Соседи
Юлия Владимировна Парфенова
Усталость от мегаполиса, кризис в личной и профессиональной жизни, экзистенциальные поиски…Что делать, когда наваливаются усталость и неверие в то, что можно что-то изменить? Устроить побег. Исчезнуть. Именно так поступает главный герой фантастической повести «Соседи», молодой мечтатель Никита Баженов. Он бросает привычную жизнь, где нечем дышать от фальшивых эмоций и бессмысленных действий. И уезжает к чёрту на кулички, в заброшенную деревню Вежье, с которой его связывают детские воспоминания, где ветхий скрипучий дом ещё помнит шаги его отца. Найдёт ли беглец свой Эдем?
Именно там, где иней одевает белым туманом старый сад, а северный ветер приносит с морозной пылью любимую, где одинокие старики доживают свой век рядом с таинственными Соседями, где старинные дневники связывают невидимой нитью прошлое и настоящее – там мир изменится навсегда.
Содержит нецензурную брань!
Юлия Парфенова
Соседи
На ночлеге в пути
вдруг привиделось мне, как от сажи
чистят бренный мир.
Басё
Часть первая
Проклятые дрова отсырели и упорно не хотели гореть. Окоченевшими пальцами Ник запихивал в печку скомканные газетные листы, на которых проглядывали из грязных складок тошнотворно знакомые экранные лица. Весьма удобными для растопки программами зомбоящика с ним поделился Степаныч, а Степанычу их регулярно поставлял Голубятник.
Яркое рваное пламя вспыхивало на минутку и умирало, пробегая синими искорками по чёрным мягким хлопьям. Гламурные рекламные лица корчились и исчезали. Ник удовлетворённо наблюдал за одним, особенно противным: пленительная белоснежная улыбка, модная причёска, коричневый загар. Телевизионные газетки закончились. От поленьев валил едкий дымок. И ведь топит-то он не русскую печку, хотя таковая в избе имеется, а еле живую, в шишках кривых кирпичей «голландку» с маленькой плитой. Почему она «голландка», Ник так и не понял, никаких изразцов на пятнистых боках не наблюдалось. Но старики упорно величали это приспособление именно так, только по- своему – «галанка». Тяга в «галанке» хорошая, дым не валит, как из широкого устья русской печи. Но даже её Ник не может растопить со сноровкой, каждый раз мучается. Если в избу на момент растопки заходит кто-нибудь из соседей, жалостливо-снисходительных взглядов Нику не избежать. Ну что ты тут поделаешь, городской. Убогий.
«Замёрзну я тут на фиг… – безразлично проплыло в Никиной голове. Он откинулся спиной к старому скрипучему буфету и прикрыл глаза. – Да, – саркастически сказал он сам себе, – идеальное место для уединения оказалось неидеальным для проживания. За всё надо платить». Собрав волю в кулак, отшельник резко открыл глаза и стал ожесточённо запихивать в печурку целый ворох листиков из древней «Науки и жизни», отец целыми пачками свозил в деревенский дом старые журналы. Неизвестно что подействовало на упрямую печку, сила науки или заряд Никиного бешенства, но через пару минут он услышал звук, показавшийся ему самым упоительным в мире – потрескивание и пощёлкивание горящих поленьев. Очень скоро затрясся, выплёскивая из носика кипяток, закопченный алюминиевый чайник, подарок толстухи Лукерьи. С чашкой чая в руках Ник устроился на низенькой шаткой скамеечке перед открытой печной пастью.
Оранжевый жар окутывал его волной тёплого воздуха, вызывая дрожь наслаждения в каждой клеточке иззябшего тела. Ник с тоской поглядывал на уютный широкий верх русской печи, вот бы где греться-то! Но после оглушительного провала, когда он задымил избу так, что не смог ночевать, даже подходить к тёмному устью, похожему на голодный рот, было неохота. Наверное, всплыли в подсознании сказочные архетипы. За окнами выл мокрый ветер декабрьской оттепели, во дворе что-то шуршало и звякало. Ник пристально смотрел на огонь, и воспоминания трепыхались в голове серыми мягкими бестолковыми мотыльками.
Много лет назад дом, уютно торчащий из неухоженного фруктового сада, раскинувшегося на пологом холме, практически за бесценок купили Никитины родители. Истосковавшиеся по естественной среде городские души пленили чудесный вид на серповидную излучину тонкой речки Мшинки, пустынная местность и хрустальный воздух, который хотелось пить глотками. После покупки непрактичные собственники приезжали полюбоваться недвижимостью всего пару раз. Мечты вывозить сына на лоно природы из загазованного города не оправдались. Место было выбрано неудачно, добираться долго и тяжело, сначала поезд, потом трясучий автобус.
Никины родители, запоздало сообразив, что разумнее было копить деньги на приличную дачку недалеко от города, хотели перепродать дом хоть за символическую сумму. Но добровольцев, желающих отшельничать, не нашлось, и отец вместе с маленьким Ником съездил в осеннюю «экспедицию». Они немного подновили забор, починили калитку и покрасили белой известкой грязную с подтёками печь. До сих пор Ник помнил сырой меловой запах, отца в рабочем ватнике и хруст яблок-паданцев под ногами. После всех работ солидный амбарный замок воцарился на входной двери, словно гигантская уснувшая улитка, поблескивающая под каплями холодной октябрьской мороси. Так и простоял пустой дом много лет, глядя на Мшинку окошками в потрескавшихся резных наличниках. Уже и отец умер, и Ник вырос, женился, а дом всё стоял. Стоял под дождями, ветрами, палящим солнцем. Безмолвный и терпеливый, переносил все невзгоды; тяжесть гнилых паданцев и опавшей листвы на кровле, зимнюю изморозь прямо в нетопленных комнатах, плесень и мокрые подтёки во время затяжных дождей. Удивительно, что его не начали растаскивать по брёвнышку или не сожгли, такое случалось часто. Унесли только большой железный бак для дождевой воды. Бак, видимо, удобно было катить с холма.
Ник вспомнил о доме как о спасении, когда отношения с женой перешли в стадию затяжной холодной войны. Время наслаивалось мутными слюдяными пластами на теплоту, нежность, горячее близкое дыхание и благодарные глаза. Глаза у Саньки стали пустые, рыбьи, словно выцвели и потеряли способность моргать. Ника она стала называть исключительно Никитою, хотя прекрасно знала, что он стал Ником ещё в нежном детстве, когда никто не мог и предположить, какие странные метаморфозы произойдут с незатейливым сокращением в эпоху Всемирной паутины.
Больше всего Ник боялся пристального рассматривания собственной персоны в раскалённом ненавистью молчании. Ему начинало казаться, что сквозь линзу Санькиного взгляда он становится очень-очень маленьким и сгорает как мошка, попавшая в открытое пламя. Ник не хотел быть мошкой. Он не хотел выслушивать в сотый раз сетования на его неудавшуюся профессиональную карьеру, сомнительных, похожих на него друзей, отсутствие интереса к бизнес-проектам, которые рождались в голове Саньки подобно скопищам радужных мыльных пузырей. Даже отсутствие детей ставилось ему в вину, хотя вердикты многочисленных врачей были удручающе одинаковы – бесплодие неясного генеза, так бывает, старайтесь и надейтесь. Надеяться они ещё надеялись, по крайней мере он, Ник, надеялся, но старались уже плохо. Санька начала пропадать по вечерам, причём спрашивать её о чём-то было делом бесполезным. Молчание и рыбий взгляд.
Ник вздохнул, поёжился и до боли сжал кулаки, воспоминания вызывали почти физическую боль.
Жена успевала всё – работать риелтором, увлекаться цифровым фото и принимать участие в нешуточных выставках, хорошо выглядеть, заниматься вокалом и танцевать танго. Маленькая, быстрая, с карими, блестящими от задорной злости глазами. На фоне Никиного вялотекущего полумедитативного существования фрилансера она походила на разрушительной силы тайфун, сметающий на своём пути все медлительные формы жизни. И самое ужасное заключалось в том, что в редкие моменты необъяснимого снисхождения, приключающиеся с определённой цикличностью, происходили похожие на яркие галлюцинации ночные молчаливые схватки, во время которых поверженный Ник забывал всё на свете и себя самого в том числе. А утром он боялся переплывать из счастливых сонных грёз в разъедающую душу явь, где превратившаяся из страстной кошечки в чёрную мамбу, короткими злыми зигзагами передвигалась по квартире Санька.
В какой-то момент Ник понял – всё. Приехали. Он временно работал в небольшой макетной мастерской, обслуживающей скромную, только ещё набирающую обороты строительную фирму, и гендиректор, пухловатый и очень деловой молодой человек, обладающий непостижимыми дипломатическими способностями, умудрялся продлять с ним (и не только с ним) договор, стабильно задерживая выплату денег. В результате каждый вечер Ник выслушивал дома короткие, но ёмкие по смыслу высказывания о бессмысленности жалкого существования подобных ему особей мужского пола. От постоянного внутреннего напряжения Ник даже внезапно политизировался и сходил на пару маршей протеста, которые обильно плодила напряжённая и душная, как знойный предгрозовой час, тоска, захватившая страну. Казалось, Никины мучения перелились через край и озером, печальным мелководьем растеклись на километры вокруг. Как сквозь воду видел он лица людей, люди открывали и закрывали рты, напряжённо выбрасывая в пространство тонны слов, и горячие слова нёс горький осенний ветер, пока они не опадали на землю, скрюченные и остывшие, как засохшие листья. Разноцветные флаги, казавшиеся в начале митингов тропическими цветами, к завершению обычно обвисали, прекращая свою яростную полемику с воздушной стихией, и становились похожи на старые эстрадные костюмы ушедшей эпохи. На глазах Ника в автозаки затаскивали людей совершенно не протестного вида. Увидев таких на улице, в толпе, он никогда бы не подумал, даже не вообразил, что вполне интеллигентные люди среднего возраста способны на открытое и ожесточённое сопротивление сноровистым фигурам в касках и камуфляже. Сбитые набок очки, седые волосы и лысина у лежащего на асфальте, грузная женщина, с которой почти стянули лопнувший по шву плащ; Ник, плохо соображая, пытался помочь, кого-то поднимал, давал бумажный платок, чтобы вытереть кровь, его мяло и уносило толпой. Болотная, болото, трясина, нет воздуха…
Что-то изменилось у него внутри после этого дня, сломалось или разладилось, он и сам не знал. На короткий период времени у Ника завёлся важный бородатый друг, поклонник такого же бородатого идеолога и оратора, маскирующегося, однако, в тогу традиционной философии. С утомляющей периодичностью друг кидал Нику ссылки на лекции и семинары, где густым утробным голосом профессор-идеолог, удивительным образом не обременённый высшим образованием, излагал ослепительные перспективы бескрайнего русского мира. Но в природно-скептическом сознании Ника великие идеи, искрящиеся как новогодние бенгальские огни, по окончании безудержного фонтана компилятивных искр быстро гасли. Не найдя систематической зацепки и вообще какой-либо стройной системы в предлагаемом омуте смешанных на манер солянки разных философских потоков, Ник быстро охладел и к идеям, и к бородатому другу.
Постепенно Ник замкнулся, уплывая в сторону от какой-либо активности, не в силах найти ту единственную внутреннюю опору, которая позволила бы ему не уходить под тёмную воду собственных страхов. Нестерпимое желание простого разрешения сложных вопросов и было, наверное, основной причиной Никиного побега.
В тот всё изменивший зимний тусклый день он, как всегда тихо, стараясь не показываться лишний раз на глаза, пережидал, пока Санька соберётся и уйдёт на репетицию своего танцевального клуба. Когда в квартире стало тихо и лёгкий запах духов уплыл в раскрытую балконную дверь, Ник вдруг решил… в мастерскую не идти.
В полутёмной прихожей он вздрогнул, не сразу сообразив, что движение сбоку – это его отражение в зеркале, частично закрытом Санькиной старой дублёнкой. Силуэт дублёнки напоминал тщедушного висельника, и из-за безвольного рукава с поредевшей меховой опушкой смотрело бледное лицо с чёткой светотенью. Длинный тощий силуэт, русая чёлка свисает до носа, глаза запали и в полумраке потеряли яркость, спрятались в тени глазниц. Двадцать шесть лет! Двадцать шесть лет, а в жизни не сделано ничего стоящего, ничего настоящего.
И тут Ник вдруг понял: если тайфун накроет его ещё раз, он погибнет. Разлетится облаком мелких щепок. Надо исчезнуть, исчезнуть как можно скорее, не заботясь ни о чём, ничего не забирая, просто раствориться, будто его и не было вовсе. Внешний мир давил не так невыносимо, как Санькина ненависть, но тоже вполне ощутимо. Телевизор он не включал давно, но и бурлящее варево Интернета стало вдруг утомлять. Волны чужой боли, чужой радости, чужой глупости и просто откровенной пустоты накрывали с головой, и утопая, Ник видел, как на мутной поверхности вяло покачивался мелкий непонятный мусор. Он отлично понимал, что от ненависти его не укроет ничто, но спастись от внешнего мира стоило попытаться.
Про дом в Вежье Санька не знала, и его смутный образ наполнился вдруг для Ника ожившими детскими воспоминаниями, будто глуховатый голос отца позвал его из прошлого. Он сел к монитору и очень быстро нашёл нужные карты и разобрался, как добираться до места назначения. Потом набрал номер матери. Последнее время он редко навещал её, потому что боялся разговоров о своих отношениях с супругой. Мать его была нетипичной свекровью и никогда не защищала интересы единственного и обожаемого сына вслепую. Она тоже укоряла Ника за нестабильный заработок, излишнюю мечтательность и склонность к неконтролируемому трусливому самопогружению во «внутреннюю эмиграцию». Чтоб не могли запеленговать. Мать страшно расстраивалась и всё время напоминала, что изолироваться можно от политического режима. От семьи не выйдет. Ник в ответ молчал. От этого мать расстраивалась ещё больше, она чувствовала в его пассивном молчании тайное сопротивление и угрозу внезапного мятежа.
Услышав её чуть дребезжащий, усталый голос, Ник секунду собирался с силами, наконец преувеличенно бодро сказал:
– Привет, мам, как ты там?
– Никочка, как хорошо, что позвонил, у меня всё в порядке, ноги только болят, была у Шумского, прописал мази какие-то, таблетки. Может, заедешь?
– Мам, ты не волнуйся только, но я думаю поехать пожить в Вежье. На какое-то время. Ключи от дома ты мне дала пару лет назад, помнишь?
– Помню. Ник, что случилось? – голос матери дрогнул. – Вы с Сашей разводитесь?
– Нет пока, мам. Я не знаю. Всё сложно, мне надо как-то… сосредоточиться что ли, ну собрать себя, я словно… распылился, – с трудом подобрал Ник нужное слово.
– А как ты собираешься там жить? – Мать нервничала всё больше. – Как? Там ведь, ещё когда папа ездил, грозились магазин закрыть. Столько лет прошло. Может, туда и не ходит ничего уже. А может, там бомжи, уголовники какие-нибудь доживают, убьют тебя, и даже искать никто не будет!
– Ну, мам, какие бомжи, бомжам нужен город, помойка. Они ведь как чайки или собачки-котики, – промямлил Ник, а сам подумал: «А вдруг там кто-то почище смирных прикормленных помойкой бомжей?», но потом понял, что в данный момент перспектива дальнейшего проживания рядом с Санькой пугает его больше возможного соседства волков и уголовников.
Мать помолчала, подышала в трубку, потом слабо спросила:
– А Саша? Как же она?
– Она справится. Всё, мам, пока. Как только вернусь, сразу к тебе зайду. Не скучай сильно, позови в гости тётю Олю. – Ник чувствовал, что если разговор продлится ещё хоть минуту, то он никуда не уедет.
После смерти отца мать почти полностью прервала контакты с огромным, меняющимся и шумным внешним миром. Замкнутость и склонность к болезненному самоанализу он унаследовал от неё, отец был человеком весёлым, открытым и компанейским. Он казался маленькому Нику большим ледоколом, ломающим толстые синие льды всего страшного, нового и незнакомого. А они с мамой были маленьким корабликом, тихо плывущим за ним по спокойной воде. Внезапный обширный инфаркт, сразивший отца, который каждое утро, несмотря на погоду, начинал с пробежки, был ужасен и необъясним. Мать была не просто раздавлена и разбита, она словно потеряла себя. Знакомые помогли Нику уложить мать в клинику неврозов, и врачи долго закалывали её седативными препаратами и мучили долгими психотерапевтическими беседами. Потом мать рассказывала ему, что в какой-то момент словно очнулась, увидела всё другими глазами, словно её голову в ледяную воду сунули, причём меньше всего этому содействовали беседы с психологом. Просто стало до боли ясно, что мир по-прежнему живёт, волнуется, рассветы сменяют ночную тьму, воробьи купаются в лужах и чирикают оглушительно, и тёплый ветер так же, как каждую весну, раскачивает ветки, покрывшиеся крошечными лакированными листочками. «Я поняла, что для меня и для тебя Серёжа будет живым, мы будем разговаривать с ним, рассказывать ему наши радости и беды, – сказала она Нику, вернувшись домой. – Нам никто не может запретить этого делать. Жить надо, что поделаешь. Надо, даже если не хочется».
Тётя Оля, крёстная Ника, возившаяся с ним ещё со времён младенчества, была одинокой и весьма эмансипированной дамой. Полагаться она привыкла только на себя, но никогда не делая поблажек собственным прихотям, к близким и даже дальним была удивительно снисходительна. Это её качество пленяло людей решительно и бесповоротно. Именно энергия кумы позволяла матери держать голову над глубокими водами постоянной печали. По контрасту с замечательной тётей Олей, никогда не забывавшей навестить мать и даже иногда вытащить её в театр или на концерт, Ник всегда чувствовал себя предателем и свиньёй.
Ник долго сочинял записку для Саньки, объясняться по телефону не хотел. Записка не сочинялась. Ну как в трёх строчках выразить то, что копилось столько лет? В конце концов он остановился на слегка манерном варианте «Прости, мне нужен тайм-аут». Вроде как и мосты не сжигает, и извиняется… Короче, покатит. Беглец вышел из дома с туристическим рюкзаком, в недрах которого обитали документы, пара смен белья, два свитера в обнимку с джинсами, томик Гессе и половина гонорара за последнюю халтуру. Вторая половина осталась на столе рядом с запиской.
На автовокзале Ник почувствовал такую радость, такое чувство внутреннего освобождения, что стало трудно дышать. Он купил себе в грязноватом ларьке, из которого слышались весёлые кавказские голоса, большой резиновый чебурек и картонный стаканчик с еле тёплым чаем. Половину чебурека скормил упитанным степенным голубям, которые вразвалку обступали крошки, отпихивая оперёнными задами худосочных воробьёв. Воробьи не сдавались и вытягивали кусочки, просовывая головы прямо под голубями.
Ник долго трясся в большом междугороднем автобусе, потом ещё в одном автобусе поменьше. И наконец поздним вечером очутился в глухом районном центре, где блочные пятиэтажки с ржавыми рыжими подтёками мирно соседствовали с барачного типа тёмными деревянными домами. Тут-то его эйфория немного поугасла. Никто про дорогу к опустевшей деревне не знал. Все опрашиваемые морщили лоб и сразу начинали подозрительно выяснять, а на кой ему, Нику, Вежье понадобилось. Сначала Ник недоумевал, а потом паренёк в линялом, продранном на локте тощеньком пуховике, посасывая обмётанными губами какую-то дрянь из жестяной баночки, объяснил ему, что мода такая появилась, шнырять на внедорожниках по заброшенным, заросшим деревенькам и искать всякую всячину, монеты, например, старинные. Или ещё чего. Поэтому люди и того, значит, не любят таких, короче. Ник объяснил доходчиво, что ему до своего дома добраться неплохо бы, чужие ему на фиг не нужны. Паренёк некоторое время морщил лоб, думал, даже посасывать из баночки громче стал, потом бросил пустую баночку на бугристый асфальт, расплющил огромной кединой и очень задумчиво сказал:
– В Вежье Голубятник продукты возит. Вроде дед у него там живёт, отказывается сюда перебираться. Голубятник на древнем козле ездит, какой-то он то ли ментозавр бывший, то ли хрен знает. Рядом тута живёт, бармалейник, типа, такой, под снос. Могу показать. Классный такой чувак.
«Классный чувак» Голубятник оказался военным врачом, хирургом на пенсии. А козёл, Ник уже успел создать в голове красочную почти библейскую картину гужевого перемещения на покорном транспорте с седой бородой, козёл оказался вполне приличным на вид старым уазиком, видно было, что за ним ухаживают ещё и получше, чем за домашней скотиной. Дом же действительно иначе как «бармалейником» окрестить было невозможно. Ник с сочувствием оглядел двухэтажное панельное чудо архитектурной мысли, украшенное зловещей трещиной, стыдливо прикрытой ухом спутниковой «тарелки» и каким-то подозрительным курятником на крыше. В самый момент созерцания сбоку курятника приоткрылась невидимая дверца и наружу вылез грузный дядька, облачённый в спортивные трикотажные штаны и защитного окраса куртку. В лопатообразных ладонях дядька нежно держал упитанного голубя и, если зрение Ника не обманывало, пытался, вытянув губы трубочкой, поцеловать птицу в клюв. Птица отворачивалась. Из-за перьевых штанов, хохолка и исполинских размеров голубь сильно смахивал на попугая. Дядька посмотрел вниз, на застывшего с задранной головой Ника, и его широкое лицо осветила младенческая улыбка.
Не прошло и получаса, как на крошечной, с хлебную горбушку, кухоньке они стали душевными друзьями. Михаил Алексеевич Лапшаев, он же Голубятник, имел наружность грузчика овощных фур, питерское академическое образование и нежную, как его коллекционные голуби, душу. По мере наполнения кухоньки густыми спиртовыми парами на его широком и беззлобном лице всё яснее читалось горячее, как грелка, сочувствие. Неизвестно, что подействовало на интроверта Ника, воркование ли пухлых узбекских турманов, которые обитали во второй, оборудованной на балконе голубятне, действие ли жидкости номер два или просто общая неопределённость его нынешнего положения, но как-то незаметно, сбивчиво и беспорядочно он размотал тогда перед Голубятником весь свиток своих горестей.
Михаил Алексеевич оказался человеком житейски искушённым и опытным, с двумя жёнами развёлся, одну пережил. Он слушал его молча, потом сказал: «Щас», грузно поднялся и поплыл из кухни, стараясь держать ровный курс. Судя по грохоту падавших вещей и неразборчивому добродушному мату, ему это удавалось не всегда. Наконец, с трудом вписавшись в дверной проём, Голубятник ввалился обратно. В его руках была бумажная иконка и чёрно-белая фотография. С фотографии взирал молодой мужчина в очках и с окладистой бородой цвета соли с перцем. Сумрачный серьёзный взгляд, галстук с пышным узлом. На иконке явно был он же, только постаревший, с уже белоснежной бородой, в чёрном монашеском облачении и без очков.
– У-ди-ви-тель-ный человек! – по слогам выговорил Голубятни. – Лука Крымский! В миру Войно-Ясенецкий. Смотри Никуша и вникай. И на художника он учился, тебе это близко, и на врача, уж не обижайся, но решил он, что от врача пользы для стра…дру…страждру… Ну, короче, пользы больше! Ну и стал таким хирургом, таким! Таким хирургом, Никуша! Учебники по гнойной хирургии писал. А счастлив-то очень не был, жена от чахотки померла, мучилась бедняжка страшно, ребятишки сиротами остались. А он работал и работал как ломовая лошадь, потом ещё вот и попом стал, даже епископом. Ну, это уж по велению души. Арестовывали его, ссылали, дела лепили нелепейшие, а он жил и работал. И не ломался. Я этот вот портрет из журнала вырезал, а иконку знакомая одна подарила, на, говорит, Лексеич, прямого тебе защитника небесного, как ты, врача-хирурга. Я вот берегу и даже вроде как молюсь, хоть, по правде, неверующим всю жизнь прожил. Пока работал ещё, иконка в кабинете стояла, бывало, тяжело, операция сложная, так посмотришь на него, все эти дела про ссылки и мытарства вспомнишь, и вроде легчает. А ты молодой такой, жена ест, плешь пилит, так ведь жива, детей голодных ртов нет, руки-ноги целы, так и слава тебе, Господи. Блажишь ты. А может и верно, что в глушь собрался, в глуши мысли ненужные отваливаются, а нужные остаются. Пойдём, Никуша, я тебе раскладушку пристрою, только не обессудь, ежели что, через тебя шагать буду.
В поисках пледа Голубятник разгромил свою единственную комнату, но в конце концов Ник очутился на продавленной раскладушке, с болтающимся в паре сантиметров от пола задом и кучей новых мыслей голове. Пружины угрожающе скрипели, и почти в тон им с балкона музыкально отзывались хохлатые турманы.
На следующий день Ник с Голубятником затоварились в местном продуктовом магазинчике мукой, хлебом, растительным маслом, сахаром, бледными длинными, похожими на малокровных жителей Питера батонами, макаронами и консервами. Чтобы побаловать «старичков-боровичков», так ласково называл Лапшаев старожил Вежья, были куплены три вафельных тортика и несколько банок сгущёнки.
– Они же, старые пни, знаешь, как сладенькое любят, соберутся у Ивановны, это младшая из бабок, и чаёвничают. Жаль, телека нет у них, я бы купил, да кабель уже обрезали, и кто теперь уж проведёт, доживают старики. Надо бы тарелку им купить. Хорошо, хоть электричество оставили, да и то отключить грозятся. Я вот им пенсию везу, скопилась почти за два месяца.
Выехали из райцентра далеко за полдень, Лапшаев долго обихаживал своих воркующих подопечных и прощался с ними, как с малолетними детьми. По дороге из сырого тумана пугливо выглядывали грязноватые дома, покосившиеся заборы, ржавые железные гаражи. Неприглядную картину чуть сглаживал пушистый иней, деревья и кусты казались новогодними украшениями. Когда проезжали небольшой мощёный плиткой пятачок перед местным домом культуры, Ник засмотрелся на замечательно сохранившегося Ильича, вариант был небольшой, компактный, но всё что полагается, включая кепку, присутствовало. Только местный Ильич не протягивал руку в светлую даль, указывая пролетариату на туманно-счастливое будущее, а пребывал в некоторой философической задумчивости, взявшись рукой за лацкан пиджака.
– Бережёте традиции? – пошутил Ник.
– Да-а, – откликнулся Лапшаев, – ядрит твою кудрит, тут это идолище стоит, а за углом церкву новую поставили, весёленькую такую, красочкой зелёненькой покрасили. Так наш вождь прям в ту сторону смотрит, задумался. Как говорит мой племяш, карму исправляет, мать его за ногу!
Оба заржали так, что Ника чуть не вырвало. Сказывались вчерашние возлияния и кошмарного вида рассол, которым утром его поил новый знакомый, презрев мольбы о чашечке кофе или, на худой конец, чая. Выехали по вполне приличной дороге в поля, колеи здесь были неглубокие, прихваченные ледком. Старый гремящий уазик потряхивало, Ника подкидывало на ухабах, в салоне воняло бензином и старыми тряпками, а Лапшаев рулил, рассказывал байки и периодически одобрительно общался со своим средством передвижения, именуя его «тупорылиной».
Как-то незаметно Ник задремал, проснулся от удара лбом обо что-то твёрдое. Фары тупорылины уже освещали синие сумерки.
– Это мы сколько уже едем? – ошеломлённо спросил Ник, потирая лоб. Ему показалось, что он проспал несколько суток.
– Да всего часа полтора-два, темнеет-то нынче уже с обеда, – отозвался Лапшаев озабоченно, – поздно мы с тобой встали, я хотел засветло приехать. Эх, мать твою за ногу! Это ж не ухабы, это ж лунные кратеры! Держись!
Машину кидало так, что каждый раз казался последним. Широкая дорога уже кончилась, вокруг был темнеющий лес, высовывающий на путь мохнатые лапы сказочных ёлок. Лапшаев, видимо, обрадовался, что вновь обрёл благодарного слушателя и собеседника.
– Это самое бездорожье пошло, весной, осенью здесь вообще почти не пробраться, даже на козле. Я стараюсь либо ещё по сухости, либо уже по ледку. Но это если зима неснежная или в ноябре – начале декабря. А если уж начало мести, то всё. Только ежели снегоходом затовариться. Но старички-то наши, они экономные. Что-то сами запасут с лета, а консервы, крупу и макароны, которые я привожу, те берегут, от мышей прячут.
– А как же врачи? – спросил Ник, припомнив торжественные походы своей бабули в поликлинику.
– Дык я там за всю медицину и отдуваюсь! – хохотнул Михаил Алексеевич. – И повязки я им накладывал, и гипс на переломы, даже рваные раны зашивал! Степаныч пару годков назад так себе косой ногу рассадил, старый хрыч, что чуть концы не отдал! И представь, отказался ехать в больницу наотрез! Если, говорит, помру, так дома, а не в больничке вонючей. Да, по правде, я его и сам неплохо заштопал, лекарства, конечно, возил ещё. Ну, аспирин им покупаю, горчичники ещё просят, да капли в нос, пиносол, очень им по душе пришлись. Говорят – пахнут хорошо. А так они словно законсервировались, воздух, яйца свежие, молоко козье, нам ещё фору дадут! Я же ездить сюда начал, потому что у меня тут брат двоюродный жил. Старше меня всего на семь лет был, а помер. Спился мужик, а такой умелец был, краснодеревщик! Да там полдеревни спилось, как получка – все мужики по канавам валяются. Доходили до того, что жидкость какую-то пили для окон. Двое померли в страшных мучениях, с судорогами, пеной изо рта. Даже до больницы не довезли. Погибают наши деревни, Никуша, только старики вот и доживают. У моих и детей не осталось, навестить некому. Ну вот, впереди овражек, а потом и Вежье уже, считай, приехали!
На дне заледеневшего овражка «тупорылина» попыталась забуксовать, но героическими усилиями Лапшаева, скороговоркой бормотавшего страшные ругательства, последний редут вражеской дороги был взят.
Жидкий перелесок кончился, и Вежье открылось сразу. На фоне мутного белёсого неба избы, привольно раскиданные по склонам холма, казались гигантскими уснувшими птицами. У одной из птиц светились два жёлтых глаза. Справа мягкий бок холма растворялся в тени, и была видна заснеженная излучина Мшинки и деревянный мост. У Ника внутри что-то задрожало и пересохло во рту. Да что он, собственно, волнуется? В конце концов его никто сюда не ссылал, сам припёрся. Прекрасное место для медитации и самопознания.
Между тем они уже подъехали к подножию холма, птица стала покосившимся тёмным домом, и минуту спустя, придерживая за ошейник звонко лающую собаку, на крыльцо вышел старик с фонарём.
– Э-эй, Степаныч! Гостей встречай! – крикнул Лапшаев, заглушив мотор.
Собака перестала лаять и, отпущенная на свободу, уже стояла перед Голубятником, упершись передними лапами ему в коленки и вертя хвостом с дикой скоростью.
– Ах ты, Вьюн, мой хороший, ах ты сторож, вырос-то как! Я его сюда щенком привёз, месяцев восемь назад. В подвале магазина нашего сука бродячая ощенилась, всех разобрали, этот один остался, слабенький такой был, с глазом больным. Но ласковый такой, хвостик ма-аленький, он им вертит так, что всё тельце ходуном ходит. Вот Вьюном и прозвали. Я его подкормил, подлечил. Вот какой красавец вымахал, да, Вьюша? – Лапшаев двумя руками оглаживал молодого пса, острой мордой и пушистым хвостом бубликом смахивающего на лайку. Приняв порцию ласки от главного гостя, Вьюн тщательно обнюхал Ника и позволил потрепать себя за холку.
– Лексеич, ты штоль, ёп?! – радостно отозвался старик. – Мы ж тебя, ёп, ещё не скоро ждали!
– Да вот человеку помочь надо было, заодно вас, старых валенков, повидать решил! Это вот, Никуш, Кузьма Степаныч, Трофимов, значит, главный парень на деревне, а это вот, Степаныч, Никуша, хороший парень, к вам жить приехал.
Ник подобрался поближе к старику и, улыбаясь, потряс протянутую руку.
– Жи-ить?! – Степаныч так удивился, что поднёс фонарь прямо к Никиной благожелательной физиономии.
Ник зажмурился и отступил в сторону.
– Ты, ёп, милой, башкой где не кульнулся? – подозрительно осведомился старик, голос у него был неожиданно тоненький и сипловатый. – Тута жить хужее, ёп, чем помирать, едрит твою, ты ж молодой ишшо, куды тебе хоронисся-то здеся, какого хуёва-лешего?
– Кузьма, ты это, не выражайся, парнишка культурный, не привык верно, – Голубятник смущённо заторопился, подталкивая Ника мимо старика прямиком к крыльцу дома, но старик не унимался.
– А то вот Лексеич сказывал, недалече тута такие приросли. Как поганки, тьфу на них, вроде ещё и с дитями. Как их, Лексеич, слово-то не вспомню? Шуферы?
– Успокойся, Кузьма Степаныч, успокойся, не дауншифтер он! Рассказал, ёлки, на свою голову, – шепнул Голубятник Нику. – Парень с женой поссорился, один пожить хочет. Ведь его отец с матерью купили здесь дом, так чего зря пропадать. И вам компания, молодая кровь. А вот про дауншифтеров мой племяш…
Закончить про племяша, который, очевидно, был бесценным источником информации, Лапшаеву не дали. Ночь ожила. Сквозь мохнатые от инея кусты к ним приближался ещё один фонарь. Его свет подрагивал, чуть поднимался и опускался, напоминая гигантского растерянного светляка. Хрустел под тяжёлыми шагами ледок, потом заскрипела какая-то невидимая калитка и на дорогу вывалились две старушки, напоминавшие хорошо подобранную клоунскую пару. Даже сейчас, вспоминая их появление, Ник невольно ухмыльнулся. Одна была низенькая и толстая, в пуховом платке на голове и старом, советских времён пальто на ватине. Из-под пальто на валенки свисал подол байкового халата в мелкий цветочек. Её спутница, высокая сухопарая старуха в очках, была в ватнике и тёплых шароварах, заправленных в валенки. Ватник был перетянут солдатским ремнём. Нику на миг примерещилось, что таинственным образом он переместился в сороковые военные годы.
– Ты чего приехал-то, Михал Лексеич, ведь только к Рождеству собирался! – без лишних сантиментов вопросила суровая старушка в ватнике, пристально глядя не на Лапшаева, а на Ника.
Её напарница наоборот, просто светилась от радостного удовольствия и с ходу пошла причитать с характерным якающим выговором:
– Ой, Ляксеич, милянькой, да как мы ждали-то, как ждали, прибяжали сразу вот. Да кто же к нам-то ещё, в угол-то наш медвежий и заглянет, ииих, ништо, разве эти копатели, бывает, проедут. А это кто с тобой, Ляксеич? Это откудова парнишка? Эва, парнишка-то какой, ведь не плямяш, я плямяша твово помню!
– Ох, бабулечки-припевулечки! – расхохотался Голубятник. – Ну ты глянь, Ник, чисто гнездо осиное разворошили, шуму-то сколько! Это, бабулечки, к вам кавалер приехал! Знакомься, Никуша, это вот, на гренадёра похожая – это Конкордия Павловна, а какая, Павловна, фамилия у тебя, запамятовал? Ну, неважно. Она здесь за генерала, матриархат у них тут натуральный. А это Лукерья Ивановна, по фамилии Смирнова, она больше по хозяйственной и продовольственной части стратегии разрабатывает. Так что не смотри на их возраст, они ещё нам жару дадут!
– Сам-то не молод, – сдержанно заметила Конкордия Павловна.
– Здрасьте, – буркнул Ник. Он устал, хотел скорее войти в свой дом, желательно поесть и завалиться спать.
Словно в ответ на его мысли круглая Лукерья озабоченно пропела:
– А ночявать-то, ночявать-то он где будет? Дом топить надо, чистить, тамо ведь промерзши всё, да, поди, и труба засорена. Иди ко мне, милок, у меня кровать есть мягкая, иих, какая, Васильич мой помер, уж четыре годка будет скоро, а кровать-то его я и не выбрасывала, она и крепкая, шишечки только отвалились, стоит кровать-то, я как на неё гляну, так и… Яишней с утрячка накормлю!
– Луша, не тарахти, – перебил её Лапшаев, – лучше чаем нас попоите, подарки я вам привёз, пошли, Степаныч, в дом, мешок разберём. С Никушей вместе закупались.
При слове «подарки» старики оживились, как детсадовцы на новогоднем утреннике. Внешнее спокойствие сохранила только Конкордия. С видом английской баронессы она, не торопясь, двинулась в дом, вслед за суетящимися Кузьмой и Лукерьей. Лапшаев выгрузил рюкзак с провизией и поманил за собой Ника.
У Степаныча было жарко натоплено и крепко пахло берёзовыми вениками, которые гирляндами висели в сенях. Ника усадили за большой стол, застланный клеенчатой, местами порванной скатёркой. Дырки были аккуратно заклеены скотчем.
– Я тут как раз картохи сварил чугунок, – радостно сообщил хозяин. – Бабоньки, ташшыте, что там у вас припасено с лета, соленья-варенья, гостей потчевать надо.
За столом старики рассказали, как постепенно пустело Вежье, как во время всеобщего хаоса, в девяностые, автобус с рейса сняли, зачем тратить бензин на старушек, доживающих свой век в глухомани? Как люди стали перебираться – кто в райцентр, кто в город. Добраться до ближайшей захудалой больнички требовалось тогда часа два, на еле живом грузовике дяди Миши, сельского ветеринара. Дядя Миша пил по-чёрному, но своё дело знал, да и наличие грузовика делало его практически первым человеком в Вежье. Собирались целой делегацией и ехали за продуктами, выбор которых в голодные девяностые был, мягко говоря, ограничен. Из райцентра снаряжённые рюкзаками и мешками вежьевцы иногда добирались до города. Обратно возвращались нагруженные, под вздувшимися боками рюкзаков угадывались кирпичики чёрного хлеба. А теперь вот прошло столько лет и остались в деревне только три жителя… И никому, кроме Голубятника, в сущности, нет до них дела…
Ник наелся как удав горячей картошки с холодненькими солёными, благоухающими укропом грибочками, от подозрительной мутноватой бормотухи, которой дружно наливались Кузьма с Лапшаевым, отказался и попросил проводить его к дому. На его просьбу откликнулась только Конкордия. Она презрительно взглянула на увлечённую разговором соседку и решительно махнула Нику рукой. После жаркой избы на улице показалось очень холодно. Месяц, похожий на забытый в воде обмылок, светил еле-еле, но этого хватало для матового снежного отсвета сада. Они прошли через маленькую калитку и вышли на тропинку, ведущую к небольшому, довольно крепкому на вид дому.
– У меня переночуешь, – коротко сказала Конкордия. – Лушку дожидайся теперь, языком зацепилась, полночи не расцепишь. У меня тоже кровать есть. Целая. И отродясь на ней никто, кроме кота, не спал.
Ник покосился на старуху и тихонько хмыкнул. К его удивлению, она ухмыльнулась в ответ. В дверях их встретил хозяин кровати, жирный дымчатый котяра с янтарными глазами. Он немедленно обнюхал Никины ноги и крепко о них потёрся. Конкордия заставила Ника разуться и дала ему обрезанные сверху валенки в качестве домашних тапочек. В доме Кузьмы Степаныча таких церемоний заведено не было. Да и пахло здесь совсем по-другому – то ли корицей, то ли чем-то лекарственным, вроде валерьянки. «Ясен пень, почему кот такой довольный», – подумал Ник. Он сел около большого стола, застеленного вышитой чистой скатертью, и осмотрелся. Обстановка была бедная. Облупленный платяной шкаф, продавленный диван у стены, старые бумажные обои выцвели и букетики неопределённых цветов превратились в светлые пятна на бледно-голубом фоне, получилось небо с правильно расположенными рядами смирных облаков. Несколько необычными для деревенского дома показались Нику письменный стол, обитый тёмным изрядно потёртым дерматином, и книжные полки со стеклом, книг было довольно много, и были среди них явно раритетные.
Хозяйка шуршала в соседней комнате, а Ник воровскими мягкими шагами подошёл к полкам, открыл стеклянные дверцы. Несколько секунд, не двигаясь, созерцал содержимое. С наслаждением вдыхал пряный запах старой бумаги, в голове медленно проплыли строки об аромате старинного шоколада. Погладил кончиками пальцев кожаные корешки с золотым тиснением. Посмотрел на старинный маленький сундучок с затейливым замочком, пристроившийся около книг. И лишний раз поразился причудливости непонятного узора событий и знакомств, который ткётся невидимыми мастерами, образуя одну единственную неповторимую, но крепко связанную со вполне определёнными, кем-то выбранными людьми, судьбу. Ник уже чувствовал, что знакомство с суровой старухой, хранящей такие сокровища, принесёт много неожиданного.
– Ну и что интересного нашёл, паря? – в голосе железной Конкордии, неожиданно возникшей из полутьмы, появились мягкие нотки.
– Откуда у вас такие книги? Как же вы не боитесь в такой глухомани, а воры? – спросил Ник.
– От верблюда. Кому в голову придёт, что здесь, в деревне, у стариков поживиться можно чем-то? В городе-то страшнее. Иди спать, я всё приготовила. А то могу на печке постелить, только там жарковато с непривычки.
Ник решил, что познакомиться поближе с Конкордией он ещё успеет, поэтому повиновался. Выбрал кровать, печка его слегка испугала, веяло от неё чем-то уж совсем ветхо-древним, словно в позапрошлый век провалился. Через несколько минут он блаженно вытянулся на мягкой кровати с никелированными шишечками в маленькой комнатушке с цветочными обоями. Рядом с изголовьем на обшарпанном комоде горела уютная лампа под тканевым кремовым абажуром. На стенах висели какие-то фотографии в рамках, одна располагалась отдельно, прямо над кроватью. И выглядела она не так, как остальные. Ник заинтересовался, привстал и подсветил фото мобильником. На снимке, вернее сказать фотопортрете, была девушка в тёмном платье с плотным кружевным стоячим воротничком. Лицо старательно отретушировано, не вульгарно, а очень тонко и профессионально. Видно было, что снимок делался у отличного мастера, подходившего к делу со всей серьёзностью настоящего художника. Лицо удивительно живое и вместе с тем серьёзное, прозрачные большие глаза какого-то очень милого необычного разреза, тонкие, чуть поджатые губы, серёжки в маленьких детских ушах. Тёмно-русые волосы разделены посередине ровным пробором и волнами спадают по обе стороны узкого лица. Очень красивая девушка. Только взгляд непонятный, словно усталый или напряжённый. А может, просто сосредоточенный. Внизу, под вьющейся витиеватой рамкой, была подпись: «Антонина Рушицкая – 1913 г.». Антонина… Ник подумал, что такое красивое имя незаслуженно позабыто, у него не было ни одной знакомой с именем Антонина.
Санькины сообщения настигли его глухой ночью, прервав странный сон, где он бродил по совершенно книжному помещичьему саду, пытаясь догнать высокую девичью фигуру, поспешно удалявшуюся от него по аллее. Платье мелькало меж деревьев, откуда-то сбоку наползал молочный туман, и Ник понимал, что обязательно нужно успеть догнать девушку, пока она не потерялась в этом тумане. Он почти настиг её, хотел окликнуть, но тут заквакал мобильник. Информация была деловая и краткая: Ник отъявленный мерзавец и неудачник. Она, Санька, давно любит другого человека, которому Ник и в подмётки не годится. И просит его, Ника, больше носа своего не показывать в её квартире. Вещи она может кому-нибудь передать.
Так Ник стал полноправным насельником Вежья. Конечно, он мог поехать в Питер, нанять юриста, предъявить завещание, в котором чёрным по белому было указано, что ему, своему единственному внуку, Баженову Никите Владимировичу, Баженова Мария Арсеньевна дарит двухкомнатную квартиру в престижной «сталинке». Мог, но не стал. Его мутило от одной только перспективы выяснять отношения, что-то доказывать, объясняться под дулом Санькиного немигающего взгляда. Он хотел покоя. Хотя бы кратковременного, хотя бы призрачного. Но доставался этот покой дорогой ценой.
После проводов Голубятника, который торопился обратно к своим нежным хохлатым питомцам и обещал приехать снова перед Новым годом, Ника торжественно привели в его дом, который был в сносном состоянии, хотя тепло, как позже выяснилось, держал плохо. Самое интересное, что это был самый большой дом в деревне и единственный со вторым этажом. Кузьма Степаныч и «женский батальон» подкинули ему дровишек, заготовленных летом. В уединённом житье были свои плюсы, по крайней мере с точки зрения беглеца от цивилизации. Никого, кроме волков в ближайшем лесу, не наблюдалось. Туристы сюда дойти не могли – глубокие овраги да бурелом. Экстремалы на внедорожниках заглядывали два раза за последние пять лет. Первые подарили Кузьме фонарик на батарейках, вторых что-то спугнуло, развернулись и уехали обратно. В пяти километрах, по рассказам стариков, покрывались ржавчиной и плесенью остатки бетонных зданий советского молочного комбината, земля вроде была кем-то выкуплена, но начавшиеся было строительные работы заглохли в кризис на стадии красивого синего забора и огромного котлована. Забор оперативно растащили, приспособили покрывать прохудившиеся крыши, материал удобный, вроде пластика, мягкий и не промокает. Остался только котлован. Зарастал потихоньку кустарником и серебристыми кустиками полыни. Было в советское время лесничество, была ставка лесника, но вместе с советским временем испарились и хозяева леса. Так что современных Бирюков и неприятностей, с ними связанных, можно было не опасаться, хочешь, сушняк собирай, хочешь, деревья руби.
Главной проблемой стала засорившаяся печная труба, которую чистили всем колхозом, перед этим Степаныч засунулся чуть ли не целиком в дырку русской печки, Нику объяснили, что она зовётся «устье», и орал оттуда что-то про грязное «хайло». Ник засмеялся, но выяснилось, что «хайло» – это тоже какая-то там часть печи перед дымоходом. Из дымохода были извлечены: компактное гнездо дрозда с потускневшими голубыми осколками яиц, комок сухих листьев, тряпка, в которой ещё угадывался красный цвет, и здоровая рукавица с истлевшей меховой подкладкой. Вьюн, крутившийся рядом, тут же завладел рукавицей и с угрожающим ворчаньем собственника убежал с ней в кусты. Насчёт рукавицы, тряпки и гнезда было высказано много предположений, в конце концов сошлись на том, что гнездо принесло с дерева ветром, а рукавицу и тряпку уронил в трубу Никин отец, когда занимался починкой крыши. Лукерья суетливо прикатилась, держа под мышкой алюминиевую кастрюльку, в которой громыхали пара ложек, половник и ржавая вилка с оттопыренным в сторону зубцом.
– Поди, исть не на чем, – пропела она, быстро осматривая избу.
– Не на чем, – растерянно согласился Ник, удивлённый полным отсутствием какой-либо посуды, да и вообще чего-либо хозяйственного. Мать про это не напомнила…
Конкордия торжественно презентовала фарфоровый заварочный чайник с цветочками на круглом боку и стопку тарелок. Степаныч притащил целую охапку старых газет для растопки и зачем-то один пышный берёзовый веник. На удивлённый взгляд Ника объяснил, что веник для красоты. Ник смиренно принимал все подарки, везти из Питера вилки-ложки ему и в голову не пришло. Повесил веник в сенях, расставил на деревянной полочке, прибитой отцом, всю посуду. Заварочный чайник торжественно водрузил на середину круглого стола. Правда, как-то с первых дней он начал столоваться то у Лукерьи, то у Конкордии, причём обе насельницы словно соревновались за право его кормить, а потом ревниво выясняли друг у друга, сколько раз гость хвалил их стряпню. Ник привык отвечать на нехитрые вопросы с тонкостью дипломата, потому что у Лукерьи он успел насладиться тающими во рту картофельными оладьями и вкуснейшей «яишней», которую сами старики ели крайне редко, заодно выслушал почти детективную историю о том, как Голубятник привёз целую машину пакетов с мукой. Конкордия же наварила для гостя ароматный грибной суп из спрятанных в холщовые мешочки сухих летних запасов.
Степаныч устроил Нику экскурсию по всей деревне. Были осмотрены дома брошенные, дома сгоревшие, останки старого трактора и скромный скотный двор. Из всего увиденного только скотный двор, то есть утеплённый сарай, где помещались две козы и несколько несушек, произвёл благоприятное впечатление. Остальное напоминало сталкеровскую зону.
Ник начал привыкать к новому укладу жизни: научился колоть дрова, таскать длинной палкой с крюком воду из колодца, растапливать печь, пока маленькую, но в перспективе были надежды и на русскую. Но так просто призрак города его не отпускал. Он не мог заснуть в тишине, ватной одурью обволакивающей деревню, пугался грохота от случайно упавшей вещи, с трудом выносил глухое пустынное завывание зимнего ветра, который голодным зверем облизывал поле ледяным языком. Приглушённое лязганье трамваев за окном, звуки из соседних квартир, тревожащие слух привычной россыпью детского топота, чуть слышными спотыкающимися аккордами пианино, голосами людей – всё это порой возникало как слуховая галлюцинация, как фантомная боль в отрезанной ноге. Запахи тоже были непривычные, постоянно воняло то дымом, то какой-то затхлостью старого дома. Ник вспоминал городской утренний аромат кофе с корицей и отчаянно по нему тосковал.
Потом началась ломка из-за отсутствия инета. Ника корёжило, душа тосковала, разрывалась и лохматыми обрывками подступала к горлу тошнотой. Мир казался пустым, холодным и удручающе тоскливым без привычного барахтанья в опьяняющем бульоне новостей, блогерских пространных рассуждений и смешных приколов, аналитических статей, даже просто хороших фильмов.
Короткие зимние дни расцветали и увядали снежными голубыми сумерками, то пустыми и мутными, то украшенными огромными, очень яркими, пушистыми звёздами, а внутри Ника постепенно стала проклёвываться, прорастать смутная непонятная радость. Простая и незатейливая радость бытия, когда самые обыденные вещи, самые простые действия вдруг наполняются глубоким смыслом. Он выходил из дома на снег, и ему нравилось, как снег хрустит. Он вдыхал морозный воздух и наслаждался его чистотой. Даже тишина перестала казаться абсолютной, слух обострился и улавливал тихие, ранее незаметные звуки: шелест веток, шуршание позёмки, даже ветер. Ветер, оказывается, мог разговаривать совершенно разными голосами. Теперь Нику нравились именно те минуты, когда старики не суетились со своими дневными хлопотами, не перекрикивались громко со двора или из скотного сарая, когда ничего не лязгало, не скрипело, не орали козы и не кудахтали куры. Вечер, ночь, раннее утро – в городе они звучали совсем по-другому. Здесь всё было иначе, и очень медленно, почти незаметно, начал изменяться сам Ник. Ему уже казалось, что эксперимент удался и он вполне себе вылечил приступы своей бессмысленной хандры и тоски. Но не тут-то было.
Неприятности начались, когда внезапно исчезло электричество. Старики моментально помрачнели, настроение у них упало до нуля. Кузьма после тихих, но вдохновенных матерных импровизаций пожаловался Нику:
– Как в прошлый раз вырубилось, ёп, два месяца на свечки дышали, Лексеич спас. Бегал там у себя, выяснял, что да как. Столб где-то недалече от трассы повалило, пока нашли, пока починили. Так мы тогда, с перва его приезда, ну чтоб сказать-то, ждали, а потом, ёп, ждали, чтобы он разобрался. Все запасы свечные порешили, фу, провоняли все свечками этими стеариновыми. Лексеич грозился какой-то генератор купить, да где ж он, хуёва лешего, генератор этот!
Да, резкий запах стеарина за две недели стал привычным и для Ника. До Лапшаева они дозвонились, хотя у Ника сотовый разрядился, а зарядку он в своё бессрочное путешествие взять забыл. Единственный на троих (сразу вспоминались старухи-грайи с их драгоценным глазом) старенький «самсунг» стариков, который брал только с пригорка за скотным двориком, долго не хотел ловить сеть. Несмотря на видимую плачевность ситуации, Ник, выражаясь языком Лапшаевского племяша, «просто угорал», глядя на Степаныча, тыкающего большим корявым пальцем в маленькие кнопочки. Старик с трудом забрался наверх по скользкому боку холма, за ним было полезли и соседки, но Лукерья сразу же потеряла равновесие и с протяжным визгом поехала вниз на четвереньках, по дороге сокрушив Конкордию. Ник, стоя внизу, пытался прислушаться к разговору, благо Кузьма орал во весь голос, полагая, что так надёжнее. Уже из сиплых фистул отрывистых реплик Ник понял, что Голубятник заболел, надо запасаться терпением и ждать. Так оно и оказалось. После сеанса связи Кузьма Степаныч еле-еле сполз с холма и прокряхтел:
– Ну, ёп твою, ребяты, приехали. Сидеть нам в потёмках на Новый год. Такие дела… Лексеич сам-то заболемши, жар, говорит, грипп, ждите. Как, мол, поправлюсь, так сразу и… э-эх, бляха-муха. А ведь ещё два года назад обещал, что у главы района автолавку нам выбьет! Обещатель, едрёна вошь!
Все расстроились окончательно. Старушки притихли, даже Лукерья сделалась необычайно молчалива и грустна. Ник переживал за мать, до роковой темноты он успел только сообщить ей о благополучном приезде в Вежье и написать пару бодрых, но коротеньких сообщений. Уже несколько дней мёртвый мобильник лежал на столе, и временами, забывшись, Ник брал его в руку, но потом, ругнувшись, клал на место.
Теперь каждый вечер они вчетвером стали собираться в доме Степаныча, чтобы зря не жечь тающие на глазах запасы свечек. Но Ника тревожило не отсутствие света, что там свет, ломка от невозможности посидеть в сети всё ещё продолжалась и была куда сильнее. Ник всей кожей ощущал, что в поведении стариков после отключения электричества появилось что-то странное. Он долго не мог понять, что именно, списывая их настроение на отсутствие света, но дело явно было не в этом. Вот именно это странное и не давало ему покоя последнюю неделю. Старики словно находились в ожидании, в ожидании нетерпеливом и беспокойном. Радостное это было ожидание или нет, Ник разобраться не мог. Только было ясно, что к приезду Голубятника это отношения не имело. Тут была какая-то тайна, причём тайна, ревностно охраняемая. Ник извёлся от любопытства, но как только он начинал что-то осторожно выпытывать, старики находили отговорки, срочно торопились по неотложным делам и прятали глаза. Сначала Конкордия, а потом и Кузьма с Лукерьей посоветовали Нику не выходить из дома, если он услышит ночью какие-нибудь необычные звуки. Он потребовал объяснений, но ничего вразумительного в ответ не услышал. Кузьма только кряхтел, Лукерья впадала в страшную рассеянность и всё роняла из рук, а Конкордия сосредоточенно улыбалась. Даже самые интересные темы для бесед теперь оставляли их равнодушными. Всю первую неделю после приезда Ника терзали вопросами о Путине и ведущем Андрее Малахове, которых старики ещё не забыли со времён работающих телевизоров. Даже повышение цен и кризис отступили перед этой парой, прочно овладевшей умами насельников Вежья. Только Конкордия, не подчиняясь коллективным интересам, выясняла, что нового построили в Питере и что такое ридеры, про которые ей рассказал Голубятник. Ник послушно рассказывал про отменное здоровье президента, про Охта-центр и новое здание Мариинки, про электронные книжки, митинги и «белоленточников».
Слово «белоленточники» старикам не понравилось, наверное, будило какие-то исторические ассоциации, а про митинги они слушали в мрачном молчании. Конкордия своих мыслей не озвучивала, Лукерья в вопросы политики не вникала, а Кузьма мотнул головой и отрывисто бросил:
– Ишь ты, хуёва-лешего, разгуделось-то всё как, неспокойно как. Плохо это, как гудеть начинает, так, глядишь, и потом спокою не будет, кровь будет. У нас спокон веку так. Главное, чтоб не война, хужее нет войны.
Ник пытался что-то говорить про демократические выборы и мирный протест, но Степаныч так печально посмотрел на него своими тусклыми маленькими глазками, что Ник замолк. «А и правда, – подумал он, – как гудит, так потом кровь. Спокон веку так…»
Постепенно любопытство отшельников иссякло и разговоры перешли в плоскость обыденную, житейскую, про болезни животных, у Славки в шерсти проплешина на боку, у Люськи на вымени покраснение, вроде ссадины, куры несутся плохо, да про срочные работы: в сарае скотном крыша прохудилась, мастикой хоть замазать надо, с Ником вот.
По вечерам они играли в дурачка, последние дни при свечке, и у Ника создалось полнейшее ощущение, что он провалился во временной портал. Теперь, когда ранее интересующие местное общество темы были забыты, беседы за игрой приняли тоскливо-зловещий оттенок. Лукерья вспоминала ужасы голодного военного детства, Степаныч поделился историей своих внуков, которые жили по-разному, а закончили одинаково – в петле. Конкордия о своей жизни не рассказывала ничего, но завернула парочку историй в духе романтической новеллы позапрошлого века, с сатанинскими балами и незнакомцами, пахнущими серой. Это было бы смешно в других обстоятельствах, но почему-то сейчас было не до смеха.
Наконец вся эта мистика Нику надоела, и он, несмотря на тревожные зазывания стариков, решил провести первый вечер в одиночестве. И вот теперь сидит перед алым драконьим глазом раскалённой печки и предаётся терзаниям и самокопанию.
Ник словно очнулся, поток воспоминаний сошёл на нет, а печаль осталась. «Эх, и вроде всё хорошо, и вроде жить не тужить… Починят электричество, и всё устаканится», – мысленно утешил он сам себя и подкинул в печку пару поленьев. Просто поразительно, до чего людей может довести такая простая вещь, как темнота. Воскресают все подсознательные древние инстинкты и страхи, мрак за пределами стен нагретого жилища дышит беспощадной равнодушной злобой. Жизнь стягивается до тёплого боязливого комка, затаившегося в спасительном тепле. Ник вздохнул, взял неровно горящий на буфете огарок толстой белой свечки и пошёл в верхнюю маленькую комнатушку, выходившую окошком на соседний двор.
Там было темно и холодно, сладко пахло старыми обоями и пылью. Окно звенело треснувшим стеклом от каждого порыва ветра. За ним плескалась темнота, лишь смутно вырисовывались очертания старых яблонь. У Ника возникла в голове неясная светлая картинка: распахнутые облупившиеся створки, ветер, тёмные дорожки, засыпанные белыми лепестками; он маленький, смотрит вниз, в сад, на яблоневую метель, вдыхает аромат так, что кружится голова… Где это было? Может быть, это был сон, а возможно, родители возили его на какую-нибудь дачу к своим друзьям…
В углу комнаты отец прибил полки, на них лежали какие-то старые журналы. Кто их сюда привёз? Он с тоской взял в руки распухший от сырости журнал с выцветшей от времени голубой обложкой, как вдруг услышал с улицы странный звук.
Было похоже, что где-то недалеко скулит собака, даже не собака, а щенок, звук был слабый, перекрывающийся шумом ветра. Ник буквально прижался носом к оконному стеклу, ничего не разглядел, потом дунул на свечку, сразу резко завоняло стеарином, но зато стал виден соседний двор. Ветер разорвал в клочья тяжёлую сизую пелену, в её просветах то появлялся, то исчезал тонкий бледный серп месяца. «Наверное, подморозит теперь», – подумал Ник, поёжившись, и тут увидел отделившуюся от соседнего брошенного дома чёрную маленькую фигуру, похожую на персонаж японского теневого театра. Фигура, проваливаясь в рыхлый снег, медленно пробиралась к старому сараю, больше похожему на курятник. Странные звуки исходили именно от неё, в этом сомневаться уже не приходилось.
«Кто же это?» – изумился Ник, по спине пробежал ознобный холодок. В первый момент Ник хотел пойти к Конкордии, её дом был к нему ближе всех, их разделяло только два двора. Но любопытство победило, он снова подошёл к окну. Тёмная фигурка тем временем уже подобралась к сараю, открыла дверь и исчезла из поля зрения. Ник постоял ещё минутку, глядя в окно и пытаясь понять, что же делать, если происходит то, что происходить просто не может. Попасть в деревню кроме как по дороге, которая привела сюда его самого, было невозможно. Может быть, рядом остановилась группа тех самых «копателей» или «шиферов», которых так не любили старики? Может, экопоселение какое-нибудь недалеко? Это сейчас модно. Но почему тогда эта девушка одна, почему плачет, зачем забрела на двор пустующего дома, да ещё и пошла в тёмный, прямо скажем, страшноватый сарай?
Вывод из бесплодных догадок был неутешительный, но, к сожалению, весьма определённый – пойти и выяснить, что происходит. Может, помощь нужна… Ник перешёл в тёплую комнату, быстренько подбросил в весело трещавшую печку пару поленьев и вышел из дома. Снаружи действительно изрядно подморозило. Стало тихо, облака почти не мешали налившемуся светом месяцу. Раздражение из-за непредвиденных событий, уже закипавшее внутри, почти исчезло, бодро посвистывая, он вышел на дорогу и подошёл к соседнему дому. От калитки была протоптана узенькая тропка. Не задерживаясь, Ник подошёл к крыльцу и громко сказал: «Эй, есть кто живой?» Расчёт был на то, что девушка-тень услышит его из сарая, выйдет, и тут он поинтересуется, а что, собственно говоря, у неё стряслось и, главное, как она очутилась в деревне? Никакого ответа. Ориентируясь на маленькие следы, Ник обогнул дом, благо снег был совсем неглубоким, и уставился на тёмный сарай. Дверь приоткрыта, внутри темно и ни черта не видно. Неприятное чувство тревоги заставило его двинуться прямиком к входу. Слух, наконец, уловил какие-то шуршащие звуки в недрах грозившего вот-вот обвалиться сооружения. Когда Ник вплотную приблизился к сараю, внутри с грохотом что-то упало. Он осторожно начал открывать дверь и, ещё не открыв её полностью, увидел шевелящуюся в полутьме фигуру. Вот чёрт, он даже фонарь взять не догадался! На полу валялось перевёрнутое железное ведро и какие-то мятые коробки, носком одной ноги несчастная из последних сил упиралась в садовую лейку, уже накренившуюся набок, руками вцепилась в верёвку на горле, а остановившиеся глаза смотрели прямо на него. В ту секунду, когда лейка с жутким грохотом покатилась по полу, Ник подхватил самоубийцу на руки.
Держа хрипящую девушку на весу одной рукой, другой Ник нащупал в кармане старый тупой перочинный ножик, которым он «на всякий случай» вооружился ещё несколько дней назад, и стал пилить им верёвку. Верёвка была тонкая, но прочная, поддаваться не хотела, и Ник был мокрый насквозь, когда, наконец, одолел её. Несостоявшаяся суицидница была совсем лёгкой, казалось, что держишь на руках ребёнка. Голова её запрокинулась, тело обмякло. Ник с ужасом смотрел на синие губы и набухающую красную ссадину от верёвки на тонкой шее, в голове неизвестно откуда всплыло жуткое словосочетание «странгуляционная асфиксия». И где успел такой гадости начитаться? Господи, как хорошо, что он оказался рядом с этой дурочкой! Очнувшись от секундного ступора, Ник опустил девушку на пол и осторожно освободил шею от врезавшейся верёвки. Собрался было делать искусственное дыхание, но вовремя сообразил, что девушка дышит, просто потеряла сознание. Ник опять поднял её и, пошатываясь, проваливаясь от двойной тяжести в неглубокие сугробы, потащил к калитке.
Месяц заливал дорогу мягким светом, подтаявший снег покрылся скользкой блестящей и очень коварной коркой. Ник осторожно доковылял со своей ношей до входной двери, с трудом, помогая ногой, открыл её и ввалился в тёплую комнату. Уложил спасённую на кровать, попытался стащить тонкую поношенную куртку. Куртка снималась плохо, а он боялся тянуть сильно. Когда дело было почти сделано, Ник замер. Под курткой на девчонке была надета только чёрная футболка с готической надписью. А на безвольных голых руках стал виден густой узор синяков. Пятна были разных цветов и наползали одно на другое. От жалости Ник даже икнул, да кто же её так? Тут девушка очнулась, застонала, всхлипнув горлом, попыталась подняться, но не смогла. Новоиспечённый герой испугался, засуетился, укрыл худенькое тело толстым ворсистым пледом, ещё одним подарком Конкордии, даже подоткнул по краям. Потом побежал в другую комнату, натыкаясь на предметы, налил там, расплескав половину на стол, кружку горячего чая и вернулся. Его встретил пристальный немигающий лихорадочный взгляд. Незнакомка сбросила плед в сторону, и сидела, чуть сгорбившись. Ник пристроил свечку, придвинул к кровати стул, сел на него и протянул девушке кружку.
– Попейте, может, будет легче.
Девушка провела рукой по горлу, поморщилась, взяла кружку чая и с трудом сделала глоток. Потом прошептала:
– Говорить больно. Зачем?
Ник покряхтел и не нашёлся что ответить. Что ответишь на такое? Подумал и буркнул мрачно:
– Судя по вашим рукам, вам в ми… тьфу ты, в полицию обратиться надо было. Ну, или в приют какой-нибудь социальный. Сейчас же есть всякие разные. Короче, главное, что не в петлю лезть… Как вас зовут-то?
– Анна.
– Меня Ник. Никита Баженов.
Девушка молчала, ничего больше не говорила, даже прикрыла глаза.
Он открыл было рот, чтобы поинтересоваться, откуда Анна свалилась на его голову, но увидел, что она уже крепко спит. Дыхание её было ровным и глубоким. Голубоватые тени на веках, чуть дрожащие ресницы… Анна… Ник взял оплывающую свечку и вышел.
Ночь продолжалась, тихая и безмятежная. Равнодушная к человеческим бедам природа будто погрузилась в сладкую нирвану. Дым сигареты медленно таял в морозном воздухе. Ник курил и смотрел на соседний двор, размышляя о несообразностях жизни, так быстро, так незаметно меняющей свои декорации. С кем живёт эта девочка? Кто её избивает? Почему ей легче убежать из жизни, а не попытаться выбраться из ямы, в которую она свалилась? Впрочем, патетика тут же рассеивалась как туман, стоило ему вспомнить тонкие руки и лёгкую тень на впалой щеке. Дверь в соседский сарай осталась открытой, и чёрный проём походил на пасть. Ник вспомнил скользкую змею капроновой верёвки и его затошнило. Тёмные стрелки ресниц на бледной щеке. Маленькое ухо выглядывает из-под прядки волос. Всё это – живое, дышащее, тёплое. А могло быть уже холодным и совершенно неодушевлённым, вроде той лейки, которая катилась по полу. Последний раз затянувшись, он хотел бросить окурок в старую консервную банку, служившую пепельницей, но она куда-то подевалась. Окурок слабо зашипел в снегу.
Он вспомнил, как в детстве, пытаясь добиться внимания от родителей, поглощённых просмотром длинного многосерийного фильма с очень тревожной музыкой, Ник увидел эти кадры. Умирал, кажется задыхался, ребёнок, и с мерным звенящим стуком каблуков к нему плыла женщина в чёрном. Строгое лицо, огромные глаза и… полнейшая безысходность. Ник был умным мальчиком, быстро смекнул, кем была странная женщина, и очень испугался. Испугался до такой степени, что, дико зарыдав, убежал из комнаты, и в полной мере завладел вниманием родителей, которые, забыв про телевизор, кинулись успокаивать излишне впечатлительное чадо. Под воздействием ласковых слов и отвлекающих маневров истерика улеглась, но уже во взрослой жизни он предпочитал сторониться высоких дам с прямой спиной и цокающими каблуками. Побаивался. А полчаса назад он услышал мерный стук каблуков совсем рядом.
Размышляя о неосязаемых ниточках, связывающих прошлое и настоящее, Ник последний раз взглянул на ясное звёздное небо, прозрачные от инея ветки яблонь и пошёл в дом. То-то завтра переполоху будет. Да, надо же выяснить, откуда девчонка забрела. Не хватало, чтобы её тут целая компания искать стала.
Ник постоял около приоткрытой двери. Маленькая, детская фигура под пледом вызывала у него почти отеческие чувства. Он тихонько прикрыл дверь, потом проверил печку, дрова почти прогорели и последние мерцающие волны пробегали по углям. Ник поворошил мягкую золу, утопив в ней горячие угли, не стал до конца задвигать печную вьюшку, чтобы не угореть и, не раздеваясь, заполз под одеяло. Его немного знобило и болело правое плечо.
В соседней комнате было тихо, на улице тоже, лишь иногда поскрипывало и потрескивало на чердаке. Звуки старого дома никогда не давали быстро заснуть. Странно, почему никто из стариков не заглянул, обиделись, наверное, что не пришёл на вечерние посиделки. Постепенно усталость взяла своё, Ник отключился и сразу же попал на странную поляну. Кусты бузины шевелились под ветром, беззвучно обнажая изнанку резных листьев. Трава была слишком яркой, небо слишком тёмным, грозовым, и старое надгробие светилось прямо у него под ногами. Ник, не отрываясь, смотрел на буквы, которые стали проявляться как странный шифр. От толчка сзади он чуть не упал и, обернувшись, увидел расширенные глаза Салавата, в которых горел дикий первобытный ужас. Глаза друга смотрели мимо него. Ник снова взглянул на замшелый кусок мрамора и обнаружил вместо надгробия белое пятно женского лица. Тёмные стрелки ресниц были неподвижны, на нежной шее тёмная полоса. Ресницы дрогнули, и Ник, перестав дышать от ужаса, проснулся.
Он лежал, тяжело дыша, и опять вспоминал.
В школе Ник учился неважно, на уроках он с упоением разрисовывал ручкой собственный пенал, а когда место в пенале закончилось, в ход пошли ученические тетрадки. Рисовать хотелось почему-то именно на уроках, поэтому задние странички тетрадей были самым удобным и укромным местом. Рисунки громоздились друг на друга, наступая с тыла на упражнения и задачки. С большим запозданием, только в третьем классе, Ника запихнули в художественную школу, где он сразу почувствовал себя как рыба в воде. Жизнь, наконец, приобрела осмысленность, и Никиной душой всецело завладели дисциплины «художки». Крепкие запахи красок, бумаги и глины буквально опьяняли его. Лучшими подарками очень быстро стали альбомы с упоительно пахнущими глянцевыми репродукциями старых мастеров. Школа превратилась в какое-то серое, невнятное пятно на рисунке дня, некоторым образом выделялись лишь уроки литературы. Мир, сотканный из слов и созданных воображением образов, вплотную приближался к берегам мира цвета и линий. Часто граница казалась почти иллюзорной, и герои любимых книг совершенно естественным образом прогуливались в пространстве любимых картин. Частенько к этому прибавлялась ещё и музыка, но так бывало не всегда. С музыкой отношения были сложные, даже мучительные. Музыка не хотела подчиняться, в её волнах Ник слабел, растворялся. В изобразительном искусстве всё было иначе. Ник разворачивал на листах бумаги свой мир, где чувствовал себя полноправным хозяином, творцом и созидателем. В то время, когда он часами сидел, склонившись над собственной вселенной, возникающей в соответствии с его желаниями, не было человека счастливее. Ник переставал ощущать движение времени, не слышал, как его зовут ужинать, забывал, что нужно делать уроки…
Очень рано у него возникла тоска по несбыточному, ускользающему ощущению преодоления силы тяжести этого мира, тоска по полной и безграничной свободе, как внутренней, так и внешней. В художественной школе у него был один-единственный близкий друг, с которым можно было говорить обо всём и делиться самыми сокровенными планами. Друга звали Салават, он приехал с родителями из Уфы и быстро сошёлся со всеми ребятами, за исключением Ника. Он был полной Никиной противоположностью, компанейский, улыбчивый, смешливый. Рисовал Салават здорово, но не испытывал при этом никакой таинственной грусти и особенных желаний. Всё у него было легко и естественно, всегда он был в хорошем настроении, умел классно насвистывать самые сложные мелодии, и пользовался безоговорочным расположением как учеников, так и преподавателей. Девчонки, едва он входил в класс, моментально забывали про свои натюрморты и начинали переглядываться и сдавленно хихикать. Салават же, галантно улыбаясь представительницам прекрасного пола, собирал с них дань в виде карандашей, резинок и кнопок для бумаги. Свои он обычно забывал дома.
Ник перевернулся на бок и улыбнулся, вспоминая, как долго они приглядывались друг к другу с тщательно скрываемым интересом. Один – маленький, живой как ртуть холерик, тёмные глаза блестят, губы улыбаются, походка танцующая; другой – длинный, угрюмый, неуклюжий сероглазый меланхолик с русой пушистой чёлкой, свисающей на глаза, постоянно выпадает из действительности. Салават не привык навязываться с дружбой, благо недостатка в друзьях у него не было, а Ник не мог преодолеть скованности и привычки к одиночеству. Помог случай. На летней практике, когда все поехали на пленэр, они вдвоём тихонько отбились от шумной вереницы нагруженных складными стульчиками и сумками ребят и сквозь густые заросли кустарника пробрались к озеру. Они слышали, как удалялись, постепенно затихая, голоса, и, переглянувшись, поняли, что неожиданная свобода от контроля доставляет им одинаковое удовольствие. Берег был безлюден, аромат цветущей дикой черёмухи и бузины кружил голову. На песке у самой воды лежала старая, с облупившейся краской лодка. Озеро было почти неподвижно, и в центре его виднелся маленький пушистый от зелени островок.
Теперь Ник уже не мог вспомнить, кому из них первому пришла в голову идея отправиться на этот островок на полуразвалившейся лодке. Но он хорошо помнил, с каким энтузиазмом этот проект был осуществлён. Управляясь вместо весла какой-то корягой, вычёрпывая воду найденной на берегу ржавой консервной банкой, они титаническими совместными усилиями подгребли на деревянной инвалидке к островку. Высадившись на берег, они почувствовали себя первооткрывателями и, бросив на траву этюдники, решили обследовать остров на предмет каких-нибудь таинственных секретов. Секрет нашёлся неожиданно быстро. Ник ещё продирался сквозь кустарник, когда Салават, шедший впереди, вдруг резко остановился, и Ник по инерции в него врезался, чуть не свалив с ног. Отодвинув ветку, он сразу увидел то, что остановило друга. Перед ними была маленькая поляна, словно укрытая от глаз под шатром бузинных кустов, а посередине поляны – обнесённая полуразвалившейся оградкой могила с утонувшим в траве надгробием.
– Могила. Фильм ужасов, – прошептал Салават и отступил на пару шагов назад.
Но у Ника не было никакого страха, напротив, ему показалось, что место это хоть и грустное, но очень красивое. На густую траву перед крестом будто плеснули тёмно-фиолетовой краской, это был ковёр лесных фиалок, в бузине пересвистывались невидимые птицы, больше тишина не нарушалась ничем. Мальчики, пригнув к земле тонкие гибкие ветви, подошли ближе.
Могила была, судя по всему, старинная. Мраморное надгробие было когда-то белым, но теперь совсем потемнело от времени, написанные золотом буквы частично стёрлись, местами пропали под слоем грязи. Под красивым вырезанным на мраморе крестом можно было разобрать лишь заглавную «А» и после тёмного промежутка маленькую «н».
– Это имя, наверное, – пробормотал Ник. – Может, Анна? Крест мраморный, такие вроде только на богатые могилы ставили… Как эта могила на острове-то очутилась? Других рядом нет, значит, не кладбище…
Салават молча пожал плечами. Ему явно хотелось скорее уйти. Ник, поддавшись безотчётному желанию, оборвал самую высокую траву, слегка расчистив место около треснувшей мраморной плиты. Рядом лежали под спутанной пеленой высохших трав и пушистых головок одуванчиков светлые обломки, возможно отколовшиеся от надгробия. Ник разглядел что-то похожее на веер или ракушку, с расходящимися тонкими складками, сделал небольшой подкоп перочинным ножиком, осторожно потянул и вытащил испачканный землёй осколок небольшого барельефа. Пучком травы Ник очистил находку и залюбовался. Веер превратился в край лёгкой туники, окутывающей фигуру сидящего с опущенной головой ангела. Сохранилась только половина фигуры, рука с тонкими пальцами прижата к лицу, полуопущенные глаза с тяжёлыми, будто опухшими от плача веками, чуть видный кончик ноги и крылья, укрытые струящимися волосами. От второй руки осталась лишь кисть, лежащая на каком-то цветке. Ник ещё поработал пучком травы, и стало видно, что стебель цветка, кажется, это была лилия, сломан напополам. Он смотрел на ангела, не отрываясь, пока сзади не раздался голос Салавата. Друг звал его с берега, он не захотел даже близко подойти к старой могиле. Испытывая непонятное сожаление, словно от нераскрытой тайны, Ник аккуратно прислонил обломок барельефа к основанию надгробной плиты, посмотрел на него ещё немножко и поплёлся обратно. Ему очень хотелось взять с собой такую находку, но какое-то трудноопределимое глубинное чувство запрета на подобную вольность помешало.
Полдня они блаженствовали на своей земле Свободных Искусств, не особенно задумываясь о последствиях. Оба написали несколько отличных этюдов, когда погода вдруг резко изменилась и откуда-то с севера надвинулась гроза. Всё затихло, небо провисло тяжёлой сизой пеленой, птицы перестали петь и озеро было неподвижно, ни звука, ни шороха. «Знаешь, мне кажется, будто мы остались совсем одни, одни на этом острове и одни в мире», – прошептал тогда Ник.
Через мгновение грозовой ветер прошёлся лихорадочной рябью по воде, ливень хлынул сразу отвесной стеной, стало так темно, что берег озера ребята видели только при вспышках молний, похожих на гигантские корни. Салават предложил поставить этюдники, накрыть куртками и забраться в эту импровизированную палатку. Они так и сделали, хотя от ливня это почти не помогло, куртки срывало ветром. Сообщить о своем бедственном положении они, понятное дело, не могли, диковинные телефоны, по которым можно звонить из леса, были тогда лишь у немногих. В тот самый момент, когда их остро стали мучить совесть и сожаление, напоминающие о волнующихся преподавателях и однокашниках, а также о сухом тёплом автобусе, сверху над ними раздался кошмарный треск. В ужасе мальчишки высунули головы наружу и увидели, что раскололась пополам старая высокая берёза, растущая совсем недалеко от их убежища. Несколько секунд они оцепенело смотрели на дерево, пылающее огромным костром в завихрениях дождевых струй. В Никиной памяти осталось отражение огня в чёрных от расширившихся зрачков глазах Салавата. Что-то упало прямо на их этюдники, потом посыпалось на траву. Это были огромные горящие ветки. Всё вокруг заволокло едким дымом.
Почти вслепую они молча побежали к лодке, оставив под горящим деревом этюдники и рюкзаки. Ник слышал только собственное сиплое дыхание и бешеный стук сердца. Глядя на Салавата, он видел, что у того беззвучно шевелятся губы. Потом выяснилось, что это была лёгкая контузия, вызвавшая временную потерю слуха.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/u-d-publikaciya-parfenova/sosedi/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.