Шкатулка
Наталья Твердохлеб
Перед вами сборник рассказов талантливого автора "Шкатулка". И «Шкатулка» эта – с секретом. В ней собраны повести – короткие и яркие. Каждая могла бы стать сюжетом для романа, но автору удается обо всем рассказать в небольших новеллах. Фото балерины, исполняющей знаменитый танец «Женщина-змея», опубликуют во многих газетах мира. А где-то далеко маленький мальчик вспомнит, как играли по вечерам блестки на костюме его мамы. Что будет дальше? Как сложатся их судьбы? Туфли на шпильке оказываются несбыточной мечтой для бригадира Фроси. Сможет ли их купить Сара-Флориана? Десятилетиями женщина каждую пятницу получает в подарок букет из синих колокольчиков. От кого? Тайну раскроет ошибка в одной-единственной букве. Казалось бы, банальная история, когда лучшая подруга уводит мужа. Но так ли это? Узнаете, открыв «Шкатулку».
Наталия Твердохлеб
ШКАТУЛКА
Аквамариновые глаза
2006 год. Рахель
Рахель торопилась. Еще несколько шагов, и она спустится в бомбоубежище. Вдруг стало тихо. «Почему замолчала сирена. Отбой?», – успела подумать Рахель, почувствовала сильный удар и потеряла сознание. Она очнулась за цветной занавеской. Болела голова, пахло лекарствами, ей что-то говорила девушка в голубом костюме. «Медсестра, – поняла Рахель, – что здесь делает медсестра?» Она хотела сказать девушке, что не слышит ее, но слова останавливались где-то в гортани. Рахель повернула голову и увидела Натана. По лицу мужа текли слезы.
Она вернулась домой через неделю. «У нас еще будут дети, доктор говорил, что обязательно будут», – повторял Натан. Рахель молчала, не плакала, она молчала еще много дней, пока Натан не сказал ей: «Я снова иду в армию. Начался призыв резервистов».
– Да, – ответила Рахель.
2008 год. Рахель и Натан
Неожиданно позвонила знакомая из Хайфы, с которой я давно не общалась. Спросила дежурное: «Как дела?» Рассказала немного о своей жизни и быстро перешла к цели своего звонка.
– Очень прошу тебя, встреть, пожалуйста, в аэропорту моих друзей. Замечательные ребята. Они раньше никогда не были в Украине, и никого у них в Киеве нет. Проводишь их потом в Центр по усыновлению?
– Встречу, конечно. Если бы я еще знала, где у нас этот Центр.
– Посмотри в интернете, и у ребят есть адрес. Их зовут Натан и Рахель. Натан говорит по-русски, а Рахель – нет.
– Хорошо, диктуй номер рейса.
Рахель оказалась красавицей, нет, не просто симпатичной и милой, а настоящей царицей – наверное, такой была прекрасная ее тезка, наша праматерь. От лица Рахели невозможно было взгляд отвести. Хотелось смотреть и смотреть на нее. Прямые длинные волосы черным шелком падали ей на спину, глаза зеленовато-голубые – аквамариновые; нежно-белый, без румянца, тон лица подчеркивал цвет грустных глаз-самоцветов. Высокая, тоненькая, в джинсах и туфельках-балетках, она показалась мне совсем юной. Мужа своего, тоже красивого, рыжеволосого, загорелого, Рахель держала за руку, как ребенок. Я их узнала сразу – так выделялась эта пара на фоне разношерстной толпы людей, торопившихся к выходу из аэропорта. Подошла к ребятам, мы поздоровались.
– Вы извините за беспокойство. Сами бы добрались, но друзья подняли всех знакомых на ноги. Вот и вам пришлось приехать. Спасибо, – сказал Натан.
– Ваши друзья все правильно сделала. И не за что меня благодарить.
Натан перевел Рахели мои слова. Глаза ее заиграли сине-зелеными оттенками. Я вновь залюбовалась ее лицом.
2012 год. Шломо
Самолет из Израиля прилетел рано утром. В Центр по усыновлению Рахели и Натану нужно было прибыть во второй половине дня, а вечером они должны вместе с представителем Центра уехать в маленький городок на границе Украины и России.
– У нас еще много времени, потому есть два варианта: проедем по городу, и вы посмотрите Киев, или сразу ко мне – отдохнете с дороги, потом отвезу вас, куда нужно, – предложила я гостям.
Натан наклонился к жене, что-то спросил у нее.
– Лучше к вам, у нас важное дело, пока ни о чем другом не можем думать.
Мы пили чай и беседовали – вернее, говорил со мной Натан, иногда оборачиваясь к Рахели, чтобы что-то перевести и поймать одобрительный лучик ее взгляда. Натан рассказывал, как ребенком уехал с родителями в Израиль из Белоруссии, как служил в армии, как встретил будущую жену. «Странно, – думала я, – только познакомились, а такое чувство, будто давно их знаю». Я не задавала вопрос о том, что понадобилось им в маленьком украинском городке. Натан заговорил об этом сам.
– В 2006 году, когда война с Ливаном была, Рахель беременную ранило – ракета рядом разорвалась. Ребенка нашего спасти не удалось. А теперь мы приехали за малышом, мальчика заберем из Детского дома.
– Но вы такие молодые, у вас еще будут дети.
– Вряд ли, Рахель болела сильно после ранения, до сих пор врачи ничего определенного не говорят. А этот малыш… мы уже его любим.
– А Рахель не против, что вы мне все рассказали?
Натан посмотрел на жену. Рахель молчала, только глаза меняли цвет, как драгоценный камень, подаривший им свои краски. Она улыбнулась, достала из сумочки несколько фотографий и разложила на столе. Я рассматривала снимки, хвалила малыша, просила Натана перевести мои слова. Похоже, все, что я говорила, радовало ребят. Они переглянулись, а потом снова взялись за руки. Мальчику на фотографии было годика три. Светло-русый «ежик», нос кнопочкой. Вот только глаза, как у будущей мамы, сине-зеленые, в пол-лица. «Мы дадим сыну второе имя Шломо, как у нашего мудрейшего царя, – сказал Натан. – Рахель вышила ему кипу для праздников. Я Вам сейчас покажу».
Кипа была настоящим произведением искусства – на белом шелке вышиты золотыми нитками оливковые ветви с плодами из небольших черных жемчужин.
– Ваш ребенок будет проходить гиюр?
Да, мы сделаем все возможное. Но все же думаем, когда ему исполнится тринадцать, пусть сам решит, хочет ли он быть евреем.
Я вышла из комнаты, чтобы принести десерт, а когда вернулась, увидела, что Рахель кладет на колени детские вещи: свитер, шапочку, шарфик. Она гладила рукой мягкую шерсть, складывала, раскладывала и вновь рассматривала одежду, приготовленную для малыша. Из чемодана Рахель достала игрушечного жирафа – смешного, с длинной, как и положено, шеей, только какой-то необычной, нежирафьей расцветки. Ноги его можно было согнуть, голову наклонить, как угодно. Мне жираф очень понравился, и я тут же начала сочинять о нем сказку. Предложила Рахели намного отдохнуть, принесла для нее плед и подушку. Через минуту Рахель крепко спала, обняв игрушку.
Я верю в чудеса
Мужчина, встретивший нас в Центре по усыновлению и представившийся Сергеем, сразу заговорил с гостями на иврите. На мой удивленный взгляд ответил коротко: «Это работа». Сергей дал Натану и Рахели подписать какие-то бумаги, потом вытащил из сейфа и переложил в портфель толстую папку. Обратился ко мне: «Все документы в порядке, билеты у меня, через час отправляемся на вокзал. Можем уже вас отпустить».
– Нет, я провожу ребят.
По дороге на вокзал Сергей, показавшийся мне вначале немногословным, вдруг разговорился. Многое я узнала в тот вечер. Незнакомый мир для меня открылся. Кому только Сергей ни помогал с усыновлением. Рассказал о девочке-цыганке, которую пожилые поляки удочерили. Она им танцы с бубном по ночам устраивала. Не высыпались, с ног валились от усталости. Но ничего, привыкли. Сами теперь поют и танцуют, а девочка звездой эстрады, наверное, станет – такие у нее успехи. «Вот и украинский малыш полетит скоро в Израиль, жить будет у самого Средиземного моря», – добавила я. Сергей ничего не ответил, но взгляд его мне не понравился.
Мы прощались на вокзале. Сергей проводил ребят в купе, а сам вышел на перрон – оставалось еще время до отхода поезда. «Пожалуйста, – попросила я, – передайте Рахели, что я обязательно напишу сказку о белом жирафе и пришлю ее малышу». Сергей молчал.
– Что-то не так? Я не то сказала?
Он ответил не сразу, каким-то другим, изменившимся голосом.
– Ребенок болен – острый лейкоз, форма тяжелая, надежды мало.
У меня перед глазами возникла картинка: белый жираф плакал большими белыми слезами.
– Они знают?
– Да. Сказали, что не отступятся, что им нужен только этот мальчик. Они его выбрали, полюбили, будут лечить.
– Но, может быть, есть хоть какой-то шанс? Сколько же им горя можно переносить?
– Вы верите в чудеса? Я – нет. Они месяц должны жить поблизости, навещать ребенка каждый день, чтобы он привык. Такие правила. Дай Б-г, чтобы улетели втроем. Мальчик в больнице. Прощайте. Возьмите визитку. Звоните, если хотите.
Рахель и Натан махали мне из окошка, улыбались. Не знаю, что со мной случилось. Но в этот момент я превратилась в Рахель, я влезла в ее кожу, по моим сосудам потекла ее кровь. Я стала ее болью. У меня вдруг почти исчезло зрение, пропали цвета, все вокруг окрасилось в серо-черный. «Господи, – просила я, – ты же всемогущий и милосердный. Только ты можешь совершить чудо. Сделай что-нибудь для этих людей, сохрани для них сына, дай им шанс вылечить мальчика».
«Я верю в чудеса!» – крикнула выглянувшему из окна Сергею, но поезд уже набирал скорость. Почувствовала боль. Разжала ладонь. Визитка, кусочек пластика, порезала мне руку. Номер остался в памяти. Не думала, что когда-нибудь его наберу.
2018 год. Фильм о любви
Позвонила Сергею через несколько лет – его помощь нужна была близким друзьям. «Только по делу, только по делу, не спрошу о Шломо, только по делу», – убеждала себя дорогой. Встретились как старые знакомые. Сергей проконсультировал друзей, и мы уже собирались прощаться.
– Вы не хотите задержаться немного?
– Да, конечно.
– Садитесь удобнее, будем кино смотреть.
Сергей развернул ко мне монитор. Лужайка, яркая зелень, столы накрыты, музыка, детские голоса. Дети, много детей рассаживается за столами. В центр выходят трое – стройная темноволосая женщина, высокий мужчина и мальчик лет десяти. У мальчика на голове белая кипа с вышитыми золотом оливковыми ветками. Женщина что-то говорит на иврите, обращаясь к детям. Рахель? Поворачиваюсь к Сергею. Он улыбается.
– А мальчик?
– Смотрите дальше.
Тоненькая мальчишеская фигурка, русый «ежик». Выздоровел?! Шломо!
Фильм продолжается. Рахель заканчивает речь. Шломо куда-то убегает. Возвращается, держа за руку девочку. Аплодисменты. Дети разворачивают плакат. На нем нарисованы смешные веселые рожицы и яркая цифра «3», вверх летят разноцветные шары. Девочка смеется. У нее длинные черные волосы, красивое личико с белой кожей. Камера берет крупный план. На экране большие аквамариновые глаза.
Белая шубка
Конверт был белый, длинный, с черным безликим штемпелем и непонятным обратным адресом. Элина пожала плечами и начала вспоминать, не нарушила ли она правила на дороге, не обидела ли смертельно кого-то из соседей, не натворила ли еще чего-нибудь. Не вспомнив ничего стоящего, решила все-таки не гадать и вскрыть конверт, будучи уверенной заранее, что его содержимое не может иметь к ней никакого отношения.
Элина читала и перечитывала короткий текст, напечатанный на официальном бланке. В висках стучало, она сжала кулачки так, что ее длинные, покрытые ярким лаком ногти больно впились в ладони. Элина посмотрела на часы и подумала, что мама, наверное, уже спит. «Разбужу, сейчас или никогда», – девушка постучала в комнату матери. Ида не спала.
– Мама, много лет мы просто молчим вдвоем по вечерам. Может быть, пришло время поговорить, – Элина положила перед Идой письмо.
– Наверное, пришло. Хорошо, я расскажу тебе, все расскажу. Но и ты не молчи. Я хочу… я должна понять.
Элина кивнула.
Ида
Я приехала по распределению в незнакомый город. Вещей почти не было: небольшой чемоданчик и учебники. Книги лежали просто в сетке – в авоське. Я крутила головой по сторонам – кто-то должен был встречать из НИИ, куда меня направили на работу. Не видела, как он подошел, как будто из-под земли передо мной вырос. Посмотрел сначала на меня, потом на авоську. Молча, взял чемодан, забрал сетку с учебниками и согнул руку в локте, предложив мне таким образом взять его под руку. Сейчас уже не помню, в какой момент я пропала – когда первый раз посмотрела на его лицо, запрокинув голову, потому что и до плеча ему не доставала, или когда он, наконец, заговорил. Он что-то меня спрашивал, рассказывал о работе, об институте. Не помню уже, что я отвечала, помню только, что хотела, чтобы дорога эта никогда не заканчивалась, чтобы он просто был рядом. Я знаю, ты упрекаешь меня за то, что я несколько раз выходила замуж. Ты думаешь, что я уделяла тебе мало внимания. Что ты знаешь, моя девочка? Я всегда любила только его – твоего отца. Так сложилось, так получилось. Попробуй понять.
Это ведь не роман был – водоворот, омут, бездна. Мне было все равно, о чем шептались за нашими спинами, я никогда не спрашивала, женат ли он, есть у него семья. Я вообще его ни о чем не спрашивала. Мне было безразлично все, что не было им, – его руками, его глазами, его голосом, его запахом. Однажды, идя по коридору, услышала вслед: «Надо же, какая преданность своей нации, – даже в любовницах еврейка». Я только улыбнулась: не знала о его национальности, не интересовалась. Звали его Аркадий, а фамилия у него была Островский, как у писателя. Впрочем, все это не имело никакого значения: был рядом он – мир существовал; не было его рядом – мир рушился.
Потом мне сообщили, что вернулась его жена Циля с дочкой Адочкой. Они гостили все лето у родителей Цили. Может, кому-то это странным покажется, но мы подружились. Циля была мудрой и очень доброй женщиной. Она мне рассказала, что никогда не любила Аркадия, вышла замуж за него, потому что он был перспективной партией. Никакой любви между ними не было, отношения у них были свободными, но семью она сохраняла ради Адочки. Циля знала о моих чувствах к Аркадию, но мы все равно дружили. Она навещала меня в клинике, когда я тяжело заболела. Ухаживала, за мной как за ребенком, бульоны носила, фрукты. Она часто уезжала с Адочкой к своей маме, а Аркадия оставляла под моим «присмотром». Вот «присмотр» моей беременностью и закончился. Тогда мне Циля и сказала: «Рожай». Сама она уже рожать не могла, у нее какое-то серьезное заболевание было.
Мудрая Циля решила, что у ребенка обязательно должен быть отец. В отцы тебе она выбрала нашего сотрудника Акулова, который долго за мной ухаживал. Никто его не обманывал, он знал про будущее твое появление на свет. Он на все был согласен – признать ребенка, дать ему свою фамилию. Когда ты родилась, он очень трогательно о тебе заботился, баюкал, с колясочкой гулял с гордостью. Я понять не могла, почему ты всегда капризничала, когда он был рядом, а когда подросла немного, не разговаривала с ним, уходила в другую комнату, плакала. Он же к тебе со всей душой. Не знаю, откуда в тебе эта неприязнь. Не могла я так долго выдержать, жизнь семейная превращалась в ад. Твои вечные слезы и молчание, его обиды и непонимание. Вот потому я и ушла от него. Да, были потом у меня другие мужья. Ни с кем жизнь не сложилась. Ты, конечно, для этого тоже постаралась. Но ты-то молодая еще, а я так и останусь одинокой.
Да и Аркадий… Что говорить? Он с Цилей и Адочкой вскоре после твоего рождения в Израиль уехал. Тебе десять лет было, когда мы к ним в гости приезжали. Он же со мной почти не разговаривал. Только тебя и видел, гулял с тобой целый день, подарков тебе накупил, как будто меня и не было вовсе. Куда его любовь подевалась? Знаешь, что он мне предложил тогда? Сказал: «Ты уезжай, а Элиночка пусть остается с нами. Не могу я с ней расстаться». Представляешь, и Циля не возражала. Ты не помнишь уже, наверное, я тебя тогда еле увезла. Ты и в самолете все время плакала, пока долетели, и дома. Я же тебе всю жизнь свою посвятила. А замужества мои неудачные – так это, чтобы тебе легче жилось, чтобы семья, как у всех. Нет, ты не понимаешь. Молчишь? Не молчи, прошу тебя. Элина?
Элина
Я не буду молчать, мама, я расскажу. Может быть, ты даже перестанешь закрывать глаза на правду и выдумывать для жизни мир, которого нет. С раннего детства я ненавидела свою фамилию Акулова, поменяла ее на дедушкину, как только мне исполнилось 16 лет. Дедушка ведь совсем молодым погиб в концлагере. Кто-то должен был носить его фамилию.
Маленькой мне даже снилось по ночам, что я плыву в море, а огромная акула пытается догнать меня. Я уже видела ее пасть с острыми зубами, потом просыпалась и плакала до самого утра.
Твоему мужу, моему так называемому «отцу», я очень мешала. Не знаю, почему ты этого не замечала. Да, наверное, ему нужна была только ты, а я была лишней в вашей семейной идиллии. Если, конечно, можно назвать идиллией то, что ты работала с утра до позднего вечера, а он сидел дома под предлогом, что меня нельзя в садик отдавать. Вот он мне и устраивал «садик». У меня глотка свежего воздуха неделями не было. Он запирал меня в детской, чтобы не мешала, и включал громко музыку – расслаблялся. И так целый день. Мог даже не спросить, хочу ли я есть. Ты приходила поздно, уже не до прогулок было.
Знаешь мама, иногда ужин, который ты вечером готовила, был моей единственной едой за день. Впрочем, нет, однажды он мне утром принес чай с бутербродом. Хорошо, что я перед этим шла в ванную и увидела, как он что-то капает из пузырька в этот чай. С тех пор я к еде до твоего прихода больше никогда не дотрагивалась. Я плакала, старалась избегать его. Что я могла сделать? Я была маленькой девочкой, мама. Я, конечно, благодарна тебе за то, что ты ушла от него. Все остальные твои мужья были просто ангелами по сравнению с ним. Но как ты ухитрялась выбирать таких ничтожных мужчин, чтобы годами «тащить их на себе»? Тебе надо было их жалеть, оберегать, быть для них «плечом». Мама! Я же в это время росла, взрослела. Ты ничего не замечала.
Акулов приезжал однажды, чтобы помириться, пытался заговорить со мной, что-то объяснить. Я заперлась в комнате, примирения не получилось. Он мне бросил: «Ты еще мне заплатишь алименты, Аркадиевна». Я тогда подумала, что как-то странно он меня назвал.
Я помню, хорошо помню наш приезд к папе в Израиль. За всю жизнь у меня не было более счастливого дня. Папа гулял со мной, катал меня в парке на разных каруселях. Папины руки, его глаза смеющиеся, игрушки – у меня никогда не было раньше таких игрушек. Он купил мне белую шубку. Белую! Ни у кого, ни в школе, ни во дворе нашем, не было такой красивой шубки. Я до сих пор ее храню. И Циля была ко мне добра. Я ей просто в рот смотрела, каждое ее слово ловила – так она мне нравилась. Только Адочка невзлюбила меня с первого дня. Она и сейчас не хочет со мной общаться. Я знаю, что папа сильно болеет. Звоню им часто. Трубку всегда берет Ада, разговаривает со мной холодно, папу к телефону не зовет, отвечает мне, что он отдыхает.
Мама, почему ты так смотришь на меня? Ты все эти годы думала, что я не знаю, кто мой настоящий отец?
Письмо
– Мама, ты прочитала, что здесь напечатано?
– Очки, сейчас найду очки.
– Не ищи. Я прочту тебе. Это письмо из нашего районного суда. Посмотри, вот обратный адрес на конверте. А теперь слушай: «Суд вызывает Бергман Элину Михайловну в качестве ответчика для рассмотрения искового заявления о взыскании алиментов на содержание родителя Акулова Михаила Ивановича…»
Я все равно буду хирургом
Ольга
Я просто лежала и смотрела в потолок. Я лежу давно после аварии, которая внесла ясность в мою жизнь. Наверное, это странно, что авария внесла ясность. Но сейчас мне спокойно. Я уже не ссорюсь с мужем, жаль его – он думает, что виноват, потому что уступил мне руль на той трассе с участками ледяной корки. Муж теперь больше молчит, когда со мной рядом. Он даже ничего не сказал, когда я попросила поставить в комнату свой письменный стол, оставшийся от родительского мебельного гарнитура. Этот стол, сплошь обклеенный переводными картинками, раньше его сильно раздражал. Он не понимал, зачем понадобилось в новый дом тащить «монстра» с облезшей полировкой. А я любила «монстра», и все переводные картинки на ящиках были частью моей жизни, той жизни, другой. Сейчас я уже не думаю о своем диагнозе «хроническое бесплодие». Мне не нужно сотый раз консультироваться с очередным светилом и проходить бесконечные обследования. Мне 38 лет, и мне не нужно ничего. Если бы не глаза мамы, я бы, наверное, просто придумала что-нибудь, чтобы уйти тихо из этой жизни. Мне не хочется бороться, я вообще не герой. Врач говорит, что это депрессия. Мне кажется, он ничего не знает о депрессии.
* * *
Муж присел на край кровати со словами: «У меня есть хорошая новость».
– Если ты нашел очередного реабилитога, то не надо, я не хочу. Сколько уже их сменилось за год. Это бессмысленно. Дай мне покой.
– Нет, другое. Я рассылал твои документы по клиникам в разные страны. От многих получал отказ. А сегодня пришел ответ из Израиля. Тебя берут на лечение, нас ждут в медицинском центре.
– Там волшебники? Они склеят мой раздробленный позвоночник? – я злилась.
– Мы вылетаем в Тель-Авив послезавтра. Это не обсуждается. Я уже купил билеты, заказал специальный автомобиль до аэропорта и сопровождение. И пожалуйста, пожалуйста, оставь этот тон.
Я отвернулась к стене. У меня больше не было сил что-то возражать.
Яков
Я спросил ее: «Почему вы так упорно говорите со мной по-английски?» Она продолжала отвечать на английском: «Если вам так проще, доктор, могу перейти на русский». Я сказал ей, что мне все равно. У меня были разные пациенты, но эта девушка казалась очень странной. Позже я понял, что английский – чтобы держать дистанцию, не вести разговоров «о жизни», а еще лучше – вообще не вести никаких разговоров ни с кем. Я начал ей объяснять, как будет проходить операция, но она прервала меня:
– Не надо, доктор.
– Я обязан вам всё рассказать.
– Как хотите.
– Приглашу к вам психолога.
Она улыбнулась впервые за все время: «Меня зовут Ольга. Вы хороший человек, доктор».
На русский мы перешли гораздо позже, когда прошло время после операции и Ольга, с поддержкой, но уже могла стоять буквально несколько секунд. У меня сложилось впечатление, что мы оба занимаемся изучением: я – ее рентгеновских снимков; она – меня. По крайней мере, раньше никто из пациентов не задавал мне таких вопросов: «Почему вы стали хирургом? Почему? Зачем вам чужие страдания?» Странная девушка, право, странная.
Почему я стал хирургом? Что я мог ей сказать?
О том, что буду хирургом, я знал с яслей. Папа приходил поздно, от него пахло больницей. Сразу возле двери он брал меня на руки, я обнимал его за шею, и мы вместе заходили в комнату. Ужинал он чаще всего, молча. Уставал очень. Иногда засыпал от усталости прямо в кресле, а я садился рядом на ковер и прижимался щекой к папиной руке. Его ладонь была большой, жесткой, с длинными аристократическими пальцами. Уже потом, намного позже, когда его не стало, я понял, что он был не просто хирургом – он был Мастером, виртуозом.
– Неужели такой врач, как ты, не заслужил отдельной квартиры? Наш Яшенька так и вырастет в коммуналке, – мягко выговаривала ему мама.
– Все будет, потерпи, – отвечал папа, – у нас же целых две комнаты. Посмотри, как люди живут, ютятся большими семьями в одной. Да у нас просто царские условия.
– Царские условия? Это мы, наверное, как цари стоим в очереди в общий туалет – каждый со своим кругом для унитаза?
Папа морщился. Он не выносил таких разговоров.
Я учился в седьмом классе, когда папа провел свою последнюю операцию. Он оперировал 80-летнего мужчину, вшил ему электрический стимулятор. В те времена это была сложная хирургия. Пациент прожил еще долго. Папа спас его сердце и не уберег своё. Тот последний пациент приходил на его похороны. Я помню, как папин друг сказал: «Знаете, почему он ушел так рано? Потому что каждую операцию пропускал через свое сердце».
С восьмого класса я уже работал санитаром в хирургическом отделении. Никто не делал никаких скидок на мой юный возраст. А еще через два года меня не приняли в мединститут. Тогда, в 1972-м, «тройка» по химии, любимому предмету, решила мою судьбу. «Вы же медалист, попробуйте сдавать дальше на общих основаниях», – сказал экзаменатор, отводя глаза. Я хотел спросить, где он нашел ошибку в моих ответах, но передумал. Я знал, что ошибок не было. Сдавать «на общих основаниях» при конкурсе 10 человек на место и с первой «тройкой» было бессмысленно. Утром я уже таскал носилки и мыл полы в больнице; теперь я работал каждый день до позднего вечера. Через год летом история с поступлением повторилась. Я помню свои чувства так, как будто это было вчера. Помню, как отчаяние сменилось злобой, как разбивал я в кровь кулаки о стену, как искусал губы, чтобы не кричать. Помню, как схватил первый попавшийся под руку листок бумаги, написал на нем большими буквами «Я ВСЕ РАВНО БУДУ ХИРУРГОМ! 1973 год» и спрятал его куда-то в нижний ящик стола.
Я помню всё – и как подошла мама и гладила меня как маленького по голове, и как она сказала: «Ты будешь врачом, Яшенька. У нас есть разрешение на выезд в Израиль, нам помог один папин пациент, которого он когда-то спас. Скоро мы с тобой летим в Вену, а оттуда – в Тель-Авив. Я в тебя верю, родной. Все у нас будет хорошо».
– А как же Верочка? – спросил я. – Я не могу улететь без нее.
Мама молчала. Я знал, что Верочка ей не нравится. Эта девушка была нашей соседкой по коммуналке и моей первой настоящей любовью. Верочка была старше меня на два года. С мамой, отчимом и двумя младшими братьями они жили в комнате напротив нас.
* * *
– Верочка, – говорил я, – мы скоро уедем с мамой, далеко уедем, навсегда.
– Тоже мне, новость. Разве у нас что-то скроешь? Все уже знают, что вы чемоданы складываете. Мои только и ждут. Отчим договорился, что мы комнаты займем после вашего отъезда, расширимся, наконец.
– Я не об этом. Я не могу без тебя. Давай поженимся, Верочка.
– Какой же ты дурачок, – Верочка вдруг наклонилась ко мне близко-близко и поцеловала меня в губы.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/natalya-tverdohleb/shkatulka/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.