, типа заскучала. Послезавтра опять в рейс, в Псковскую область. Дорога хитрая сегодня, под снежком местами гололёда, а посыпать, кажется, забыли. Аккуратней, не гоните, мне не к спеху.
Он расположился поудобнее в кресле, закрыл глаза, тихо проговорив:
– Отдохнуть не успеешь и опять за баранку. Сейчас, слава Богу, на дорогах поспокойней стало, маленько утрясся беспредел. Есть, конечно, оторвилы, но оружие сейчас достать не проблема, мы теперь тоже «не пустые» ездим. Вот несколько лет назад были дела крутые. Я разок попал по-крупному, но жив остался. Нажил я тогда волос седых…
Он стал похрапывать.
Денисов слушал его вполуха, он находился в каком-то странном подвешенном состоянии отстранения от действительности, в подавленности духа, в зудящей, внутренней тревоге. В голове всплыли укоризненные слова Георгия о том, что ему не к лицу опасный и бесперспективный промысел «бомбилы», это сразу высветило в памяти и ставшие уже постоянными горячие призывы Марии заканчивать с этим промыслом, её тревожные состояния, связанные с этим. Вспомнился недавний случай с наглым толстяком-грабителем и множество негативных случаев, создававших нервотрёпку, разочарования, обиды, тягостные минуты попранного достоинства после хитроумных махинаций «кидал», напряжённые душевные состояния, когда рядом с ним сидели наркоманы, пьяные болтуны и легкомысленные нагловатые девицы.
Он соглашался со словами Георгия, сказанными прямодушно, откровенно, без увёрток и с сердечным огорчением в голосе – это был голос друга, нельзя было не заметить этого. Он и сам давно уже думал так же, решение покончить с такой «работой» медленно вызревало. Перед выездом из дома стали зарождаться неприятные приступы отчаяния, всё чаще приходилось себя переламывать, выезжать с тягостным настроением бесплодности того, что он делает. Он уставал, мучили тревожные состояния, всё острее проявлялись ощущения шаткости и фальшивости этого бега по заколдованному кругу, подпольности действий, неуверенности в себе, внутреннего разлома, порой и отвращения.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70466461) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.