Моё настоящее имя. Истории с биографией
Людмила Евгеньевна Улицкая
Улицкая: новые истории
*НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ УЛИЦКОЙ ЛЮДМИЛОЙ ЕВГЕНЬЕВНОЙ, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА УЛИЦКОЙ ЛЮДМИЛЫ ЕВГЕНЬЕВНЫ.
Новая книга автобиографической прозы Людмилы Улицкой – это личный, глубоко интимный отчет о встрече человека с самим собой. Время, ограниченное настоящим, поскольку сам факт будущего подвергается сомнению. Мир, сжавшийся до размеров комнаты, где перечитываются книги, листаются страницы дневника, переживаются старые любови и дружбы. Эмоциональная память включает в себя многое, в том числе и черные дыры на месте дорогих людей, ушедших навсегда. И всё это материал, из которого созданы рассказы и мемуарные очерки, составившие эту книгу.
Содержит нецензурную брань.
В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.
Людмила Улицкая
Моё настоящее имя. Истории с биографией
В оформлении переплета использована картина Андрея Красулина
Книга публикуется по соглашению с литературным агентством
ELKOST Intl.
© Улицкая Л. Е.
© Бондаренко А. Л., художественное оформление
© ООО “Издательство АСТ”
* * *
Свое подлинное имя человеку дано узнать только после смерти, когда ангел вкладывает ему в руку белый камень с его настоящим именем.
Людмила Улицкая
* * *
То, что мне казалось легким,
Оказалось очень сложным,
То, что мне казалось сложным,
Оказалось невозможным.
То, что было невозможным,
Посмотри – в моей руке!
Моё настоящее имя
Об имени
вот я – какая из меня люся какая улицкая – не знаю кто…
на ладони будет белый камень с настоящим именем а паспортное будет
написано на сером камне на немецком кладбище где мама с бабушкой
а пока пусть будет псевдоним какой угодно и к этому ночная невнятная молитва
я не люся улицкая это какие-то чужие корябые как стекляшки звуки
особенно не людмила
откуда взялась людмила я знаю – когда я родилась мой шестнадцатилетний дядька витя ухаживал за деревенской девочкой людмилой и он принес в дом это случайное имя
и его на меня налепили
и я так и не знаю своего настоящего
где-то мелькнула “евгения” в отчестве потом в фамилии второго моего мужа отца моих сыновей
все там случайное как броуновское движение…
еще до того как я поссорилась с любимой биологией и еще не выросла из личиночной неосознанности еще болталась в первичном океане воспроизводства – бедная девочка как несуразно и негармонично вырастает тело и не догоняет его душа – полжизни провела в плену незыблемой и ложной идеи непременного размножения продления себя… и только к исходу лет начинается понимание того какое потемочное существование обещает первобытный бульон с кишением яйцеклеток и спермиев
и биология с которой я тогда еще не поссорилась
говорила настойчиво и безапелляционно – пора, пора, пора…
и уже шелковый лоскут образец узорчатой ткани с итальянской выставки лежит под ногами и я стою на нем рядом с существом мужского пола и священник водит нас вокруг маленького столика прикинувшегося на время аналоем и это действие называется венчанием и это было со мной а не с кем другим и кусочек узорчатой ткани хоть сейчас могу достать из комода и показать тогда мне казалось что постоять на узорчатом лоскуте и обойти вокруг шаткого столика необходимое условие деторождения
тогда я была еще людмилой
востребовано природой было некое существо мужского пола для продолжения иллюзии собственного пребывания и после выполнения этого природного задания —
родились двое детей с отцовской быстротой реакции ловким юмором несколько жеманным жестом губ в смехе и с половинной долей моих наследственных черт разделенных причудливо и избирательно между обоими сыновьями: старшему сметливость и целеустремленность младшему артистизм и способность плавать неизвестно где в его случае в музыке
не навек случился тот человек – на двенадцатилетие
а потом я ушла
из этого египта с праздником одиночества
и некоторой невесомости освобождения
с нулевой отметки начинается все новое
потом начинается новый узор жизни
нарисованный другим человеком с крепким и негнущимся именем
с безукоризненным движением рук умного без всякого напряжения эгоцентрика
с безошибочным глазом и природным равновесием здорового молодого животного
не тронутого сомнениями в своей полной состоятельности
оказывается изредка имя попадает в цель и не надо ждать иного подлинного
можно понемногу пить тихими вечерами
когда муж андрей уже свое отпил и отгулял
а я на старости лет догоняю до хорошего градуса под вечер
и ночью пишу слова а он за стенкой давно спит на чистом полу на бамбуковой циновке
совершенный в своем роде в полноте искренности и неозабоченности
таков какой есть и ничем иным не может и не хочет быть кроме как самим собой и все это в движении карандаша-руки-плеча-камня и бумаги на которой и я означала дни и ночи
пока клавиатура не победила страшную белизну бумаги
происходит освобождение от старания от умения от намерения и тогда только тогда возникает это “сейчас-сейчас не вчера и не завтра” и девочка плачущая по серой кошке с которой ее насильно разлучили и возвращающийся в воркуту как будто на родину человек прозревающий в длинной дороге что никакой родины не бывает а есть только окно из которого видно первое дерево и веревка на которой сохнет под ветром ветхое белье раскидывая рукава и штанины и спит тело в теплушке забыв куда и зачем оно стремилось о чем мечтало на стыках рельс стонет вагон и летит неизвестно куда
Аминь
с этой сегодняшней ночи мне хочется писать только так
только так но этому нельзя научиться для этого надо разучиться…
мама запрещала называть бабушку иначе чем леночка – так маме хотелось сохранить ее молодость но сохранилась только фотография мы втроем сидим на круглоспинном диванчике молодая бабушка юная мама и я пятилетняя бабушке сорок восемь или около того много моложе чем я сегодня и сбоку видна лампа белая фарфоровая столбиком в лилово-розовых модерно-выдуманных цветах которая сейчас светит мне на подушку
крупная статная ширококостная большегрудая бабушка леночка с короткой шеей плотными ногами и хвостиком кудрявых волос подколотым на шее как тогда носили и в шляпе
в ее старости я сама коротко стригла эти седеющие кудряшки и маму тоже стригла
кудрявых стричь легко промахи ножниц не видны…
зубы прекрасные до старости и смех обнажающий ровный ряд “сплошных” как толстой придумал для вронского зубов
она хорошо смеялась особенно когда приходила к ней нездоровой толщины сестра соня тоже крупнозубая но у той еще были большие темно-красные ногти на толстых пальцах…
надо дарить девочкам подарки бабушкина сестра соня мне подарила вязаное платье малиново-лилового небывалого по тем простецким временам цвета – привезла после войны с рижского взморья я запомнила взлетающее слово взморье
в этом платье я постановочно обнимаю в фотоателье другую соню – прабабушку с отцовской стороны
на фотографии мне года три
как жаль что теперь фотографий почти не стало
телефоном снимают на минутку
никогда не остается на стене и в альбоме и вообще нигде никаких следов кроме как в облаке но туда мы не заглядываем
самая ранняя семейная фотография моего прапрадеда исаака хаимовича гинзбурга висит на стене на этой фотографии он старик в кипе следовательно даже если его и крестили когда брали в школу кантонистов то к старости он вернулся в лоно иудаизма после двадцати пяти лет солдатской службы
георгиевский крест который он получил за взятие плевны в 1878 году я в дошкольном возрасте вытащила во двор похвастаться и он ушел навсегда из дому…
молодых фотографий исаака нет и быть не могло – фотоателье еще не народились
с возрастом у евреев всегда путаница никогда не знали как мальчика записать на два года раньше или на три года позже
много софий в семье кроме этой прабабушки – еще мать моего деда якова которая жила в ленинграде в пятидесятых годах у своей дочери раи
она никогда не ела конфет а собирала их чтобы отправить в лагерь сыну якову моему деду
не знаю доходили ли до него эти конфеты…
в конце жизни эта прабабушка соня жила на остоженке у своего внука сани ревзина одного из первых в стране лингвистов…
путаются эти семейные линии одни обрывки
еще была другая сонечка со сложным родством
тетка бабушки лены годами была младше племянницы
что бывает когда дочери уже начинают рожать а матери еще не кончили
эти племянница и тетка вышли замуж за двух братьев и прожили почти всю жизнь одной семьей в одной квартире
сонечка была высокого роста полногрудая на длинных ногах
немного сутулилась и домработница говорила у елены марковны фигура городская а у софьи львовны деревенская
фраза загадочная я бы сказала как раз наоборот
домработницы вербовались из бежавших от колхозов девчонок
у бабушки лены была своя формула жизни – новую домработницу отдавали в вечернюю школу где она заканчивала седьмой класс а потом выходила замуж за милиционера или домоуправа часто бывало лимитчика и взамен себя присылала из той же деревни младшую сестру либо соседскую девчонку и так далее
я помню четырех таких девочек
застолье на каляевской в большой столовой еще не разделенной пополам поперечной стеной при разрастании семьи было многолюдным
сколько человек собиралось за обедом ужином праздником на еврейскую пасху и на новый год: прадед хаим его сыновья боба и юлик невестки леночка и сонечка и их дети мируша витя и шурик
трое детей на две пары
при двух выросших мальчиках вити и шуры – две их русские жены таня и тамара
моя мама мируша со своим мужем моим отцом женей и я
мои двоюродные братья еще не родились получается двенадцать
двенадцатая я люся
за пасхальным столом правил мой прадед хаим
маленький беленький со слезящимися бледно-голубыми глазами он читал на незнакомом языке стихи как мне казалось
это и были стихи из торы таинственный язык
и маца на пасху особый кусочек мацы (афикомон? или в этом роде) прятали а я его искала находила и мне за него давали подарок-выкуп не помню точно какой
нет один подарок помню часы – дядя витя подговорил меня попросить в виде выкупа часы
ты что с ума сошел – изумилась я – часы ясное дело не детская драгоценность но это был заговор и я попросила часы
и прадед надел мне на руку часы в виде коробочки на кожаном тонком ремешке прадед был часовщиком и собрал из разного старья такие часики которые в общем кое-как тикали
тикали недолго я вышла во двор стали играть в нечто вроде кругового волейбола один мальчик прицелился и ловко бросил мяч прямо в часы они разлетелись и только коробочка на ремешке осталась на моей семилетней руке а все пружинки и колесики высыпались на землю вместе со стеклом
после моего рождения в нашей семье пошли мальчики только мальчики мои двоюродные юра и гриша троюродный олег
потом у этих мальчиков еще четверо мальчиков плюс моих двое алеша и петя и у алеши трое марк лукас и лаврик итого двенадцать мальчиков и после них одна девочка петина дочка марьяна названная в память не дожившей до внуков моей мамы сильные были женщины в семье
а пол определяется носителем Y-хромосомы то есть мужчиной
кажется у народов живущих в тяжелые военные времена всегда рождается больше мальчиков
только не в нашей семье
как я могла забыть и как важно что я вспомнила
когда отмечали еврейскую пасху в какой-то момент все подходили к входной двери
и приоткрывали ее чтобы ангел вошел
надо это проверить в последовании песаха
а то всё слова и слова
а здесь прекрасное действие – тихо входит ангел
за деньги покупают керосин и мороженое я точно знала
потому что мы с прадедом ходили в керосиновую лавку он с бидоном побольше а я с маленьким
а потом мороженое покупали – всё за деньги
я еще не поняла что деньги нужны чтобы на столе стояла еда
но уже знала что деньги нужно давать в долг соседям
к бабушке ходили к маме ходили и ко мне когда выросла ходят одалживать
но я до сих пор не знаю в точности
что такое одалживать и занимать
в каком случае дают в каком берут
мы считаемся богатыми евреями и обычно даем
это роскошь богатства
позже пришло понимание что деньги нужны
для спасения жизни
а еще позже понимание что есть вещи
которые ни за какие деньги не купишь
а спустя еще какое-то время мне умные люди объяснили
что все жизненные проблемы
которые разрешаются “путем денег” —
вообще не проблемы а расходы
на этом месте сделала открытие
когда отдаешь в долг нельзя рассчитывать на то что вернут
потому надо давать ровно столько
сколько не жаль потерять
но давать не в долг а просто так мне нравится больше
денег я боюсь и не умею с ними обращаться
но они ко мне хорошо относятся
и всегда более или менее были есть и наверное будут – времени жизни уже меньше чем денег
я люблю когда они есть в кармане
деньги дают некоторую прочность и уверенность
впрочем вполне ложную
да про разбитые часы
я пришла домой в великом горе зареванная
положила на стол остатки часов и пошла доплакивать
на бабушкин круглоспинный диванчик
там от слез и заснула
прадед часовщик почти слепой
вытащил длинную фарфоровую коробочку
в которой лежали тонкие железочки
поковырялся с ними и положил починенные часы на то же место
только трещинку на стекле не смог убрать
я проснулась – часы тикали
дед-то считался слепым
и я поняла как он всех обманывает
и потрясена была не столько ожившими часами
сколько вскрывшимся обманом:
деда, так ты не слепой
Аминь
я смутно знаю что будет потом —
немного моего “я” сохранится
но только лучшая отредактированная часть
остальное вычистится и отлетит как пыль
а внешне я останусь на себя прежнюю похожей
но тоже отредактированной
знаю что останется детское выражение лица
которое долго чуть ли не до конца на мне лежало
и руки кисти останутся
и свобода движения которая
только к старости во мне проснулась
обычно бывает наоборот
но меня неуклюжесть всяческая покидала с годами
как покидает меня теперь память на то
что произошло недавно
и по мере ее растворения улучшается слух
но только на музыку которую к старости стала слышать
а детские и женские высокие голоса хуже
всего воспринимаю
внук лаврик звонит каждый вечер
и писк его голоса не очень мне внятен
а может быть, без хронологии…
Прогулка в Тимирязевке
вот так отложив перо
от клавишей оторвавши пальцы
оставив узор как есть
зажатым в двойные пяльцы
увидеть вдруг под собой мир
как космонавт Гагарин былой кумир…
душа не говорит словами ни с кем
ни с вами и ни с нами
лишь оговорками и снами
ведет свой тайный разговор
и всё про вздор про вздор про вздор
посылают еще сигнал который не понимаешь
и шлют еще повтор повтор
но стоит забор
через который ничего не перекидаешь…
доброе утро медленное как забытый сон
складываю буквы в слова
варю андрею суп
пишу письмо ем и пью
слова и слова до вечера
в перерывах смотрю на клен из спальни
и на липу из кабинета
от десяти до двенадцати одолевает слабость
потом до двух тутуола или хаджимурат
сон нейдет до четырех
считаю от одного до ста и обратно
сны важнее яви но не запоминаются
и снова доброе утро медленное как забытый сон
складываю буквы…
вот такие дорожные наблюдения —
прошла пять километров всего-то
вся страна тимирязевка
валежник сухостой гнилые пни
днем комарья тучи
вечером светляков огни
так было всегда —
прекрасные мы и злые они
в одном котле в одном говне
эти меньшие братки качаются в тимирязевке
а старшие братки живут на кипре у моря
где пирс чист и воздух душист
там кагебист здесь кагебист
в тимирязевке гниет палый лист
поваленные стволы беспризор безнадзор
кроты выглядывают из нор
это родина моя мой позор
тот гавел у которого не кадиллак самокат
а у кого кадиллак – скорей всего вор и кат
сложена как венера толстовата на наш вкус
ей бы сесть на диету гимнастический курс
для похудания спортивный контроль
сбросить вес доволен будет гермес
* * *
пришел денег одолжить захарка
сын юры моего покойного первого мужа
умершего в тридцать шесть лет
но я от него ушла лет за десять до его смерти
захарка мой крестник а юра крестился незадолго до смерти
мы были тогда в плену христианства
не могу сказать что очень сладком но притягательном
в двадцатые годы прошлого века
дети интеллигентных родителей
так точно вступали в комсомол
до беспартийности надо было дорасти
сколько-то лет тому назад иду по двору с катей
а навстречу люда
говорю знакомьтесь
это катя вторая жена моего первого мужа
а это люда пятая жена моего второго мужа
такая открылась формула в восьмидесятых
наши родители разводились иначе – насмерть
раннее утро в постели
сладкие часы никуда не спешу
карантинная свобода от дел
домоседство
но болит сердце по утрам
и днем болит тоже
но не замечаю по занятости
решила было все органы лечить
а сердце не лечить
потому что от сердца смерть быстрая
но я не предполагала что оно будет
так долго и нудно болеть
думала – раз и все
так нет ведь
никакой хронологии она закончилась окончательно
* * *
жизнь как круглое озеро
и все его берега одновременны
или как пуля пролетевшая
почти весь свой путь
и траектория клонится вниз вниз
а потом – бабах! – взрыв
* * *
иногда читать почти так же приятно как писать
сегодня экзотическое чтение —
два рассказа шолохова
юра фрейдин сказал что он хороший писатель
наверное
но больше не хочу про казаков и казачью жизнь
пожалуйста набокова в крайнем случае бунина
антропологию очень люблю
но про масаев тунгусов и австралопитеков
а не про казаков
они слишком близко громко и погромно
и тихий дон перечитывать не буду
много ему с его казаками чести
а вчера позвонил никита и сказал что юра фрейдин умер
он мой ровесник девять дней разница в возрасте
и женечка колесникова умерла в тот же день – ей было тридцать четыре
бабушка умерла хорошо в восемьдесят восемь лет
болела всего месяц наш семейный рак
мы с дядей витей попеременно сидели с ней
я днями а он ночами
в июне это было – ей принесли клубнику
и она сказала какая я счастливая мне старухе
дети приносят клубнику в июне
умерла дома отвезли в морг
а в гробу она лежала с приоткрытыми глазами
и с ужасно сшитыми темной ниткой губами
на вздохе умерла рот открыв
она была прекрасна в жизни
с неизменным и точным чувством
собственного достоинства
Аминь
коронавирус подвигается к нам
и последствия его непредсказуемы
и в любом случае никакого блага не принесет
но возможно выживший остаток
выйдет благоизменившимся (неологизм?)
будущее непредсказуемо как и прошлое
из которого мы сами отбираем что хотим
а чего не хотим отбрасываем
под утро полу-приснилось полу-пришло в голову
что надо написать вам дети мои
все что я знаю о своих предках
по еврейской библейской традиции
родословие ведут по мужской линии
“Авраам родил Исаака…” и так далее
но женское родословие надежнее —
женщина лучше знает
кто отец ее ребенка
моя мама выбрала себе имя сама
когда получала паспорт
назвалась заграничной марианной
за красоту и близость к имени мириам
которым ее назвали при рождении
дома ее звали мирочка мируша
она была птичьей хлопотливой породы
по-толстовски “не удостаивала быть умной”
но обладала природным даром радоваться жизни
веселой энергией
и чувством молниеносного сострадания
странная мысль пришла мне в голову
вся семья ходит с какими-то надуманными именами
мама не марианна а мириам
бабушка наверняка не елена а как-то иначе
по-еврейски дед не борис а бейнус
прадед не ефим а хаим
даже дядя витя был наречен авигдором
но они-то хотя бы знали
как их звали по-настоящему
а я ношу свой псевдоним людмила
в честь людмилы княгини чешской
убитой своей невесткой
а настоящего имени своего не знаю
мне было лет девять
мы с мамой зашли
в сапожную мастерскую
где за старинной швейной машинкой для обуви
(была такая суперпрофессиональная
зингеровская – детали случайно застрявшие
всегда важнее тех
которые мы считаем значительными)
сидела бледная женщина лет сорока в черном халате
все знали всех – продавщица в булочной сапожник участковый милиционер все дяди и тети
полудеревенская слободская жизнь
и правда рядом Новослободская
с трамваем до Савеловского вокзала…
тетку в черном халате мама назвала по имени-отчеству
но оно не отложилось в памяти
а разговор сохранился:
– что-то вы очень бледная… имя-отчество…
– все живот болит и болит и днем и ночью
извелась, Марианна Борисовна…
– так надо рентген сделать
приходите ко мне в институт
у нас хорошие рентгенологи…
а я засранка получаю в это время великий урок жизни
но еще не понимаю что это за урок:
стою и дуюсь – чтой-то мама эту чужую простую тетку
к себе в институт приглашает лечиться
не родственница не подруга а вроде домработницы
мамочка, я люблю тебя до сегодняшнего дня
и за этот разговор тоже
сорок шесть лет тому назад умерла…
ужасно рано в пятьдесят три
на гребне последней волны последней любви
Аминь
с детства мне хотелось быть лучше чем я есть
и порой совершала поступки
лучше тех на которые была способна по природе
наверное хотела нравиться
мне и сейчас нравится нравиться
но я улыбаюсь когда это за собой замечаю – детская черта
мои самые ранние воспоминания:
я только-только научилась ходить
мама говорила что я пошла рано в девять месяцев…
вот я иду с трудом без чувства большой уверенности
по домотканой дорожке по направлению к высокой этажерке
передо мной катится мяч
он раскрашен в четыре доли
одна точно красная другая синяя
мяч катится передо мной
я хочу его догнать но это трудно
я хочу прежде мяча дойти до этажерки
все – обрыв пленки
так всю жизнь и иду
к этой значительной этажерке…
второе раннее воспоминание:
я в доме у бабушки лены
где проводила очень много времени
стою опершись руками о кушетку покрытую ковром
и набираюсь решимости чтобы добежать
до белой голландской печи
это метра два-три —
бегу выставив вперед руки
и ладонями упираюсь в печь
она горячая ладони чувствуют ожог
думаю что именно благодаря
этому первому яркому ощущению боли
я и запомнила эту героическую пробежку…
и потом как лизнула на морозе
железную ручку входной двери…
как страшен мир как жгуч и интересен
та кушетка покрыта ковром
на кушетке лежит мой прадед
по-домашнему дедушка хаим
с паспортным псевдонимом
ефим исакович гинзбург
он не всегда лежал на кушетке
иногда вставал надевал на себя
шелковый белый талес с черными полосками
брал в руки книгу и молился:
ходил по комнате взад-вперед с книгой в руках
я сидела под большим столом
и старалась ухватить его за кисти талеса
а он с притворной строгостью
через улыбку отмахивался от меня
от этого талеса у меня сохранился
шелковый футляр
единственная материальная память о нем
да потрепанная Тора двуязычная
вильнюсского издания конца позапрошлого века
стоит на самой верхней полке стеллажа
где все ненужное
я была первая его правнучка
до следующих правнуков
трех мальчиков он не дожил
и любил меня неделимой любовью
помню прабабушку розу хаима жену
маленькую хорошенькую очень беленькую и в белой рубашке
поднимают ее с большой постели красного дерева
(тумбочка от этого гарнитура
подаренного бабушке на свадьбу
до сих пор у меня на кухне
а кровать я давно загубила выставив на балкон)
прабабушка стоит расставив тонкие худые ножки
из нее брызжет пенистая желтая струя
прямо в белый горшок,
который кто-то держит перед ней
а во мне впервые просыпается
чувство собственничества это мой горшок…
и больше я ничего о ней не помню
только эта одна-единственная картинка
умерла она в сорок пятом году
мне было года два-три —
одно из первых воспоминаний
на этой же постели спустя несколько лет умирал и прадед
я уже не один раз описывала этот
важнейший в моей жизни момент:
соприкосновение со смертью любимого человека
и вообще первое приближение к точке
которая с годами становится все более важной
а картинка эта не только не мутнеет
а становится все четче
прадед лежал на этой самой кровати и умирал
вокруг него собралась вся семья:
два его сына, две невестки и дядя витя и дядя шурик
и еще кто-то кого не помню
мама привела меня с улицы прямо в шубе в комнату
дед совсем уже уходил
и глазами смотрел уже в ту сторону куда шел
и тут его стали тормошить:
дедушка дедушка люсенька пришла
и он как будто вернулся издалека
не сразу нашел меня глазами улыбнулся
и сказал какая большая девочка
шурик который тоже был тогда в комнате
много лет спустя мне сказал
что это не все что дед тогда сказал —
какая большая девочка все будет хорошо
но про “хорошо” я не запомнила
тут мама взяла меня за руку и повела домой —
у нас была отдельная комната в коммуналке
в соседнем доме
мама по дороге плакала
и я понимала что произошло что-то важное
слов “умер” “смерть” при мне не произносили
о том что он умер мне во дворе сказала девочка
несколько дней спустя:
это твой дедушка умер нет я сказала
да сказала она —
в вашей квартире дедушка умер
и я поняла что? от меня скрыли
Аминь
во дворе жила еще одна еврейская семья,
помню толстого противного мальчика и его бабушку
сидящую в кресле возле кривой задней двери
убогой одноэтажки
и при мне разговор между прадедом и моей бабушкой леной его невесткой
он говорит что хорошо бы ему жениться на этой…
не помню имени…
сейчас задним числом понимаю
что старушка сделала ему предложение
бабушка лена перекусив нитку – что-то подшивает —
говорит папа зачем это вам
мы вас любим ухаживаем за вами
а чужая старушка в доме нам не нужна…
и прадед послушно кивает:
да да леночка…
было такое обыкновение у этих древнеевреев
соединять одиноких стариков
чтоб не скучали что ли…
красивая история
я из хорошей семьи я знаю это про моих стариков
во всяком случае про бабушку лену и прадеда хаима – благотворительность пошла от еврейской семейственности
была девочка женя безотцовщина
родившаяся у прадедовой родственницы иды в ленинграде
никто ее никогда не видел
прадед посылал ей свою пенсию
потому как дома его кормили поили
и деньги ему не нужны были
девочка была моложе меня года на три
и ей кроме дедовой пенсии
посылали мои вещи когда я из них вырастала
адрес их помню по сию пору
канал грибоедова дом шестьдесят три
ида присылала благодарственные и подробные письма
про свою дочку какая она прекрасная
а потом прадед умер и я помню
как моя бабушка лена много лет ходила
каждый месяц на почту и посылала
сумму равную прадедовой пенсии
этой иде до того времени
как девочка женечка не закончила институт
Аминь
и еще вот прадед ведет меня в детскую группу на миусы
не на сквер куда мы ходили группово гулять
а на квартиру к нашей бонне анне юлиановне
с немецким языком – гутен морген данке шён о майн гот…
дед нес военно-послевоенные судочки с обедом
мы всей группой у бонны обедали после прогулки —
саша хелемский маша и таня алигер и мальчик
которого я плохо запомнила но имя сохранилось
в уголке памяти – миша озеров
все писательские детки кроме меня
а я неписательская попала по случаю дружбы
моих родителей с семьей якова хелемского
фронтового поэта – снимали пополам дачу в кратове…
долгое время хранилась фотография —
сидим мы с сашей трехлетние рядом на горшках
с приветливо-безмятежными лицами
а потом повзрослели и окончательно поняли разницу
между М и Ж и стали пи?сать отдельно
хелемский сегодня придет ко мне ужинать
у него брак на удаленке жена-гречанка живет в своей греции
а самолеты не летают
я котлеты пожарила и суп сварила
нет, нет, никакой хронологии, как бог на душу положит
первый мой дом был бабушкин —
уплотненная квартира на каляевской улице
которая прежде была долгоруковской
и теперь снова долгоруковская
“родовое гнездо” во флигеле
второй этаж лестница винтовая
квартира почти барская почти не коммунальная —
подселили одно еврейское семейство коганов
кажется еще до войны в крайнюю от входа комнату
мирное сосуществование омраченное
тайным раздражением или завистью
или дело было в том
что ася коган была дочкой резника
и соблюдала кашрут
а наша семья не соблюдала
тем более что бабушка в гимназии
проходила домоводство
и ее научили что лучшие котлеты
следует делать из трех сортов мяса —
говядины баранины и свинины
а это достойно только презрения
со стороны настоящих евреев
при кухне был чулан
в котором спала домработница
а под винтовой лестницей тоже был чулан
там стояли бывшие вещи —
золоченый столик трельяж
бессмысленный антиквариат
в столовой за большой стол
садились по воскресным дням
от девяти до двенадцати человек не меньше
домработница вносила супницу
потом блюдо со вторым
за стол она не садилась
когда я много позже спросила бабушку
почему домработниц за стол не сажали
она ответила неожиданно:
да они стеснялись при нас есть
им на кухне было гораздо удобнее
ели все ложками сколько влезет
иногда из общей посуды
помню настю самую старшую из всех домработниц
она попала в наш дом тайно беременной
от предыдущего хозяина
живот ее был подвязан при найме полотенцем
чтобы было незаметно
родила девочку и сдала в дом ребенка
навещала ее каждое воскресенье
а когда девочке исполнилось пять лет
настя вышла замуж за вдовца с пятью детьми
и забрала наконец свою дочку
однажды я помню пришла настя в гости
со своим мужем и несколькими детьми
бабушка их принимала как хороших гостей
в столовой накрыла стол и сама подавала…
Аминь
палатка была большая на восемь девочек
это была практика в чашникове после первого курса биофака
маленькая армянская женщина знакомила нас с растениями называя их по имени и фамилии как людей
триста растительных лиц мы должны были запомнить и сдать
а другой преподаватель знакомил с птицами
их голосами и характерами
но полюбила я только ворон гораздо позже
сначала как соседей – они свили гнездо
напротив моего кухонного окна
и я наблюдала за ними весь тот сезон
и глаз не могла отвести
от их осмысленной и умной жизни
теперь дерево это подрезали
и как раз спилили ту развилку между ветвями
где каждый год устраивали вороны гнездо
теперь они живут с другой стороны дома
там больше деревьев и выбор их правильный
но теперешнее гнездо не так близко к окну
и разглядывать их жизнь стало труднее
кабинетная швейная машинка зингер
подаренная бабушке на свадьбу в 1917 году
стоит теперь у меня как предмет мемориальный
я давным-давно сама не шью
и вообще ношу вещи десятилетиями
и к новым долго привыкаю
машинка была кормилицей семьи все годы
что дед сидел в лагерях
и после его возвращения тоже
машинка пережила вместе с семьей эвакуацию
бабушка шила на людей не на местных конечно
а на таких же эвакуированных
больше перешивала и перелицовывала
у нее были руки и глаз
старость обезобразила ее прекрасные умные руки
налезающими друг на друга буграми суставов
и скрюченными пальцами
а зрение до конца держалось
бабушка елена закончила гимназию
с золотой медалью – значок памятный у меня хранится – витая монограмма КЖГС —
калужская женская гимназия саловой
бабушка хотела пойти учиться
на высшие женские курсы в москве
но дома ей сказали что отпустят
только если она выйдет замуж
и привели жениха который ей очень понравился
поженились переехали в москву —
ученья не получилось
потому что через год в 1918 году
родилась моя мама
а не родилась бы – и меня не было
и вас, мои дети и внуки
в квартире на каляевской было пианино
перед ним крутящийся табурет
а на полированной спине пианино подсвечник —
он и сейчас стоит на пианино у меня в доме
но того пианино след затерялся
при расселении бабушкиной квартиры
а тот инструмент что стоит у меня
сын алеша подарил мне на день рождения
несколько лет тому назад
все в доме играли и дед и дядя витя
только бабушка не играла
зато она работала бухгалтером
в музыкальной школе
куда и меня отдали
учила меня анна даниловна артоболевская
вырастившая много музыкальных гениев
из обычных вундеркиндов
но со мной ничего не получилось
мне больше всего в музыке не нравилась
черная круглая табуретка
она была холодная и липкая
а колготки в те годы еще не изобрели
и потому голая часть ноги между концом чулок
и началом штанов прилипала к табуретке
и это было очень противно
тут я заболела туберкулезом
и мне назначили больше гулять
и меньше играть на пианино
сейчас на пианино играет кое-как сын Петя
он гитарист
замечательно играет внук Лукас
когда изредка приезжает
и я иногда прикасаюсь к клавишам
с каждым годом музыку слушаю
все больше и больше
помню круглый золоченый столик
на котором стоял телевизор
чуть ли не первый в нашем дворе
приходили мои дворовые подружки
посмотреть на эту диковинку под названием квн
с большой линзой перед маленьким экраном
боже какая космическая скорость
во времена моего детства
было всего несколько новинок вроде телевизора
да и телефон в квартире был редкостью
Д-1-11-58 незабываемый наш номер
таких личных телефонов на весь двор было два…
а сегодня кошмар мобильного телефона
за которым возвращаешься
если забыл дома даже
когда идешь за хлебом на пятнадцать минут
новые вещи топорщатся и страдают
приживается в моем доме только старье —
из дома двух покойных бабушек мамы отца андрея а также с помойки —
столик возле кровати и одно кресло…
были такие времена
когда старинную мебель выбрасывали
чтобы заменить ее чешским гарнитуром
в прихожей у меня стоит в сложенном виде
ломберный столик который я купила
у княгини волконской
за очень маленькие деньги
лет пятьдесят тому назад
надеясь что отреставрирую
но так до сих пор и не отреставрировала
диких денег стоит реставрация
столик стоит с подвязанной кое-как ногой
и служит – на нем лежат шарфы письма и ключи
а сегодня еще пачка одноразовых масок
и резиновых перчаток
они должны друг друга ненавидеть —
красное дерево ампир с шахматным
и еще каким-то полем на верхней доске
и эта одноразовая дребедень
первый знакомый мертвый человек нина костикова
бледная высокая девочка с водянистым лицом
из моего первого класса
она перестала ходить в школу перед новым годом
и больше никогда не пришла
после нового года нам сказали что она умерла
весь класс пошел на похороны в соседний барак
на кухне со множеством маленьких столов
стоял на табуретках гроб
и было много людей и много красивых
бумажных и восковых цветов
они показались мне гораздо более красивыми чем живые
и мы весь девчачий класс
медленные и скованные страхом подошли к гробу в котором лежала еще более высокая
и еще более бледная нина костикова
и каждой из пришедших девочек дали по конфете
Аминь
надо позвать человека говорили у нас дома
когда ломался звонок падал карниз или засорялся унитаз
приходил человек водопроводчик и человек слесарь
и человек плотник и человек стекольщик
все мужчины в семье были совершенно безрукие
даже мой прадед-часовщик
а ведь казалось бы тоже ремесленник
памятник этой безрукой враждебности к материи
стоит у меня в прихожей
эта наборная шкатулка орехового дерева
с остатками перламутровой инкрустации
поверху порубленная топором не окончательно
а слегка но очень густо
я-то знаю кто это проделал и зачем —
на каляевской было печное отопление в пять печей —
в ванной для подогрева воды в колонке
в коридоре в спальне в столовой
и в комнате у тети сони
прадед любил топить печи
садился на скамеечке перед печкой
аккуратно укладывал рыхлым штабелем
наколотые в сарае поленья
а потом на этой самой шкатулке
маленьким топориком а то и большим ножом
отщипывал от полена щепочки
прямо на крышке этой драгоценной шкатулки
как его рука поднималась
до сих пор понять не могу
потом он под поленьями поджигал в печке
маленький костерок из щепок и стружек
огонь занимался и печь начинала гудеть
а какими привлекательными мне казались
те мужчины которые приходили и чинили
замок дверь и все
что требовало мужской умной руки
не надо мне доктора наук я сама умная
пусть рядом будет человек
с умными руками умным глазом
ну так и получилось —
вошла я в мастерскую
а там художник гостей супом кормит
но одной ложки не хватает
он взял деревянную чурку и топор —
раз-раз – и ложку вырезал
ну я за него и вышла замуж
правда не в тот самый момент
а лет через двадцать
теперь его не допросишься
венский стул переклеить
а ведь все может…
когда моему сыну пете было лет пятнадцать
мы с ним случайно попали в бабушкину квартиру
алеша был в это время уже в америке
связь была сложная он присылал письма с оказией —
привезшие письмо люди жили
в доме двадцать девять
по каляевской соседнем
с бабушкиным тридцать первым
поехали мы с петей за письмом
я письмо забрала и решила показать пете
наш старый дом
поднялись мы на второй этаж по винтовой лестнице
остановились у двери
я ее толкнула открыто зашли
здесь в коридоре говорю стоял книжный шкаф
красного дерева…
там столовая там комната бабушки…
тоже открыто мы заходим —
большой стол посреди комнаты
на нем трава какая-то
вокруг стола четверо траву фасуют по кулечкам
ох, думаю, сейчас пулю в лоб получим
изо всех сил улыбаясь говорю
здравствуйте я в этой квартире
жила сто лет назад
вот хочу сыну показать
люди замерли настороженно
я веду петю к окну – вот говорю
здесь была балконная дверь
но балкон видишь уничтожили
тут бабушкина кровать стояла и швейная машинка
которая у меня теперь стоит…
спасибо, говорю, большое спасибо до свиданья
петька тогда еще про травку и прочее что бывает
ничего не знал так что пожалуй не понял
что эти люди здесь делают…
сначала я влюбилась не в биологию
а в лабораторное стекло
и по сей день люблю стеклянную мелочь пробирок колб
воронок чашек петри
в биохимической лаборатории куда заходила с мамой
от этого стекла глаз отвести не могла
когда провалилась на экзаменах на биофак
пошла работать лаборантом
в лабораторию по изучению развития мозга
кроме стекла там оказался еще и великий смысл
так влюбилась что руки стали талантливы схватывали все
тонкие навыки гистологического лаборанта
как будто это не новое для меня занятие
а воспоминание о чем-то что прежде умела и забыла
припоминание такое случилось
с микротомом бинокуляром и микроскопом
сразу нашла общий язык
только с электричеством не поладила
так до сих пор с электрическими приборами сохранились разногласия
даже с утюгом и кофейной мельницей
биологический кабинет в школе был на четвертом этаже
а рядом со школой был участок на котором кое-что росло а кое-что гуляло весной
некоторые избранные любимчики биологички
выводили-выносили погулять жильцов кабинета – кролика черепах и ужа
учительница имя которой я забыла
доверила мне ужа и он обвил мою руку
от кисти до локтя
прикосновение змеиной кожи было холодным и страшным
а вчера у иры на даче возле тинистого прудика
на участке нашли выползок —
там живет целое семейство ужей
выползок был прозрачный в маленьких ромбиках
и весьма драгоценного вида
нет нет нет – никогда
никакой обуви сумок и прочей галантереи
из змеиной кожи в руки не брала
а в студенческие годы мы с леной лапиной
и еще кем-то третьим на практике
три часа сидели в болоте
и наблюдали как из куколки
выкарабкивалась бабочка
а потом долго сушила крылья
они медленно расправлялись
лена фотографировала мы рисовали
а потом бабочка улетела
вспомнила кто был третий —
галя иванова
надо спросить у нее
какого вида была та бабочка
я не помню
любовь к науке не была взаимной
вынесло меня из ботаники и зоологии
из физиологии и генетики
давно уже не нужна в генетике эта стеклянная дребедень
секвенируют геномы без чашек петри
и предметно-покровных стекол
и в мир молекулярной генетики
меня судьба не пустила
а я все пытаюсь туда заглянуть через докинза и ридли маркова и асю казанцеву
могу понять приблизительно о чем речь
это не я ее а она меня отвергла
жалко конечно но судьба так сложилась
дорогу в кратово я больше семидесяти лет знаю стояла пятилетней у станции кратово
с прадедом за ручку и ждала маму из города – и она выходила из электрички
своей чаплинской походочкой носками врозь
в шелковом платье в облипочку и в черной шляпе
с полями и выросшим сбоку на полях
букетиком искусственных незабудок
и с двумя сумками
восторг восторг – мы стоим не на той стороне
куда поезд подходит а на противоположной
и переходить на ту сторону запрещено
потому что одна бабушка из родственной семьи
которая тоже здесь дачу снимала
как-то переходила под платформой
высунула свою беленькую бедную головку —
и как раз под летящий паровоз
а под платформой осталась полная сумка яиц
которые она везла семье
и все до единого остались целехонькие
и еще не забыть —
уезжаем со съемной дачи на грузовике
в кузове кровати столы стулья и мы с мамой
а прадед в кабине сидит
на нем белые холщовые штаны
а в руках у него авоська в ней утка
это бывший утенок которого мне купили
на рынке в начале лета
я с ним играла и кормила его
он за мной по пятам ходил
но за лето утенок вырос
о том чтобы его съесть речи не было —
как можно домашнее животное есть…
я умолила забрать его в москву
прадед довез утку до москвы в авоське
высунув ее из машины
потому что она гадила
на его белые парусиновые штаны
утка долго жила у нас в дровяном сарае
прадед относил ей еду после обеда
и я помню как после чая дед собирает
остатки какого-то печенья
и просит у леночки банку для чая —
утке отнести
бабушка смеется и говорит
что утки чаю не пьют
ближе к зиме утку из сарая
украли дворовые мальчишки и съели —
они сентиментальными не были
никакой хронологии на самом деле нет
хронология явление временное для удобства заполнения документов
а жизнь круглая просторная направлена не в одну сторону и не в четыре иногда горизонт прорывается верх-низ отменяются и ветер посмертия бьет в лоб
мусорный лес – говорит андрей – он понимает
родители оба работали в институте лесоведения
и у него тоже осталось некоторое понимание леса —
казанская дорога была самым сосенным местом подмосковья
но сосен становится все меньше
разнолесье непривередливый клен осина и кустарник
у андрея в мастерской завершенный мир
большой красоты и замкнутости —
как будто своя собственная система координат —
верх-низ-горизонталь
и еще одно измерение без названия
день на даче у иры щипачевой в заозерье
озеро даниловщина плавала в пресной воде
впервые не помню за сколько лет
тридцать-сорок-пятьдесят
а в морях в разных сколько угодно —
черном балтийском и более всего в средиземном
то есть в той его части которое лигурийское
какой прекрасный климат континентальный —
зима весна лето осень
ничего этого нет в жарких странах
и как это бедные люди живут на экваторе
без перемен погоды
как я люблю все это зеленое
которое на свободе
а до?ма не люблю
и как раз сегодня вынесла в подъезд
два моих домашних цветка с окна
они случайно ко мне в дом попали
они меня тяготят
потому что надо постоянно помнить о том что забыла их полить
и чувствовать себя виноватой
теперь они будут общественным достоянием
хотела перечитать гоголя но забыла очки
гоголь лежит со мной рядом
но шрифт ужасный и нечитаемый
хотела посмотреть на весь набор его героев
и выудить их самых сегодняшних —
ноздрев назначен губернатором
манилов работает на телевидении
и сладким голосом рассказывает о будущем
коробочка пристроилась любовницей олигарха
и скупает бриллианты и антиквариат
собакевич размножился и сидит повсюду
хлестаков в президентах
нет не смешно
пришло письмо
на днях привезут урну с прахом
бориса аркадьевича лапина для захоронения
он умер на сотом году жизни
пережив дочь лену на пятьдесят лет
и сына аркашу на несколько
он был последний мой знакомый фронтовик
академик и храбрец невиданный —
история замечательная
как он в пятьдесят третьем году
в самые жидоедские времена
не сокращал двух сотрудниц евреек
несмотря на звонки из академии наук
и требования их немедленно выгнать
был он тогда директором по научной части в институте
приматологии в сухуми
на фронте такого мужества нужно не было
как в той советской жизни сказать – нет
он оставил этих евреек перевел
в разряд старших лаборантов
а тут сталин помер
и они вернулись на свои должности
был он инвалид
ногу потерял на войне
служил в разведроте —
на мину напоролся
солдаты вынесли
герой был от начала до конца
Аминь
когда с дворовыми подружками
я первый раз в жизни вошла в пименовскую церковь
чувство совершаемого преступления отлично помню —
мне еврейке там быть не полагалось
десяти лет мне не было
но глубинное противоречие
между иудаизмом и православием я остро чувствовала
на этом месте начиналась моя отдельность
от моих дворовых подружек и одноклассниц
а в более поздние годы отдельность эта только усиливалась
в тот день был какой-то праздник
церковь полна народу запах горящих свечей и ладана
был волшебным и пели на странном языке
в котором только отдельные слова были русскими
а остальное тревожно-непонятное
что-то вроде зависти почувствовала —
прекрасное и не мое
и пахнет преступлением само мое пребывание здесь
кто же мог предвидеть
что пятьдесят лет я буду здесь стоять
отзываться на слова которые знала наизусть
а потом легко и безболезненно выйду вон
нет-нет-нет не зря я там так долго стояла
но вынесло меня оттуда в пространство
прекрасно-пустое и свободное
андрей медитирует а я не знаю что это такое
пожалуй был один период в конце школы
когда я приблизилась к этому состоянию
неприсутствия нигде
в десятом классе школа была мне в тягость
к этому времени я уже не была отличницей
занималась физикой и химией с репетиторами
для поступления в университет
и в школе сидела уже не на первой-третьей парте
а на последней
и впадала в состояние похожее на обморок
такая была школа медитации
вот проклятье – чувство долга
не пойму от кого мне достался этот груз?
может от бабушки лены – больше неоткуда
мама все делала что надо не напрягаясь
отец вообще избегал таких неудобных вещей
как чувство долга
прекраснейшая легкость жизни
скользящая поверхность его привлекала
а всякая глубина пугала
всю жизнь от сложности бегал
и счастливейшие часы жизни
пролежал на телогрейке под автомобилем
починяя железные потроха москвича гаечным ключом
и мама жила не обременяя себя долгами
включая и супружеский
а я урод со своими списками дел обязательств
и обещаний
сны не перестали сниться
они перестали запоминаться
вот сейчас придет с никитой шкловским невролог
и пропишет волшебную таблетку для памяти
и я – глядишь – снова буду помнить сны
просмотрела файл всяких заготовок —
взять бы какой-нибудь взять и закончить
но нет
смысл остался только один-единственный —
перегонять ежедневную жизнь в текст
если этого не делать не останется ничего
один вопрос для страшного суда – для кого еще?
надо ли выбрасывать весь мусор, есть опасность что просто вообще ничего не останется
улетела с выправленными документами
в лигурию через рим
с ночевкой в аэропортовской гостинице
в номере где было столько углов
что я не смогла их пересчитать
и бо?льшая часть тупые и острые
угадать невозможно
как меня зовут и как тебя зовут
сколько вокруг людей ходят под чужими именами
псевдонимами никами кликухами
и не догадываются об этом
но иногда встречаются люди с подлинными именами
и сразу это чувствуешь – настоящее имя
скоро скоро уже совсем скоро
мне откроют мое настоящее имя
прием надоел. дальше все по правилам.
О теле
Не забыть про оболочки. Их для начала три.
Первая записана на лице новорожденного – нос, рот, линия лба и ноздрей. Эту первую оболочку, со временем меняющуюся,
носим до самого конца. Когда подрастает ребенок,
на него надевают первые штаны и платье. А потом он, взрослея,
вторую тряпочную оболочку выбирает себе сам. И тут я выступаю как эксперт – эта вторая оболочка говорит
и про отношение к себе самому и к миру. Личные качества проявляются
в выборе цвета, кроя, цены, уместности и удобства-неудобства.
Пренебрежительно-безразличное отношение
столь же много говорит,
что и капризные предпочтения,
и тонкости выбора галстука, чулок, косметики,
старья или модной новинки.
Третья оболочка – дом,
который выбран, построен
продуманно и чутко или вообще без внимания:
это решение космических задач пространства
и точки в этом пространстве, плоскостей и объемов. Это героизм стояния в обороне дома-крепости,
охраны тайны гнезда и гроба.
В этих оболочках есть послание и признание
и есть запирание дверей.
Распахнутый ворот рубашки и туго стянутый галстук,
зеркальный блеск ботинок и мягкость стоптанных сандалий, разгороженная криво комната и стоящий неуместно буфет —
все это знаки личности, ее приметы.
Я читаю эту книгу, я великий шифровальщик и дешифровщик —
дама в брильянтах и мужчина
с заклеенной газетным клочком царапиной от бритья,
ненавистные модные джинсы с искусственными дырами и демонстративные заплаты на новеньких рубахах,
лейблы споротые и предъявленные.
Гордость, скромность, тщеславие, наглость, смирение —
я узнаю их по сумкам, кепкам, рваным шнуркам и полированным ногтям. Оболочки опасно прозрачны,
и со мной поосторожнее —
я их вижу.
Про другие оболочки знаю только, что они есть,
но пока не вижу и не читаю.
Тело – первая оболочка, в которой заключено
это самое люся улицкая. Это у всех и каждого – и надо узнать себя,
свое тело как материальную вещь,
научиться к нему хорошо относиться
и наладить хорошие отношения души и тела. У меня ушло на это много лет, но не могу сказать, что научилась.
Чего мне в себе самой не нравится – длинный список.
Начну с короткого – что мне нравится.
Нравится мне в оболочке не так много:
во-первых, кисти рук —
их я унаследовала от бабушки Маруси,
но у нее кисть была поуже.
Руки у меня хорошие, пальцы
длинные, суставы не разбухшие,
но стали очень рельефны синие вены,
сейчас они видны только на правой,
потому что как раз после того,
как я написала слова, что руки мои мне нравятся,
произошла большая неприятность с левой рукой —
неприятность странная и настойчивая:
в первый же день, когда я спустилась к морю
две недели тому назад,
меня слегка полоснула по руке медуза —
красная полосочка, почти незаметная.
Обошлось без последствий —
это было предупреждение.
А за несколько дней до отъезда
снова я налетела в воде на медузу,
и на этот раз она не постеснялась
и здорово меня прижгла в плечо.
Ожог сильный – довольно быстро снимался мазью,
а вот отек от медузьих поцелуев все нарастает.
Рука моя стала совсем слоновья,
и завтра лечу в Москву,
придется, видимо, лимфу как-то откачивать.
Нельзя себя хвалить,
враг из враждебного мира подслушал
и послал на меня медузу.
Руками-то всегда была довольна,
а ногти невзрачные, как у мамы и как у папы —
треугольные, хлипкие и ломкие. Бо?льшую часть жизни мама стригла ногти “наголо”, руки у нее были жесткие, шершавые, рабочие,
ловкие и без прикрас —
перчаток в своей биохимической работе не терпела,
они ей мешали и мне тоже: знаю много женщин,
которые даже посуду моют в перчатках,
а я люблю прикосновение к тому, с чем работаю.
Пожалуй, еще мне нравится моя голова. О форме, конечно, речь – не о содержании.
Я по воле обстоятельств дважды в жизни ходила с бритой головой —
первый раз, когда после химиотерапии волосы начали лезть, я их сама обрила. А второй раз случайно по собственной неаккуратности: в те годы я не стриглась ножницами,
а, выставив нужную длину на бритве мужа,
который бороду ею подстригал,
проходилась по своей голове лезвием,
выставляя отметку один-два сантиметра, чтобы волосы лежали “бобриком”. Однажды бритва соскочила,
и первый проход ото лба к затылку обнажил ровную голую полосу. Пришлось побриться наголо…
Был какой-то прием
типа букеровского или “Большой книги”,
и я иду себе лысая по лестнице и слышу,
как одна баба другой говорит: Улицкая как всегда выебывается…
Вообще-то волосяной покров у человека —
эволюционный атавизм;
сохранят ли люди растительность на теле
через тысячу лет, если сохранятся сами как вид… вопрос.
Про волосы много рассказывает культурная антропология:
дергаешь за единый волосок, и поднимается из глубины
великое разнообразие религий, привычек, мод, диктатур и множество мистических вещей. К волосам не прикасаются,
их дарят прядями, истребляют целиком,
выдергивают по волоску,
режут, жгут, закапывают в землю, колдуют,
хранят в медальонах.
Когда мне плохо, я стригу волосы. Что-то ритуальное и древнее —
срезать волосы и выбросить с ними ситуацию. Не всегда помогает,
но подъем после стрижки ощущаю. Недавно постригла себя,
а сегодня, видимо, уже надо наголо.
Так тошно…
Волосы с детства были густые и темные,
но не радикально черные,
а хорошего цвета черного кофе. Слегка кудрявые.
Еврейский мелкий бес около лба —
свидетельство близости к негроидной расе —
проявлялся только в детстве,
а потом прошел почти сам собой. Помню, что в детстве, когда носила челку, мочила ее и косыночку повязывала, чтобы была гладкая.
Первый раз постриглась сама
между седьмым и восьмым классом
и одновременно слегка потравила себя перекисью водорода.
Окраска волос в школе произвела большой эффект,
был скандал, даже устроили по этому поводу классное собрание. Мягкое руководство собранием осуществляла
замечательная тетка, завуч Александра Петровна,
крашеная блондинка, красивая, ухоженная —
класс туповато молчал – меня не то что любили,
но я в девчачьей иерархии занимала место из первых.
Одноклассницы вяло осудили за стрижку, за узкую и короткую юбку (из маминой перешитая длиной до колена, что было по тогдашним временам экстремально).
Под конец припомнили,
что видели меня на улице в обнимку с молодым человеком.
Ответила я, как теперь думаю, блистательно:
это замечательный молодой человек,
он даже член партии.
Самое смешное, что это было чистой правдой:
Игорь Коган учился в физтехе – туда было трудно поступать,
пришлось даже поработать два года на заводе: там он и вступил в партию для облегчения студенческой карьеры.
Встречала его в Израиле лет семь тому назад, он в порядке,
живет возле Ирадиона,
а прежде жил на Селезневке.
Несколько лет я волосы коротко стригла,
а потом снова отрастила.
Когда после школы работала
в Институте педиатрии лаборанткой,
уже была не то с хвостом, не то с пучком.
Парикмахерскую стрижку ненавидела
как унизительное насилие:
сидишь в белой простыне с мокрой башкой
перед зеркалом, и оттуда смотрит на тебя
испуганное “не я” —
так до сих пор я и стригу себя сама,
хорошо ли, плохо – не так важно.
Волосы у меня скорее не мамины, а папины,
что стало особенно заметно, когда я стала седеть —
седина ложится красиво, как у отца. А мама поседеть не успела – умерла раньше.
Заканчиваю с головой и волосами.
Уши мои не вызывали у меня протеста,
они всегда были великоваты,
но мне нравятся люди с большими ушами.
Уши что-то сообщают об их хозяине – я это чувствую.
Самые маленькие и изящные ушки были у Любочки,
жены моего покойного театрального поводыря
Виктора Новацкого,
и связаны были с какими-то ее мелкими недостатками,
а может даже с тайными талантами.
Как раз в последние годы к моим ушам
появилась у меня большая претензия —
стала глохнуть, и время от времени
обращаюсь к ушам с просьбой вести себя приличней
и не лишать меня окончательно слуха.
Между прочим, поразительно:
по мере ослабления слуха
я становлюсь все чувствительней к музыке
и все лучше ее слышу и понимаю. Спасибо, уши, я вас люблю
и прошу вас тормознуть по части глухоты
и продержаться подольше.
Хорошо еще, что уши выходят из строя, а не глаза…
Дальше – шея. У всех в маминой семье короткие шеи, самая короткая была у мамы.
Мне немного длинношеести прибавила бабушка Маруся. Спасибо.
Все детство я очень горевала, что похожа на папу,
а не на маму. Она была очень красивая. Все было в ее лице соразмерно и благородно:
кругловатый лоб, нос с легкой горбинкой,
крылатые брови, рот с красиво нарисованной верхней губой,
чудесный овал лица, чуть заостренный к подбородку.
Я мало что от нее унаследовала,
разве что рисунок бровей. Материнская
порода дала мне приземистости, прочности, ширококостности
и лишила достоинств отцовской линии —
длинноногости, легкокостности, светлоглазости. Вспомнила, что бабушка Маруся как-то сказала,
что сын ее сложен как Аполлон!
А сегодня в моде геркулесы
с накачанными шашечками и шишечками мышц…
Мое вполне устаревшее генетическое образование
очень глубоко во мне засело,
и, хотя я отлично знаю, что наследование признаков
гораздо более сложно, чем просто взаимодействие доминантного и рецессивного гена,
я с большим вниманием отношусь к тому,
что могла бы назвать глубоко упрятанной рецессивностью.
О, сколько всего сидит в каждом из нас в запечатанном виде,
не передано нашим потомкам первого поколения,
а хранится, как в кладовой, для дальних…
От бабушки Маруси помимо красивых рук
я унаследовала маленькую грудь с маленькими сосками,
и выкормить своих детей грудным молоком,
которого было довольно много, мне не удалось.
У моих младенцев не было сил вытянуть из меня
имеющееся молоко, и я,
помучившись три месяца с грудным вскармливанием Алеши,
с Петей решила вопрос радикально:
после родов сразу перевязала грудь полотенцем,
и молоко как пришло, так и ушло.
По материнской линии пришла не пышность груди, а склонность к раку,
он и сел десять лет тому назад мне на грудь.
Правда, рак был какой-то ослабленный, не самый яростный,
да и у мамы первый раз он объявился годам к сорока, договороспособный, и после операции отошел,
и со мной случилось то же самое.
А может, прогресс медицины,
которая от рака груди научилась спасать,
а от ретикулосаркомы, которая была записана в мамином тексте ДНК или в тексте судьбы,
пока не научилась.
От нее мама и умерла в 53 года.
А мне уже под восемьдесят.
Вот так.
Опускаюсь ниже: ребра расходятся довольно высоко, и желудку вольготно выпирать как ему угодно. Это от отца и от деда. Мы пузаты. И много едим. Я поняла это довольно поздно и стала ограничивать себя, но это не помогло, именно потому, что поздно спохватилась. По женской линии тоже все плотные дамочки, но они-то все грудастые и живот не так заметен.
От мамы также пришли суставчатые пальцы ног.
У меня еще ничего, не так страшно,
а у мамы и бабушки стопа была ужасно деформирована,
этому способствовали и высокие каблуки,
которые тогда носили с утра до ночи.
Я уже лет двадцать не ношу
обуви на каблуках,
но всю молодость проскакала на шпильках-гвоздиках.
Изящество было большое у бабушки Маруси – и в кистях, и в стопах – не зря же побывала в босоножках Айседоры Дункан…
Фотография где-то сохранилась – не балетный класс,
а нечто эвритмическое.
Некоторую свободу движения и я от нее переняла —
не сразу, к старости лет…
Итак, с кистями собственных рук я вполне согласна.
Это единственное. Нет, пожалуй, еще и рот.
Вообще-то рот как рот, ничего в нем нет особого.
Но в какой-то момент, сравнительно недавно
я заметила, что у рта есть свое собственное выражение,
которое определяет иногда и все выражение лица:
оно слегка детское.
Это я заметила на любительских фотографиях,
или когда снимают меня, а я этого не знаю.
Смотрю серьезно и с удивлением.
Рот мой умеет улыбаться,
но совершенно не умеет смеяться.
Вспомнила! Году в 1911-м, кажется,
когда бабушка Маруся работала в труппе Свободного театра,
там проводили конкурс на самую красивую ножку:
актрисы встали за занавес и высунули из-под него ножки.
И первый приз получила Маруся.
Это был бумажный башмачок, наполненный конфетами,
и на нее надели передник, на котором было написано:
“У меня самая прекрасная ножка”…
Бедная Маруся. Счастливой она не была.
…Вот Андрей бреется перед зеркалом почти каждый день, смотрит на себя в зеркало. Я-то знаю, что он себе нравится. Но смотрит он на себя, чтобы видеть, по какому еще месту бритвой пройтись.
Женщины смотрят таким же осмысленным взглядом на себя, когда красятся. Я же не крашусь. То есть раза два в год, когда под камеру вылезаю. Я-то, в отличие от Андрея, себе не нравлюсь. Но про него потом.
Последние годы я стараюсь с собой примириться, перестать враждовать и хоть немного себе нравиться, а скорее – себя принять такой, какая я есть. И к тому же я ему (телу) благодарна:
до сих пор оно не заставляет меня страдать. Даже мои сильнейшие мигрени с годами делались все легче и легче, а к старости и вообще прошли. А в последние годы даже стала испытывать нечто похожее на чувство вины перед телом, к которому относилась невнимательно, непочтительно, не прислушивалась к нему и даже постоянно его мучаю курением, которое явно не нравится моим легким, о чем они мне иногда тихонько и очень деликатно сообщают.
Никаких идей о здоровом образе жизни во времена моего детства еще не было: диеты, вес, спорт еще не обозначились как жизненные принципы.
Семья, которая мне досталась по рождению, никогда ничего общего со спортом не имела. Единственная его разновидность – игра в карты – практиковалась ежевечерне: дед играл со своим братом в преферанс. Тоже вид спорта – интеллектуального. Меня же отдали в музыкальную школу, чтобы именно там я училась играть. Тоже вид спорта. Я и училась, пока у меня не нашли первичный туберкулезный процесс и врачи предложили маме изменить образ жизни ребенка: больше времени проводить на воздухе и заниматься спортом. И мама отдала меня в детскую спортивную школу на ближний стадион “Машиностроитель”. Ни мой рост, ни физические данные не предполагали успехов. Но мама считала, что если уж я бросила музыкальную школу – пусть будет спортивная. И с дворовой подружкой Женей мы пришли на “Машинку”, как называли стадион юные спортсмены. Туда брали всех подряд. Года три мы с Женей туда ходили и даже ездили в летние лагеря, что-то вроде спортивных “сборов”. Хотя физические данные мои были никудышными, но я оказалась хорошо скоординированным подростком: результаты ничтожны, но техника прекрасная. И тренер Новиков, человек немолодой, с необыкновенно красивым и мужественным лицом американского киногероя, о чем никто, да и он сам, не догадывался, велел мне показывать остальным правильный “перекидной” или “перекат” – это такая техника прыжков в высоту – или гонял на барьеры, где у меня тоже была правильная техника. Но выше 1,35 м прыгнуть мне не удавалось. Зато красиво! И скорость в беге была соответственна длине ног – не ахти. Но ведь красота важнее практического результата! И телу моему нравились все эти упражнения, и, наверно, с тех самых пор у меня хорошая координация движений. В рок-н-ролльные времена ловко скакала под музыку. Но, главное, занимаясь спортом, я научилась падать – “калачиком”, подбирая кисти и мягко опускаясь на согнутые плечи, немного катясь. До сих пор это умение меня не покинуло.
В целом я благодарна моему телу, и чем дальше, тем больше: я достаточно подвижна, хорошо хожу, могу таскать рюкзаки с продуктами большого веса, есть еще некоторое количество зубов, а которых нет, те я заменила имплантами и искусственными приспособлениями.
Правда, я стала быстрее уставать и ослабела память.
Но память никогда не была особо цепкой – не хотела учить иностранные языки, зато замечательно сберегала мелкие детали и подробности, которые прекрасно теряются. И хотя более всего у меня претензий именно к моей дырявой памяти, но я благодарна тем не менее и ей, бедняге, потому что отдельные картинки, иногда невероятно ранние, она сохранила. Так что спасибо ей, моей памяти.
На самом деле память – это самое таинственное в нас, довольно хорошо известно теперь, как работает сердечная мышца, каким хитрым образом накопленный зеленым миром хлорофилл открыл дорогу к существованию животной жизни и как работает, скажем, наше пищеварение и выделительная система. Никто не знает, как происходит эта грандиозная перезапись слуховых и зрительных картинок в те воспоминания, которые мы храним пожизненно.
Про это мне рассказывает мой друг Никита Шкловский, но я не все понимаю из его возвышенной и восторженной речи.
Боюсь уходить в эту область, потому что она расплывается и уже не вполне понятно, о чем идет речь – о теле или о душе…
Подозреваю, что душа несет на себе отпечаток тела, а тело, особенно лицо, мимика, жесты, отражает особенности души.
В сторону любви…
Приехали русско-итальянские друзья, привезли в гости на несколько дней к моему четырнадцатилетнему внуку Лукасу свою тринадцатилетнюю дочку. У них взаимная симпатия. Общаются современным образом – спят в одной комнате в разных углах и переговариваются по планшету и по телефону – прикосновений не заметно. Зато друг друга фотографируют. Голос пола меняет регистр?
А про любовь-то, про любовь… Первый раз отчетливо мне понравился мальчик в пятом классе, когда женскую школу слили с мужской. Старостин Витя. Не могу сказать, что я страстно в него влюбилась, но глядела в его сторону непрестанно: глазки голубые, ресницы девичьи, миловидность девчачья… Ничего не было в нем мужского, этого Витю я еле-еле из памяти вытащила, забылась эта любовь. Страдал ли он, бедняга, от моих пылких взглядов или не замечал их, не знаю. Я-то к тому времени была опытная относительно взглядов – несколько мальчиков уже прицеливались глазами в меня, но без всякой взаимности.
А позже возникло соображение об античном юноше, столь притягательном для матерых мужиков афинской школы: в юношах есть некий период половой неопределенности. Я прежде считала, что осознание себя женщиной или мужчиной происходит лет в пять-семь, но, возможно, гораздо позже. Миловидность бесполая.
Первым прицелился Володя Быковский.
Все знакомые мальчики до пятого класса, когда произошло слияние мужских и женских школ, брались на днях рождения Саши Хелемского. Его одноклассник Володя был генеральский сын, но генерал умер к тому времени, только генеральская квартира на Тверской осталась да мама, бывшая генеральша, очень растерянная от неожиданности вдовства.
Володя был белесый, с обещанием лысины уже в детстве, и худенький, а я упитанная, черненькая и умеренно кудрявая. Володя умер очень рано, едва закончив институт восточных языков. Бедная генеральша! Всех потеряла – и мужа, и сына. Аминь.
Был еще Витька Бобров во дворе, дворничихи Насти сын. Отец у него был, но почти всегда сидел, только один раз я его видела в перерыве между посадками. С Витькой мы всегда дрались, он ко мне постоянно приставал, однажды подстерег меня в парадном и полез, может, и не драться, а так, побаловаться. Но я его схватила за плечи и трахнула башкой об стенку. Он лицо мне несколько поцарапал.
Мама моя, увидев мою расцарапанную морду, решила пресечь Витькино хулиганство и торжественно повела меня в хибарку с земляным полом, в которой жила дворничиха Настя со своими тремя детьми. Мамочка моя Насте указывает на мою расцарапанную щеку и предъявляет претензии, а Витька лежит на койке и блюет от сотрясения мозга, которое я ему устроила.
Но поняла я это через много лет.
Спустя лет десять-пятнадцать иду я по Каляевской улице мимо своего бывшего дома, а навстречу Витька Бобров, со стальными зубами и лысый, уже после первой ходки, очень обрадовался мне, руки расставил с намерением обняться и говорит:
– Как же я в тебя влюблен был в детстве. А мамку мою трамвай зарезал…
Обнялись. Больше я его никогда не видела.
Аминь.
В русском языке нет нейтрального слова, обозначающего половые органы, только матерные страшные, запретные, заборные “хуй” и “пизда”, а все остальное либо латынь, либо стыдливо-ханжеская попытка дать обозначение, прозвище, намек, тень слова вроде “пиписька”… интересно, а что в других языках? В детстве эти страшные слова отбрасывали ужасную тень на всяческую любовь. Такая у нас была культура-антикультура… И что по этому поводу думают дали и зализняки?
Вспомнила первое свидание в пионерском лагере. Я нравилась гармонисту Васе, он был цыганистого вида с сильными кудрями и бровями, может, и в самом деле цыган, – он назначил мне свидание после отбоя. Вася мне совершенно не нравился, но как было не пойти? Ведь первое свидание! Я ночью вылезла из окна и проскользнула к оврагу, который и был границей лагерной территории. На дне оврага тек ручей, но к середине лета он уже высох.
Там мы и встретились – темной ночью он предложил мне дружить, и это было уже второе предложение за ту лагерную смену. Первое я уже отвергла без свидания, теперь отвергла и это, сказавши, что у нас слишком большая разница лет – ему четырнадцать, а мне двенадцать.
Это было лукавство – на самом деле замечательно, когда дружишь с таким взрослым мальчиком. Но я отказала, потому что тот, который мне нравился, мне дружить не предлагал. Тот был почти ровесник, может, на год старше, светлый, славянский, с тонким дерзким лицом. Наверное, мой муж Андрей в двенадцать лет был на него похож…
Самое забавное забыла, только сейчас вспомнила: когда нас вывозили в конце смены в город, вместо двух автобусов пришел один, и набилось очень много ребят, и я сидела у этого мальчика на коленях. Он ерзал все дорогу, а я слегка удивлялась: зачем он положил в карман огурец?
Вспоминаю себя – самое начало жизни в женском теле, в женском поле. Совсем маленькая – меня уложили спать в разгороженной надвое комнате тети Сони – я в большой кровати красного дерева, напротив меня зеркальный шкаф. Трехстворчатый. На двух крайних створках маркетрические ромбы, в середине большое зеркало. Я уложена, укрыта одеялом в хрустящем крахмалом пододеяльнике, но спать не хочется. Сажусь на кровати, расставив колени, и разглядываю то, чего никогда еще не видела: розовый разрез между ногами, обрамленный нежными губами, с маленьким как будто острием на вершине. В разрезе – вход в глубину… Я уже информирована, мне все рассказали во дворе, но я не поверила в этот ужас. Как? Все люди на свете это делают? И моя мама? И мой папа? И дедушка с бабушкой? Да быть того не может!
Проходит еще несколько лет, и я лежу в уже бабушкиной постели, с тем же крахмально-жестким бельем. Нас временно уложили сюда спать – меня, десятилетнюю, и моего двоюродного братика Юрочку, совсем маленького. Пока гости в соседней комнате пьют чай и громко смеются антисоветским анекдотам, я исследую то, что, по моим свежим сведеньям, и есть страшное орудие, которое врывается в розовое женское нутро… Довольно жалкое орудие – мягонькие три шарика: два круглых и один продолговатый, с розовой дырочкой на нежном кончике. Мальчик спит и не думает просыпаться. Я все потрогала. Нет, мне наврали дворовые девчонки: не может быть, чтобы это был он – страшное слово! – который может войти внутрь меня. Нет, нет, никогда в жизни! Я так люблю моего двоюродного братика. Это я выбрала ему имя – Юрочка. Мне очень нравилось это имя.
Самый первый Юра, которого я знала, жил на третьем этаже – совсем большой мальчик, восьмиклассник, даже фамилию его помню – Тезиков, и, когда он пробегал мимо меня по лестнице, я замирала. Он мне очень нравился, и розовые прыщи на его худой физиономии мне тоже нравились. Мужественно…
Следующий Юра появился спустя несколько лет. Мне было пятнадцать, год был после-фестивальный, пятьдесят седьмой. Девушки носили широченные оборчатые юбки, под ними полагалось носить еще и нижние, чтобы вокруг тонкой талии дыбилось ситцевое облако. На пляже в Татарове – как меня туда занесло? – я, пятнадцатилетняя, познакомилась с настоящим суперменом (слова такого еще не было, но порода эта уже проклевывалась), высоким и узким Юрой, двадцатитрехлетним студентом. Он проводил меня домой, а через несколько дней ждал меня в подъезде с букетом цветов. О, позор школьной формы, коричневого платья и черного презренного фартука…
На первое свидание к нему я одолжила у подруги Маши черный свитер с высоким воротом, который можно было натянуть на голову как капюшон, и сшила на большой скорости юбку в мелкую черно-красную клетку. Я собиралась на свидание, а мама, видя мое возбуждение, только качала головой и говорила:
– Люсенька, не надо бы тебе идти на это свидание… ничего хорошего тебя не ожидает…
Прекрасная моя мама. Все предвидела и смирялась с неизбежностью. Но отпустила же!
Студент Юра повез меня к себе домой. Мне и в голову не пришло спросить: зачем? Ясно было, и мне туда хотелось… Большая профессорская квартира. Я из коммуналки – таких квартир еще не видывала. Первый поцелуй, как только дверь захлопнулась. И в постель, в постель без промедления. Одежда слетает как досадная помеха, и кожа касается кожи, губы губ, и руки рук, и ноги ног…
Ничего такого не происходит, кроме нежности и ласки.
Потом оказываемся в ванне, и вода ласкает, и полное счастье прикосновений в теплой воде… и ничего такого! Он восхищается мной, я восхищаюсь им.
– Я хочу тебя сфотографировать, это будет на память о сегодняшнем дне…
– Да, да, на память о сегодняшнем дне…
День любви и обнаженной ласки…
Это была компания сутенеров, которые вербовали девочек с помощью пары таких красавцев, как Юра. Фотографировали, запугивали, шантажировали и торговали потом их глупыми телами.
Отборочный тур я прошла – фотографии были сделаны. Впрочем, я их не видела. Но была рассказана мне какая-то путаная история, что фотографии случайно попали куда не надо бы… и теперь надо как-то выпутываться. То есть выпутывать бедного Юру, в которого я по уши влюблена, из неприятной истории. Сценарий для идиоток был написан прекрасно, но я с этого крючка сорвалась, сообразив, что герой мой в этой истории играет какую-то подсобную и жалкую роль. А мы, девочки, любим “суперменов”, а не “шестерок”.
Красавца этого увидела года через три, уже на судебном процессе, когда меня разыскали по его записной книжке и хотели привлечь в компанию пострадавших. Я не была пострадавшей, не дала против него обвинительных показаний. Он и его руководящий приятель получили свой срок без моей помощи. Лет пятнадцать спустя я, обошедшаяся без всякой травмы и вполне уже взрослая женщина, встретила Юру в винном отделе магазина – он был почти неузнаваем: в тюрьме его хорошо изметелили, обвисшее лицо со шрамом через лоб. Мы поздоровались.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/ludmila-ulickaya/moe-nastoyaschee-imya-istorii-s-biografiey-68620170/chitat-onlayn/) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.